Из-за дождя, начавшегося пару часов назад и сейчас вовсю барабанившего тугими струями по скошенным окнам мансарды, в верхней спальне было свежо. Тадеаш, так и не удосужившийся укрыться (и до одеяла ли было?), проснулся от того, что продрог. Эви, видимо, тоже озябла, потому что укуталась до носа в лёгкое покрывало — похоже, оно оказалось первым, что попалось ей под руку. Тадеаша тронуло, что добрая часть импровизированного одеяла была выделена ему. Эви явно пыталась накрыть и его, но, по многолетней привычке не разделять ни с кем ложе, он во сне откатился на самый край отнюдь не маленькой кровати — за что сейчас и зябнул в гордом одиночестве. Тадеаш хмыкнул: да, похоже, пришло время менять холостяцкие привычки. Приподняв край кремового покрывала, он хотел было нырнуть в нагретую Эви уютную берложку, но замер, залюбовавшись открывшейся картиной. Эвика спала на левом боку, слегка согнув в коленях стройные ноги. Грудь её уютно покоилась между перекрещенных рук, длинные пряди тёмных волос разметались по подушке. От всего её облика веяло сонным теплом. Тадеаш глубоко вдохнул, ощущая прилив желания, и придвинулся ближе, понимая, что уснуть теперь вряд ли сможет. Но будить Эвику не стал. Она выглядела такой трогательной и юной, что хотелось раскинуть над ней шатёр защиты. Однако и влечение в нём будила сильнейшее. Чувственная, лишённая пуританского стыда, отзывчивая, умеющая дарить и принимать ласку… Невероятная женщина! Живая. Во всём настоящая. Желанная. Нежная. Неужели… любимая? Разрываемый противоречивыми желаниями, он перекатился на спину и уставился в потолок. Прошла всего неделя со дня их знакомства, но в этот короткий срок вместилось так много. По сути, для Тадеаша началась другая жизнь. Он хорошо помнил своё смятение в тот момент, когда, войдя в кафе "La Boheme", увидел её за столиком возле окна. Она сидела на мягком бордовом диване, уютно поджав под себя ноги, и сосредоточенно рисовала что-то на большом экране планшета, изредка прерываясь, чтобы сделать глоток кофе. Лицо её, обрамлённое тёмными локонами, имело отрешённый вид, глаза. Эта бесспорно красивая женщина была настолько отстранена от вечно спешащего мира, от говорливых посетителей, от жадных оценивающих взглядов, что Тадеаш, настроенный на молниеносное покорение, слегка растерялся. Она не вписывалась в стандартные рамки. К ней невозможно было сходу подобрать ключи. Он тогда чётко осознал, что его первоначальный, тщательно проработанный план полетел в тартарары. То, что пришло вместо него, не укладывалось ни в какие логические папки и на тот момент даже не имело названия. Тадеаш, вечно занятый своими делами, привык видеть в женщинах скорее объект, некий удобный для себя набор исправно исполняемых функций. К слову, женщины, выбираемые им прежде, и не пытались представлять из себя нечто другое. Их цели в отношении него были прозрачны и просты — получить максимум возможного. Он хотел от них того же. Подобный расклад вполне устраивал, да и рефлексировать по этому поводу ввиду тотальной занятости было некогда. Его мир чётко делился на два лагеря: мужчины — создающие события и возможности, а также управляющие ими; и — красивые женщины. Некрасивые исключались, эстетический вкус Тадеаша восставал против несовершенства. Красота соискательниц, по существу, являлась единственным обязательным условием. В остальном он не предъявлял к ним никаких принципиальных требований. Они могли быть умны и эрудированы. Или очаровательно глупы. Темпераментны или же, напротив, неприступны до поры. Театральны и манерны или же просты. По большому счёту, все эти их различия уравнивались одним общим качеством: они искали отношений с ним, поэтому с готовностью принимали удобный для него формат, едва ли не прямым текстом признавая свою вторичность. Стремясь ему угодить, отказывались от собственных интересов. Откровенно говоря, Тадеаш, не претендовавший на диктатуру, не понимал, чем вызвано такое рвение, но особо не вникал, поскольку хватало чем занимать мысли. В общем и целом, место женщины в его жизни было давно определено, и до сих пор у него не возникало поводов для пересмотра.

Теперь же, устроившись за соседним столиком, он наблюдал нечто особенное. Эви, с головой ушедшая в создание, в проявление в материальном мире некой идеи, до поры видимой только ей, напомнила ему самого себя в моменты работы над новыми проектами. Та же целеустремленность, погружённость в идею вплоть до самоотречения, чёткие ментальные движения хорошо подогнанного инструмента творения, рассекающего оболочку бесформенной материи для наполнения её образом. Тадеаш внезапно осознал, что эта женщина не только красива, но и равна ему по духу. Сама по себе эта мысль, конечно, не была невероятной — но осознанная впервые, стала практически откровением. Он осмотрелся по сторонам: а что, если и эти женщины тоже… равны? Что, если он катастрофично заблуждался насчёт бывших подруг, не разглядел за броским внешним внутренних сокровищ? Девушки, сидящие через столик, по-своему расценив его пристальный взгляд, заулыбались: одна — кокетливо, другая — призывно. Тадеаш с досадой отвернулся. Нет, в большинстве своём они стандартны. Но, с другой стороны, это поведение — лишь ответ на стандартный запрос. Стоит ли потребителю обвинять потребляемый продукт в отсутствии духовности? Он покачал головой: эк, куда занесло! Взгляд его вернулся к Эви. Похоже, она закончила работу, потому что отложила в сторону планшет и энергичным взмахом руки подала знак кому-то в глубине зала. Через несколько секунд к ней подошел молодой, слегка манерный мужчина, улыбнулся так, словно они давно знакомы, и присел рядом — на взгляд Тадеаша, излишне близко. Они принялись рассматривать эскиз, едва не соприкасаясь головами. Странное чувство охватило его. Подумалось, что эти двое могут быть близки. И что тогда? Значит, женщина, уже ставшая для него особенной, может прямо сейчас встать и уйти с этим хлыщом в какую-то их общую жизнь, и он ничего не сможет с этим поделать. Чувство бессилия было ему не свойственно, но ситуация складывалась так, что от его решения сейчас ничего не зависело. Подобное произошло впервые. Воистину, день открытий — в том числе и неприятных. Он уже готовился отодвинуть кресло, чтобы встать из-за столика и уйти, как вдруг прямой, устремлённый на него взгляд Эви приковал его к сиденью. Она смотрела открыто и слегка иронично, без издёвки — словно её забавляла ситуация, но не поведение Тадеаша. Сам не понимая каким чувством, он уловил её невысказанную просьбу: подожди. "Ладно", — ответил взглядом и улыбнулся. Её ответная улыбка зажгла в нём маленькое солнце. Через минуту собеседник Эви, довольно покивав головой, встал из-за стола. Эви поднялась вслед за ним, после чего они по-дружески обнялись, и щёголь пружинящим шагом ускакал туда, откуда недавно явился. Тадеаш провёл его пристрастным взглядом, желая пижону только одного — не возвращаться.

Она закрыла обложку планшета, уложила его в объёмную пеструю сумку, сшитую из кусочков кожи, и неторопливо подошла к его столику. Заправила за ухо непокорную прядь, улыбнулась.

— Позволите?

Тадеаш вскочил с места, коря себя за нерасторопность. Споро отодвинул кресло, предлагая ей сесть.

— Прошу вас. Признаться, не ожидал, простите увальня.

Эви мелодично рассмеялась. Изящно опустилась на мягкое сиденье, повесила на плечики сумку. Он вернулся на своё место, чувствуя, как бешено колотится сердце. Подобное волнение было для него внове. Она действительно застала его врасплох, но досады он не испытывал. Напротив, проснулся интерес: эта женщина удивляла всё больше и больше. Тадеаш с лёгкой улыбкой указал рукой на книжку меню:

— Может быть, ещё кофе?

— Спасибо, но лучше воды. Я несколько часов работала над эскизом настенного панно для этого кафе, выпила три чашки американо, четвёртая будет очевидно лишней. — Эви говорила приветливо, но смотрела на него серьёзно, не отрываясь, словно пыталась прочитать на его лице нечто скрытое, не передаваемое словами. Её взгляд сбивал Тадеаша с авантюрного настроя. Впрочем, он и без того уже понял, что с ней не сработает ни одна из привычных схем.

— Я заметила, как вы за мной наблюдали… На меня часто смотрят, привыкла и не реагирую, а когда работаю, вообще перестаю замечать окружающий мир, однако ваш взгляд ощущался буквально кожей…

Он не сразу нашёлся с ответом. Эви запустила тонкие пальцы в волосы, откинула за спину тяжёлую волну тёмных волос.

— Как вас зовут?

Прямой вопрос снова застал врасплох. Опять она его опередила! Похоже, Тадеаша били по всем фронтам. Подавив досаду, привстал, протягивая руку:

— Тадеаш Творце́вич. Архитектор.

Она улыбнулась:

— Эвика Новотна. Художница. Можно Эви. У вас, кажется, польская фамилия?

— Так, я и родился в Польше, в Та́рнуве. Правда, давно не живу там, мой бизнес связан с постоянными разъездами — вся Европа, да и не только. Так что практически гражданин мира.

— Но вы очень хорошо владеете чешским, ни за что бы не подумала, что он для вас неродной.

Эвика поднесла к губам запотевший стакан и сделала глоток. Тадеаш ощутил острый приступ жажды — правда, иного свойства, но вслед за ней тоже выпил воды. Стало немного полегче. Он кашлянул, ощущая, что волнуется:

— Дело в том, что я… эм-м… как бы это поточнее выразиться… в некотором роде полиглот. Владею всеми европейскими языками, а также латынью и санскритом — но в случае последних не отвечаю за качество произношения. Сами понимаете, мёртвые языки, спросить не у кого — стало быть, и не с кого.

Эви удивлённо приподняла правую бровь:

— Однако! Впервые встречаю полиглота! А как вы ухитряетесь сохранять такое количество информации, неужели не путаетесь? Вообще, это, конечно, поразительно. Наверное, врожденное свойство — такая память?

Он довольно усмехнулся:

— Мог бы, конечно, прихвастнуть: мол, от природы одарённый либо старательный в учении, но врать не стану — это специальная методика. Немного фармакологических чудес: ноотропы, витаминные комплексы, плюс лёгкое гипнотическое воздействие. Базовое владение закладывается, но всё прочее нужно нарабатывать, тренировать.

— Ну да, логично, что тренируется, то развивается. Интересный метод… — Эви смотрела на него не отрываясь, глаза её подсвечивались изнутри какой-то эмоцией. — Удивительно, мне так с вами… с тобой… легко, словно мы сто лет знакомы.

Тадеаш, последние минут пятнадцать думавший о том же, согласно кивнул:

— И мне… с тобой. Я очень рад, что зашёл именно сюда. Если бы мы не встретились, я бы многого так и не понял.

Она огляделась по сторонам:

— Очень любопытно, чтоименно здесь открыло для тебя некую истину? — Эвика поддразнивала его, уже зная ответ.

— Не что, а кто. Ты. Ты открыла для меня новый мир. Давай сбежим отсюда? Здесь, конечно, хорошо, но шумно.

И они сбежали, и гуляли весь день дотемна, пока от усталости не загудели ноги. В тот первый вечер, проводив Эви домой и вернувшись к себе в отель "Green Garden", Тадеаш впервые в жизни не спал всю ночь. И вовсе не мысли о забуксовавшем проекте будоражили его, и не грядущие и весьма дорогостоящие проблемы из-за отпуска, который он внезапно, именно этой ночью, решил себе устроить, а воспоминания о женщине, которая тонкими пальчиками закладывала за маленькое ушко непослушную тёмную прядь и смотрела вместе с ним в ночное небо над древней Прагой.

Неистовая дробь сменилась мерным убаюкивающим шумом. Яростный ливень утихал, грозя перейти в занудный затяжной дождь. Тадеаш повернулся на бок, стараясь не потревожить Эви. Видимо, ей что-то снилось, под неплотно закрытыми веками быстро двигались глаза. Похоже, сон был не из приятных — Эви хмурилась, губы её подрагивали, словно перед плачем, лицо выражало тревогу. Он потянулся и нежно погладил её по лбу, погрузил пальцы в шелковистые пряди, желая вывести из тёмного морока, но Эви, пребывая в плену сновидения, уходила всё дальше в густой туман своего кошмара. Тадеаш замер, выбирая: будить или же ещё немного подождать, вдруг отпустит? Ответ пришёл сам собой — Эви заметалась, губы её искривились, и она забормотала хриплым от ужаса голосом: "Нет-нет-неееет, не трогайте его, не нужно, я нарисую что угодно, только оставьте его, пожалуйста, пожаалуйстаа…". Отбросив сомнения, он рванулся к ней, схватил в охапку, прижал к себе и зашептал, вдыхая сладкий запах волос: "Тшшш, радость моя, всё хорошо, это сон, всего лишь сон, я с тобой…". Эви уперлась руками в его грудь, пытаясь оттолкнуть, вырваться, но он не отпускал, и тогда она расслабилась, задышала мерно, успокаиваясь, уже чувствуя сквозь расползающуюся ткань сновидения его запах, тепло, ласковую силу…

— …Мне снился кошмар. Он меня преследует с пяти лет. Но в этот раз он был самый страшный из всех… — Эви говорила без эмоций, но каким-то шестым чувством Тадеаш улавливал, что страх всё ещё не отпустил её.

Он погладил Эви по спине, ощущая, как напряжены её мышцы, легонько подул на волосы.

— Ничего не бойся. Я с тобой. Всегда буду с тобой. — Почувствовав, как расслабляется её тело, отзываясь на ласку, продолжил: — Я слышал, что если страшный сон рассказать кому-нибудь, он не сбудется. Хочешь рассказать, что тебя так мучает?

Эви, всё ещё лежащая в позе зародыша, прерывисто вздохнула. Потом, распрямляясь, потянулась гибким сильным телом, придвинулась ближе. Окружающий мир разом уменьшился до размеров кровати — чтобы в ту же секунду невообразимо расшириться, стать тёплым, волнующим, пахнущим невероятно притягательно…

Сквозь сладкий дурман, через тысячи световых лет, до него добрался шёпот Эви. Тадеаш вздохнул, выныривая из феромонового опьянения.

— …тёмные, безликие, их много, они не говорят, объясняются знаками и как-то ещё, телепатически, что ли, но я их понимаю, всегда понимаю… Они требуют, чтобы я рисовала на огромном полотне мир, в котором никогда не будет света. Откуда-то мне известно, что краски и кисти, которые они дают, особенные — если рисовать ими, всё нарисованное станет реальным. Я всегда отказывалась, всегда. Мне было очень страшно, в этом сне всегда страшно, хотя тёмные ни разу ничего не делали и не пытались причинить мне вред, но сама атмосфера того места, эти голодные сумерки, она непередаваемо ужасная, в ней нарушены все законы любви и света, там нет… там ничего нет! Но я отказывалась, каждый раз отказывалась, даже в пять лет, даже когда умер папа, даже… Но в этот раз они пришли с маленьким… с мальчиком… в длинной такой, белой рубахе. Годик-полтора ему… Он тянул ко мне ручки и плакал. Звал меня: "Мамитька, мамитька, боюсь!". Я знала во сне, что он мой. А они его хотели забрать. Забрать с собой, понимаешь? Моего мальчика! Моего маленького — и в этот беспросветный ужас? Я нарисовала им тьму. Всё, как они хотели. Полотно ожило, я видела, как клубился чёрный туман, как открылась дорога. Они ушли туда — и унесли его, унесли! Побежала следом, но вокруг был только мрак, только туман стеной — ничего больше, ни дороги, ни следа, ни звука, и я потерялась, осталась там…

В её голосе звучало такое отчаянье, что даже Тадеаш ощутил, как вдоль позвоночника пробежали ледяные пальцы ужаса. Собравшись с мыслями, он отогнал дурное предчувствие. Нежно прижимая Эви к себе, покачал в объятиях.

— Ну вот и хорошо, рассказала мне, значит, не сбудется, и всё будет хорошо, у нас всегда всё будет хорошо… Ты же мне веришь? Веришь? — Он посмотрел на Эви в упор. Почему-то внезапно стало очень важно, чтобы она — верила. Именно она. Ему — и в него.

Эви по-детски шмыгнула носом и потёрлась щекой об его плечо.

— Верю. Конечно, верю. Ты же…мой.

Последнее слово прозвучало с вопросительным оттенком, но Тадеаш уловил, что сомнение было не в самой Эви, не в её чувствах, а в его ответе. Тогда он, давая волю своему жару, нисколько не колеблясь, потянул её на себя — нежную, сладкую, уже разгорающуюся ответным пламенем, — и выдохнул в раскрывающиеся для поцелуя губы: — Твой. Твой. Всегда был ничей — а теперь твой.

И не стало страха, и закончились условности, и утратили суть названия, и исчерпались имена, а время, трепеща разлетающимися секундами, рассыпалось на бессчётный рой золотых пчёл, в котором растаяли иллюзии вещного мира. Остался лишь белый свет, истинный свет, ждущий от приходящих в него живых только слова. И двое были в свете, и двое были светом, и двое стали одним…

…И слово было у богини, и слово было: да…