Итак, согласно этой модели, умными нас делает не набор энциклопедических справок об артефактах и животных вообще, а выборочное включение и выключение узкоспециализированных систем при рассмотрении разнообразных объектов. Эта модель превосходит предыдущую по нескольким статьям. Во-первых, она учитывает тот факт, что некоторые системы логического вывода приводятся в действие несколькими разными видами объектов. Распознавание намерений применимо и к собакам, и к людям. Структурно-функциональная взаимосвязь применима и к рукотворным предметам, и к некоторым частям тела. Кроме того, моя подача онтологических категорий как универсальных и непреложных может ввести в заблуждение, поскольку многие объекты мигрируют из одной так называемой категории в другую в зависимости от контекста. Например, выловленная из моря, отваренная и поданная на стол рыба рассматривается уже не как представитель животного мира, а в какой-то степени как рукотворный предмет. Если же шлепнуть ею кого-то по лицу, она превратится в орудие. Разумеется, сам предмет остается неизменным, меняются только производимые умозаключения. Сперва рыба воспринималась как «животное», а значит, при виде ее движений у нас включалась система определения намерений и мы машинально задавались вопросом, что ей нужно. Превращение рыбы в «рукотворный предмет» подразумевает такие же машинальные вопросы «Кто ее сделал?» и «С какой целью?». То, что рыба становится «орудием», порождает умозаключения типа «если она тяжелая, то удар будет сильным», «хвост сужается, значит, за него удобнее хвататься» – так включается система структурно-функциональной взаимосвязи.

Образ сознания как конгломерата систем логического вывода, выборочно приводимых в действие разными объектами, лучше, чем образ мысленной энциклопедии, поскольку он гораздо ближе к тому, как на самом деле устроен мозг. Иными словами, никакого общего «каталога всего сущего» с соответствующими характеристиками в мозге нет, равно как нет и отделов, которые отвечают за животных, за людей, за рукотворные предметы и т. д. Вместо этого имеется много разных функциональных систем, которые производят определенного рода умозаключения о разных аспектах окружающей действительности. И это не досужие домыслы: о существовании разных систем и их узкоспециальной направленности позволяют судить как нейровизуализация, так и патологии.

Возьмем, к примеру, область рукотворных предметов. На первый взгляд, вроде бы бесспорная онтологическая категория. Одни предметы окружающего мира сделаны человеком, другие нет. Если бы наш мозг конструировали философы, он наверняка отличал бы только рукотворное от нерукотворного. Но мозг устроен гораздо хитрее, потому что формировался в процессе эволюции. Когда испытуемым предъявляют изображения незнакомых объектов, похожих на рукотворные или выглядящих, как животные, мозг активизируется по-разному. В случае рукотворных объектов наблюдается достаточно сильная активность в премоторной зоне коры (участвующей в планировании движений), позволяющая предположить, что система вычисляет (простите за антропоморфность слога: система, разумеется, делает это неосознанно) способ обращения с этим новым предметом. Однако это относится только к объектам, напоминающим орудия. Иными словами, может, в мозге и нет категории «артефакт», но зато имеется система «вычисления, как обращаться с орудиеподобными предметами», что гораздо специфичнее.

Еще нагляднее видна специфичность в трактовке таких сложных материй, как одушевленность и намеренность. При разборе сцены из нашего примера я сильно упростил картину, когда сказал, что у нас имеется система, вычисляющая такие состояния сознания, как понимание, надежда, восприятие, догадка и т. д., и предлагающая нам характеристику этих состояний у других как объяснение (или прогноз) их действий. Упрощенной картина вышла потому, что на самом деле этот интуитивный психологический механизм включает в себя целый ряд подсистем. Вся сцена с вором – особенно драматическая развязка – была понятной лишь потому, что вы частично представляли себе происходящее в сознании каждого участника. Такую возможность обеспечивают специализированные механизмы, которые непрерывно создают представление о том, что творится в головах окружающих, то есть об их восприятии, намерениях, видении и т. д.

Сложность и тонкость этих механизмов демонстрирует – самым впечатляющим образом – частичное их отключение в случае патологий. Человек по-прежнему может вычислять траекторию физических тел и причинно-следственные связи между ними, угадывать, куда предмет упадет, узнавать людей и т. д., но суть простейших психологических процессов от него ускользает. Признаюсь, что история о воре и полицейской во многом навеяна похожими сюжетами, которые нейропсихолог Крис Фрит с коллегами используют при тестировании аутистов. Детям и взрослым, у которых имеется такое расстройство, трудно понять анекдотичность ситуации. Они не могут объяснить, почему старик отдает полицейской драгоценности и почему для нее это неожиданность, хотя сам этот факт отмечают. Кроме того, Фрит продемонстрировал, что у нормальных испытуемых при прослушивании подобной истории возникает определенная картина активации участков мозга – характерная для ситуаций, когда человеку нужно представить, как воспринимают ту или иную сцену другие. У аутиста картина активации иная, позволяющая сделать вывод, что его механизм «теории сознания» либо не работает, либо работает совершенно иначе.

Отношение к аутизму как к неспособности представить чужие представления было предложено тремя психологами – Аланом Лесли, Утой Фрит и Саймоном Бароном-Коэном. Аутичные дети не участвуют в типичном для нормальных детей их возраста межличностном общении. У них вырабатываются странные навязчивые действия и странные навыки, они придают преувеличенное значение признакам определенных предметов. В остальном их развитие может быть совершенно нормальным, у кого-то отмечается высокий IQ, многие не испытывают проблем с речью. Однако других людей они не понимают и зачастую обращаются с ними, как с неодушевленными физическими объектами. Проявляется это специфическое расстройство в том числе в тесте на «ложное представление», проводимом на куклах. Кукла 1 кладет стеклянный шарик в коробку А и удаляется. Кукла 2 приходит, обнаруживает шарик в коробке А, перекладывает в коробку B и уходит. Возвращается кукла 1. Вопрос: «Где она будет искать свой шарик?» Дети старше четырех лет (и даже страдающие синдромом Дауна в сопоставимом психическом возрасте) обычно отвечают: «В коробке А», – иногда поясняя: «В коробке А, потому что кукла думает, что шарик там». Задание, надо сказать, лишь кажется простым – на самом деле оно очень сложное. Оно требует удерживать в сознании два плана одной и той же сцены: подлинное местонахождение шарика (в коробке B) и местонахождение шарика в представлении куклы 1 (в коробке А). Эти два плана несопоставимы. Один из них ложный, и именно он диктует поведение куклы. Аутичные дети реагируют на происходящее, как трехлетки: им кажется, что кукла 1 будет искать свой шарик в коробке В, ведь там он и лежит. Они не улавливают, что шарик, лежащий в коробке В, кто-то может считать лежащим в коробке А. С 1970-х, когда такие тестирования только начались, было проведено много других экспериментов, показавших, что аутическое нарушение развития возникает вследствие дефицита интуитивной психологии. Например, нормальный пятилетний ребенок, не аутист, допускает, что, заглянув в коробку, он получит больше информации, чем просто коснувшись ее крышки. У нормального ребенка в возрасте около десяти месяцев появляются указательные жесты, то есть призванные привлечь внимание другого к тому или иному предмету, а затем проверка, смотрит ли адресат на указанный объект. У детей, которые такого не делают, несколько лет спустя зачастую проявляются типичные признаки аутизма.

Саймон Барон-Коэн назвал аутизм «слепотой психики» – термин, с одной стороны, очень удачный, поскольку аутисты действительно не замечают того, что, мы, как нам кажется, «видим», то есть психического состояния другого человека, а с другой стороны, несколько уводящий в сторону. Как показал сам Барон-Коэн, наша интуитивная психология – это комплекс разных систем с разными функциями и различным отображением в нейронной сети. Один из этих механизмов считывает внешний вид глаз другого человека и делает выводы о направлении взгляда. Другой отличает объекты, движущиеся, как одушевленные, от неодушевленных, которые движутся лишь от приложения силы. Третий вычисляет, в какой мере другие участники событий воспринимают то же, что и мы, и чем их восприятие отличается. У аутичных детей, судя по всему, отключается только одна конкретная подсистема – представление о чужих представлениях. Они слепы не во всем, что касается психики, а лишь в том, что касается самой критической ее части.

Не исключено, что представление о действиях и психических состояниях других людей на самом деле еще сложнее, чем следует из нарисованной мною картины. Например, как демонстрируют исследования нейронной активности у нормальных испытуемых, когда кто-то на наших глазах делает некие жесты, мы, как правило, мысленно воспроизводим их, примеряя на себя. Опять-таки сами того не замечая. Как показывают исследования, участки мозга, активизирующиеся, когда мы видим чужие жесты, частично совпадают с теми, которые активизируются, когда мы производим такие действия сами. Иными словами, в мозге имеется определенный участок, воспроизводящий увиденное действие, хотя и не на сознательном плане и без включения моторики. У маленьких детей, судя по всему, при наличии такой же системы отсутствует торможение моторики, поэтому они отзеркаливают движения других. Возможно, именно этим объясняется знаменитый и довольно неожиданный результат эксперимента, в котором простое наблюдение за другими спортсменами в том или ином виде спорта помогает улучшить собственные спортивные результаты (к сожалению, гораздо меньше, чем за счет тренировок). Так что воспринимать чужие действия или движения как гипотетические собственные – задача еще одной специализированной системы.

Как выясняется, за эмпатию к чужой боли и страданиям тоже отвечает отдельный специализированный нервный механизм. Одни группы нейронов выборочно реагируют на чрезмерный жар, холод и давление. Другие, в смежных областях, выборочно реагируют на аналогичное воздействие на других людей. Особая эмоциональная реакция на чужую боль может возникать в результате обыкновенного воспроизведения, совершаемого данной системой. То есть восприятие чужой боли при обработке соответствующими структурами нашего мозга накладывается в какой-то степени на ощущение собственной боли. Таким образом, перед нами еще одна система, которая дает представление о воздействии окружающего мира на других людей (посредством копирования того, как чувствовали бы себя мы сами при таком воздействии), но воспроизведению подлежит лишь узкий аспект этого воздействия.

Итак, подведем итоги. Отображение чужих психических процессов возникает не в результате обращения к некой общей теоретической справке о людях, а как совокупность множества разных моментов восприятия, воспроизведения и умозаключений о разных аспектах окружающей действительности. Единая, на первый взгляд, область «интуитивной психологии» на самом деле представляет собой комплекс дочерних областей со специализированными механизмами. То же самое относится к другим разделам нашей мысленной энциклопедии. Например, мы довольно хорошо распознаем, что одни объекты окружающего мира (животные, люди) движутся с определенной целью, тогда как другие (камни, реки, деревья и т. п.) движутся лишь под воздействием внешней силы. Вроде бы для установления разницы между этими объектами достаточно руководствоваться характером движения: у живого существа, как правило, чаще меняется скорость и более хаотично направление, чем у неодушевленного предмета. Однако движение не единственный признак. По живому существу часто заметно, что оно обращает внимание на другие объекты в своем окружении. Животное, например, поворачивает голову, следя за тем, что его заинтересовало. Так что и в этой области мы видим, что простой, казалось бы, процесс – установить наличие целенаправленности действия у объекта – требует сотрудничества нескольких узкоспециализированных нейронных систем.

Я уже несколько раз упоминал о недавних открытиях, касающихся детей дошкольного и ясельного возраста. Самые потрясающие модели мысленных энциклопедий – точнее, систем, составляющих нечто похожее на энциклопедию – приходят к нам именно из возрастной психологии. И это не случайно. В исследовании маленьких детей ставится самый радикальный из философских вопросов «Откуда берется знание? Как нам удается познавать окружающий мир?», но формулируется он в виде научных гипотез, проходящих экспериментальную проверку. Возможностью лучше разобраться в работе сознания мы обязаны обогащению знаний о том, как оно развивается по мере взросления.