Из иллюминатора своей каюты на «Кинкейде» Джейн Клейтон видела, как мужа везли на шлюпке к покрытому зеленью берегу Острова Джунглей. А затем пароход лег на новый курс.

В течение нескольких дней она не видела никого, кроме Свена Андерссена, неразговорчивого и отталкивающего на вид кока «Кинкейда». Она спросила у него, как называется берег, на который высадили мужа.

– Я тумать, ветерр пудет дуть кррепко, – ответил швед, и это было единственным, что она смогла из него вытянуть.

Джейн пришла к выводу, что других английских слов он не знает, и потому прекратила попытки выудить какие-нибудь сведения, но все равно никогда не забывала тепло приветствовать его и благодарить за отвратительную, тошнотворную еду, которую он приносил.

Через три дня после стоянки, на которой высадили Тарзана, «Кинкейд» бросил якорь рядом с устьем широкой реки, и в каюту к Джейн Клейтон явился Роков.

– Конец маршрута, моя дорогая, – сказал он, бросив на пленницу плотоядный взгляд, от которого у нее подступила к горлу тошнота. – Я пришел, чтобы предложить безопасность, свободу и роскошную жизнь. Мое сердце смягчилось при виде ваших страданий, и я хотел бы по мере сил загладить свою вину. Ваш муж был настоящим животным. Кому, как не вам, это знать? Ведь это вы нашли его голым в джунглях, где он жил с детства, бродя с дикими животными, с которыми водил дружбу. А я джентльмен, не только принадлежащий к знатному роду, но и получивший воспитание, подобающее приличному человеку. Вам, дорогая Джейн, я предлагаю не только любовь культурного человека, но и цивилизованную, утонченную жизнь. Не сомневаюсь, что ее вам очень недоставало, когда вы были вынуждены общаться с несчастным обезьяночеловеком, за которого так бездумно, по своей девичьей ветрености, вышли замуж. Я вас люблю, Джейн. Вам стоит сказать лишь слово, и больше никакие печали вас не коснутся – даже ребенка я вам возвращу целым и невредимым.

Все это время за дверью стоял Свен Андерссен с обедом, который он принес леди Грейсток. Маленькая голова на длинной жилистой шее была наклонена вбок, близко посаженные глаза полуприкрыты, уши словно подались вперед – настолько сильным было его желание подслушать, о чем говорит хозяин. Даже длинные усы, соломенные и клочковатые, казалось, встопорщились от чрезмерного внимания.

Когда Роков закончил свою тираду, надеясь на положительный ответ, удивление, написанное на лице Джейн Клейтон, сменилось выражением гадливости. Тем не менее она пожала плечами и, спокойно глядя прямо в лицо своему тюремщику, сказала:

– Я бы не удивилась, мистер Роков, попытайтесь вы силой принудить меня покориться вашим низменным желаниям. Но мне трудно было даже представить себе, что вы решите, будто я, жена Джона Клейтона, могу добровольно уступить вам, хотя бы даже ради спасения жизни. Я знала, что вы негодяй, мистер Роков, но теперь вы проявили себя еще и глупцом.

Глаза Рокова сузились, и на его бледном лице вспыхнул румянец досады. С угрожающим видом он сделал шаг по направлению к молодой женщине.

– Мы посмотрим, кто из нас глуп, – прошипел он, – когда я подчиню твою волю, сломив плебейское упорство, столь характерное для всех янки. Оно будет стоить всего, что тебе дорого, даже жизни ребенка, потому что, клянусь костями святого Петра, я отменю все, что задумал для этого малявки, и вырежу его сердце прямо у тебя перед глазами. Тогда ты узнаешь, каково оскорблять Николая Рокова.

Джейн Клейтон отвернулась.

– Какой смысл пытаться узнать, до каких еще низостей может дойти ваша мстительная натура? – сказала она. – Меня не тронут ни ваши угрозы, ни ваши дела. Мой сын еще не может сам за себя отвечать, но думаю, что, дожив до зрелого возраста, он с готовностью отдал бы жизнь за честь матери. Я его слишком люблю, чтобы платить такую цену. Поступи я, как вы хотите, он проклинал бы меня до конца своих дней.

Не сумев запугать пленницу, Роков разозлился не на шутку. Теперь он испытывал к ней только ненависть. Однако его больной ум полагал: если бы он заставил ее уступить его домогательствам ради своей жизни или жизни ребенка, он бы чувствовал, что отомстил ей сполна. Ведь он смог бы выставлять жену лорда Грейстока напоказ в европейских столицах в качестве своей любовницы.

Роков снова подошел к ней ближе. Его злобное лицо перекосилось от ярости и вожделения. Он набросился на несчастную, точно дикий зверь, и, ухватив за шею сильными пальцами, повалил на койку.

В это миг дверь каюты с шумом открылась.

Роков вскочил на ноги и, обернувшись, оказался лицом к лицу со шведом, судовым коком.

Маленькие глазки кока, обычно похожие на лисьи, теперь имели особенно глупое выражение. Картину дополняла отвисшая челюсть.

Он занялся сервировкой обеда леди Грейсток на крошечном столике у одной из переборок каюты.

Русский метнул в него огненный взгляд.

– Что такое? – вскричал он. – Как ты посмел войти без разрешения? Убирайся!

Кок посмотрел на Рокова своими голубыми водянистыми глазами и улыбнулся бессмысленной улыбкой.

– Я тумать, ветерр пудет дуть кррепко, – проговорил он, а затем принялся переставлять на столике тарелки.

– Проваливай, или я вышвырну тебя вон, слышишь, ты, несчастный тупица! – взревел Роков, с угрожающим видом делая шаг в сторону шведа.

Андерссен продолжал глупо улыбаться ему в лицо, но одна из похожих на окорока лап шведа как бы невзначай соскользнула на рукоять длинного острого ножа, заткнутого за грязный шнур, которым был подвязан его запачканный фартук.

Роков заметил это движение и остановился как вкопанный.

Затем он обратился к Джейн Клейтон:

– Даю время до завтрашнего утра, чтобы вы могли как следует подумать над моим предложением. Под каким-нибудь предлогом я отошлю на берег всю команду. Останемся только мы с вами, Павлов и ребенок. Тогда нам никто не помешает наблюдать за смертью младенца.

Изувер сказал это по-французски, чтобы кок не понял зловещего смысла его слов. Потом Роков, не глядя на шведа, который помешал совершить ему подлое дело, вышел из каюты, хлопнув за собой дверью.

Когда хозяин вышел, Свен Андерссен повернулся к леди Грейсток, и маска простоты, за которой он скрывал свои мысли, слетела с его лица. На ее месте появилась другая – маска хитрости и коварства.

– Он тумать, я глупп, – проговорил кок. – Он сам глупп. Я говорить французски.

Джейн Клейтон посмотрела на него с удивлением:

– Значит, вы поняли все, что он сказал?

Андерссен усмехнулся.

– Я понимать, – подтвердил он.

– Значит, вы слышали, что здесь происходило, и пришли меня защитить?

– Вы быть ко мне тобры, – пояснил швед. – Он вести со мной как с грязны собак. Я вам помокать, леди. Вы потождать. Я вам помоку. Я пывал на Западны Берег мноко рас.

– Но как вы можете мне помочь, Свен? – спросила она. – Вся команда будет против нас.

– Я тумать, ветерр пудет дуть кррепко, – ответил Свен Андерссен, после чего повернулся и вышел из каюты.

Хотя Джейн Клейтон не верила, будто кок способен ей чем-то помочь, тем не менее она была глубоко благодарна ему за то, что он уже сделал. Значит, среди врагов у нее есть один друг! Это было похоже на лучик света, которого ей так не хватало, чтобы облегчить бремя мрачных дум, мучивших ее во время долгого плавания на борту «Кинкейда».

В тот день она больше не видела ни Рокова, ни кого-либо другого, пока Свен не принес ей ужин. Джейн попыталась заговорить с коком о его планах и узнать, как он собирается ей помочь, но все, что ей удалось из него выжать, была обычная фраза, предсказывающая состояние ветра. Казалось, он опять впал в привычное состояние крайнего отупения.

Однако чуть позже, выходя из ее каюты с пустыми тарелками, кок очень тихо шепнул:

– Не снимайт отешду и скатайт отеяло. Я притти за фами ошень скоро.

Кок хотел сразу же выскользнуть из ее каюты, но Джейн положила руку на его рукав.

– Где мой ребенок? – спросила она. – Я не могу его бросить.

– Фы телать, што я фам сказать, – проговорил Андерссен, хмуря брови. – Я фам помогать, фы не делать глупость.

Когда он ушел, Джейн Клейтон опустилась на койку в состоянии крайнего замешательства. Что делать? Подозрения относительно истинных намерений шведа роились у нее в голове. Не станет ли ее положение еще хуже, если она доверится ему?

Но нет, даже в компании самого дьявола она не оказалась бы в такой беде, как в обществе Николая Рокова, потому что дьявол хотя бы иногда ведет себя по-джентльменски.

Джейн давала себе слово, что не покинет «Кинкейд» без сына, но все равно оставалась одетой, а ее одеяло было аккуратно свернуто и перевязано крепкой бечевкой, хотя время, когда она обычно ложилась спать, давно прошло. Примерно в полночь кто-то тихо поскребся у входа.

Джейн быстро пересекла каюту и отперла дверь. Та тихо открылась, и вошел швед, закутанный в плащ.

В одной руке у него был сверток. Наверное, его одеяло.

Другой рукой он подавал знак, призывающий к тишине, – испачканный углем палец был прижат к губам.

Он подошел к ней совсем близко.

– Понесешь это, – сказал он. – И не шуми, когда увидеть, кто там. Этто твой сын.

Джейн быстро выхватила сверток у кока и прижала спящее дитя к груди. Горячие слезы радости потекли по щекам, и все тело затряслось от охвативших ее чувств.

– Пойдем, – сказал Андерссен. – Нельзя терять ни минутты.

Он подхватил свернутое одеяло Джейн и свое собственное, остававшееся за дверью каюты, затем подвел беглянку к борту парохода, взял у нее ребенка и придержал веревочный трап, пока молодая женщина спускалась в поджидавшую внизу маленькую шлюпку. Секунду спустя он уже перерйзал веревку, которой была привязана лодка, беззвучно согнулся над веслами с обвязанными тканью уключинами и стал грести, правя в черную тьму, – туда, где несла свои воды река Угамби.

Андерссен греб так, словно хорошо знал окружающую местность, и, когда спустя полчаса из-за туч выглянула луна, слева от них показалось устье одной из речек, притоков Угамби. К ее узкому руслу швед и направил шлюпку.

Джейн Клейтон стало интересно, точно ли он знает, куда плыть. Она не догадывалась, что, исполняя обязанности кока, он еще днем сплавал по этой речке к стоящей на ней деревушке, где выменял у туземцев всякую снедь, и уже тогда продумал в мельчайших подробностях план побега, которому теперь следовал.

Несмотря на то что было полнолуние, вода в речке оставалась совсем темной. Огромные деревья нависали над берегами, образуя нечто вроде высокого свода. Испанский мох свисал с изящно изогнутых сучьев, и огромные лианы в буйном изобилии карабкались от земли до самых высоких веток и, сплетаясь в петли, опускались чуть ли не до спокойных вод.

Время от времени, однако, гладь реки впереди них нарушали то внезапно вынырнувший огромный крокодил, испуганный плеском весел, то семейство фыркающих и сопящих бегемотов, ныряющих с песчаной отмели в прохладную и безопасную для них глубину.

Из чрева джунглей, тянувшихся по обе стороны реки, доносились странные ночные крики хищников – то безумный хохот гиены, то кашляющее ворчание пантеры, то ужасное рыканье льва. Их дополняли другие странные, жуткие звуки, которые Джейн не могла приписать ни одному из известных ей ночных существ, – эти звуки казались ей еще более страшными из-за их таинственности.

Она сидела на корме лодки, крепко прижимая к груди своего ребенка, и благодаря близости этого маленького нежного и беспомощного создания впервые за все горестные дни, прошедшие с момента его похищения, чувствовала себя счастливой.

Даже не зная, какая судьба их ждет и как скоро на них может обрушиться очередной удар, молодая женщина все равно была счастлива и благодарна за эти скоротечные минуты, когда могла вот так держать на руках свое дитя. В душе она торопила приход дня, когда сможет снова взглянуть на сына и как следует рассмотреть лицо маленького черноглазого Джека.

Снова и снова напрягала она зрение в кромешной ночной темноте, пытаясь разглядеть любимые черты, но, как ни старалась, могла увидеть лишь неясные очертания детского личика.

Ближе к трем часам ночи Андерссен направил лодку к берегу – туда, где виднелся просвет между деревьями и под луной смутно маячило скопление туземных хижин, окруженное изгородью из веток колючих кустарников.

Ворота деревни им открыла женщина, жена вождя, которой Андерссен заранее заплатил за готовность помочь.

Она хотела их отвести в свою хижину, но Андерссен сказал, что они устроятся спать на земле, прямо на улице. Решив, что ее обязанности исполнены, негритянка предоставила беглецов самим себе и ушла.

Швед, объяснив в свойственной ему грубоватой манере, что в хижинах царит несусветная грязь и кишат насекомые, разостлал для Джейн одеяло, раскатал на небольшом расстоянии от нее свое и улегся спать.

Еще какое-то время молодая женщина поворочалась, ища удобное положение на жестком ложе, но наконец, пристроив младенца под боком и обняв его, она провалилась в сон.

Когда Джейн Клейтон проснулась, было уже совсем светло. Около нее столпилась кучка заинтересованных туземцев – в основном мужчин: среди чернокожих любопытство именно мужская черта характера, которая проявляется поистине чрезмерно.

Инстинктивно Джейн Клейтон покрепче прижала сына к себе, но тут же поняла, что туземцы совсем не собираются причинить ей и ребенку какой-либо вред.

Напротив, один из них даже протянул калебас с молоком – грязную, прокопченную тыкву-горлянку, покрытую застарелой коркой давным-давно свернувшейся простокваши, слоями запекшейся на краях. Но само намерение помочь глубоко тронуло Джейн, ее лицо просветлело и на миг озарилось одной из тех сияющих улыбок, о которых она уже начала забывать и которые создали ей славу первой красавицы и в Балтиморе, и в Лондоне.

Она взяла калебас в руку и, чтобы не обижать доброго туземца, поднесла его к своим губам, хотя, к собственному смущению, едва смогла сдержать приступ тошноты из-за вони, которую испускал сосуд.

Андерссен поспешил ей на помощь и, взяв из ее руки калебас, выпил содержимое, после чего вернул хозяину, подарив тому синие бусы.

Солнце уже ярко светило, и, хотя ребенок еще спал, Джейн едва могла справиться с нетерпением, так ей хотелось хоть мельком взглянуть в любимое личико. Потом туземцы удалились по приказу вождя, который, стоя немного поодаль от нее, разговаривал о чем-то с Андерссеном.

Она продолжала бороться с желанием потревожить сон малыша, приподняв край одеяла, которое теперь защищало его лицо от солнца, когда вдруг заметила, что швед беседует с вождем на местном наречии.

В самом деле, какой замечательный человек этот кок! Всего день назад Джейн считала его невежественным тупицей, а теперь, в течение только последних суток, узнала, что он говорит не только по-французски, но и по-английски, а также на туземном диалекте западного побережья.

Она всегда принимала его за увертливого, жестокого и ненадежного человека, а теперь за какие-то двадцать четыре часа ее мнение о нем изменилось на полностью противоположное. Но все равно было трудно поверить, что он помогает ей из чисто рыцарских побуждений. В его намерениях и планах наверняка была подоплека куда более глубокая, чем та, которую он пока ей открыл.

Эта мысль не давала Джейн покоя, и, когда она смотрела на его лицо, на близко посаженные бегающие глазки, на отталкивающие черты, ее пробирала дрожь, ибо ей казалось, что никакие высокие чувства не могут скрываться за такой отталкивающей наружностью.

Пока она думала об этом, а также о том, не приоткрыть ли лицо ребенка, из маленького свертка, лежащего у нее на коленях, донесся тихий лепет, сменившийся удивленным восклицанием, от которого ее сердце зашлось от восторга.

Дитя проснулось! Ах, какой пир материнских чувств ее ожидает!

Джейн быстро откинула одеяло с лица малыша, и Андерссен, который в этот момент обернулся к ней, увидел, как она, шатаясь, поднялась с одеяла, держа малыша на вытянутых руках и не сводя полного ужаса взгляда с маленького пухлого личика и моргающих глазок.

Затем швед услышал жалобный стон, увидел, как колени его спутницы подогнулись и она в глубоком обмороке упала на землю.