Лягушечья кожа
Старика звали Капитан, потому что на правом запястье у него в прошлом еще тысячелетии наколот был якорь, и он до сих пор не стерся с тонкой, как пергамент, и такой же хрупкой кожи. А еще за то, что когда нашли его, то с трудом, угрозами да уговорами убедили избавиться от тельняшки – застиранной, ветхой, как и сам старик. О себе Капитан не помнил ничего, ни имени, ни возраста, ни откуда и куда шел, пока не очутился на крыльце магазина хлебобулочных изделий частника Магомедова. Продавщица Гузель, молодая толстушка в пестрых одеждах и непременном платке, не то племянница, не то третья жена хозяина, вынесла старику самый мягкий круассан, какой нашла поутру во вчерашней еще выпечке, а затем позвонила самому Магомедову. Тот приехал на своем рабочем «уазике» (для деловых визитов и понтов у него в гараже за городом томился черный «ландкрузер»), пытался говорить со стариком, ничего не выведал и, стоя над ним с упертыми в бока мохнатыми конечностями, много сокрушался об упадке нравов этих несчастных русских, что за собственными аксакалами не могут присмотреть, и как же после этого им можно доверять торговлю? Старик сидел молча, глядя перед собой пустыми высохшими глазами цвета дорожной пыли, и обращенных к нему речей явно не понимал. Лет ему было никак не меньше восьмидесяти, а то и под девяносто. Ни денег, ни документов не было – не то потерял, не то в пути позаботились ушлые люди… Судя по всему, выходя из дома, дед еще что-то о себе помнил, но уже на улице его пристукнуло, как это бывает в таком возрасте, и все остатки соображения вышибло окончательно. «Фронтовик, да?» – спросил Магомедов безнадежно. Ответа не последовало. Повздыхав, Магомедов поманил Гузель и велел ей позвонить в полицию. Сам он от любых контактов с правохранительными органами по возможности уклонялся, прозорливо ожидая, что без добровольного единовременного взноса на укрепление материальной базы полиции в денежной и натуральной (ящик коньяка, не меньше) формах тут не обойтись. Выяснив, что Гузель все сделала, как надо, Магомедов присел возле старика и попытался его обнять своими лапами. «Все будет хорошо, ветеран-бабá», – сказал он и поспешно укатил. Прибывшая вскоре полиция в лице двух пыльных сержантов от старика тоже ничего не добилась, взыскала с сердитой Гузели две бутылки азербайджанского коньяка (дешевого, паленого, такой тихо заезжает, но крепко вставляет) и вызвала скорую. Медики долго советовались меж собою, как поступить, снова начали было набирать полицию, но вовремя спохватились, потому что получался какой-то уж вовсе безумный замкнутый круг. В результате старика вместе с круассаном в руке запихнули в карету и увезли в неизвестном направлении. Спустя какое-то время он, по-прежнему ничего не требуя от окружающего мира, обнаружил себя в частном доме престарелых имени депутата Калачова, в той его части, что выгорожена была для постояльцев совершенно неимущих, но тем не менее наделенных какими-то правами, хотя бы даже неосязаемыми и монетизированно никак себя не обозначающими. На самом деле «Калачовка», как называли ее сведущие люди, была обустроена упомянутым депутатом, человеком состоятельным и, как это принято говорить о лицах его социальной ниши, авторитетным, для собственной матери, рассудок которой не пощадило время, уход же требовался по высшему разряду, поскольку это депутат себе позволить мог, а вот содержать дома беспомощное дряхлое существо – не мог. Наверное, именно об этих качествах русского менталитета и тужил бизнесмен Магомедов… Впрочем, старушке жаловаться и впрямь было не на что, кабы она могла оценить всю проявляемую о ней заботу совершенно посторонних ей людей в бежевых с синими вставками одеждах. Сам Калачов бывал в учреждении редкими наездами, строго по праздникам и иной раз по пятницам, лично выкатывал матушку в кресле на пристроенную к ее палате веранду и о чем-то подолгу с нею беседовал, держа полупрозрачную сморщенную лапку в своей борцовской клешне. Потом уходил, сморкаясь и утирая глаза, втискивался в свой буржуйский кадиллак и надолго пропадал. Здание под «Калачовку», бывшая усадьба какого-то всеми забытого царедворца, депутатом было выкуплено с избыточным резервом по площадям. Чтобы комнаты не пропадали, не пылились и не ветшали без живых людей, а заодно и с тем, чтобы явить себя в белых одеждах благотворителя, Калачов счел разумным принять на постой столько народу, сколько поместится. Следуя его примеру, в «Калачовку» же сбагрило своих родителей еще несколько персон, в средствах весьма не стесненных, что обеспечило учреждению изрядное на общем фоне финансовое благополучие. Заодно и Калачову удалось сильно подправить собственную репутацию, в прежние лихие времена изрядно подмоченную. Кроме випов, в доме, в основной его части, не сказать, чтобы фешенебельной, но обихоженой, разбитой на уютные клетушки со всеми удобствами, постоянно проживали еще человек тридцать, вполне себя сознававших, но из тех социальных слоев, что принято называть «очень средними». В пристрое же для неимущих, где всего было по минимуму, обитал десяток с небольшим стариков и старух, утративших все связи с реальностью, в полной деменции. Пристрой, от главного здания отделенный техническими помещениями и пешеходной тропинкой, для краткости так и назывался – «Выгородка». И вот тут-то проявлялась чистая, ничем не замутненная благотворительность, за какую Калачов втайне и рассчитывал на списание в лучшем мире если не всех своих грехов, то многих и многих. И, надо думать, вполне справедливо, небезосновательно рассчитывал. В церковь он, как и полагалось мужу государственному и социально желательному, хаживал, но свечками и взносами на кровлю и купола, как многие его сподвижники по депутатскому и прочему бизнесу, отделаться не помышлял. Здравый смысл диктовал Калачову, что перед престолом небесным, если такой вдруг обнаружится, кривые отмазы не проканают, не по-пацански все это, а вот приют для сирых и убогих вполне себе проканает.
Туда, в Выгородку, и угодил Капитан, где был записан «пациентом мужского пола за номером девять». Можно было сказать, что Капитану несказанно повезло: предшественник его за три дня до событий возле хлебобулочного магазина счел свой земной путь завершенным и отбыл на окончательное упокоение под простым деревянным крестом с жестяной табличкой без прочувствованных рун, а единственно лишь с номером, как невостребованный родственниками. Капитана вымыли, постригли, побрили как смогли, упаковали в синюю с полосками пижаму с вышитым на груди номером и проводили в палату, где кроме двух коек, двух тумбочек и приоконного столика не было ровным счетом ничего. Голые стены, голый потолок с плафоном… зачем человеческим растениям декоративные изыски? Капитан сидел на койке, все так же вперясь в пустоту застывшим взглядом, что он там видел, и видел ли вообще хотя бы что-нибудь, нам в нынешнем нашем состоянии знать не дано, вот когда самих пристукнет окончательно, тогда всё увидим и всё поймем, жаль только – сообщить вовне уж не сумеем… Сосед Капитана, «пациент за номером десять», на появление нового лица не реагировал, как не реагировал уже ни на какие раздражители, а как лежал себе на боку, подсунув обе ладони под щеку, так и продолжал лежать. Прозвище ему было Кактус, но не за какое-то особенное пристрастие к означенным мясистым и колючим растениям, а скорее за голову, напоминавшую стебель какого-нибудь «локсантоцереуса шерстистого» как формой, так и распределением жесткой седой растительности; автором прозвища был некий знаток и ценитель кактусов, давно из «Калачовки» уволенный за негодяйское даже по здешним меркам мздоимство, да и само прозвище, сказать по правде, к реальности касательства имело немного и носило все признаки суемудрия, где корень «муд» был ключевым. Но до Кактуса нам дела нет, он пребывал в полнейшей изоляции от внешнего мира, поддержание его жизнедеятельности давно уже сделалось для персонала возней и неудобицей, и до впадения в избавительную кому ему оставались какие-то считанные дни. В краткий миг просветления Капитан скользнул глазами по Кактусу, что-то в его затуманенных мозгах перещелкнуло, и он тоже лег поверх одеяла, придав своему телу точно такое же положение, как и у соседа, и сразу уснул. А проснувшись спустя почти сутки, проявил себя пациентом покладистым и бесхлопотным, почти вменяемым, насколько такое понятие применимо к жертвам Альцгеймера. Понимал обращенные к нему речи и сознательно исполнял распоряжения, говорили – вставал, говорили – садился, с личной гигиеной был в ладах, словом, подарок, а не выживший из ума старик. Вот только при всякой попытке произвести какое-либо действие, связанное с мелкой моторикой, руки тряслись у него так, что все валилось и проливалось. Пить он еще худо-бедно был способен, а вот ложку донести до рта или побриться уже никак. Для приставленных к Выгородке сестер это были семечки, рутинная процедура. А еще Капитан не разговаривал. Совсем, ни единого слова не проронил с того момента, как объявился на крыльце магазина из ниоткуда, из пустоты. Все слышал, кое-что понимал, но не отвечал. Написать что-то внятное по причине жестокого тремора был не в состоянии, да и вряд ли соображал уже, как такое вообще делается. И тельняшка. С нею не желал расставаться, отпихивал чужие руки, едва не заплакал, но сдержался, смирился, перелез-таки в серое больничное бельишко, хотя обиду, судя по всему, затаил. Проверка по полицейским сводкам и медицинским своим каналам ничего не дала. В розыске состояли тысячи и тысячи беспамятных стариков, и не всегда стариков, поскольку недуг не щадил и людей пожилых, но вполне еще в силах, и, похоже, неотвратимо молодел. Уходили из дому, уходили из приютов вроде «Калачовки», кого-то находили и возвращали, кто-то растворялся в пространстве без следа и навечно. Старик в тельняшке и с якорем на запястье был одним из немногих, что находились, хотя о таких правильнее было сказать, что возникали из ниоткуда. Когда поиски пресеклись, решено было оставить его в Выгородке, благо хлопот, как уже говорилось, он не причинял, место свободное имелось, а там могло статься, что и родственники сыщутся, и если уж не заберут к себе, то хотя бы примут на себя часть бремени по содержанию: такое практиковалось, коли была возможность. Так они и жили, Кактус да Капитан, друг другу не мешали.
А вот Моисей Сайкин появился в «Калачовке» не потому, что у него тут кто-то был, а горним промыслом и собственной расчетливой нуждой.
* * *
На одной из медицинских тусовок, устраиваемых фирмами-производителями лекарственных препаратов для избранных кругов, он встретил в рядах приглашенных смутно знакомого по годам юности доктора Пашу Корженецкого и обрадовался возможности стряхнуть с себя какую-то пьяненькую терапевтшу.
– Извини, детка, у меня тут серьезный разговор… – Когда хотел, Моисей мог быть циничным. – Привет, Паша, помнишь меня?
Паша не помнил, но от общения не уклонился.
– Ты все там же? – спросил Моисей, хотя ни сном ни духом не ведал, где и в какой сфере медицины Корженецкий когда-то трудился.
– Куда ж мне, с подводной лодки, – усмехнулся тот в прокуренные обвисшие усы, и Моисей внезапно вспомнил, что когда-то, в те самые годы юности, было Паше прозвище «Корж», не за сходство с означенным продуктом выпечки, а именно за усы, какая-то туманная аллюзия с Гоголем, упомянут был в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» некий козак Корж.
После первой пары рюмок той смеси коньячных спиртов и пищевых ароматизаторов, что в здешних краях увенчаны гордым званием «коньяк», выяснилось, что Корж начинал в городской дурке дежурным психиатром, нежданно-негаданно себя там зарекомендовал, удачно избавив от зеленых чертей неназываемого высокопоставленного сотрудника управы, так что когда Калачов открыл «Калачовку», то было ему сделано предложение, от которого нельзя отказаться – хотя бы потому, что отказываться от такого оклада стал бы круглый идиот, а Корж в своей практике идиотов повидал всяких и к таковым себя справедливо не причислял.
– «Божьи одуванчики», – понимающе, хотя и с легко читаемой иронией, покивал Моисей.
– Именно божьи, – легко согласился Корж. – Именно одуванчики. Дунь, и все осыпается. А ты, Мойша, зря ухмыляешься. От сумы, от тюрьмы да от Альцгеймера никто не огражден.
– Я слышал, уже есть лекарство, – осторожно заметил Моисей.
– Нет никакого лекарства. Есть препараты на стадии клинических испытаний. Очень ограниченного действия. Не факт, что тебе или мне помогут. Да и когда это еще будет! Мои одуванчики до них точно не дотянут и уж совершенно точно не получат.
– На ком-то же должны испытывать эти твои препараты.
– Там, за бугром, своих одуванчиков поле несеяное.
Налили-выпили еще по одной.
– А ты где? – спросил Корж с живым интересом.
На медика Моисей Сайкин, несмотря на имя и проистекавшую отсюда этническую профессиональную предрасположенность, не слишком походил. Скорее на дипломата средней руки, только что воротившегося из отдаленной миссии в республике Кот-д’Ивуар на побывку к родным пенатам. Загорелый, ухоженный, между прочим – светловолосый, в меру благополучный и немного не от мира сего.
– У меня своя лаборатория, – сказал Сайкин. – Нанотехнологии на стыке физики и биологии.
– Наночипы! – фыркнул Корж, и уж его-то ирония была нескрываемой.
– Они самые, – подтвердил Сайкин, улыбнувшись краем рта и таким образом поддержав известное отношение к этой намертво дискредитированной теме. – Штука в том, что у меня они настоящие. Не с завода «Мухосранск-Нано», а ручной, можно сказать, выделки. От таких же частных лабораторий.
– Оборонка, что ль? – прищурился Корж.
– Там своих «Мухо-Нано» навалом. Не напрягайся, если я назову имена, все равно ни с чем никого не свяжешь, о них в прессе не пишут.
– Секретное что-то?
– Можно сказать и так. А еще правильнее будет – никому на хрен здесь не нужное. Кроме таких, как я, и таких, как мои поставщики. Мы по международным грантам работаем. Выпьем?
– Выпьем.
Они выпили.
– Только что из загранки? – спросил Корж, намекая на загар, костюм хорошего покроя и не присущий провинции лоск.
– Приходится, – лаконично отозвался Сайкин, явно не желая входить в подробности.
– А говоришь, никому не нужно.
– Это здесь не нужно. А там… да и вообще, человечеству… очень даже нужно. Только оно, человечество, об этом пока не подозревает.
«Все так говорят», – подумал Корж, но промолчал.
– Мы с тобой, Паша, звероящеры, – пояснил Моисей.
– В том смысле, что пьем по-звериному, и не пьянеем, как ящеры? – захохотал Корж.
– И в этом тоже. Хотя с чего тут пьянеть? – Сайкин посмотрел на просвет рюмку с жидкостью чайного цвета и парфюмерного аромата. – Организаторы эти… фирма вроде небедная, могли бы и на текилку раскошелиться. Текила, даже паленая, заезжает хорошо.
– Могут, – сказал Корж. – Только им нельзя. Головная контора возбраняет. Бюджет, и чтобы у докторов губозакаточные машинки не простаивали. Так я не понял…
– Мы оба – тупиковые ветви эволюции. Мы обречены на вымирание. Доступно объясняю?
– Пока не слишком.
– Ты звероящер, потому что за беспомощными стариками неравнодушно приглядываешь. А это, друг мой Паша, чистейший гуманизм.
– Не показательно, – возразил Корж, хотя по нему видать было, что оценил и был польщен. – За такие деньги в ком угодно гуманизм пробудится, хотя бы его там прежде и не ночевало. Любого с улицы возьми, ввали столько бабла на карточку и скажи, чтоб присматривал… Мои старики-одуванчики обречены, кто-то раньше, кто-то позже. Им нельзя помочь. Это дорога в один конец, а «Калачовка» – всего лишь последний, не скрою – комфортабельный полустанок на обочине этой дороги. Так что наше заведение проходит по разряду паллиативной медицины. Не лечит, а облегчает расставание с жизнью. Ментальный хоспис. Знаешь, Мойша… ты не в обиде, что я тебя так называю?
– С чего вдруг? – удивился тот. – Меня вся родня так называет!
– Ну хорошо… Так вот, когда я только туда пришел и стал общаться с постояльцами, то по первости и по наивности никак не мог отделаться от ощущения, что между нами стена. Да, толстая, да, прочная. Но что если удастся ее пробить или вообще обрушить к хренам собачьим? Вдруг случится чудо чудесное, что-то лопнет в мозгу у той же Ариадны, и она вспомнит все, что забыла, и заговорит со мной, как прежде разговаривала со своими поклонниками…
– Кто такая Ариадна?
– Ты не знал? Единственная народная артистка за всю историю Мухосранского театра драмы и комедии. Она еще боярыню Морозову играла у Бочарникова!
– Так она что…
– У нас. Вот уже три года. Умеренная деменция альцгеймерского типа. Ну, ее хотя бы родственники посещают. Славная старушенция… сидишь этак напротив нее, а она улыбается тебе этак снисходительно, по-королевски, а потом вдруг брякнет какую-нибудь чушь. Парафразия… замена забытых слов на первые подвернувшиеся. Ну, а ты-то почему звероящер?
– Видишь ли, Паша… В нашем болоте, которое принято называть «наукой», божьим произволом сохраняются еще островки. Сегмент реальной науки. Я, возможно – самонадеянно и опрометчиво, имею счастье полагать себя к означенному сегменту принадлежащим. Отсюда и гранты. Выпьем?
– Выпьем.
И они выпили.
– Ты слышал о графене? – спросил Моисей.
– Краем уха. Что-то связанное с углеродом и научной фантастикой.
– И еще с нобелевской премией. Двумерная кристаллическая решетка толщиной в один атом углерода. Очень обещающее открытие… но пока лишь обещающее. Мы работаем со сходным материалом, он называется «умбрик», это по-латыни, многозначный термин… не то чтобы двумерная система в чистом виде… тебе не интересно?
– Интересно, – засмеялся Корж. – Но непонятно.
– А ты плюнь, – посоветовал Сайкин. – Если у нас все получится… даже не все, а хоть что-то… тебе расскажут другие люди доходчивым языком, по ящику в программе «Очевидное-невероятное».
– Сразу видно человека, который не смотрит наш российский ящик, – констатировал Корж. – Нет такой передачи уже лет сто!
– А что есть? – спросил Моисей с живейшим интересом.
– Например, «Секретные тайны». Про то, как инопланетяне нам гадят. Или «Военные тайны». Про то, как нам гадят пиндосы… прости, не хотел задеть твоих спонсоров…
– Если ты про американцев, то мои спонсоры не они. Но, похоже, я и вправду отстал от жизни, – принужден был согласиться Сайкин.
– Вот-вот. – Корженецкий вдруг развеселился. – А «доходчивым языком», чтоб ты знал, наш хозяин, господин Калачов, объясняет директору учреждения, что воровать у больных и держать шлюх в секретаршах с окладом доктора высшей категории грешно, скверно и предосудительно.
– В таких вот прямо выражениях?! – поразился Сайкин.
– В таком примерно смысле. Я был свидетелем по случаю… бумагу надо было подписать, а там Калачов директору инъекцию делал. Как это у него… «Если ты, сука лысая, утырок, ушлепок, еще хотя бы раз… и чтобы никаких мне тут бл-л…» – Корж воровато огляделся, заметил проходившую мимо молодую докторшу и прикусил язык.
– Этот ваш Калачов, – сказал Сайкин. – Он что, правильный?
– На нем пробы негде ставить, – произнес Корж, старательно выговаривая слова. Должно быть, коньячная смесь возымела-таки давно ожидаемое действие. – Но однажды он к своему удивлению обнаружил, что все под богом ходят. И он в том числе. Когда родная мать вдруг его не узнала…
Моисей Сайкин о чем-то напряженно размышлял, вертя в руке пустую рюмку.
– Выпьем? – осторожно предложил Корженецкий.
– Да, выпьем…
И они выпили по последней.
– Так ты мне объяснишь… э-э… м-мм. доходчивым языком?.. – предпринял еще один заход, с профессиональным почти интересом, Корж, хотя уж на кого-кого, но на городского сумасшедшего Моисей походил меньше всего.
– Паша, – сказал тот с неожиданной задушевностью. – А ты пригласи меня в гости!
– На Ариадну поглядеть? – спросил Корж немного досадливо. – У нас ведь не зоопарк.
– Ты, верно, упустил из виду, – промолвил Моисей укоризненно. – А ведь я оканчивал тот же мединститут, что и ты. И даже работал по специальности пару лет.
– Кем же, любопытно знать? – выжидательно осведомился Корж.
– Терапевтом, кем же еще…
– А потом ушел в сегмент реальной науки.
– В сегмент реальной науки.
– На китайские гранты.
– Не на китайские.
– И что же у нас ожидаешь увидеть?
– Ты пригласи, – сказал Моисей. – А я тебе заодно суть своей работы разъясню. – Его вдруг осенило, и он, не сдержавшись, заржал в голос. – Да не напрягайся ты так, душу твою за сатанинские гранты покупать не стану!
– Чего там покупать, – проворчал Корж растерянно. – Все давно продано-перепродано…
– Паша, запомни, – сказал Моисей с избыточной твердостью, что также свидетельствовало о запоздалом воздействии алкогольных паров. – Я хороший человек. Может быть, не такой хороший, как ты…
– Чего там «хороший»… – ввернул Корж, смутившись.
– Но вполне себе приличный. Циник, это есть, этого не отнимешь. Жизнь такая. В реальной науке циником быть не возбраняется, хотя и не поощряется, не спорю. Это во всяких там «Нано-Срано» приветствуется… Я хороший человек, – упрямо повторил Сайкин, словно бы в чем-то убеждая самого себя. – Я твоих одуванчиков не обижу, честное пионерское. Выпьем?
– Выпьем, – сказал Корженецкий с облегчением, потому что в собеседнике внезапно обрел живого человека, а не городского сумасшедшего. К тому же городские сумасшедшие на такие тусовки для избранных не проникают, обычая напиваться не имеют, а если все же напиваются, то несут такую дичь, на какую ни один пациент с жесточайшей даже парафразией не способен.
И они выпили.
* * *
Лаборатория Моисея Сайкина находилась в офисном центре «Говяжий Ряд», перестроенном из старинного торгового комплекса, памятника архитектуры. Новые хозяева, риэлторское агентство «Дрон» (название это, припахивавшее войной и высокими технологиями, на самом деле было слоговой аббревиатурой фамилий совладельцев: Дрочев и Онанькин, что скрывать – сильно таковые облагородившей), удачно выкупили у городской управы то, что ни по каким законам выкупать было нельзя, и теперь мирно и безмятежно прогорали. Здание из красного кирпича с башенками и галереями находилось в историческом центре Мухосранска, в стороне от новых транспортных артерий, подобраться к нему иначе как пешком было невозможно: даже паркетные внедорожники, не говоря уж о престижных «хаммерах» с усиленными подвесками и фарами, понатыканными во всех местах, не могли к нему протиснуться, а уж тем более как-то развернуться в узких улочках. Следовало бы изрядно расширить проезд, но для того требовался массовый снос других исторических памятников, а на такое затратное предприятие нужны были принципиально иные деньги, каких ни у кого из заинтересованных персон не сыскалось. «Говяжий Ряд» обернулся медвежьим капканом: ни продать, ни сбросить. Офисный центр на две трети пустовал, клетушки первого этажа отданы были мелким торговцам сувенирной продукцией, как то: магнитики с изображением худорожской крепости тринадцатого века на горе Кудокан, а если быть точным, единственной ее башенки, что не рассыпалась еще от дряхлости; футболки с символами языческого зодиака, обнаруженного в пещерах у истоков реки Гадюшка (серьезные специалисты с кафедры краеведения гуманитарного института полагали означенный зодиак фальсификацией и туфтой, баловством туристов прошлого тысячелетия, но кто бы их слушал, нехристей); металлические фигурки под бронзу в пресловутом «мухосранском брутальном стиле» – белки с рогами, медведи с рогами, олени без рогов, но с бивнями; и еще какая-то рукодельная лабуда из дешевых сплавов, поделочных камней и плетеного лыка. Ну, а подвалы, за полной коммерческой невостребованностью, едва ли не задаром, достались Сайкину. Не целиком, конечно, кто же отдает подвалы целиком: что-то ушло под склады, что-то непонятно подо что, но за металлической дверью с кодовым замком и хромированной табличкой «Лаборатория НИИЧОСЭ им. Кота Шредингера и Друзей Вигнера» тесноты не наблюдалось. Да и что могло стеснить четверых, а чаще – троих ботаников, если даже львиную долю занимаемого пространства отвести под компьютеры, аппаратуру и несгораемые сейфы?
Сайкин проводил здесь все свое время, не различая дней и ночей, как, впрочем, поступали и остальные сотрудники. Сам он, ввиду наличия кандидатской степени и заграничного стажа, отправлял должность «руководителя направления». Другие же числились рядовыми лаборантами, что на их доходах сказывалось незначительно: штатное расписание, самим же Сайкиным утвержденное, предусматривало одинаковые оклады для всех, но ему полагались так называемые «представительские бонусы» за обязанность наведываться necessario в высокие кабинеты и отсвечивать физиономией на приемах, раутах и прочих тусовках вроде той, где он обновил знакомство с доктором Корженецким, привилегию сколь почетную, столь и обременительную. В городе, на вполне досягаемой окраине, ибо в Мухосранске не было ничего слишком удаленного и недостижимого даже пешим ходом, у Моисея была квартира, просторная двушка, тем не менее производившая дивное впечатление одновременного запустения и захламленности. Но именно сюда, под табличку с чудовищной по своей бессмысленности надписью, он и предпочел вернуться с упомянутой тусовки, распространяя вокруг себя цветочно-алкогольные ароматы.
В лаборатории он застал двух лаборантов. Лавашов, юноша двадцати с небольшим лет, сакраментально небритый очкарик, несмотря на поздний час, бдел с красными уже глазами подле сорокадюймового моноблока. Блинов же, намного старше, с бритвенными принадлежностями также состоявший в сложных отношениях, в быту сильно пьющий, а когда-то подававший большие надежды в точных науках, а по совместительству еще и механик изрядный, спал на топчане в углу, укрывшись собственными ладонями. Сайкин не здороваясь (какой смысл обмениваться приветствиями, когда почти не расставались?!) протиснулся между столами, сел в свободное кресло и с хрустом потянулся.
– Что тут у вас? – задал он руководящий вопрос, обязательный в любое время суток.
– Блин программу починил, – сказал Лавашов и, не оборачиваясь, мотнул головой в сторону спавшего коллеги. – Очень интересно получается.
– Что именно интересно?
– А то, что непонятно ни черта.
Сайкин подождал развития мысли, но такового не последовало.
– Сколько у нас материала осталось? – спросил он, поглядывая на громадный, выкрашенный зеленым сейф в темном углу помещения.
– До хрена и больше, – сообщил Лавашов рассеянно. – Пока вы развлекались, пришла посылка от Профитроля.
– А, это хорошо, – сказал Моисей с удовлетворением. – Это кстати.
– Нам и того, что было, много, – проворчал Лавашов. – Одного квадратного дюйма бы хватило.
– Конечно, многовато, – согласился Моисей. – Если так и будем топтаться на одном дюйме.
Лавашов наконец оторвался от моноблока и крутанулся в кресле лицом к начальству.
– Что вы задумали, Мойша? – полюбопытствовал он. – Я ведь вижу, что вы что-то задумали.
Вместо ответа Моисей ткнул пальцем в браслет из плотной серой ткани, похожей на войлок, который служил немудрящим украшением лавашовскому правому запястью.
– Эффект есть? – спросил он. – Неприятные ощущения… дежавю… хотя бы головные боли?
– Да нету ни фига, – сказал Лавашов.
– А должен?
– Про дежавю не скажу. Но какой-то эффект быть должен.
– Хреновая из тебя свинка, – с наслаждением промолвил Сайкин.
– Это почему же, позвольте спросить, из меня хреновая морская свинка для научных эксприментов? – слегка обиделся Лавашов.
– Ты молодой…
– Это лечится.
– Здоровый.
– Вы же знаете, Мойша: здоровых людей не бывает.
– Бывают недообследованные. И тем не менее, ты не страдаешь хроническими недугами, избавлен от вредных привычек, не то что некоторые, – в сторону дрыхнувшего Блинова отряжен был новый кивок. – И с памятью у тебя все хорошо.
– Ну это как посмотреть.
– Плохая свинка, – констатировал Сайкин.
Лавашов состроил саркастическую мину.
– Что за вещества вы нынче употребляли, Мойша?
– Коньяк, – сообщил тот. – Если верить этикетке, греческий. Но кто же верит написанному?
– Например, я, – с готовностью ответил Лавашов.
– А ты не верь. Будешь еще здоровее. – Сайкин помолчал, рыская расфокусированным взором по белым стенам лаборатории. – Вот что, Лава. Когда Блин проспится…
– Когда – и если! – уточнил лаборант, ухмыляясь.
– И если, – не спорил Моисей. – Мне нужно, чтобы он изготовил из материала… из умбрика… еще один браслет.
– Для вас? – с интересом спросил Лавашов.
– Для меня. И еще вот такую форму, – Сайкин быстро набросал на клочке бумаги эскиз и проставил размеры.
– Очень похоже на…
– На что похоже, то оно и есть.
Лавашов с сомнением покачал головой.
– Ударная доза, – сказал он. – Рискованно. Или вы хотите вначале на мне испытать?
– На тебе нет никакого резона, – безжалостно отрезал Сайкин. – Ты плохая свинка.
– Где это вы нашли хорошую? – спросил Лавашов ревниво.
– Если я все правильно себе представляю, – сказал Моисей задумчиво, – то даже целый свинокомплекс.
– Вы циник, – сказал Лавашов неодобрительно.
– В науке без цинизма тяжело, – заметил Сайкин.
– Гриша Перельман как-то обходился.
– И чего достиг? И потом… Перельман гений. А мы погулять вышли. И, сами того не желая, наткнулись на чей-то кошелек.
– Вообще-то кошелек был ничей, – подхватил игру Лавашов.
– Потому и нам достался. А тот, кому он был предназначен, прошел мимо. Хотя он, вполне возможно, распорядился бы находкой не в пример умнее.
– Кошелек! Вы даже не представляете, Мойша, даже не представляете…
– Не представляю. Но пытаюсь по мере сил.
– У меня нет дежавю. Но есть постоянное ощущение, что мы разинули пасть на кусок шире головы. Умбрик… это не просто материал. Это неведомая траханая фигня. Я даже боюсь немного.
– Но браслет однако же не снимаешь.
– А вдруг он не снимется? Или снимется, но вместе с кожей? Или…
– Кое-кому пора баиньки. Это всего лишь сверхтонкая проводящая система из химических элементов, с которыми человечество неплохо ладит тысячи и тысячи лет. Открытая между делом, явившаяся на свет как побочный продукт не нашей оборонки, никому особо не сгодившаяся. Пока мы не вышли погулять. Ни о чем не подозревая, даже не зная друг о друге. Я, ты, этот бухарик на топчане, Профитроль, Багет-Кунжут… Все открытия примерно так и происходят. Не нужно ничего демонизировать и…
– И фетишизировать. Я помню, вы уже говорили это вчера. Хотите взглянуть?
– Нет, не хочу.
– Но это интересно, – сказал Лавашов с обидой в голосе.
– Насмотрюсь еще. Когда заявку на нобелевку начну оформлять. Не забудь про мой заказ.
– Не забуду. А вы сейчас куда? Ночь же на дворе.
– Это мой город, – пожал плечами Сайкин. – Я здесь вырос. Что со мной может случиться?
* * *
До «Калачовки», впрочем, Сайкин добрался не сразу, а спустя почти неделю, которая посвящена была делам более неотложным. В число таковых входил, например, визит пожарной инспекции; пожарников весьма озаботило отсутствие в помещении запасного выхода, но после незначительного вспомоществования в какой-то иллюзорный фонд поддержки тружеников крюка и шланга беспокойство растаяло, как по волшебству. Переговоры же с риэлторским агентством «Дрон» в лице, а точнее – в опухшем от излишеств мурле младшего компаньона Онанькина (старший, Дрочев, в это время скрывался от партнеров по бизнесу где-то в районе Стены Плача), отняли времени не в пример больше, но сводились по преимуществу к ламентациям на тему непомерных налогов и каких-то мутных накладных расходов. Онанькин, особь почти сферических форм, в любую погоду следовавшая неизменному дресс-коду «треники-фуфайка», тем не менее ничего угрожающего из себя не являл, а по большей части стоял над душой, мешал всем работать своим пузом да перегаром и беспрерывно ныл, то есть совершал все те действия, что в народе справедливо обозначаются понятием «выносить мозг». Начал он свой дивертисмент утром понедельника, и намерен был продолжать либо до полного выноса мозгов у всех присутствовавших, либо до своей смерти. Платить сверх оговоренного Сайкин не собирался, поскольку бюджет лаборатории, при всей его свободе, резиновым однако же ни по каким признакам не являлся, да и не было у него желания потакать разврату и подпитывать нездоровые иллюзии о том, что-де через месяц можно будет снова притащиться в подвал со своей ряхой и пузом и клянчить, и выносить, и так до бесконечности. Поэтому на Онанькина скоро перестали обращать внимание, расценивая его как нелепое архитектурное излишество или чрезмерно громоздкую мебель. Тем не менее он объявлялся поутру и уходил ввечеру, стеная, посыпая бритую репу пеплом и хватая случившихся в пределах досягаемости лаборантов на рукава. К обеду четверга у Лавашова как существа высшего порядка, утонченного и ранимого, начали сдавать нервы. Зажав Сайкина в темном углу, он прошипел: «Моисей Аронович, сделайте что-нибудь, работать невозможно!» Корпевший тут же неподалеку грубый Блинов предложил свои услуги: «А что если я его матом шугану?» – «Нет, нельзя, – возразил Моисей, посмеиваясь. – Он ведь наш благодетель, как же можно его матом…» Сайкин уж и сам был в задумчивости, но платить по-прежнему не намеревался.
Как водится, все разрешилось внезапно, по методу массового убиения зайцев одним выстрелом. Сайкину на мобильник позвонил доктор Корженецкий:
– Ну, ты не передумал, Мойша?
– Не дождетесь, – с надеждой на передышку откликнулся тот.
– У нас сегодня виповский день, посещения только для особо важных персон. И ты, стало быть, в их числе, цени мое расположение. Сам доберешься или за тобой прислать?
– В «Калачовку»? – уточнил Сайкин, расчетливо артикулируя и наслаждаясь внезапно наступившей тишиной. – А что ты за мною можешь прислать?
– Ну уж не белый «линкольн»! – заржал Корженецкий. – Карета скорой помощи устроит?
– Спасибо, – сказал Моисей. – Не хочу привыкать. Уж я как-нибудь своим ходом.
– Жду, – коротко закончил разговор доктор и дал отбой.
Первое, что увидел Моисей Сайкин, выбираясь из своего закутка, был остекленевший от избытка эмоций взор Онанькина.
– К Тихону Лаврентьевичу? – спросил младший компаньон просевшим голосом.
– Н-ну… да! – подтвердил Сайкин, не сразу сообразив, что речь идет, по всей видимости, о самом Калачове.
– Привет передавайте, – прошелестел Онанькин. И тут же спохватился: – Нет, нет, лучше не надо ничего передавать!.. Можно я пойду?
– Конечно же, коллега, – позволил Моисей, чувствуя себя римским императором, выпускающим на волю ораву выслуживших свое гладиаторов. – Спасибо, что зашли.
Онанькин быстро закивал круглой башкой и растворился в воздухе, оставив на своем месте столб взбаламученной пыли.
– Что это было? – спросил Лавашов рассеянно.
– Всем работать! – велел Сайкин, которому амплуа императора пришлось по вкусу. – Появлюсь поздно, а то и завтра. Блин, я не забыл про свой заказ, учти!
Лаборант Блинов, не поднимая головы, проурчал что-то невразумительное и малоцензурное.
Личной машины у Сайкина не было, а числившаяся на балансе лаборатории «газель» в каждую единицу времени пребывала в одном из двух агрегатных состояний: разгон либо ремонт. Да и заявиться на ней, побитой и обшарпанной, в «Калачовку» означало загодя потерять лицо. Поэтому Моисей отправился в этот свой визит на автобусе, благо в городе Мухосранске, как уже говорилось выше, ничто не было слишком далеко. Через двадцать минут он уже ступил на территорию частной богадельни, задержавшись на короткое время возле будки с охранником, стриженым под ноль добрым молодцем в камуфляже, чтобы без хлопот найти себя в списках приглашенных и лишний раз убедиться в том, что Корж – человек обязательный.
С первых же минут пребывания в «Калачовке» Моисею казалось, что из одного мира он каким-то чудом проник в совершенно другой. Тусклое, грязноватое, патриархальное пространство города Мухосранска, с его облезлыми кирпичными стенами старых домов и серой, в потеках и кляксах, панелью неприглядных новостроек, с узкими улочками в едва ли не дореформенной брусчатке и затянутыми в просевший, дырчатый асфальт проспектами спальных окраин, с вечно, что зимой, что летом, затянутым свинцовой пеленой низким небом – все это осталось по ту сторону будки пропускного пункта, чей обитатель, зевавший от недосыпа и скуки камуфляжный дуботряс, нечувствительно отправлял должность цербера этих мест, хотя бы даже и одноглавого. А по сию сторону простирался мир просвещенного капитализма, свободного предпринимательства, торжества демократии, разгула либеральных идей и, чем черт не шутит, материализованного либертарианства. Негромко, вполголоса, о чем-то весьма основательном шумели кроны аккуратных, одной высоты и возраста, белоствольных дерев. Подстриженные под гребенку кусты в мягкой листве с редкими вкраплениями мелких цветочков очерчивали собою центральную аллею и отходившие от нее пешеходные тропки, ровненько припорошенные белым щебнем. Сама аллея по центру была забетонирована и разлинована на манер посадочной полосы аэропорта (а возможно, что иной раз именно в таковом качестве и употреблялась), тротуары же по обеим ее сторонам укрыты были пористой, не скользящей в сырую погоду плиткой. Через каждые десять шагов имели место чистые, свежевыкрашенные скамейки с непременными урнами и погашенными до темного времени фонарями на винтажных, с завитушками, столбах. А в самом конце аллеи, в просторной роще из деревьев, возрастом посолиднее прочих, видавших виды, матерых, как бы даже и не дубов, светились белым сиянием корпуса богадельни: главный, в три этажа, с колоннами, парадным подъездом царского размаха и окнами в человеческий рост; одесную – двухэтажный пристрой для привилегированных проживателей, с затонированными стеклами и громадной верандой в античном стиле; ошую – технический корпус в виде высокой башни круглого сечения и стрельчатыми окнами-бойницами. Все в этом архитектурном комплексе потрясало эклектикой, дурновкусием и эстетическим произволом. Так и должен был выглядеть образчик стиля Присосанс – памятник эпохи большого бабла и ничтожной образованности. Невзрачное приземистое строение, застенчиво выглядывавшее из-за идиотской башни, судя по всему, было пресловутой Выгородкой и являлось единственным строением, сохранившимся от усадьбы забытого царедворца. Ни единой живой души не встретило Моисея Сайкина на его пути, а от ворот до парадного пришлось топать и топать. Он дивился масштабам амбиций и объемам вложений капитала в обустройство этого не сказать, чтобы райского, а все же вполне идиллического уголка, в чем-то не уступавшего картинкам из настоящей буржуазной жизни и ни в каком соответствии с мухосранскими реалиями не состоявшего. «Как же много и с каким размахом нужно было грешить, чтобы так щедро каяться?» – думал Моисей. Шелест крон и птичий переклик наполняли его натуру покоем и гармонией, не избавляя, впрочем, всецело от трезвых и несколько циничных рассуждений. «А смысл? Для кого вся это роскошь, все эти кинематографические пространства, эмпиреи с элизеями? Старики не оценят, им бы чего попроще, поближе к телу. В их состоянии мир схлопывается до размеров той клетушки в мозгу, где еще теплится память о прошлом, о близких, о самом себе. Все, что им действительно нужно, так это уют, комфорт и участие. Ни один из них никогда в оставшееся ему время не доберется до вон той рощицы в дальнем конце тропинки, возле забора. Потому здесь так пусто, что большинство обитателей по немощи и зряшности никогда не покинет этих стен, и даже из своих комнат никогда не выберется…» Очень скоро Сайкиным был достигнут необходимый градус цинизма. Он даже засмеялся вслух. «Как же я сразу-то не допер! Это же Калачов… как бишь его… Тихон Лаврентьевич себе родовое имение выстроил. Едва только матушка его удалится в лучший мир, всякой благотворительности моментально придет конец. Вытряхнут всех бедолаг на улицу, рассуют по окрестным богадельням, простым и беспонтовым, подчистят-подкрасят внутри и снаружи, и на эту бетонку опустится личный его сиятельства самолет, подрулит к парадному, и будет семейство новых латифундистов жить-поживать и добро проживать…» От ядовитых мыслей Сайкина отвлекло гнусное кряканье за спиной. Он посторонился, пропуская бесконечной длины черный лоснящийся экипаж, на заднем сиденье которого за темными стеклами смутно угадывался чей-то массивный силуэт. Не желая создавать неудобств высокому гостю, Моисей присел на ближайшей скамеечке. Набрал Корженецкого:
– Это к тебе прибыли?
– Ко мне, ко мне, – со смехом отвечал тот. – Мы здесь всяких принимаем. Ты в парадное не суйся, а забирай к башне, я тебя там приму.
Сайкин так и поступил.
Из черного экипажа между тем выбрались вначале громоздкие, карикатурные в своем охранительном рвении бодигарды в черных же костюмах и солнцезащитных очках, затем вынырнул некий распорядитель таинства в темно-синей тройке и непременных очках, на сей раз хамелеонах, и уж в самую последнюю очередь выпростался из салона обладатель корпулентного силуэта, в немудрящих джинсах и сером мягком пиджачке поверх ковбойки, отдышался, оправился и неспешно, в окружении свиты, понес себя вверх по ступенькам.
Доктор Корженецкий, в странноватом бежевом балахоне с синими клиньями по бокам и в высоком бежевом колпаке с вышитыми золотой готикой непонятными символами, уже выглядывал из-за угла и манил Сайкина торопливыми жестами.
– Кто это к вам? – приблизившись, спросил тот почему-то шепотом.
– Тебе того знать не положено, – таким же шепотом отвечал Корж. – У нас тут люди обитают всякие, непростые… Пойдем через приемное отделение, поближе к простому народу.
Они миновали пустой холл с гигантскими фикусами в причудливых глиняных вазах с глазами и ушами, вроде тех, что украшают таиландский тропический парк мадам Нонг Нуч, возлюбленный отечественными туристами, равномерно распределенных вдоль стен из розового мрамора, прошли гулким коридором с окнами-бойницами под самым потолком и поднялись на второй этаж, где устроена была зона отдыха. Посреди прекрасно освещенного с улицы и подкрашенного живым рассеянным светом из пушистых пестрых шаров, свисавших из-под сводов, размещался гигантский белый диван в форме подковы, что позволяло всем потенциальным зрителям оказаться на комфортном расстоянии от необозримого плазменного экрана, в настоящий момент, впрочем, бездействовавшего. На диване рядком и поодиночке сидели старички и старушки, похожие на диковинный набор матрешек: все в одинаковых чистеньких халатах и пижамах неагрессивных расцветок, в одинаковых же шлепанцах, у старушек – с помпонами, у старичков – без, все седые, ухоженные и очень смирные. Разговаривали между собой тише, чем вполголоса, редко пытаясь уловить взгляд собеседника, чаще же уставясь куда-то прямо перед собой. На свободном от дивана пространстве без какого-либо ощутимого порядка рассредоточены были низкие столики наподобие журнальных с придвинутыми к ним креслами-раковинами. За одним столиком двое старцев потихоньку двигали шахматные фигуры, все прочие были свободны.
– Присядем здесь, – сказал Корженецкий и указал на столик возле самого входа. – Привык, знаешь ли, чтобы все были на виду.
– После дурки? – с пониманием уточнил Сайкин.
– И после нее тоже. А еще за входом следить, чтобы нежданных визитеров не проглядеть.
– Мне тогда что же, прикинуться постояльцем? – насторожился Моисей.
– Лучше мебелью, – промолвил Корж, поводя вокруг серьезным рассеянным взором, словно бы желая сказать: «Если нас тут с тобой застукают, то всем хана…», насладился произведенным эффектом и только тогда негромко рассмеялся. – Ерунда, я персона неприкосновенная, а если будут вопросы – скажу, что на работу тебя пытаюсь нанять. Так что ты ожидал здесь увидеть, друг Мойша?
– Как что? – сказал тот. – Свое будущее!
– Будущее? – переспросил Корж неопределенным тоном. – Будущее… Ну, пойдем, полюбуешься.
Не успев еще удобно угнездиться в кресле, Сайкин поднялся и двинулся было в направлении пожилых людей на диване, но Корженецкий сцапал его за рукав и со словами: «Гражданина, ты туда не ходи, ты сюда ходи…» повлек обратно в коридор, оттуда в другой коридор, по-видимому, подземный, судя по отсутствию окон и медицински яркому голубоватому освещению. Ступеньки, по которым они поднимались, были выщерблены, а стены покрашены масляной зеленой краской, изрядно уже облупившейся.
– Это ты меня не в морг ли влачишь? – слегка запаниковал Сайкин.
– Ага, там и оставлю, патологоанатом у нас что-то последнее время грустный, а так, глядишь, за работой и повеселеет…
– Шутки у тебя, боцман! – быстро раскусил его Моисей.
– В каждой шутке есть доля шутки, – не остался тот в долгу. – Вот мы и пришли.
* * *
С футуристическими интерьерами главного корпуса это помещение было никак не сравнимо, но взамен навевало болезненные воспоминания об инфекционном отделении детской больницы, в коем Моисею, тогда еще восьмилетнему недорослю, довелось провести три ужасных недели. Низкие серые своды, облезлые стены с непрокрашенными дверьми… Сумрак, тоска и безысходность.
– Это что, преддверие ада? – подавленно спросил Сайкин.
– Это Выгородка, – коротко сказал Корж и, видя непонимание, в двух словах разъяснил значение темного имени. Затем, прибавивши: – Не отставай, здесь легко потеряться и трудно найтись, – двинулся вперед.
Моисей, испытывая жесточайший когнитивный диссонанс, тащился следом. «Зачем я здесь? – повторял он мысленно. – Что я здесь потерял?»
Встреченная на полдороге сестричка, впрочем, была вполне мила и опрятна.
– Павел Семенович, я вас как раз ищу… – начала было она, но Корж сделал упреждающий жест рукой:
– После, Зиночка, после…
Коридор оканчивался тупиком с неожиданным кофейным автоматом, который не просто выглядел здесь совершенно неуместным, этаким артефактом, но вдобавок ко всему еще и работал. Моисей потянулся было за кошельком, но был остановлен все тем же типовым жестом: «Спокойно, больной, кофий здесь даром». Нацедив в картонный стаканчик дозу горячего американо без сахара, Сайкин почувствовал себя абсолютно утратившим всякую связь с реальностью. Он торчал посреди коридора древнего, едва ли не сталинских времен, больничного корпуса и хлебал американо, с трудом воспринимая обращенные к нему речи:
– …те самые божьи одуванчики, о которых мы с тобой тогда… деменция в последней стадии… старик Альцгеймер нас приметил… не говорят, не понимают, и живы до той поры, пока помнят, как дышать… не нужны никому, совершенно никому…
– Постой, – сказал Моисей, с громадным трудом возвращая себе ощущение реальности. – Почему никому не нужны? Есть же у них родственники… дети, внуки…
– Может быть, и есть, – согласился Корж. – Но эти десять человек, что живут в Выгородке, брошены всеми. Или, не исключено, потеряны. Вот, к примеру, как наш Капитан. А мы их приютили и в меру сил сохраняем им остатки человеческого достоинства. И поэтому ты можешь говорить и думать о Тихоне Лаврентьевиче что тебе заблагорассудится, пускай даже всякую дрянь. А я так считаю, что он уже одной только Выгородкой, хотя бы тем, что эти старики и старухи, всего безвозвратно лишившиеся, ни в чем не знают ни нужды, ни стеснения, что та же Зиночка умывает их, кормит с ложки, разговаривает с ними безо всякой надежды на отклик… одним этим он половину своих грехов с себя смыл.
– Да в матушке его все дело, – брякнул Моисей совершенно из негативистских побуждений.
– В матушке, – не прекословил Корженецкий. – Конечно, в ней. Это что-то меняет? Хоть на какое-то время какие-то деньги достанутся тем, кому по-настоящему причитаются.
– Кто такой Капитан? – спросил Сайкин, надеясь снизить общий пафос беседы и вообще сменить тему.
– А зайдем к нему, – сказал Корж и, придерживая гостя под руку, чтобы, верно, не сбежал, открыл ближайшую дверь.
Они оказались в комнатке, больше похожей на пенал – высокие своды, узкие стены, окно с тяжелыми ставнями и толстым стеклом, по-видимому, непробиваемым. Под окном стоял массивный столик. Возле стен, одна напротив другой, размещались две койки. На каждой в одинаковых позах – лицом кверху, руки сложены поверх одеяла, ноги вытянуты, – лежали старики. У того, что справа, запавшие веки были смежены, а рот страдальчески приоткрыт. Тот, что слева, являл собой обратную картинку: глаза были открыты и устремлены в потолок, а губы плотно, словно бы с трудно скрываемым раздражением, сомкнуты.
– Это Кактус, – представил Корженецкий того, что справа. – А это Капитан. Документов при них не имелось, настоящих же имен они по понятным тебе причинам не назвали.
– Почему Капитан? – спросил Моисей.
– Тельняшка на нем была, еле стащили. И татуировка, – Корж без особых церемоний закатал пижамный рукав на правом запястье старика; тот ни единым движением не выразил неудовольствия таким отношением.
– Может быть, криминальная, – предположил Сайкин.
– Все может быть, – пожал плечами Корж. – Сам-то он не скажет. Хотя… – Он осторожно сдвинул руки Капитана, откинул одеяло и задрал пижамную полу, обнажив старческие мослы, обтянутые пергаментной кожей. – Видишь шрам? Это старое осколочное ранение.
– И что? – спросил Моисей, который в складках дряблой плоти ничего толком не разглядел.
– Я думаю, наш Капитан успел прихватить войну. – Корж расправил пижаму, и бережно, будто изделия из богемского хрусталя, вернул руки старика в прежнее положение.
– Фронтовики так просто не пропадают, – пасмурно заметил Моисей.
– Пропадают, – уверил его Корженецкий. – В наше время кто угодно может пропасть.
На короткий миг Моисей Сайкин вдруг перестал сознавать себя сорокалетним циником и прожженным делягой от науки. С ним что-то произошло. Как будто накатила теплая волна из давнего прошлого, из детства, оттуда, где остались правильные песни про войну и про героев, про тайгу и геологов, про старый двор и девчонку одну, для внутреннего, семейного употребления, для нешумных застолий с водкой и картошкой с грибами, где безвозвратно истлели прекрасные, умные книги в плохих обложках и на ломкой желтоватой бумаге, где в горах ненужного, дешевого мусора затерялись светлые мысли и высокие устремления… наверняка все дело заключалось в другом времени, в детском восторженном восприятии, не подверженном еще коррозии реального мира, всем этим «здравым смыслам», «деловым подходам», «жизненной позиции», прочему налипшему за годы и годы дерьму… и песни были не так уж совершенны, и книги, что таиться, попадались самые разные… но ведь было, было же что-то настоящее, и до сих пор еще теплилось где-то на самых задворках души, постаревшей прежде вмещавшего ее тела, и прорывалось иногда сквозь панцирь пофигизма в часы бессонницы, как болезненное, неуместное и нежеланное дежавю… Повинуясь безотчетному порыву, Сайкин накрыл своей ладонью морщинистую руку Капитана. Ему даже почудилось слабое ответное движение. А вдруг… чудеса же случаются… но нет, всего лишь почудилось.
* * *
Услыхав наименование лаборатории, которой руководил Моисей, доктор Корженецкий не поверил своим ушам и попросил повторить, а потом заржал в голос, чем навлек раздраженное внимание старичков-шахматистов, и принужден был зажать себе рот обеими руками.
Отсмеявшись в жменю, он повторил:
– Лаборатория НИИЧОСЭ… Это не шутка? И как расшифровывается:
– Научно-исследовательский институт частотной объективизации стохастических эффектов, – с удовольствием разъяснил Моисей.
– Что за хрень! – шепотом воскликнул Корж.
– А это хрень и есть, – радостно подтвердил Моисей.
– Но сам-то институт существует? – напирал Корженецкий.
– Не имеет места быть!
– Но как тогда… а зачем…
– Формально такое учреждение зарегистрировано, – сказал Моисей. – С юридическим адресом, со всеми делами… Некоммерческая организация, что-то вроде общества книголюбов. Ну, просто чтобы все отстали. Ведь что важно? Чтобы было название…
– А гранты?
– А гранты, Паша, нам дают не под название, а под исследование.
– И как, отстали от вас?
– Отношениями с властью в нашем сегменте реальной науки занимаюсь не я, а другие люди. Несравнимо более сведущие, ушлые и оборотистые. Я их даже не знаю, а они есть. Наши грантодатели специально им платят за то, чтобы такие, как я и мои лаборанты, не отвлекались на разные глупости, и подозреваю, что платят больше, чем мне.
– Понятно, – сказал Корж, хотя нисколько в том не был уверен. – Чем же вы все-таки там, у себя, заняты? Контактами с инопланетянами?
– Я же рассказывал про умбрик, – проговорил Сайкин укоризненно.
– Помню только, что ты без большого изящества уклонился от ответа.
– Потому что не та была ситуация. – Моисей замолчал, следя за перемещениями старушек вокруг подковообразного дивана, бессмысленными бесшумными, словно танцы призраков. – Так вот, умбрик. Вообрази себе матрицу… нет, чтоб нагляднее было, пчелиные соты. Очень мелкие, двадцать-тридцать микрометров в диаметре одна ячейка… не напрягайся, очень маленькая… и их ужасно, невообразимо много. Но только в двух измерениях, толщина – те же микрометры, и чтобы получить материал, который хотя бы можно ощутить руками, приходится собирать эту матрицу в тысячи слоев. И каждая такая ячейка заполнена неорганическим гелем с парадоксальными свойствами.
– Но уж это вам точно инопланетяне подбросили!
– Официальная версия гласит, что это результат военных исследований, поисков рациональной альтернативы графену. Поскольку я читал отчеты, то верю: обошлось без зеленых человечков. То есть, не исключаю, что создатели умбрика были вполне зелеными, но вернее всего от пьянства и недосыпа.
– И вы, стало быть…
– Мы, и не только мы, а еще много таких же карликовых контор вроде моей по всему миру, заняты тем, что ищут этому материалу применение. Такая система организации исследований называется «распределенное зондирование», и за нею будущее.
– Ничего себе… – протянул Корж и, вспомнив название сайкинской лаборатории, снова засмеялся.
– Вот тебе весело, – сказал Моисей, – а мы страдаем. И это еще не идет ни в какое сравнение с нравственными муками тех, кто в числе первых подержал в руках лоскут умбрика! Ясно, что создали нечто фантастическое. Ясно, что свойства поразительны и в прежние представления о материалах не укладываются. Ясно, что применение должно быть таким же небывалым, и, наверное, впереди маячит какая-то очередная революция. И еще ясно, что как-то нужно отбить первичные вложения в сам процесс изобретения, потому что технология производства умбрика вообще-то копеечная…
– Я так понимаю, – сказал Корженецкий, – что хотели сляпать очередной пулемет, а получили черный ящик.
– В самую точку. Обычно, как мы все прекрасно знаем, случается наоборот. Черный ящик – вернее, серый лоскут ничтожной толщины. Который чутко отзывается на внешние воздействия, но всегда выдает ответную реакцию по непонятным правилам.
– Тебе не позавидуешь, – заметил Корж.
– Отчего же? Очень даже позавидуешь. Я занимаюсь чистой наукой. Не на острие познания, но, впрочем, и не на задворках. Я не бедствую. К тому же это невыносимо интересно, Паша!
– Ты поосторожнее там, со своими исследованиями. Вдруг этому твоему умбрику что-то не понравится, и он рванет, как чертова Царь-бомба!
– Да ну, фигня…
– Или поработит твой разум, потом перекинется на невинных мухосран, и мы все превратимся в зомби.
– Тогда уж в эффекторы, – усмехнулся Сайкин. – Потому что у зомби разума нет, порабощать нечего. Этакая биологическая «Скайнет». На самом деле ты близок к истине. Умбрик охотно вступает во взаимодействие с биологическими структурами, образуя нечто вроде дополнительного контура информационного метаболизма. Хотя сам термин «информационный метаболизм» сильно скомпрометирован ложными дисциплинами вроде, мать ее, соционики, здесь он удивительно уместен. При всех своих темных свойствах умбрик остается всего лишь материалом, вроде бесконечного множества неупорядоченных наночипов.
– «Наночип» – тоже термин с гнильцой, – хмыкнул Корженецкий.
– Не без того… Иными словами, на разум он никак не посягает. Ты шляпу носишь? Уж никак не больше, чем твоя шляпа претендует на твой мозг.
– Я бейсболку ношу, – задумчиво ввернул Корж.
– Кстати, феномен биофизического отклика умбрика обнаружили именно мы, – похвалился Сайкин. – За что нам выписали солидный бонус, и мы почти неделю питались одной текилой и ролл-сетами из «Фудзи-Шмудзи».
– А потом?
– Перешли на суп с котом, – сказал Сайкин. – Зафиксировать феномен и утилизовать его – разные вещи. К примеру, мой лаборант Лавашов носит на запястье браслет из умбрика в надежде, что резко поумнеет или хотя бы научится проходить сквозь стены… он постоянно теряет ключи от квартиры. Пока безрезультатно.
– Не на том, видать, месте носит, – высказал предположение Корженецкий.
– На лбу он тоже пробовал. Или ты что подразумеваешь? Возможно, площадь контакта должна быть больше. Мы над этим предположением сейчас работаем. Изготовить майку из умбрика…
– Угу, – сказал Корж. – Помнишь сказку про Царевну-лягушку?
– На лягушиную кожу не очень-то похоже. А еще меньше на шагреневую – мы ее пользуем, а она не убывает, вот недавно еще цельный рулон или, как это в старину говаривали, штуку прислали. Стандартный цвет умбрика – серый. Но у нас завалялся где-то лоскут синего… А как правильно – лягушиная или лягушачья?
– Лягу-у-ушечья, – сказал Корженецкий. – Да все варианты правильные. А чего мы рассиживаемся? Вип-посетители, я полагаю, уже укатили. Может быть, хочешь посмотреть, как у нас самые уважаемые пациенты устроены?
– Не стоит. Что я буду расстраиваться? Мне подобное благоденствие ни при каком раскладе не светит… Вот что, Паша. Не возражаешь, если я к тебе через пару дней еще загляну?
– С текилой? – ухмыльнулся доктор.
– С нею, родимой.
Когда они уже направлялись мимо циклопического дивана к выходу, Корженецкий задержался возле престарелой дамы, которую Сайкину отчего-то сразу захотелось называть «леди» или «мадам». Прямая спина, короткая седая с голубизной стрижка, безукоризненный профиль, фарфоровые кисти рук, сплетенные у подбородка словно бы в размышениях…
– Как вы себя чувствуете нынче, голубушка Ариадна Аристарховна? – спросил Корженецкий медовым голосом.
– Благодарю вас, голубчик, – звучным контральто отвечала та. – Хотя, не скрою, бывало и получше… Кто этот молодой человек с вами? Прежде не замечала его в вашем обществе.
– Это… м-мм… – начал было выстраивать периоды Корж, но Моисей разрешил его трудности.
– Сайкин Моисей Аронович, – отрекомендовался он, кивнув головой на юнкерский манер. – Естествоиспытатель, к вашим услугам… мадам.
Ариадна, народная артистка, бывшая боярыня Морозова из исторического киноэпоса, в молодости – Катерина из «Грозы», на склоне лет – Кабаниха оттуда же, в обеих ипостасях непревзойденная, а ныне заурядная обитательница «Калачовки», тем не менее искусство держать паузу нимало не утратила. Ее синие, не слишком потускневшие от возраста глаза без церемоний обследовали замершего навытяжку Сайкина не хуже рентгена, до позвоночного столба, а губы на протяжении всей паузы то сердито поджимались, то вновь расслаблялись, отражая скрытые умственные борения. Как будто Ариадна холодно размышляла, не приказать ли: «Пшел вон, холоп!», и лишь соображения формальных приличий удерживали ее от такого поступка.
Вместо этого она озарилась улыбкой королевы-матери и спросила:
– Вы, должно быть, мой сын?
Надежда, звучавшая в ее голосе, была убийственна.
Моисей почувствовал, что его накрыла другая волна, не слабее той, первой, у изголовья Капитана, и захлестнула с головой.
«Прочь, прочь отсюда! – подумал он в замешательстве. – Бежать, пока не разревелся, как девчонка!»
Но не убежал, а опустился на одно колено и припал губами к руке величественной старухи.
– Почел бы за высочайшую честь, – промолвил он, слегка задохнувшись. – Увы, не удостоен…
Доктор Корженецкий едва настиг его в дальнем захламленном тупике, куда Моисей, слегка помрачившийся умом, влетел в своем стремительном отступлении. Взял его под руку с той же бережностью, с какой недавно обихаживал Капитана, и повлек на свет, на свежий воздух. «Ничего, – приговаривал он на ходу. – Это пройдет… Она всех о том же спрашивает… Божьи одуванчики… Это всегда так по первости…»
* * *
На обратном пути, трясясь в автобусе, Моисей Сайкин пытался вернуть себе привычное расположение духа, которое подверглось столь неожиданным и, по совести говоря, разрушительным испытаниям. В голову постоянно лезло парадоксальное и маловразумительное высказывание его давнего научного руководителя, профессора Хачапуридзе: «Держитесь подальше от живых людей, Мойша, человеческое окружение убивает научную мысль…» В эти минуты оно казалось Моисею не таким уж и туманным, и даже напротив, наполнялось вдруг некими зловещими смыслами. Не осознав до конца всей его глубины, всю свою жизнь Моисей старался интуитивно следовать этому правилу в меру сил и возможностей. И должен был признать: такая искусственная изоляция от социума приносила свои плоды. В самом деле, что может быть полезного в беседах с каким-нибудь Онанькиным? Или охранником в будке, бритым под тыкву и вряд ли намного более смышленым, нежели означенный овощ… (Здесь Сайкин на короткое время озадачился, овощ ли тыква или же корнеплод, и ни к какому определенному выводу не пришел, в ботанике он никогда не преуспевал.) Его круг общения включал в себя лаборантов, изредка – поставщиков умбрика, коллег из лабораторий-партнеров, тех же грантодателей, к которым он вынужденно наезжал пару раз в году. Теперь вот еще и доктор Корженецкий… но этот контакт проходил по разделу окказиональных, из области благородного исследовательского бреда, внезапная манифестация базового ориентировочного инстинкта, в том смысле, что «а вдруг?», и обречен был, разумеется, скоро захиреть. Все эти Капитаны с Кактусами, Ариадны… то были избыточные, случайные контакты. Нежелательное соприкосновение с трансцендентностью угасания. Никакого не было резона пропускать этих людей за пограничные кордоны и оборонительные валы эмоциональной самоизоляции. В том, что такое в дальнейшем не повторится, никакой слабины более допущено не будет, Сайкин был абсолютно уверен. Хотя и должен был самому себе сознаться: глубоко внутри него, за всеми валами и кордонами, до сих прятался маленький еврейский мальчик из хорошей небогатой семьи, впечатлительный, чуткий на чужое горе и добрый, черти бы его драли с его добротой.
Эти лирические размышления, впрочем, не помешали Моисею по возвращении в лабораторию растолкать дрыхнувшего на топчане лаборанта Блинова, к вечеру непреложно поддатого, и потребовать отчета об исполнении его, Моисея, распоряжений.
– Да сделал я, сделал, – бормотал Блинов, стараясь укрыться от начальственного гнева путем отвращения хмельной физиономии к стене. – В сейфе, в пластиковом пакете, сами поглядите, чего орать-то…
Лавашов, по своему обычаю пялившийся в моноблок, на сторонние шумы вокруг себя не реагировал.
– Лава, ты спишь когда-нибудь? – раздраженно осведомился Моисей на пути к сейфу.
– Случается, – равнодушно отвечал тот.
Сайкин завис у него над плечом.
– Интересно? – осведомился он вкрадчиво, имея виду прыгавшие по экрану моноблока цветные фигуры, более сходные с фракталами, нежели с чем-то, поддающимся разумной интерпретации.
– Интересно, – подтвердил Лавашов.
– А помнишь, чем ты занимался в полдень двенадцатого декабря прошлого года? – спросил Моисей, переведя взгляд на серый браслет на лавашовском запястье.
Лаборант откинулся в кресле и, заведя обе руки за голову, со вкусом потянулся.
– Менял видеокарту в старом системнике, – сказал он без запинки. – Не спасло. Вы изгнали меня домой, потому что топчан был занят Блинчиком…
– Ну что опять Блинчик! – заворчал тот, несмотря на дрему, все же сохраняя чувствительность к упоминаниям своей скромной нетрезвой персоны. – Чуть что, сразу Блинчик…
– А наутро мне был доставлен заказанный вами намедни этот моноблок, – продолжал Лавашов. – Кстати, его уже пора менять.
– Перебьешься, – хмыкнул Моисей. – Когда сгорит, тогда и заменим. Учет и контроль – вот главное, что требуется…
– …для правильного функционирования первой фазы коммунистического общества, – закончил Лавашов. – Я помню, это Ленин.
– Откуда ты можешь помнить, – пробухтел из своего угла Блинов. – Ты же пацан, то есть существо несмысленное…
– Ну да, ну да, – неопределенно произнес Моисей.
Лавашов пожал плечами и вернулся к своим экзерсисам, а Сайкин добрался-таки до сейфа и вытащил оттуда пакет с готовой продукцией. Затем его внимание вновь переключилось на Блинова.
– Восстань же, Блин! – вскричал Моисей голосом пророка. – Виждь и внемли!
– Твою-то мать, – сказал тот обреченно, сознавая, что так просто от него не отстанут. Подобрал конечности и посильно принял сидячее положение. – Что еще, Моисей Аронович?!
– Ты все сделал правильно, – сообщил тот. – Хвалю. Ценю. Но вот тебе новый заказ, и это тебе не хвост собачий, а вызов профессионализму.
Он ухватил с ближнего стола пачку стикеров, синим маркером споро набросал эскиз и сунул под нос уже приправившемуся было покемарить Блинову.
– Так я уже сделал… – начал было серчать лаборант, но разлепил мутные вежды, пригляделся и уловил отличие. – Что за…
– У нас ведь сохранился еще лоскут синего умбрика? – уточнил Сайкин.
– Ну, сохранился… – пробормотал Блинов нерешительно. – Так ведь это же…
– Угадал, – с живостью произнес Моисей. – Это тельняшка.
– Тоже мне, вызов… – сказал Блинов безо всякого воодушевления. – А на кой это вам, Моисей Аронович?
– «Солдат, не спрашивай себя, что, как и почему…» – продекламировал тот значительным голосом.
– Гордон Диксон, – эхом откликнулся Лавашов. – Роман из цикла о планете Дорсай.
– Да ведь ты не читал! – сказал Блинов отчаянным голосом.
– Такое нельзя читать, – веско заявил Лавашов. – Та еще бодяга.
– Сам ты!..
Сайкин от участия в их препирательствах прозорливо воздержался и ушел в ночь. Нынче он узнал все, что хотел, и даже много более того.
* * *
Это действительно был его город. Здесь Моисей знал каждую улицу и каждый тупичок. Самое замечательное состояло в том, что этот город не менялся. Вот как его возвели четыреста или, бог его знает, пятьсот лет назад, так он и стоит, ни шатко ни валко. На самом-то деле старый Мухосранск вначале был бревенчатым, а уж потом сменил хвойные срубы на красный кирпич, и в самые новые времена подпустил немного серой бетонной панели – так, самую малость, для формального изъявления лояльности историческим переменам. И до сей поры на восточных окраинах догнивали еще вековые деревянные дома, и в них даже кто-то жил без надежды на смену архитектурных стилей, потому что градостроительство в Мухосранске не входило в число приоритетных сфер деятельности… да вообще никаких приоритетов здесь не наличествовало, за исключением разве что единственного, но зато стержневого, основополагающего: ничего не менять. Не трогать, не шевелить, не размешивать и не взбалтывать. Пока само естественным порядком не рассыплется. Поэтому Сайкин, держа под мышкой пакет с творением рук лаборанта Блинова, двигался сейчас по узким улочкам, втиснутым в кривоватые кирпичные стены с узкими, высоко расположенными окнами, в которых тлел неверный желтоватый свет. Пересек Дачный проспект, каковой произволом градостроителей оказался центральной улицей; подворотнями и мелкими двориками выбрел на Свинобойную, бывшую Клары Цеткин; в полной темноте, запинаясь о кошек и мусорные баки, прошел полквартала; вновь свернул во дворы, миновал запущенный, поросший диким кустарником парк имени Ватрушкина (чем был знаменит обладатель этой фамилии, никто из близких к Моисею людей не ведал, высказывались гипотезы, что был то какой-нибудь дворовый менестрель, на волне повального увлечения самодеятельной песней выбившийся в барды мухосранского масштаба, а впоследствии ожидаемо спившийся, сторчавшийся и рассчитавшийся с жизнью в мутных водах Гадюшки; а то и поэт, художник-примитивист либо иной элемент культурной богемы, прославивший этот клочок земли ночевками в кустах или завтраками на траве, но, очевидно, за пределы парка свою известность не распространивший; не исключалось также, что возникал в богатой истории Мухосранска некий революционный матрос, а то и комиссар в пыльном шлеме, которого вихри враждебные занесли в сии пределы, но как занесли, так и вынесли, не сохранив в памяти потомков ничего, кроме имени; да много чего можно было на сей счет при желании выдумать), откуда через просторную, почти триумфальную арку главного корпуса бывшего Торфяного института, а ныне универсального коммерческого Зверьбанка, выбрался на вторую по значимости улицу города – Староархиерейскую, бывшую Молодогвардейскую и уже пройдя по ней еще добрый квартал, оказался дома.
Фонари по всему городу полагалось гасить в десять вечера, словно бы доводя до населения здравую мысль о том, что добрым горожанам нечего шарашиться по ночам, а надлежит выпить чаю с манником, просмотреть новости и очередную серию какого-нибудь столичного сериала, бессмысленного и беспощадного, а затем с книжкой залезть под одеяло и, прочтя полторы страницы, отдаться на волю Морфея с тем, чтобы по утру, с новыми силами… Исключение составляли главные улицы, то есть те, по которым могли разъехаться, не оцарапав бока, два-три автомобиля. По этой причине на Староархиерейке было какое-никакое освещение, а уже во дворе сайкинской пятиэтажки стояла густая темень, хоть глаз выколи, хоть оба. Впрочем, в собственном дворе Моисей не заплутал бы ни трезвый, ни пьяный, ни даже, хотелось бы верить, в полной деменции.
Он шел, твердо зная, что справа от него детские цепные качели, слева – карусель, вросшая в землю и по таковой причине давно недееспособная, а прямо по курсу – родной подъезд, когда его окликнули:
– Сигаретки не найдется?
Эта сакраментальная фраза, обыкновенно выступающая в качестве прелюдии к банальному отжиму мобилы и кошелька, могла бы прозвучать угрозой, не будь она произнесена тонким девичьим голоском и происходила со стороны субтильного силуэта, одиноко маячившего на вышеупомянутой карусели.
Поэтому Сайкин, нимало не тревожась, отвечал:
– Не курю.
И сделал еще пару шагов перед тем, как остановиться и приступить к приумножению количества глупости в природе. После чего состоялся следующий, потрясающий своей содержательностью диалог:
– Ты чего тут сидишь в темноте?
– Хочу и сижу.
– Иди домой.
– Не, не пойду.
– Почему это?
– Нет у меня дома.
– Так не бывает.
– Бывает.
– С родителями поссорилась?
– Не ваше дело. Чего пристаете? – вдруг ощетинилась девица. – Сейчас как заору…
– И что, по-твоему, должно произойти? – с интересом осведомился Моисей.
– Приедут и заберут вас. За домогательства.
– Не приедут. В полиции тоже люди работают. Выпили пива и спят.
– Наверное… – принуждена была согласиться девица.
– Так и будешь сидеть до утра?
– А что, нельзя?
– Можно. Только глупо. Хочешь, я такси вызову, чтобы тебя домой отвезли?
– Еще чего!
– Я сам заплачу таксисту.
– Сказала же!..
– Ну, сиди, раз такая умная.
– Я дура, – самокритично констатировала девица.
– Тем более сиди.
– А я что делаю? – фыркнула она, давая понять, что тема себя изжила.
Моисей однако же не отступал:
– Есть хочешь?
– Хочу.
– Пошли. У меня пицца есть.
– Может, и косячок найдется? – с иронией спросила девица.
– Я думал, ты шутишь, – сказал Моисей. – А ты и впрямь дура. В общем, я иду домой, а ты решай, как поступить. Только не медли.
Не оборачиваясь, он поднялся на крыльцо и набрал код на дверном замке. Уже в подъезде обнаружилось, что девица все же приняла верное решение.
– Я трахаться не буду, – заявила она, топоча у Сайкина за спиной. – У меня это… дела разные хорошие.
– С чего ты взяла, что мне это нужно? – поразился Моисей.
– Ну, мало ли… вдруг вы подумали чего… – предположила девица.
Сайкин, не удержавшись, захохотал было. И тут же прервал свой внезапный всплеск эмоций, потому что привлекать чрезмерное внимание жильцов в его планы не входило.
– Или маньяк… – закончила она свою мысль.
– В Мухосранске маньяков не бывает, – со знанием предмета уверил ее Сайкин.
– Почему? – прыснула девица.
– Психологический климат не тот. Мы, мухосране, спокойные.
– Это уж точно, – вздохнула она.
Здесь должна была бы последовать романтическая сцена. Но ее не будет. No comments.
* * *
При комнатном освещении девица оказалась совсем-совсем обычной, глазу не за что было зацепиться. Светлые жидкие пряди, когда-то подрубленные до плеч, но без ухода сильно и неаккуратно отросшие. Бледное острое личико с запавшими серыми глазками, носик-кнопка, тонкий злой рот с остатками помады. Дешевые самоцветные сережки в оттопыренных ушах. Грязно-белые брюки в облипочку, под болотного цвета курточкой – пестрая вязаная жилетка с торчащей из-под нее розовой рубашкой, всё не новое и не очень свежее. Серая мышь, дитя мухосранских подворотен. Курточку девица оставила в прихожей и зависла на пороге, выжидательно переминаясь с ноги на ногу.
– И что дальше? – спросила она тусклым голосом.
– Пицца, чай, спать, – озвучил перспективы Моисей. – Между прочим, как тебя зовут?
– Вам зачем? – нахмурилась девица и тут же ответила: – Женевьева.
Сайкин присвистнул.
– Здорово, – сказал он. – Дева Женевьева. Везет некоторым! А я Моисей… Аронович. Но все зовут меня Мойша.
– Это же из анекдота… – недоверчиво заметила Женевьева.
– Вся наша жизнь – анекдот. Когда смешной, когда скверный. Кто же тебя так назвал, болезная?
– Чего сразу болезная-то… Мама говорит, что бабушка, отец – что двоюродный дядя, инженер-вредитель… Оба умерли давно, вот на них и валят всю вину. А так-то меня все зовут по-разному. Кто Женькой, а кто Евой.
– Женевьева мне больше нравится. Есть в этом что-то от Парижской коммуны.
– Я знаю только Парижскую богоматерь, – сказала девица. – А кто такая Коммуна?
Сайкин обреченно вздохнул и ушел на кухню. Дева Женевьева последовала за ним, как утенок за мамой.
– Может, я помогу? – осторожно спросила она, наблюдая за Моисеевыми манипуляциями с замороженной пиццей, больше похожей на мишень для игры в дартс.
– Развлекай меня разговорами, – предложил Сайкин.
– Я не знаю, о чем с вами говорить.
– Для завязки беседы ты можешь поделиться своими семейными проблемами.
– Не могу. Это не интересно. Просто всё достало.
– Это я могу понять. А вот что ты намерена делать в дальнейшем, я не понимаю.
– А, – отмахнулась она. – Завтра помирюсь с родаками. Послезавтра снова разосрусь. У нас дома вечно такая движуха.
– В том смысле, что конфликт поколений?
– Чего?
– Не обращай внимания. Это я так умничаю.
– Вы точно не маньяк?
– Могу тебя уверить. Будь я маньяк, то сейчас на этом блюде вместо пиццы была бы твоя печень.
– Наверное, ни один маньяк не признается, что он больной урод. По-всякому не сразу.
– Тут ты права.
– Все от меня чего-то хотят. Родаки – чтобы я была зайкой и хорошо училась… хоть где-нибудь. Пацаны – чтобы это… не динамила подолгу. Наверное, и вы… – Она замолчала, обозначая свое присутствие за спиной у Моисея выразительным сопением.
– А я от тебя не хочу ровным счетом ничего, – сказал он. – Впрочем, нет. Одна просьба: не стой у меня над душой. Я начинаю подозревать, что если в нашу компанию и затесался маньяк, так это ты.
– С чего это?!
– Ну как же… Подстерегла меня у подъезда, проникла в квартиру, торчишь за спиной, а в руках наверняка нож для колки льда.
Женевьева захихикала. Смех у нее тоже был некрасивый, трамвайный.
– У меня нет ножа, только зажигалка, – сообщила она.
Моисей открыл было рот, чтобы выразить удовлетворение Женевьевиной откровенностью, но тут звякнула микроволновка, сообщая о готовности продукта, и одновременно чайник возвестил щелчком о достижении необходимого градуса. Сайкин отправил гостью мыть руки в ванную, а сам принялся накрывать на стол. Из-за тонкой перегородки доносились невнятные возгласы: «Ни фига себе… А где тут?.. Всё, нашла… Ни фига себе!» Пицца была подвергнута радиальному секционированию, извлечены были соусы трех видов, в фарфоровом чайнике доходила заварка, увы – за дефицитом времени налаженная не без нарушения подобающих ритуалов и кондиций, выставлены тарелки и выложены приборы. Явилась Женевьева, умытая и причесанная, что добавило ее неброскому облику некоторую долю привлекательности. Подергала носиком:
– Это точно чай?
– Чай, только настоящий, – подтвердил Сайкин. – Не из веников. Вот смотри, я пью.
Он изобразил на лице крайнюю степень довольства.
– А покрепче ничего не найдется? – с легкой развязностью в голосе осведомилась Женевьева.
– А паспорт у тебя при себе? – в том же тоне подхватил Моисей.
– А вы что, полиция нравов?
– А ты что… – Сайкин вдруг ощутил, что в обществе этой несносной девахи глупеет с каждым новым раундом их словесного жонгляжа, и прервал порочный цикл. – Между прочим, этот чай называется «дарджилинг», и он не из продуктовой лавки за углом, а прямиком из Индии, второго сбора. Отнесись к напитку с уважением.
– Я стараюсь, – протянула Женевьева, осторожно принюхиваясь к янтарной жидкости. – Если он такой благородный, то им, наверное, не стоит запивать пиццу из продуктовой лавки?
– Умница, – сказал Моисей с удовлетворением. – Но тут уж ничего не попишешь, гостей неопределенного возраста я не ждал. Да вообще не ждал никаких гостей.
– Зачем тогда позвали? – сдержанно удивилась Женевьева.
Сайкин призадумался.
– А вот не знаю, – сказал он. – У меня был странный день. И увенчается он странным вечером. И вообще я нынче гуманист и филантроп.
– Почему это вы филантроп? – нахмурилась Женевьева. – Они же давно вымерли!
Моисей захохотал, а девица насупилась пуще прежнего.
– Что не так? – спросила она сердито.
– Ты в школе училась? Вам преподавали происхождение человека?
– Ну да, – сказала Женевьева без особой уверенности. – Бог создал мужчину из этого… из праха, а женщину – из ребра…
– Своего? – выжидательно вопросил Сайкин.
– Не помню, – пробурчала девица и уткнулась в чашку.
– Ну да, – сказал Моисей печально. – Конечно, не помнишь. А про питекантропа откуда знаешь?
– Мама, когда ругается, всегда отца так называет, – пояснила Женевьева. – Правильно, питекантроп, это я попутала. Только ударение по-другому. Хоть бы ты вымер, говорит, вместе со своими за миллион лет до нашей эры, питекантроп несчастный…
– Пожалуй, я не стану тебе посреди ночи излагать эволюционную теорию даже в общем виде, – сказал Моисей.
Чай был выпит, пицца съедена, темы для разговоров иссякли.
– Мы точно трахаться не будем? – деловито уточнила дева Женевьева.
– Абсолютно, – сказал Сайкин. – Тем более без паспорта.
– Трахают не в паспорт… – туманно заметила она, но настаивать не рискнула.
Моисей собрал посуду и сгрузил в мойку.
– Я всё еще могу вызвать такси, – напомнил он.
– Не хочу, – девица замотала головой.
– Тогда ты спишь на диване, а я в кресле. И учти, я храплю.
– Откуда вы знаете? – хихикнула она.
– Жена рассказывала. Бывшая.
Моисей расправил диван, застелил его свежим бельем из шкафа, натянул на подушку нетронутую до сего вечера наволочку из подарочного набора, а вместо одеяла раскинул толстый плед из бамбукового волокна. Затем разобрал кресло и перетащил туда свою постель. Оглянувшись, он обнаружил Женевьеву застывшей подле дивана в некотором оцепенении.
– Что-то не так?
– Я не люблю спать в одежде, – пробормотала она, краснея. – У вас есть что-нибудь… женское?
– Откуда? – хмыкнул Моисей.
И тотчас же вспомнил. «А ведь удачно всё складывается!» – подумалось ему.
– Такое подойдет? – спросил Сайкин, извлекая из пакета серую фуфайку из умбрика.
– Прикольненько, – сказала Женевьева. – А вы можете отвернуться?
– Я могу вообще удалиться, – усмехнулся он и отправился умываться перед сном.
Когда Моисей вернулся, Женевьева уже облачилась в фуфайку и теперь стояла, прислушиваясь к ощущениям. Фуфайка оказалась для нее чересчур просторной и напоминала серое платье уродливого покроя. Рукава болтались как у Пьеро, а подол заканчивался примерно на середине худых бледных бедер.
– И как? – осведомился Сайкин.
– Немного колется, – сказала Женевьева. – Но это ничего…
Она закрыла глаза, привстала на цыпочки, изогнула талию и провела ладонями по бедрам. И тотчас же преобразилась, из тощего несуразного подростка обернувшись настоящей женщиной, зрелой и притягательной… Спустя мгновение она уже лежала на диване, замотавшись в плед, подобно куколке шелкопряда, наружу торчали только нос и несколько рассыпавшихся по подушке светлых прядей.
Моисей стиснул зубы.
– Спокойной ночи, – сказал он и погасил свет.
* * *
Рано поутру Сайкина ожидал целый спектр разнообразных открытий, в том числе и малоприятных.
Для начала, девица, именуемая Женевьевой, удрала. Ее уход не сопровождался никакими естественными для женского сословия знамениями, то есть ничто не падало из сумочки на пол (возможно, за неимением таковой), не рушилась ненароком задетая мебель, не гремела посуда и из ванной не доносилось шума воды. Была Женевьева, и нет ее, как и не было никогда. Это открытие проходило скорее по разряду нейтральных, ожидаемых.
Но вместе с Женевьевой испарилась также и фуфайка из умбрика, в которой вредная девица провела ночь. А это уже было досадно. «Вот же стерва! Зачем это тебе?» Умбрик дефицитным продуктом отнюдь не являлся, но как материал потенциально оборонного назначения проходил по строгой отчетности, и теперь Моисею предстояло придумать благовидное обоснование для списания добрых полутора метров. Растворились в воздухе и три тысячи пятисотками из бумажника, неосмотрительно выставленного на публичный доступ вместе с курткой в прихожей. Платежные карты в количестве пяти штук были извлечены, судя по всему – исследованы на предмет полезности, и оставлены на телефонной полке. То ли дева Женевьева не имела представления, как их употребить в корыстных целях, то ли, напротив, таковое представление имела, в силу чего не испытывала желания связываться с банковскими службами безопасности.
Что ж, могло быть и хуже. В каком-нибудь другом городе, более подверженном издержкам цивилизации. Криминальные сообщники, грабеж, смертоубийство… Но только не в Мухосранске, где на такие отчаянные злодеяния отродясь никто не пускался.
«Сам виноват, – досадливо подумал Моисей. – Рассиропился, в гуманисты решил податься… Вот и получи по полной». Лениво честя девицу нехорошими словами, Моисей принялся умываться.
В лаборатории ничего нового не происходило, что само по себе было добрым знаком и означало «перемену событийного тренда в сторону позитива». (Мысленно выстроив эту адскую формулу, Сайкин поразился самому себе. Ведь когда-то он упивался гоголевским слогом, распутывал словесные узоры Достоевского, смеялся над меланхолическими шуточками Довлатова, сам пробовал перо, к своей чести – недолго и неупорно. И к чему все пришло? «Информационно-психологический дискурс… брендирование тренда…») Лаборант Лавашов спал, уложив нечесаную голову на сложенные руки возле клавиатуры и позабыв там большой палец, вследствие чего весь экран моноблока уже был заполнен буквой «я». Блинов горбился за своим столом, деловой и необычно трезвый: собирал под громадным увеличительным стеклом на консоли какую-то хитрую запутанную цепь из волокон умбрика.
– Как мой заказ? – спросил Моисей.
– В сейфе, на средней полке… – рассеянно откликнулся Блинов.
Забирая изделие, упакованное в пластик, Сайкин привычно осведомился:
– Вы оба домой ходите хотя бы иногда?
– Чего я там забыл… – буркнул Блинов, не поднимая головы.
– И правда, – принужден был согласиться Моисей.
Из лаборатории путь его лежал в «Калачовку». Доктор Корженецкий о новом визите был упрежден заранее. Хотя и не отказал, но и большого энтузиазма однако же не продемонстрировал. Автобус, поначалу забитый до тесных неприятных соседств, по мере приближения к окраинам стремительно пустел. Молодая злобная кондукторша, принимая оплату за проезд, одновременно произносила монолог в прижатый ухом к плечу мобильник, каковая поза сообщала ей облик женского издания Квазимодо. Делала она это пронзительным голосом с трагическими интонациями: «Я отдала тебе всю молодость, лучшие свои годы швырнула на алтарь семьи, стала матерью твоим детям, пожертвовала идеалами добра и света, и что же уготовано было мне во мзду, сука ты помойная?!» Сотенная купюра в руках Моисея была встречена с неподобающим негодованием, как будто не высохли еще на ней свежие пятна крови ограбленной жертвы: «Помельче-то нельзя?» – «Но вы же не принимаете банковские карты…» – «Кто там у тебя?!» – возопили в мобильнике. «Юморист один, – отозвалась кондукторша, враждебно отсчитывая сдачу, – трепетный адепт Мирова и Новицкого, Шурова и Рыкунина, а если приглядеться – всего лишь жалкий эпигон с нуворишескими амбициями… Но ты мне стрелки не переводи, гнида позорная!» Сайкин не обижался. Такие дивертисменты в Мухосранске были обычным делом, вялые попытки оскорбить наталкивались на еще более вялое нежелание связываться. Что же до автобусов, здесь они всегда были мобильными филиалами ада. Чахлого, ленивого ада по-мухосрански.
Доктор Корженецкий встретил визитера на парадном крыльце, чему на сей раз никаких помех в лице вип-персон не возникло.
– Извини, старик, – сказал он с порога, – не смогу уделить тебе много времени. Текучка заедает. Вот что: я тебе Зенобию Триандафиловну презентую, она послужит пропуском и экскурсоводом в одном флаконе. А как закончишь беседы… ты ведь побеседовать с постояльцами желаешь, я правильно понял?.. Зенобия же Триандафиловна тебя ко мне сопроводит для прощальных объятий.
Свою речь Корженецкий заканчивал уже в фойе главного корпуса, еще более просторном и вычурном, нежели холл с фикусами в ушастых глиняных вазах, виденный в прошлый визит. Здесь оформление было решено в техногенном стиле с элементами космизма, то есть: стекло, хромированный металл, абстрактные конструкции из черно-белой керамики. «Зиночка, помните, я вас просил? Так мы уже здесь», – проворковал Корж в смартфон, и спустя самое короткое время из темного, как туннель метрополитена, коридора появилась, цокая каблучками-копытцами, слегка уже знакомая миловидная медсестричка, величать которую полным ее именем было не то чтобы неудобно, а даже и предосудительно. «Поручаю вас взаимным заботам», – объявил Корженецкий, отстраняющим жестом воздел ладони и сгинул.
– Зенобия… – начал было Сайкин, но был остановлен.
– Просто Зина, – предложила сестричка.
На вид ей было двадцать с мелочью, смуглая кожа и темные глаза выдавали изрядную примесь восточной крови, отчего светлый, почти платиновый цвет прямых длинных волос, скрепленных на затылке тяжелой заколкой, выглядел отчетливо ненатуральным.
– Вы журналист? – спросила Зина-Зенобия с веселым любопытством.
– Нет, я исследователь, – честно признал Моисей.
– Ну и замечательно, – сказала Зина. – Да вы и непохожи. – И тут же задала следующий вопрос: – А вы в какой области исследователь?
Здесь Моисей вынужден был формулировать с особенным тщанием. Хотя бы потому, что и сам не был до конца уверен, чем именно занимался в своей лаборатории. Пораскинув мыслями, он счел уместным прибегнуть к поверхностной, но вполне благозвучной формулировке из учредительных документов лаборатории, существовавших с исключительной целью отмазаться от контролирующих органов, которые, впрочем, досаждали не сильно и были согласны на любое, даже самое бредовое, сочетание терминов, лишь бы они по отдельности не всплывали в заповедных скрижалях Мухосранкомнадзора.
– Информационная транслокация, – произнес он значительным голосом.
На языке у него вертелась иная дефиниция, «информационный метаболизм», но кто знал, вдруг симпатичная сестричка была скрытым клевретом соционики, каковую всякий ответственный ученый полагал ложным знанием, не гнушаясь однако в приватных беседах использовать заимствованные оттуда типологии.
– А-а, – протянула девушка с фальшивым пониманием.
Моисей расправил плечи, подобрал живот и сделал значительное лицо.
– Видите ли, Зиночка… – начал было он, в уме прикидывая, как бы вырулить из замаячившей на горизонте непредвиденной коллизии.
– Не нужно, – вдруг сказала Зиночка. – Я все равно не пойму. Так куда вас проводить?
Сайкин покраснел. Он почувствовал себя идиотом, замутившим статусную диссертацию и пойманным на фальшаке.
– К Капитану, – сипло сказал он и шумно прочистил горло. – К эту вашу… Выгородку.
– К нашим одуванчикам… – промолвила Зиночка с непонятной интонацией.
Взяла его за руку тонкими холодными пальцами и повела за собой, как малого дитятю. Знакомыми уже глухими подземными коридорами с мертвенным освещением, до самого тупика с кофейным автоматом, а оттуда сразу в комнату-пенал с двумя койками и столиком. На всем пути у Моисея не возникло ни тени желания затеять светскую беседу, да и Зиночка, как видно, не имела к тому настроения.
Капитан лежал в той же самой позе, что и в прошлый раз, лицом с непримиримым выражением в потолок, даже рук, похоже, не передвинул.
– Вот, – сказала Зиночка и присела на краешек соседней койки.
Сидеть ей было не слишком-то удобно: койка пустовала, белье с подушкой исчезло, а матрац, скатанный в рулон, лежал в изголовье.
– А куда подевался Кактус? – спросил было Сайкин, и сразу понял, каков будет ответ.
Зиночка тоже уловила его понимание и лишь едва заметно повела плечиком, затянутым в бежевую униформу. Теперь она взирала на Моисея с каким-то познавательным интересом, как ценитель экзотических насекомых наблюдает за вылуплением из кокона некой редкой разновидности тропической бабочки. То есть существо ты, конечно, диковинное и самобытное, но так или эдак торчать тебе на булавке в моей коллекции.
«И плевать», – подумал Сайкин.
Стараясь не придавать внимания вынужденному соседству, он извлек из пластикового пакета, который все это время соблюдал под мышкой, новенькую тельняшку размера «два икса-эль» с запасом.
– А у меня для вас подарок, – сказал он с неестественным добросердечием, обращаясь к Капитану.
Расправив тельняшку на руках, зачем-то потряс ею перед носом старика.
– Он за вами следит, – сказала Зина спокойно. – Глазами. Это странно. Что вы затеяли?
– Ничего особенного, – отвечал Моисей. – Я слышал, у этого человека была любимая вещь, которой вы его вынужденно лишили. Теперь я намерен минимизировать ущерб. Так вы мне поможете?
– Н-ну… наверное, – промямлила девушка, покидая свой пост.
Уверенными, давно и многократно отработанными движениями она придала слабому телу старика сидячую позу, подержала руки, пока Сайкин не слишком-то умело натягивал на них тельняшку, вдруг оказавшуюся чересчур просторной. Все свершилось очень скоро. Старик еще сидел, пока Моисей расправлял складки его нового наряда.
– Материал жестковат, – бормотал он извиняющимся тоном. – Но колоться вроде бы не должен…
– Тельняшки не колются, краснофлотец, – вдруг сказал Капитан надтреснутым голосом.
И сразу лег, протянувши руки вдоль тела и сомкнувши дряблые веки. Впервые за все это время выражение его губ смягчилось, из ожесточенного сделавшись умиротворенным.
– Это какое-то чудо? – спросила Зиночка шепотом.