Попытки объяснить возникновение религии отслеживают развитие событий: они описывают последовательность происходившего в человеческом сознании или в обществе, иногда охватывающую огромный исторический период, которая привела к формированию известной нам религии. Однако эти описания могут вводить в заблуждение. В хорошем рассказе одно вытекает из другого настолько логично и последовательно, что мы забываем проверить, так ли все было на самом деле. Поэтому с подобным подходом мы можем двигаться в верном направлении, а можем и забуксовать, не зная, что в двух шагах находится более легкий и увлекательный путь. Это недостаток всех обобщенных гипотез происхождения религии, – и сейчас я обозначу важнейшие положения каждой из них, а потом сделаю шаг назад и отправлюсь по другому пути.

Наиболее знакомая всем версия построена на том, что у человечества имеются некие общие интеллектуальные потребности. Человек хочет понимать наблюдаемые явления и процессы, то есть объяснять их, прогнозировать и, возможно, управлять ими. Эти самые общие и действительно универсальные потребности разума и привели на каком-то этапе культурного развития человечества к возникновению религиозных представлений. Происходило это не обязательно в один момент, внезапным озарением, закрепившимся раз и навсегда. Процесс мог быть долгим, поскольку потребность разобраться наводит человека на все новые и новые мысли, которые становятся объяснениями. Вот некоторые вариации этой версии:

• Религию придумали, чтобы объяснить непонятные природные явления. Человек сталкивается с самыми разными феноменами, которые заставляют задуматься о происходящем вокруг. Если в стекло бросить камень, оно разобьется, тут все понятно. Другое дело – грозы, гром, засухи, наводнения. Что вызывает их? Отчего движется солнце по небосклону, что управляет звездами и планетами? В качестве объяснений привлекаются боги и духи. Во многих верованиях планеты и есть боги, а в древнеримской мифологии гром объясняли ударами молота Вулкана по наковальне. В самых распространенных случаях боги и духи приносят дожди и обеспечивают хороший урожай. Их участием объясняют явления, неподвластные обыденному сознанию.

• Религию придумали, чтобы объяснить непонятные психические явления. Сны, предчувствия, ощущение, будто усопшие находятся где-то среди нас (и нередко «являются» живым), тоже трудно поддаются бытовой логике, однако вполне коррелируют с понятием «дух». Дух – это бестелесная сущность, обладающая свойствами, очень схожими с присущими тем, кто является в снах и галлюцинациях. Божества и единый бог – дальнейшее развитие этой проекции психических явлений.

• Религия объясняет происхождение всего существующего. Всем известно, что растения появляются из семян, животные и люди рождают себе подобных и т. д. Но откуда все это взялось изначально? У всех нас имеются бытовые объяснения происхождения того или иного аспекта окружающего нас мира, но все они лишь «перекладывают ответственность» на другие процессы или действующие силы. Человек пытается добраться до самого первого звена этой цепочки – и на эту роль назначается никем не сотворенный творец вроде бога, или первопредка, или некоего культурного героя.

• Религия объясняет наличие зла и страданий. Человеку свойственно искать объяснение своим невзгодам. Почему в принципе существует несчастье и зло? Вот тут и оказываются кстати такие концепции, как судьба, бог, дьявол и предки. Они объясняют, как и почему в мире появилось зло (а иногда предлагают рецепты лучшего мироустройства).

Чем плохи эти версии? Слабых мест тут несколько. Мы утверждаем, что религиозные понятия рождаются из желания найти удовлетворительное объяснение определенным аспектам общечеловеческого опыта. Антропологи же показали, что а) не всякой культуре свойственна потребность в объяснении этих фактов и б) религиозные объяснения кардинально отличаются от обычных.

Взять хотя бы идею, что человек желает установить общую причину страданий и зла на земле. Она вовсе не так очевидна, как может показаться. Куда ни взгляни, человека больше интересует корень конкретных бед и злосчастья. В эти размышления он действительно склонен углубляться, тогда как существование зла как такового заботит его куда реже. Приведу пример, знакомый любому антропологу еще со студенческой скамьи. Британский антрополог Эванс-Притчард известен ставшими классикой этой области науки описаниями верований суданского народа занде. Своей книгой он задал планку для всех антропологов, поскольку не ограничился простым перечислением странных поверий. Он показал на бесчисленных подробностях, насколько эти поверья разумны, если смотреть с той же точки зрения, что и люди, их породившие, и понять, на какие вопросы эти поверья призваны ответить. Например, как-то раз в селении, где работал Эванс-Притчард, обвалилась крыша одного из саманных домов – сельчане моментально объяснили происшедшее колдовством. Видимо, у людей, находившихся в момент обвала под крышей, имелись могущественные враги, рассудили они. Эванс-Притчард с типично английским благоразумием возразил собеседникам, что ничего сверхъестественного тут нет, стены дома всего-навсего изъедены термитами. Однако сельчан интересовало не это, они прекрасно знали, что термиты точат опоры дома и рано или поздно хлипкие саманные строения рушатся. Сельчане задавались другим вопросом: почему крыша обвалилась именно в этот момент, когда под ней сидел такой-то, а не раньше и не позже. Вот тут-то в качестве объяснения и привлекается колдовство. Но как объяснить существование самого колдовства? Этот вопрос никакого интереса не вызывал, причем это типичная картина для тех мест, где верят в духов и колдунов. Их деятельностью объясняются те или иные конкретные происшествия, однако о причинах существования зла и несчастий как явления никто не задумывается.

Происхождение вещей как таковое волнует умы куда меньше, чем нам представляется. Как отмечает антрополог Роджер Кизинг, описывая мифы народа квайо с Соломоновых островов: «Изначальное происхождение человека вопросов не вызывает. [Мифы] рисуют мир, где человек устраивает пиры, выращивает свиней и таро и участвует в кровной вражде». Людей заботят случаи, когда им в этих занятиях препятствуют, и чаще всего здесь не обходится без вмешательства предков или колдовства.

Какое же объяснение предлагает религия в этих частных случаях? Как правило, она порождает больше вопросов, чем ответов. Возьмем, например, объяснение, что гром – это грозный голос предков, рассердившихся на людей за какие-то проступки. Чтобы объяснить частное явление окружающей действительности (громкий раскатистый звук во время грозы), приходится предполагать существование целого воображаемого мира со сверхъестественными сущностями (откуда они появляются? где находятся?), которых невозможно увидеть (почему?), обитающих в недостижимом пространстве (а как же тогда до нас доносится звук?) и своими голосами порождающих гром (каким образом? у них так устроены голосовые органы? они гиганты?). Если вы живете там, где распространены эти верования, ответы у вас, надо полагать, найдутся. Однако каждый из них тянет за собой отдельную историю, в которой в большинстве случаев тоже будут фигурировать сверхъестественные сущности и чрезвычайные события, то есть предпосылки к дальнейшим вопросам.

В качестве еще одной иллюстрации приведу краткое описание шаманского ритуала у панамского народа куна, сделанное антропологом Карло Севери:

Больной, над которым совершается ритуал, признан сельчанами помешанным, и помешательство его объясняется в религиозной парадигме: его душу похитили и держат в плену злые духи. Шаман – это специалист, способный привлечь духов-помощников, чтобы вызволить захваченную душу и тем самым вернуть больному здоровье. Обратите внимание, как далеко уходит эта парадигма от прямого объяснения отклонений в поведении больного. Да, состояние больного очевидно, однако злые духи, духи-помощники, способность шамана путешествовать по миру духов, эффективность шаманских песнопений в переговорах со злыми духами – все это выступает необходимыми условиями лечения. Дополняет эту и без того фантастическую картину тот факт, что духи – это деревянные статуэтки. Они не только слышат и понимают шамана, но и обретают на время ритуала вещие способности, прозревая скрытое от глаз обычного человека.

Подобное «объяснение» работает иначе, чем привычные нам описания происходящих в действительности событий. В обычном случае объяснения основываются на доступных фактах, которые реорганизуются таким образом, чтобы происходящее представало в более понятном свете. Объяснение не подразумевает потока ничем не связанных между собой мыслей. Смысл объяснения – обеспечить контекст, в котором явление покажется менее загадочным, чем прежде, и будет лучше укладываться в привычную картину мира. Религиозные объяснения зачастую словно преследуют совсем иную цель, только усугубляя загадочность. Как выразился антрополог Дэн Спербер, религия не столько объясняет происходящее, сколько задает нам «релевантные загадки».

В результате появляется знакомый всем антропологам парадокс. Если с помощью религии человек объясняет непонятные явления, получается, он попросту не понимает, что такое «объяснение»? Но это абсурд. Прекрасно понимает, в чем мы имеем множество возможностей убедиться. Привычной стратегией «собрать массив фактов под упрощенным обозначением» человек пользуется постоянно. Так что с помощью религиозных концепций он не столько объясняет окружающий мир, сколько… Вот тут нам и придется сделать шаг назад и рассмотреть в более общих чертах, в чем релевантность загадок.

Действительно ли работу человеческой мысли подстегивает общая жажда постичь окружающий мир? Иммануил Кант открывает свою «Критику чистого разума» – исследование познавательных возможностей в отрыве от знаний, получаемых опытным путем, – утверждением, что человеческий разум испокон веков будоражат вопросы, на которые он не может ответить, но которые не может и игнорировать. Затем тема религии как объяснения получила развитие в антропологическом течении под названием интеллектуализм, основанном Эдуардом Бернеттом Тайлором и Джеймсом Фрэзером в XIX в., но не утратившем авторитетности и по сей день. Основная идея интеллектуализма заключается в следующем: если некое явление универсально для человеческого опыта, но постичь его эмпирически не представляется возможным, человек попытается найти умозрительное объяснение.

Между тем в такой грубой и обобщенной формулировке утверждение это попросту неверно. Многие явления знакомы всем нам с детства и сложно поддаются пониманию на бытовом уровне, однако никто не пытается искать им объяснение. Например, все мы знаем, что нашими телодвижениями управляет не какая-то внешняя сила, дергающая нас за ниточки, а наши собственные побуждения. То есть, если я протягиваю руку и раскрываю ладонь, чтобы обменяться рукопожатием, это исключительно мое собственное намерение. Кроме того, мы все сходимся в том, что наши мысли не имеют массы, размера и прочих материальных характеристик (идея яблока не соразмерна яблоку, идея воды не течет, идея скалы не тверже идеи масла). Намерение поднять руку (вернемся к классическому примеру) не обладает ни весом, ни плотностью. Однако оно движет частями моего тела. Как так получается? Как нечто бесплотное может воздействовать на материальный мир? Или, переформулируя в менее метафизическом ключе, как слова и образы в сознании движут моими мышцами? Для философов и когнитивистов это серьезный вопрос, однако, как ни парадоксально, остальных он не особенно занимает. Куда ни подайся, везде обнаруживается: человеку вполне достаточно самого знания, что мысли и желания правят движениями нашего тела. (Я беседовал на эту тему и в английских пабах, и в камерунских селениях фанг и могу с уверенностью сказать, что ни там ни там люди не видят ничего загадочного в том, что тело управляется сознанием. И неудивительно. Чтобы найти в этом вопросе что-то интересное или интригующее, нужна основательная подготовка.)

Ошибка интеллектуализма заключалась в предположении, будто человеческим разумом движет общая жажда объяснений. Отправная точка не менее зыбка, чем идея, будто животные, в отличие от растений, ощущают общую «потребность в перемещении». Животные меняют дислокацию вовсе не из охоты к перемене мест, а в поиске пищи, укрытия или возможности спаривания, и управляют их передвижениями в этих непохожих случаях несхожие между собой процессы. То же относится и к объяснениям. На первый взгляд может показаться, что основной смысл разума – объяснять и понимать. Однако, если рассмотреть проблему внимательнее, станет ясно, что происходящее в сознании куда сложнее, и это один из ключевых моментов для понимания религии.

Наш разум не объяснительная машина. Это, скорее, совокупность разных специализированных объяснительных устройств. Задумайтесь: практически все, что возникает перед нашими глазами, мы видим трехмерным, поскольку мозг попросту не может не переводить проецируемое на сетчатку плоское изображение в объемное. Если вы росли в англоязычной среде, вы попросту не можете не понимать английскую речь, то есть переводить сложные звуковые рисунки в связные фразы. Человек автоматически объясняет свойства конкретного животного принадлежностью к определенному виду: тигр – агрессивный хищник, а як – тихое травоядное, такова их природа. Мы автоматически подразумеваем, что форма того или иного инструмента задана выполняемыми им функциями, а не случайным сочетанием составляющих: у молотка крепкая рукоятка и тяжелая головка, чтобы легче было забивать гвозди в твердую поверхность. Мы, как выясняется, не можем наблюдать за полетом теннисного мяча, не объясняя автоматически его траекторию результатом приложенной к нему силы. Увидев, что человек внезапно меняется в лице, мы сразу начинаем гадать, что могло его расстроить или удивить, ища объяснения замеченной перемене. Если у нас на глазах животное застывает на месте, а потом резко отскакивает, мы объясняем это тем, что где-то рядом притаился хищник. А заметив, что комнатные растения вянут и сохнут, подозреваем, что соседи не сдержали обещание и не поливают их. Такие спонтанные объяснения наше сознание рождает постоянно.

Обратите внимание, что все эти объяснительные процессы, скажем так, «избирательны». Разум не пытается объяснить все подряд и не строит объяснения на любых подвернувшихся данных. У нас не возникает стремления понять эмоции теннисного мяча. Мы не предполагаем автоматически, что комнатные цветы засохли от огорчения, а животное отпрыгнуло из-за сильного порыва ветра. Механические явления мы объясняем физическими причинами, рост и распад – биологическими, а эмоции и поведение – психологическими.

Так что нет, не нужно представлять себе сознание как общий механизм с функцией «рассмотрим факты и подберем объяснение». Это совокупность специализированных объяснительных систем – точнее, систем логического вывода, каждая из которых настроена на определенную категорию явлений и событий и автоматически предлагает им объяснение. Истолковывая для себя то или иное наблюдение («стекло разбилось, потому что в него влетел теннисный мяч», «миссис Джонс сердится, потому что дети разбили ей окно»), мы приводим в действие одну из этих систем, сами того не замечая, поскольку работают они очень гладко. В развернутом виде любая из логических цепочек изобилует утомительными подробностями: «Миссис Джонс сердится, ее злость вызвана неприятными для нее действиями других людей и направлена на этих людей, миссис Джонс знает, что дети играли около ее дома, и она подозревает, что детям было известно о способности мяча разбить стекло, и т. п.». Наша психика проделывает все эти скучные логические шаги автоматически, предъявляя для осмысления лишь конечный результат.

Принимая всерьез и анализируя гипотезу «религии как объяснения», мы получаем возможность посмотреть свежим взглядом, как функционируют в человеческом сознании религиозные представления. При всей необычности религиозных понятий они тоже задействуют описанные выше системы логического вывода. На место миссис Джонс и теннисного мяча вполне можно подставить предков и колдовство. Если вернуться к приведенному у Эванса-Притчарда случаю с обвалившейся крышей, обратите внимание, насколько очевидными – настолько, что их не удостоили отдельного упоминания ни сам антрополог, ни его собеседники, – были некоторые аспекты происшедшего. В частности, тот факт, что колдуны, если это действительно было их рук дело, имели какие-то основания обрушить крышу; что ими двигала жажда мести или корыстные интересы; что они были сердиты на сидевших под крышей; что удар был направлен именно на этих людей, а не на других; что колдуны видели, кто находится под крышей; что они нанесут еще удар, если результаты первого их не удовлетворят и изначальные причины еще актуальны и т. д. Все это не требуется проговаривать – об этом никто даже не задумывается целенаправленно, – поскольку все это само собой разумеется.

И тут мы подходим к двум основным вопросам, которые я буду разбирать в следующих главах. К тому, как работа наших шаблонных систем логического вывода во многом проливает свет на человеческое мышление, в том числе и религиозное. Но – и это самое главное – работу систем логического вывода нельзя увидеть невооруженным взглядом. Философ Дэниел Деннет обозначает неизбежную иллюзию, будто работа разума – это четкие целенаправленные мысли и логические обоснования этих мыслей, термином «картезианский театр». Однако основная работа идет за кулисами этой картезианской сцены, в мастерских сознания, куда без когнитивистских приборов не заглянуть. Когда речь идет о моторных процессах, разделение вполне очевидно: раз моя рука поднимается, повинуясь сознательному приказу, значит, в мозге имеется сложная система управления и контроля над работой разных мышц. Гораздо труднее осознать, что простые на первый взгляд заключения вроде «миссис Джонс сердится, потому что дети разбили ей окно» или «предки накажут тебя, если осквернить их усыпальницу» требуют не менее сложной закулисной работы в исполнении таких же замысловатых систем. Но системы функционируют. И по их незаметной работе можно многое узнать о религии. В частности, почему некоторые представления (например, о невидимых сущностях, следящих за каждым нашим шагом) распространены по всему миру, а другие, наоборот, встречаются крайне редко. А еще можно понять, почему эти представления, как нам предстоит убедиться ниже, завладевают умами.