Утром в кабинет заглянула Грета. Я думать ни о чем не могла, кроме как о судьбе сестры. Грета постучала в дверь тихо-тихо, что было на нее совершенно не похоже, обычно она чуть ли не врывалась в кабинет.

С появлением Греты атмосфера словно сгустилась.

– Экси! – всхлипнула подруга.

– В чем дело? – Я с досадой посмотрела на нее. Лицо серое. Опустошенное.

Грета разрыдалась:

– Мой муж.

Вздрагивая всем телом, она упала на кушетку. Я подошла, обняла, пошептала что-то ласковое, выслушала ее историю, но мыслями была далеко.

– Мой супрук volltrunken, пьяниса и хам… и… унд я ненавишу его. Он разориль нас, пропиль все, что было дома. И он шестокий унд тяшелый характер, а прошлий ночь он побил меня, Экси. Мерсавец!

Она приподняла волосы и показала ссадину над ухом. Последовала жалкая история о том, как Шпрунт пропил и свое жалованье, и все немалые сбережения, что Грете удалось скопить за эти годы. Этот Шпрунт мне всегда не нравился, ничтожный тип, вечно пьяный, нос красный. А теперь еще выясняется, что он избивает Грету, мало того, угрожает разболтать все ее секреты.

– Он сказал, я толшна ему дат тысящу долларов, чтобы он смог оплатить долки. Сказал, если не получит тенег, он….

– Что он?

– Он… расскашет Вилли про мой прошлое.

– Ты все разболтала Шпрунту? Грета! Ты же собиралась молчать!

Она закрыла лицо руками и завыла:

– Он саставил меня. Он… силой фсял. Прошу, не будем об этом. Тепер он расскашет Вилли, что я была eine Hure и что отец Вилли не был моряком и не погибайл у Мыс Штраха, как я ему говорила. Каково будет Вилли, если он узнает, что он шын шлюхи? Мне нушно расдопыть теньги.

– Ты просишь у меня тысячу долларов?

Во мне все так и вскипело при мысли, что у гнусного тролля Шпрунта теперь есть инструмент для отъема у меня моего заработка.

– Экси, он сабрал все мой сберешений, – еще громче разрыдалась Грета. – Мое полошение ничут не лучше, чем в том году, когда мы с тобой повстречайся на улице.

Я сжала виски. Подступала мигрень. Будто к обнаженному нерву приложили лед.

– Пошли ты его к чертовой матери. Если он не будет платить за жилье и достойно заботиться о своей жене, ты переберешься к нам, вот и все.

– Он не будет платит. У него нет тенег.

Боль в голове уже пульсировала. Казалось, там что-то распухает, съеживается и снова распухает.

– Грета, по-моему, в дверь звонят.

– Экси, как же?

– Позже поговорим.

За беседу с человеком, который сейчас стоит за дверью, мне хотя бы заплатят.

Грета направилась открывать, вытирая слезы.

– Вы пошалеете, мадам Миледи, – пробормотала на ходу, но очень быстро вернулась. Произнесла отрывисто: – Дшентльмен шелает консультацию.

В кабинет ступил осанистый господин средних лет. Рыжеватые бакенбарды, подбородок чисто выбрит, черный сюртук помят, но белая рубашка туго накрахмалена. Черный галстук-бабочка придавал ему вид разорившегося денди.

– Мадам Де Босак? – нервно осведомился денди. Еще один бедняга с забеременевшей пассией.

Его маленькие глаза так и рыскали по комнате… Что-то он очень волнуется.

– Да, заходите, прошу вас, – пригласила я и улыбнулась, несмотря на мигрень. – Присаживайтесь. Чем могу помочь?

Он пощипал усы. Порылся в карманах. Посмотрел на потолок.

– Видите ли, мы и моя миссис в ужасном положении, мадам. Я инвалид войны, работать не могу. У нас трое детей, это больше, чем мы можем себе позволить. А здоровье у моей миссис уже не то, что прежде, не годится для… кхм… Может, вы как-нибудь… не могли бы вы… продать какое-нибудь средство, чтобы предотвратить… кхм… ну…

– Я вас понимаю.

– Еще один ребенок был бы… – Он вытащил из кармана носовой платок. – Так вы поможете мне?

Я смотрела на пятно от горчицы, расплывшееся на лацкане. Всякий его пожалел бы: инвалид войны, больная жена, нервный пот на лбу.

– Могу предложить вам кое-что, – сказала я. – Во Франции популярна одна вещица, называется baudruche. Знаете, что это?

Он вопросительно шевельнул бровями.

– Это для джентльмена…

Краска залила его мясистое лицо.

– Мне бы что-нибудь для леди.

Меня всегда злило, до чего мужчины, большинство во всяком случае, норовят свалить все на женщину. Только бы снять с себя ответственность.

– Для леди у меня есть превентивное лекарство. Инструкция внутри упаковки.

– Оно надежно?

– Его нельзя использовать… в определенные дни, так как это может иметь катастрофические последствия, если вы понимаете, о чем я.

– Значит, эти товары предохраняют от…

– …зачатия. Вы это имели в виду?

Он кивнул. И все-таки, казалось, мои слова принесли ему боль.

– Не будете следовать инструкции, толку от таблеток будет как от куска мела. Но при правильном применении в большинстве случаев помогает.

– А если не поможет?

– Если не поможет, тогда добро пожаловать ко мне для дальнейшего лечения.

– А стоимость какая?

– Таблетки – пять долларов. Порошки от задержки – десять. Спринцовки для приема лекарств – семь долларов. Процедура, да еще с госпитализацией, – значительно дороже.

– Могу ли я купить по штуке всего, что у вас есть?

– Разумеется. Одну минуту.

Я ушла в заднюю комнату и принесла две склянки: одну с порошком, одну с таблетками. И еще спринцовку.

– Сперва пусть попробует морскую губку, пропитанную медом. После акта губку следует удалить, растворить пакетик порошка в чашке уксусной эссенции, наполнить этой смесью спринцовку и немедленно ввести в себя. В случае задержки следует принимать таблетки согласно инструкции.

Мужчина, весь багровый, морщился и отводил глаза.

Разговор был таким банальным, что сразу забылся.

Следующим вечером незадолго до ужина Датч переоделась и спустилась в гостиную, где Аннабелль все приготовила для концерта. Дочь полдня провела с сестрой, они попеременно играли на рояле. Выяснилось, что Датч отменная пианистка. Сейчас Аннабелль носилась по комнате, расставляла стулья перед роялем, раздавала программки собственного изготовления – нарисованные цветными карандашами. Публика состояла из меня, Чарли, Греты, ее сына Вилли. Присутствовали также Мэгги, ее жених полисмен Корриган и наш кучер Джон Хатчет, который категорически отказался сесть, несмотря на уговоры Аннабелль. На почетном месте сидела моя сестра.

– Займите свои места, леди и джентльмены, – торжественно произнесла Аннабелль.

– Я не джентльмен! – крикнул Вилли.

– Ага, ты клоп-вонючка! – отрезала Аннабелль. – Но все равно садись.

Он показал ей язык, Грета сердито зашептала ему, но, когда сели, склонилась к сыну и так бережно провела рукой по его волосам, будто это была главная драгоценность в ее жизни. В глазах Греты, устремленных на сына, было столько любви, а он так ласково сжимал ей руку, что я сама залюбовалась. Со вчерашнего дня Грета словно потускнела. Отек от ушиба захватил часть скулы, и Грета постаралась прикрыть его волосами, зачесав их набок. Я не дала ей ни цента и давать не собиралась. Деньги все равно уйдут этому пропойце Шпрунту. Ну уж нет.

Аннабелль сделала книксен и объявила:

– Прелюдия номер 15, опус 28 ре бемоль мажор, сочинение мистера Фредерика Шопена.

Она села за рояль, ее ножки в кожаных туфельках едва доставали до пола. Дочери было десять лет, и она уже обожала наряды, а про последние модные фасоны знала даже больше меня. Но, садясь за инструмент, она забывала про все, полностью захваченная музыкой. Белль закрывала глаза, ее маленькая фигура подавалась к роялю, мелодия будто втягивала ее в себя. Музыка была бурная, сквозь низкие ноты прорывались резкие высокие звуки.

– Она замечательно играет, – прошептала Датч.

Аннабелль лихо закончила и поклонилась. Мы зааплодировали, полисмен Корриган даже засвистел. Шум был такой, что я с опаской глянула на сестру, не шокирована ли она. Датч аплодировала как и полагается: ладони сильно ударяют друг о дружку и на краткий миг замирают – точно в молитве. Она неодобрительно покосилась на Чарли, который вовсю и топал, и барабанил по стоящему впереди стулу. Датч явно полагала, что и в собственной гостиной следует вести себя как в концертной зале, а аплодировать джентльмену следует в белых перчатках, дабы не производить неподобающего шума.

– Ура! – закричал Вилли. – Ура! Все закончилось!

Аннабелль снова показала ему язык. Я еще раз оглянулась на Датч, она состроила гримасу, словно ее неприятно поразили дурные манеры моих домачадцев.

– Виллибальд, немедленно прекрати, – велела Грета. – Иначе мистер Шпрунт поговорит с тобой.

– Шпрунт – мерзкий врунт! – пропел Вилли, и Аннабелль расхохоталась.

– У нас еще маленький сюрприз! – объявила дочь и театрально взмахнула руками. – Мы с миссис Лиллиан споем песню L’invitation au Voyage мистера Шарля Бодлера.

Датч и Аннабелль улыбнулись друг другу, как старые заговорщицы.

Я только сейчас осознала, насколько они похожи. Две ирландские красавицы. На сердце потеплело. Именно о такой семейной сцене я мечтала в те далекие дни, когда заглядывала в окна на Вашингтон-сквер.

– О-ля-ля, французская музыка! – воскликнула я.

– Нет, стихи французские, но положены на немецкую музыку, – сказала Датч. – Я слышала ее в детстве. И сегодня Аннабелль разучила ее.

Они вдвоем сели к роялю и, аккомпанируя себе, запели меланхоличную песенку. Хотя французские слова были для меня что китайская грамота, чистые звонкие голоса отзывались в душе.

Они пели, а мы слушали, пока муж, в котором утонченности не было и на цент, не заорал:

– Пойте по-английски, чтоб простому парню разобрать.

Аннабелль прыснула, а по лицу Датч скользнуло раздражение. Она прошептала что-то на ухо Аннабелль. Похоже, Датч не желала петь по-английски, но Аннабелль была дочерью своего отца и без предупреждения перешла на английский. Датч после заминки присоединилась, но с видимой неохотой. Слушая, я поняла причину этой неохоты. Песня была про нас, про меня и Датч, про то, как мы разлучились.

Когда они закончили, в гостиной стало тихо-тихо, пока Чарли с Вилли не захлопали и не засвистели. Я же отвела сестру в сторонку, печально-горькие строки все еще звучали в ушах.

– Милая, я и не думала, что ты вообще по мне скучала.

– Ты не представляешь, как сильно.

– Но ты теперь здесь, и мы никогда не разлучимся.

– Если бы все было так просто, – сказала сестра.

На ужин нам подали тюрбо. Поливая рыбу белым соусом, Датч улыбалась Аннабелль. Моя дочь неприкрыто восхищалась ею, и для того были все причины.

– Это правда? – приставала она к Датч. – Папа рассказал, что когда вы с мамой ходили в школу, то он научил вас мычать, как корова. Правда?

Датч аж зажмурилась.

– Прости?

– Помнишь, когда ты была школьницей, – быстро заговорил Чарли, – я вас с Энни учил мычать, а заодно и лаять. Разговаривать по-собачьи.

– Ой, папа! Научи миссис Лиллиан гавкать! – Аннабелль с восторгом смотрела на Датч. – Он так замечательно лает! Ему настоящие собаки отвечают. Когда папа встречает в парке терьера или гончую, он с ними разговаривает на их языке. Пожалуйста, папа, научи миссис Лили гавкать.

– Только не за столом, – вмешалась я, слегка огорченная реакцией сестры.

Но Чарли уже вовсю тявкал. И то правда – собаки отвечали, поверив его лаю.

Аннабелль засмеялась, а Датч с трудом согнала улыбку с алых губ.

– Чарли, прошу тебя, – смущенно сказала я. – Ты пугаешь нашу гостью.

– Попробуй же, Лиллиан, – не унимался Чарли. – Это очень просто.

– Чарлз!

– Предлагаю свои услуги в качестве учителя!

Датч вдруг ухмыльнулась. Глаза ее блеснули.

– Гав! Гав! Гав-гав-гав!

О, Датч лаяла даже лучше Чарли. Аннабелль хохотала как умалишенная. А меня переполняло счастье.

– Нет-нет, не так! – И Чарли залился новой собачьей фиоритурой.

Сестра отозвалась коротким лаем и зашлась от смеха. Аннабелль, забыв о хороших манерах, соскочила со своего стула и кинулась к тетке:

– Ой, миссис Лиллиан, я очень-очень хочу, чтобы вы жили с нами!

Сестра обняла ее и улыбнулась мне поверх темной головки моей дочери.

– Ах, Аннабелль, я бы тоже очень того хотела.

Ужин мы заканчивали в приподнятом настроении, я буквально чувствовала, как порхает над нашими головами надежда. После ужина мы с сестрой прошли в гостиную, где Датч остановилась у рояля.

– Датч… Лили, я хочу, чтобы ты знала. Я наняла детектива, чтобы разыскал нашего Джозефа. Надеюсь, ты будешь рада.

– Ох, Энн, да! – сказала она, но голос был печален. – Но я боюсь… разочарования. Мама мне много раз объясняла, что разыскать его невозможно, поскольку его усыновили совсем малышом. Он наверняка ничего не запомнил. И скорее всего, семья Троу не захочет, чтобы он узнал, что его усыновили. Люди обычно так и поступают.

– Только не мы, – сказала я. По ее лицу пробежала тень, и я поняла, что стоит сменить тему. – Прости. Ты, наверное, устала. Не хочешь посидеть в зимнем саду? Или поиграй, просто для себя.

– Спасибо, – улыбнулась она. – Я с удовольствием.

Я направилась из гостиной, но за дверью задержалась и долго стояла, слушая, как она поет. Песни были сплошь печальные. Несмотря на наше воссоединение, Датч была одинока. Наверное, скучала по подругам, по приемным родителям, по жизни светской дамы. Негодяй Пиккеринг разбил ее бедное сердечко. Я слушала пение сестры и думала, что эти печальные песни обращены ко мне, что так она просит меня о помощи. Думаю, она все-таки начнет принимать таблетки или пройдет процедуру, а затем вернется в свой Чикаго. И больше я ее не увижу. Дворец Джонсов, несмотря на всю свою роскошь, не стал ей домом. Мы с Чарли так и остались заурядными ирландскими простаками, что гавкают за ужином.

Я ничуть не удивилась, когда ближе к полуночи Датч вошла в библиотеку, где я любила посидеть с книгой после того, как домочадцы затихнут.

– Завтра, Экси, я приду к тебе в кабинет.

– Хорошо.

Но хорошо мне не было. Мы молчали, тягостная пауза затягивалась, я встала и, извинившись, ушла к себе в комнату.