Мидберри стоял в сержантской у окна. Он молча глядел на плац, на вытянувшуюся вдали за ним и похожую на огромную цепь ограду, на белевшую полосу дороги, что вела к главным воротам. За стеклом, на тонкой металлической сетке сидел небольшой голубовато-зеленый жучок. Мидберри постучал пальцем по стеклу, и жук свалился с сетки, но, падая, где-то на полпути к земле, успел расправить крылышки и зеленой точкой уплыл, растаял в воздухе.

— Так как же теперь? — раздался у него за спиной голос Магвайра. — С этим как раз семь выходит…

Мидберри не ответил. Он почему-то вдруг подумал, что этот случай с Уэйтом оказался для него неожиданным, застал его врасплох. Он был в растерянности. Конечно, его покоробило решение Магвайра отдать непокорного солдата на расправу взводу. И хотя штаб-сержант прикидывается, будто ничего не знал об этом, Мидберри отлично знает, чьих рук это дело. Просто Магвайр скрыл это от него, чтобы он не вздумал вдруг вмешаться. «Как-нибудь при случае, — подумал Мидберри, — надо будет обязательно еще раз поговорить с ним». Магвайру следует знать, что подобные штучки у него больше не пройдут. Во всяком случае до тех пор, пока Мидберри будет у него младшим «эс-ином».

— Ты что, оглох, что ли?

Мидберри слегка повернул голову, поглядел на Магвайра. Тот держал в руках листок бумаги…

— Погляди-ка…

Мидберри взял листок в руки. На нем в столбик, одна под другой, были написаны фамилии рекрутов, отчисленных за время обучения: Тиллитс, Куинн, Джексон, Клейн, Дитар, Купер и Уэйт. Список был подчеркнут жирной чертой, и под ней стояли две цифры — 70:7.

— Все тютелька в тютельку, — усмехнулся штаб-сержант. — Точно десять процентов.

— Ну и что из этого? — Мидберри бросил листок на стол, но Магвайр тут же поднял его, стал снова рассматривать.

— Ты что, забыл, что ли? Я ведь тебе тогда еще говорил про эти десять процентов. Все людишки одинаковы — что одно стадо баранов, что другое. Никакой разницы, сколько взводов ни бери.

Он скомкал листок и швырнул в корзину, стоявшую около стола.

— Тютелька в тютельку!

Поднявшись из-за стола, Магвайр потянулся, не торопясь взял лежавшую тут же шляпу, надел на голову, аккуратно поправил, чуть-чуть надвинув ее на лоб, чтобы тень от ее полей находила на глаза, прикрывая их от чужого взгляда.

— Пора, пожалуй, строить скотину завтракать. А то еще, гляди, на тренировку опоздаем. Тогда обязательно какой-нибудь полковничишка привяжется. Им только дай повод, сразу по больной заднице пинка схлопочешь. Ты идешь?

Мидберри отрицательно покачал головой.

— Ну, как знаешь.

Магвайр вышел из комнаты, и вскоре уже до Мидберри донесся топот десятков мчавшихся ног — взвод выстраивался, перед казармой. Мидберри подождал, пока взвод ушел, и прошел в кубрик. Уэйт лежал, на койке…

— Как дела, парень?

Уэйт вытянулся на спине. Лицо закрыто мокрым полотенцем, виден только рот с распухшими губами. Он молча стянул полотенце… Левый глаз совсем заплыл, под ним огромным сине-желтым пятном расплылась опухоль. Она захватила всю скулу и даже щеку.

— Отлично, как видите, — ответил солдат.

Мидберри открыл было рот, чтобы напомнить парню, что он забыл слово «сэр», но, подумав, промолчал. Вправе ли он требовать от этого человека строгого соблюдений правил поведения? Он же весь избит. И это еще не конец его испытаниям. Скоро вон вылетит со службы с волчьим билетом. Что-то его ждет там, на гражданке?

— На-ка вот, — он протянул солдату небольшой сверток. — Тут примочка и ваты немного. Пригодится.

— Не надо, спасибо. — Уэйт даже не шелохнулся. Потом, подняв руку, снова натянул полотенце на лицо.

Несколько мгновений сержант смотрел на лежащего солдата. Было как-то не по себе, а рука все еще протягивала сверток…

— Ты знаешь, — наконец снова заговорил он. — Уда-лось добиться, чтобы увольнение с позором тебе заменили увольнением при нежелательных обстоятельствах. А это уж не так плохо. Во всяком случае, не то что с позором. — Уэйт продолжал молчать. — Конечно, сейчас это тебя не особенно беспокоит. Вроде бы что в лоб, что по лбу. Но потом убедишься, какая разница. Особенно если станешь искать работу. Не раз еще вспомнишь, вот увидишь.

Он подождал минуту-другую, подумал, что бы еще сказать, но ничего толкового не приходило на ум. Он знал, что Уэйт считает его тоже виновным во всем том, что с ним случилось. Да только какой смысл пытаться его разубеждать, доказывать, что Мидберри сделал все, чтобы облегчить его участь. Вон хотя бы даже формулировка увольнения. Ведь если бы не он… Что он, для себя, что ли, старался? Для этого, вот парня, а он теперь и знать его не желает, морду вон воротит.

Мидберри никак не мог понять, что случилось с Уэйтом. Что заставило его так круто измениться? Буквально ведь на глазах стал совершенно другим человеком. Каких-то десять недель тому назад это был обычный парень, образцовый новобранец, исполнительный командир отделения. В общем, именно такой солдат, из которого может получиться настоящий морской пехотинец. И вдруг такая перемена…

— После обеда за тобой оттуда должна машина прийти. Ты все уже собрал?

Уэйт снова ничего не ответил, только слегка кивнул головой.

Сержант понял, что ему больше нечего здесь делать, и молча отошел от солдата. Вернувшись в сержантскую, решил написать письмо домой. Он писал родителям, что у него все в порядке, взвод заканчивает курс обучения и сейчас усиленно готовится к выпуску. В общем, дела идут отлично, и не исключено, что взвод, заняв первое место по стрельбе, и в строевой тоже не подкачает, завоюет переходящий вымпел.

Когда Магвайр с солдатами вернулся с завтрака, Мидберри уже закончил свое послание. Они оба быстро переоделись в парадно-выходное обмундирование. Магвайр управился первым и, подойдя к большому зеркалу, внимательно стал рассматривать свое отражение. Только тут Мидберри увидел, сколько же у него наград — колодка с ленточками переливалась всеми цветами радуги.

— Ух ты! У вас прямо фруктовый салат на груди, — дружески улыбнулся он штаб-сержанту. У него на мундире красовалось всего одно отличие — медаль «За примерную службу».

— Да ну его, дерьмо все это. — Магвайр даже рот скривил. — Нашел о чем говорить. Послужишь с мое, не столько заработаешь. Вот только бы войну бог послал. Одну хорошенькую войну со стрельбой, и все будет в порядке. Только бы стрельбы побольше. Враз нахватаешь наград, вот увидишь.

Когда взвод возвратился в кубрик, Уэйт снял полотенце с лица, свернул его в несколько раз и положил на лоб. Он не думал, что у кого-то хватит смелости напасть на него средь бела дня, но лишняя предосторожность все же не повредит. Глядеть надо в оба. Правда, солдатам сейчас явно не до него — все чистили парадно-выходное обмундирование, готовились к построению.

Адамчик стоял у изголовья койки. Все его внимание было сосредоточено на галстуке, он усиленно старался не встречаться глазами с Уэйтом. Покончив с галстуком, занялся фирменным зажимом, потом вытащил надраенные до блеска выходные ботинки и принялся наводить на них новый глянец.

Ненависть, что кипела в душе Уэйта к этому человеку, уже прошла. Рыжий был простой пешкой в игре, которая называется жизнь. И именно быть пешкой учили его сержанты-инструкторы. Да и сам Уэйт тоже немалую роль в этом сыграл. Так можно ли после этого винить парня, что он поступил именно так, как он сам десятки раз твердил: думай только о себе и плюй на всех других. Он именно так и делает. Выходит, что и ненавидеть его теперь не за что. Скорее даже пожалеть можно.

…Взвод быстро приготовился к построению. Когда Магвайр с маячившим у него за спиной Мидберри вошли в кубрик, солдаты уже сами выстраивались вдоль коек. Раздалась команда:

— Смирно! — Солдаты вытянулись во фронт. Магвайр быстро прошел вдоль одной шеренги, Мидберри проверил другую.

— Добро! — Сержанты были удовлетворены внешним видом. — Выходи строиться! В колонну по одному… Первое отделение — головным, остальные — за ним… Нале… во! Бего-ом… арш!

Лежа на койке. Уэйт глядел, как одетые в выходные мундиры солдаты один за другим пробегали мимо. Когда выбежал последний и за ним вышли оба сержанта, он осторожно приподнялся и сел на койке. Протянул руку и подтащил к себе лежавший в ногах уже уложенный вещмешок, привалил его к ножке койки. Он слышал, как снаружи Магвайр крикнул «Смир-рна!», потом «Направо!», слышал, как дружно двинулся взвод, четко печатая шаг на асфальте. Постепенно эти звуки затихли вдали, и в кубрике вновь воцарилась тишина.

Уэйт глядел вдоль опустевшего прохода, видел ровные ряды аккуратно заправленных коек, стоявших как по ниточке рундуков. Сияли натертые до зеркального блеска стекла окон, отливал чуть желтоватой белизной надраенный пол, «Сколько же поколений новобранцев, — подумал он, — скребли и драили эти доски, чтобы они стали почти белыми?» И все же в косых солнечных столбиках роились мириады пылинок.

Одиночество снова на какой-то миг поселило в его душе уже было полностью исчезнувшее чувство страха. Он стал думать, правильно ли поступил, не совершил ли ошибки. Той ошибки, что может в корне поломать, испортить ему жизнь. Не повторяет ли он снова то, что делал уже не один раз, — отталкивает людей от себя, ставит какую-то преграду между собой и окружающими? Однако чувство это быстро прошло, а вместе с сомнениями улетучился и страх. Ему показалось вдруг, будто он все время спал и проснулся только тогда, когда решил дать правдивые показания. В тот момент, когда открыл рот.

Не в том дело, в конце концов, правильно он поступил или нет, главное, что в тот самый момент он наконец-то перестал плыть по течению. И не важно, что теперь ждет дома. Так же, как не важно и то, что кто-то здесь, в этом проклятом корпусе, считает его изгнание своей большой победой. Все это не важно. Главное, что он сам о себе думает и как сам оценивает свой поступок. Пусть разламывается голова, пусть нестерпимо болит все тело, все равно он счастлив, что поступил так и не иначе.

И еще он знал, что никогда уже не вернется назад в постылую отцовскую химчистку. Это уж точно. Никогда больше не станет делать то, что хочется другим, что надо не ему, а кому-то другому.

Эта мысль приободрила его. И только теперь к нему вернулось чувство, которое несло уверенность в себе. Ту самую, какой ему всегда так не хватало в жизни. Конечно, впереди ждут большие трудности, будет, наверно, очень тяжело, но все равно это во сто крат лучше всего того, что осталось в прошлом. Может быть, хоть за это сказать спасибо корпусу морской пехоты, обещавшему (вон какие всюду развешаны плакаты) сделать из него человека.

Уэйт поднялся с постели, тщательно расправил складки на одеяле (когда ночью его избили, он был так плох, что не смог забраться на свою верхнюю койку и лежал на Адамчиковой), потом взял вещмешок и медленно поднял его на плечо. В голове закружилось, к горлу подкатила тошнота, и он немного постоял, приходя в себя. Потом, слегка еще покачиваясь, двинулся к выходу.

На улице все было залито солнцем. Солдат осторожно спустился по железным ступенькам и, дойдя до последней, сел, привалясь спиной к вещмешку.

Там, за дорогой, на огромном плацу, учебные взводы занимали свои места для репетиции выпускного парада. Внизу, у подножия железобетонного монумента, в парадных мундирах застыл оркестр. Блестящие трубы и яркие барабаны исторгали в воздух бравурный «Марш морской пехоты». Уэйту даже показалось, что среди вымпелов и флажков подразделений он видит флажок 197-го взвода. Ну, конечно же вон он — их взвод. Вон он пошел левое плечо вперед, продвинулся еще немного, снова развернулся и, дружно печатая шаг, прошагал мимо пока еще пустой трибуны. Еще несколько мгновений, и взвод скрылся за огромным монументом. А перед трибуной один за другим проходили все новые и новые подразделения.

Грязно-оливковый джип подкатил к крыльцу. За рулем сидел долговязый, худой, как щепка, сержант в тропическом обмундировании. Уэйт поднялся. Сержант не спеша протянул руку к приборной доске, взял приколотую там бумажку…

— Рядовой Уэйт?

— Так точно! Он самый!

— Рядовой Джозеф Уэйт?

— Он самый!

Ничего не сказав, сержант вытащил из-за галстука шариковую ручку, поставил птичку. Уэйту бросилось в глаза, что у этого парня ужасно впалые щеки и, чтобы скрыть это, он густо намазал их то ли кремом, то ли гримом. Лицо от этого казалось неживым. Как будто бы из папье-маше…

Сержант сунул бумажку на место, закрепил ее, убрал за галстук свою ручку и включил передачу.

— Садись!