— Так что же я должен делать? — допытывался Адамчик. — Ну скажи ты мне? У тебя ведь всегда на все ответ есть.

Уэйт внешне невозмутимо продолжал заниматься делом — вдевал нитку в иголку. Продел, спокойно завязал узелок, посмотрел, как получилось…

— Дай-ка мне китель, карман что-то прохудился…

Адамчик, сидевший рядом с ним на рундуке, повернулся, взял лежавший на верхней койке китель, подал его хозяину.

— Так как же мне быть?

— Чего ты пристал ко мне? Я ведь только спросил, что ты тогда видел, вот и все. Хотел узнать, что же произошло на самом деле. И твое мнение. Ну, а раз ты не хочешь об этом говорить, так и ладно. Кончим, стало быть, на этом. Дело-то ведь твое.

— Это-то верно. Да только… — уставившись куда-то в пол, Адамчик ломал пальцы. Перещелкал всеми суставами левой руки, взялся за правую. — Будто я не понимаю. Отлично знаю, куда гнешь. И ты тоже знаешь… что я знаю. Ужасно смешно!

— Тогда чего же ты кипятишься?

— Ничего я не кипячусь. Даже и не думаю. Просто я не такой дурачок, как ты считаешь. Не ловлюсь по дешевке. На твой или на чьи еще приемчики.

— Тьфу ты, гад! — Уэйт дернул рукой. На кончике пальца рубиновой точкой наливалась капелька крови. Он сунул палец в рот, пососал. — Какие еще там приемчики? Чего ты мелешь?

— Ты отлично сам знаешь какие.

— Да нет же. Правду говорю.

— А, брось. Просто добиваешься, чтобы я, как последний дурак, высунул башку, а мне ее — тяп! И поминай как звали. Хитрый больно. Подъезжаешь на кривой. Друга-приятеля разыгрываешь. А все только для того, чтоб я первым рот раскрыл. За чужого дядю вылез. Мне потом пинка под задницу, а ты — чист как стеклышко. Будто и знать ничего не знаешь. Как в тот раз, когда я за Клейна пытался вступиться. Думаешь, я забыл? Где ты тогда был? Где?

Адамчик с горечью усмехнулся. Эта усмешка показалась Уэйту фальшивой, надуманной и в то же время нервозной. Однако он ничего не сказал. Молча слушал…

— Я теперь уж не такой дурак, как был, — снова начал Адамчик…

— Это ты так думаешь?

— Ничего я не думаю. Я точно знаю.

— Да нет, я о том, что будто бы я тебя подбиваю.

— А почему бы и нет?

— Да потому, что смысла же никакого нет в этом. Ну какая мне от этого корысть, сам посуди?

Адамчик неопределенно развел руками. Уэйт вздохнул:

— Так вон, оказывается, куда ты гнешь. Мне, мол, высовываться опасно, и без того на волоске повис, того и гляди в выпуск не попаду. Пусть лучше другие, которые понадежнее себя чувствуют. Так ведь, верно?

— А хоть бы и так! Взять вон тебя и меня. Сам знаешь, какая разница. Тебе бояться нечего. Да ты послушай…

— Чего там еще слушать. Сам-то что собираешься делать?

— Нет, нет! И не уговаривай. Я и думать даже не хочу. — Адамчик в возбуждении вскочил с рундука, сделал движение, будто собирается уйти. — Ты что, по правде что-то задумал? Или только делаешь вид, будто собираешься за Купера вступиться? Так я все равно тут ни при чем, и не рассчитывай. Сделай одолжение, оставь меня в покое. Не хватало еще мне в это дерьмо влезать.

Он демонстративно засунул руки в карманы брюк, снова делая вид, что собирается уйти. И снова не ушел…

— Так тебе что, действительно оч-чень хочется узнать, что я тогда видел? — заговорил он после некоторого раздумья. — Хочется? О'кей! Тогда слушай…

Уэйт поднял голову. Его сосед странно улыбнулся, привалился боком к стойке, которая соединяла верхнюю и нижнюю койки, огляделся…

— То же самое, что и ты, вот что, — сказал он негромко. — Точно то же. Вот так-то. Это тебя устраивает?

— Но если ты видел, то, наверно, и другие тоже видели?

— Какое еще там «наверно»? Все точно видели, и сомнений быть не может. Да только что с того? Даже если бы это видел весь взвод. Все равно ведь никто не признается. Даже рта не раскроет.

— А может, раскроют? Ну не все, так хоть кто-нибудь?

— А может, в дерьме изваляются? Никто — это ведь не просто слово. Никто — значит, что ни ты, ни я, ни кто-нибудь третий, у кого есть в голове хоть капелька здравого смысла, не сделает этого. Да это и не играет роли. Ну пусть кто-нибудь и раскроет рот. Пусть даже не один, а двое. Скажем — ты и я. Думаешь, это что-либо изменит? Ровным счетом ничего. Было нас двое, так двое и останется. Ни одна душа не поддержит. И ты это отлично знаешь. Видел вон этих двух — Брешерса и Тейлора? Решился бы на них рассчитывать? Вот то-то и оно. Останемся вдвоем и вылетим оба с острова коленом под зад, а мордой в дерьме. Только и всего.

«Это же надо, — думал Уэйт. — Кроет меня моими собственными доводами. Как будто бы сам себя в записи прослушиваешь. Ничего себе, сыграла судьба шуточку — бумерангом по мне все полетело. Верно говорят, что посеешь, то и пожнешь. Научил на свою голову».

На его лице теперь блуждала легкая улыбка. Она становилась все шире, и в конце концов он рассмеялся вслух, тряся головой от разбиравшего его смеха.

— С чего это тебя раскололо? — удивился Адамчик.

— Да над тобой смеюсь. И над собой тоже. В общем, над всем понемножку. — Он сдерживал смех, постепенно успокаиваясь. Потом посмотрел внимательно на Адамчика и снова взялся за иголку.

— Ничего, в общем, особенного, — сказал он через несколько минут. — Забудь об этом. Смеялся-то я, пожалуй, всего больше над собой. — С трудом проколов плотную ткань, он выдернул иголку, потянул, сделал стежок.

Адамчик вдруг схватил его за руку:

— А ты не крути, — он резко дернул товарища. — Не крути, говорю. Сейчас же отвечай, чем это я тебе смешон? Чем?

— Отстань, — спокойно отмахнулся Уэйт. — беда с тобой, право. Шуток не понимаешь. Легче жить, парень, надо. Легче. С чувством юмора, — он продолжал работать, зашивая разорванный карман. — Ведь коли все всерьез принимать, недолго и шишек нахвататься…

Адамчик все еще не отпускал его руку. Он смотрел, как шьет Уэйт, и все силился понять, что же у того на уме. Но никак не мог решить. Попробуй пойми этого человека: то он вроде бы прямо рубаха-парень, все ему трын-трава, то вдруг начинает на полном серьезе за Купера заступаться, а потом ни с того ни с сего хохочет. А может быть, все это просто проверка? Может, он хочет выяснить, что за человек этот Адамчик? Что из него можно выжать? От таких всего ведь ждать можно, того и гляди вокруг пальца обведет. Все чего-то крутит, дураков из умных делает. Да еще при этом норовит на чужом горбу в рай въехать — пусть, мол, дураки стараются, шею под топор подставляют. А он, умник, всегда в сторонке, только посмеивается. Да уж чувство юмора у таких типов развито здорово, ничего не скажешь. Все мы для них только объекты для проделок и насмешек, не более. Всю ночь, наверно, может о Купере рассусоливать, а самого все это и на ломаный грош не трогает. Он ведь сам ничего делать не собирается, что же не потрепаться. Не попытаться кого-нибудь другого втравить. Авось получится, риск-то невелик.

Протянув правую руку, Уэйт расцепил сжимавшие кисть левой руки горячие Адамчиковы пальцы, снял его руку:

— Говорю тебе, забудь обо всем этом. Я ведь просто так. Спросил только. А теперь — ступай. Ладно?

Ничего себе, пошутил, называется. Адамчик чуть не взорвался. Его просто трясло от обиды, распирало от возмущения за свою тупость, за то, что он так глупо позволяет этому парню водить себя за пос. Вынюхивал, выспрашивал, делал вид, будто всерьез озабочен, что-то думает, решает. А сам тем временем, оказывается, просто китель зашивал и от нечего делать решил маленько потрепаться. Ну и тип. Прикидывается, что сочувствует, а сам в душе, поди, все время издевается. В конце концов даже не удержался, хохотать, подонок, начал…

— Видишь, у меня дел по горло, — говорил ему Уэйт. — Да и тебе, наверно, тоже чем-нибудь заняться надо бы. Чего сидишь?

Это переполнило чашу терпения Адамчика.

— Ах ты, двуличная сволочь! Мразь! Дрянь! — взорвался он. Рванув что есть силы, он выдернул из рук Уэйта его китель, швырнул на пол. Его всего трясло от бешенства. — Подлюга фальшивая! Вот ты кто — фальшивая подлюга!

Уэйт даже не шелохнулся.

— Положи китель на место, — ровным голосом сказал он.

— Только и умеешь, что болтать, — не мог сдержать своего гнева Адамчик. — Людям в душу лезть да поганить. А у самого только слова. Одни слова. Кроме слов, ничего за душой нет!

— Тебе что сказано: сейчас же положи китель на место! А не то пожалеешь!

— Ну, конечно же! Как же иначе. Вишь, задница здоровая выискалась. Любому покажет, как же! Да только не больно задавайся. Коли ты такой умный да сильный, чего же вокруг меня весь вечер увивался? Чего крутил? Шел бы сразу к Магвайру, да и выкладывал! Ну как, пойдешь? Черта лысого! Такие, как ты, никуда не ходят. Кишка тонка. Одно цыплячье дерьмо внутри, ничего больше.

— Не заставляй меня вставать, — все еще сохраняя внешнее спокойствие, процедил Уэйт. — Добром прошу. Не то плохо будет. Я ведь серьезно. Так дам, что и костей не соберешь. Ну!

— Ах, какие мы здоровые да грозные. Большой белый босс. Да я…

— Последний раз говорю: подай китель…

Протянув руку, Уэйт ждал. Адамчик даже не пошевелился. Он вдруг почувствовал, как затихло в кубрике, как десятки глаз сверлили его спину, ожидая, чем же все это кончится. Многие солдаты, как по команде, придвинулись к их койкам, образовав широкий полукруг. И от этой тишины злоба, так резко рванувшая минуту назад его сердце, вдруг сразу куда-то ушла, и вместо нее осталось только ощущение ужасной слабости и пустоты. Ну зачем он все это затеял? Что ему надо? К чему все это?

— Да ну тебя к чертям собачьим, — нагнувшись, он поднял с полу китель, швырнул его Уэйту. — Связываться не хочется. Стоило бы уж…

Протискиваясь сквозь сгрудившихся солдат, он услышал, как ему вдогонку кто-то присвистнул, другой хохотнул, мяукнул… Чьи-то пальцы больно ущипнули за руку, толкнули в бок.

— Ух ты, парень! Ну и трус! Истинно Двойное дерьмо. Да еще и брюхо желтое…

Обойдя вокруг коек, он подошел к окну, невидящим взглядом уставился в стекло. Слышал, как в его адрес выкрикивали новые оскорбления, как над ним открыто глумились. Постепенно насмешки затихли, сменились обычным негромким гулом голосов, и Адамчик перевел дух. Вроде бы и выбрался. Да только кого он этим обманул? Все видели, какой он трус. Последний жалкий трус, другого имени нет. Пыжился, хорохорился, а чего добился! Только окончательно все напортил. Был и будет впредь Двойным дерьмом. Другого и не достоин. Жалкий бесхребетник. Подонок. Ворона в дерьме. Почему бы Уэйту и не смеяться над ним? Вон весь взвод теперь хохочет. И сержанты тоже. И Магвайр, и Мидберри. Как бы он ни старался, что бы ни делал, а как был, так и останется дерьмом, козлом отпущения. Таким же парией, как Хорек и Купер. Десятипроцентник несчастный. Все, поди, уверены, что кому-кому, а уж ему-то никак не суждено в выпуск попасть. Кишка, мол, тонка. Не из того материала сделан, что надо.

— О господи… — прошептал он со вздохом. Что есть силы уперся в подоконник кулаком, деревянный край больно врезался в руку, и от этого сразу стало легче. На глаза навернулись слезы, щеки начали гореть, в горле будто напильником прошлись. До чего же в этот миг он был сам себе противен! Чем такое терпеть, не лучше ли застрелиться. Разом покончить со всеми мучениями. Или бежать прочь из этого отвратительного кубрика. Бежать куда глаза глядят. А то еще можно утопиться. Пускай акулы сожрут, все не так мерзко будет…

Долго еще стоял он так у окна, то проклиная, то жалея себя, возмущаясь и прощая. Слышал, как за спиной Уэйт полез в рундук, видно, собираясь в душевую. «О боже, — мелькнула тут же мысль, — до чего же он ненавистен мне. Да и не только он один, а все они, отвратительные, злобные, жестокие люди, сержанты или червяки, все едино, вся эта мразь. Все они заодно, только и делают, что стараются любой ценой не допустить меня до выпуска, не дать мне стать таким, как все. И совершенно ясно почему. Да потому, что я им всем ненавистен. С первых же дней появления здесь и до этой вот последней минуты. Ненавистен из-за рыжих волос, молитв, четок, да из-за всего буквально. Что бы я ни говорил, что бы ни делал — все встречается в штыки. Взвод считая и считает меня чужаком, не желает допускать в свои ряды, вечно отталкивает. А ведь я так старался — и на стрельбище, и на занятиях по истории и традициям, везде, везде. Они видят, что я не совсем уверен в себе и в своих силах, вот и делают все, чтобы окончательно сбить с толку, отталкивают, не желают оставить мне даже самого мизерного шанса на удачу. Да и какое им дело до меня. У них же одно на уме — сломать, растоптать, отбросить прочь чужака. У всех у них, а у Уэйта в особенности. Только за свою шкуру и трясется, о себе только и думает. Как и все, ищет, за чей бы счет выкарабкаться, удержаться на поверхности. Они же рады бросить меня на съедение Магвайру, пусть жрет, лишь бы на них поменьше внимания обращал…»

Рукавом рабочей куртки он вытер глаза, поглядел на кулак. Сжал и снова разжал. От упора в подоконник костяшки покраснели, даже больно стало. «Ну и дурак я был бы, если б решился. А эти мерзавцы уже и рты пораскрывали в ожидании спектакля. Надеялись, видать, что Уэйт меня так измолотит, что впору будет в лазарет отправлять. Им только того и надо — проваляюсь, от взвода отстану, глядишь, и отчислят. Да черт с ними со всеми. Я вовсе не обязан кому-то доказывать свои права. И уж, во всяком случае, не этому сброду. Надо будет, с Уэйтом и потом посчитаюсь, после выпуска. Конечно, если это будет необходимо. Да только уж я сам решу, когда и где. А не когда этому сброду заблагорассудится. Вот наберусь сил и опыта, тогда и посчитаюсь. Ишь ты, больно умные выискались. Да только и я не дурак. Стану зря силы тратить, когда их надо для дела беречь, к выпуску готовиться. Вот где надо постараться, а не в драке, где всякий дурак может выкладываться. Зато уж как попаду в выпуск, так всем нос утру. Всем этим умникам, я им докажу, куда следует силы употреблять. Тем более что, в общем-то, не в силе дело. Пусть я не такой уж здоровый, да тоже парень не промах. Я в своем деле силен. Какой-нибудь дурак все, знай, в драку лезет, а что толку. Дела-то не знает, пользы не принесет. А я не боюсь: пусть и побьют, так что особенного? С меня как с гуся вода. Давай еще, я жилистый, все выдержу. Меня так просто не сломаешь. Все вытерплю, а своего добьюсь. Главное сейчас — выпуск. Тут я сил уж не пожалею. Вот увидите. Рядовой Адамчик будет в выпуске, чего бы то ни стоило».