Однако той ночью мальчик её не нашел.

Он сидел у подножия одной из громадных мраморных статуй, закинув ноги на каменный хвост танцующей русалки, и в одиночестве поедал холодную свинину, закусывая яблоком. Он не понимал, почему девочка нарушила обещание и не появилась как всегда – словно волшебница, приносящая истории, одетая в шелка и серебро. Жуя медовое мясо в темноте, он смотрел на россыпь звёзд в ночном небе и воображал себе её лицо: тайное, появлявшееся в моменты, когда она глубоко погружалась в свои истории, а её окутанные дымом глаза двигались под чёрными веками. Вдруг ему в голову пришла ужасная и страшная мысль – что, если он ей совсем не нравится, она просто хочет рассказать все истории, чтобы снять с себя проклятие и чтобы странная магия, поселившаяся в запятнанных глазах, освободила её из Сада. Может, он был для неё всего лишь ушами? Мальчик задрожал, почувствовав, как ледяной холод впивается в кости. Она его бросила, и теперь его удел – тяжкий груз тоски и тишины. Её отсутствием нельзя пренебречь, как невозможно не заметить статую в мерцающем лунном свете.

Той ночью ночей он тонул в самообмане до утра и вернулся в свою постель, лишь когда небо окрасилось в льдисто-золотой цвет.

В последнюю ночь полнолуния мальчик забрёл в западную часть Сада, где на холодном свету блестело маленькое озеро, в котором плавали косяками рыбы с золотистыми глазами. Еды при нём не было – он почти утратил надежду разыскать девочку. Срок наказания истёк, и он снова ужинал с братьями, поэтому воровать еду было непросто. Динарзад удваивала сложность задачи, каждый вечер садясь рядом с мрачным видом и не обращая внимания на удивленные взгляды других братьев. Он её ненавидел – эти тонкие пальцы, снимавшие шкурку с жареной перепёлки и державшие нож в точности под тем углом, как их учили, словно в этом не было особого труда и за привычку не пришлось заплатить годами шлепков по рукам.

Мальчик присел на траве у самой воды, мрачно взглянул на редкий туман и начал ковыряться в гальке под ногами. Его рот сделался похожим на серп, маленькую луну, чьи рожки всё время тянулись к чёрной земле. Он принялся бросать камешки в спокойную воду, прислушиваясь к их деловитому плюх-плюх-плюханью, а потом вдруг краем глаза заметил что-то белое среди теней, и его сердце кувыркнулось, словно изголодавшаяся рыба в попытке поймать стрекозу.

Девочка стояла по пояс в воде, её длинные угольно-чёрные волосы были собраны во влажный растрёпанный узел на затылке и заколоты ивовыми прутиками, капли воды блестели на животе, маленьких грудях и руках – руки она раскинула в стороны, будто ребёнок, желающий схватить луну. Глаза девочки были закрыты, она его не видела. И потому он глядел на неё без стыда, не в силах пошевелиться или позвать, будто пустил корни в мшистую землю, увидев, как она восходит в ночи, бледная, точно дыхание звёзд… И эти её закрытые глаза, как две полные секретов тёмные ямы на призрачном лице. У мальчика перехватило дыхание.

Девочка медленно открыла глаза, хотя показалось, что на самом деле она их закрыла, спрятав тёмные пятна на веках за холодным светом глаз. Она посмотрела прямо на него, и он залился краской, ожидая, что она рассердится и стыдливо спрячется от него. Однако девочка спокойно глядела на мальчика, продолжая купаться в воде и лунном свете, даже не попыталась прикрыться. Они ненадолго застыли, пока широколистные деревья продолжали о чём-то шептаться над их головами. Наконец девочка выбралась с мелководья на берег и натянула своё ветхое платье. Он ринулся к густым зарослям травы, где она устроилась, и неожиданно для самого себя схватил её за плечи.

– Где ты была? – сдавленным голосом спросил он. – Я семь ночей тебя искал!

Девочка склонила голову набок, точно воробей при виде горсти зерна.

– Ты… ты сказала, что знаешь другую историю… более странную и чудесную, чем та… я думал… – Он беспомощно уставился на собственные руки. – Я думал, ты хочешь рассказывать мне свои истории. Я думал, ты расскажешь их все, – договорил он сбивчиво.

– Я расскажу тебе новую историю, если ты этого хочешь, – ответила она ровным и холодным голосом.

– Что произошло? Почему ты спряталась от меня? – воскликнул мальчик.

Девочка заправила за ухо шальную прядь.

– Я не пряталась – по крайней мере, не собиралась этого делать. Просто ты меня не нашел. Сад обширен, и мне жаль. Люди приходили и уходили с той поры, как ты в последний раз слышал мой голос, и я не могла показываться на глаза. – Она опять одарила его странным птичьим взглядом, и в глубине её глаз что-то сверкнуло. – Хочешь услышать ещё одну историю, записанную на моих веках, о кораблях и святых, о девах и чудовищах, о грезящем городе?

Мальчик прикусил губу. Он понимал, что из вежливости надо спросить, как у неё дела, не трудно ли было скрываться от внимания знатных лордов, хорошо ли она ела без него… Но он так давно не слышал обещаний поведать об удивительных созданиях, что отголоски её слов звучали теперь внутри него, будто звон церковных колоколов или якорные цепи, падающие в беззвучное море. Мальчик так возжелал их, что не смог быть вежливым.

– Расскажи, прошу! – прошептал он.

Девочка уселась поудобнее в траве, под ароматной сенью коричных деревьев и звёзд, похожих на висячие сады, и заговорила – её голос вновь сделался бархатистым и мягким, как шкура кошки из джунглей.

– Жила-была девочка по имени Седка, и никто в целом мире её не любил.

Вообще-то её не всегда так звали. Когда-то девочка жила в городе под названием Аджанаб – зажиточном и хорошо построенном местечке, пировавшем и процветавшем в дельте широкой реки, полной золотого ила. На улицах Аджанаба горделиво развевались алые флаги, а сами улицы, великолепные и извилистые, тянулись к его драгоценному сердцу. В доме матери девочку все любили и оберегали, и казалось, что так будет всегда, что ветер с запахом корицы всегда будет касаться её кожи, пока она спит.

Но Аджанаб угас, как угасают города, и однажды наступил день, когда рыба ушла из окрестных вод, а торговцы уже не хотели пробираться сквозь густую грязь, чтобы попасть в блистательную гавань. Люди один за другим начали покидать свои выкрашенные извёсткой дома. Они бросали плодородные поля, которые раньше с такой любовью и постоянством затапливали чистые зелёные воды.

Седка, ничем не отличаясь от множества других, кому было не суждено вновь назвать тёплые и ветреные южные края своим домом, стояла с родителями на палубе корабля и смотрела, как вдали исчезает город с перламутровыми куполами, превращаясь в мерцающую чёрточку на фоне моря. Она дни напролёт глядела за борт, её волосы путались на солёном ветру, и, хотя родители просили её спуститься в трюм, она не слушала. Они отправились на ледяной север, в другие гавани – большие и маленькие, где потерянные дети Аджанаба могли вновь разбогатеть благодаря китовому мясу и тюленьему жиру. Их путь лежал в город Мурин, который располагался на берегу залива, у края серых бурливых вод, словно дитя у материнской груди, и служил пристанищем для любого корабля, пересекавшего бриллиантово-блестящие волны.

Но путешествие оказалось сложным для её родителей: в Мурине царила бесконечная зима, холода были жестокими, а люди – холодными и суровыми, как снег на плоской крыше. Неустанная дрожь пробирала их до костей, и, не прожив на солёном ветру у моря и года, родители Седки умерли.

Она росла медленно, как ясеневое деревце, жила на грани нищеты и голодной смерти, занимаясь починкой сетей с рыбачками, когда они разрешали ей делать часть своей работы, выполняя странные поручения в доках. Всё ради нескольких грошей, чтобы купить кусок черствого хлеба и к нему – чуток тюленьего жира.

Седка отличалась находчивостью, но не красотой. Лицо у неё было простецкое, ничем не выделявшееся и не запоминающееся. Глаза – водянисто-зелёные, как неглубокие озёра в зимних сумерках. Узкие губы вечно трескались; кожа не молочной белизны, как у девушек, которые ели апельсины и клубнику с серебряных тарелок на завтрак, и не загорелая, как у дочерей докеров. Она грызла ногти и общипывала шелушащуюся кожу на тыльной стороне ладоней. Хотя Седка была того же возраста, что и любая девушка из числа тех, кто проводил дни, развлекая поклонников в парчовых гостиных, где звучал тихий смех, встретив её на улицах деревни, люди думали, что видят ребёнка. Седка не была такой высокой и стройной, как те прелестницы, – её бы вовсе никто не замечал, если бы не волосы.

На следующий день после похорон отца и матери девочка стала седой, точно старуха. Волосы падали на её костлявую спину водопадом всех оттенков штормовой пены: сланец и серебро, лёд и пасмурное небо, дым и туман, пепел и железо. Это было не больно – она просто проснулась, чувствуя под ногтями могильную грязь, и увидела в зеркале, что цвета её родины, раньше мерцавшие будто пламя лампы в её густых локонах, исчезли без следа. Она была бесцветной, как океанская пена на обломках кораблей, разбившихся о рифы.

Так уж вышло, что девочка стала помощницей рыбачек, которых в доках было множество; с ними она чинила сети и латала паруса. Именно из-за волос они прозвали её Седкой. Муринцы не любили девочку, но терпели и давали работу, чтобы у неё в животе не урчало от голода, хоть он и не бывал полным. Они не замечали, когда она спала в похожих на пещеры складах корабельных плотников, свернувшись клубочком внутри недостроенного клипера. Седка искала утешения среди теней, не поднимала головы и шла по жизни с грузом печали, который уже успела взвалить на свои хрупкие плечи.

Как-то вечером она вместе с круглолицей женщиной натруженными пальцами чинила последнюю сеть, большую и серебристую, и, подняв голову от работы, обнаружила, что рыбачка сунула в складки её желтой юбки апельсин. Седка посмотрела на свою благотворительницу, чьи распущенные каштановые кудряшки обрамляли лицо, которое могло бы принадлежать упитанному гному, – круглое, весёлое и краснощёкое. Тело у неё было крепкое, как у моржа, гладкие мышцы выделялись под слоем жира. Женщина подмигнула Седке, не переставая делать быстрые стежки, её мясистые пальцы так и мелькали среди льняных верёвок.

– Не хочу, чтобы твои хорошенькие зубки выпали, милая. Апельсины тут как рубины, их любят сильнее золота и ценят вдвойне. Старый друг с юга каждую зиму присылает мне ящик. А кто-то вроде тебя заслуживает время от времени получить рубин.

Седка повертела в руках полыхающий фрукт. Когда она заговорила, её голос был тихим и хриплым, потому что ей редко приходилось им пользоваться; он скрипел, как латунные ворота, которые долго не открывали.

– Там, где я родилась, они растут на деревьях – сотнями, будто капельки огня. Моя мать добавляла корочки в пироги.

– Выходит, ты где-то родилась! – Женщина рассмеялась, и её грузное тело содрогнулось, точно рыкнувший медведь. – Ты не вышла из волн уже взрослой, не приплыла к берегу на раковине? Что ж, теперь мне будет спокойнее: не хотелось бы провести половину рабочей смены бок о бок с наядой.

Седка моргнула, коснувшись высоких скул ресницами, бледными, словно покрытые ледяной коркой паруса.

– Так вот что про меня рассказывают?

– Кое-кто любит небылицы. Но про тебя говорят редко – ты незавидная невеста и будешь жить в доках, пока не примёрзнешь к доскам. Такая жизнь редко вдохновляет сплетников на то, чтобы почесать свои длинные язычки.

Седка не нахмурилась, как на её месте поступила бы другая, а просто забралась назад в раковину, из которой чуть выглянула на ласковый голос незнакомки. Та протянула руку с толстыми пальцами, унизанными железными кольцами, и положила её девочке на плечо.

– Я не хотела тебя обидеть, милая, – меня-то точно не назовут Королевой китовых песен ни ближайшим летом, ни потом. Не хнычь, не надо! Просто у Сигриды язык без костей и рот открывается без спроса.

– Не переживай, – резко ответила Седка, стряхивая её руку. – Плакать не стану. Ты сказала правду, я знаю.

Сигрида одарила седоволосого ребёнка долгим взглядом, медленным и оценивающим, – так ювелир изучает потемневший от времени сапфир.

– Это ещё надо поглядеть. Когда я была молода и красива, мне казалось, что я знаю правду. Думала, всегда буду бегать так быстро, как захочу, и моей любимой едой будет тюлений бок да пеликаньи яйца. Потом мир изменился, и я повзрослела. Теперь ничего не знаю. – Сигрида выпрямилась и опять запустила короткопалые руки в сеть. – Я расскажу тебе историю своей юности, если хочешь. Это поможет не скучать за работой.

Седка кивнула, желая услышать что-нибудь, чтобы отвлечься от холода, который превращал пальцы в сталактиты, и от мёрзлой ночи, которую ей предстояло провести скорчившись в пустом и холодном корпусе корабля.

Когда я только-только стала женщиной и кровь ещё кипела в моих жилах, заливая щёки скорым румянцем, я страстно желала покинуть мёрзлые пустоши, где жила моя семья. Там меня ничто не держало. Мои братья и сёстры выросли и посвятили себя храму или фермерству, а моя мать не смотрела в мою сторону, надеясь, что и я покину дом. Но я медлила – в том заснеженном краю оставались вещи, которые я любила, и мне было боязно отправляться в мир.

Однажды весной, когда лишайник отрастил зелёную бахрому и сделался упругим, в нашу деревню прибыли монахи. Чужестранцы для нас священны, поэтому их приняли без лишних вопросов. Моя мать вытянула жребий на то, чтобы дать им приют, и так вышло, что три брата ели, беседовали и спали под нашей крышей, покрытой слежавшимся снегом.

Поначалу они не снимали тёмно-алых капюшонов, бормотали благодарности и неуклюже кланялись, когда мы подавали им ужин из почти сырого лисьего мяса и пластов лишайника. Меня мучило любопытство, свойственное всем девушкам моего возраста, я заглядывала под их капюшоны во время ужина, пытаясь хоть немного разглядеть лица. Наконец средний брат выпрямился, отбросил верхнюю часть рясы с лица и уставился на меня мутно-желтыми глазами.

– Ты это хотела увидеть, малышка? – прорычал он. Действительно прорычал, потому что у монахов были тела крепких мужчин, а на плечах сидели огромные песьи головы с вытянутыми челюстями, меж которыми, как внутри колоколов, виднелись языки. Шерсть у них была густая и длинная; она падала на плечи, грубо подстриженная, как бороды горных мудрецов. У одного брата шкура синевато-белая, у другого – чёрная, местами коричневая, а последний был глубокого красно-золотистого цвета, будто шевелюра юной девушки. Но глаза у всех троих были холодные и суровые, цвета старых мхов, серых и золотых одновременно.

Я разинула рот от изумления, но это лишь заставило гостя рассмеяться, и его смех напоминал скрежет камней.

– Мы не волки-оборотни, милая, если вдруг ты подумала об этом, – сказал рыжий пёс, ухмыльнувшись. – Мы кинокефалы, псоглавцы. Это совсем другое.

– Мяса не едим, кстати говоря, – заметил белый, указывая на свою тарелку, где лежал нетронутый розовый ломоть лисятины.

Моя мать тотчас же рассыпалась в извинениях, до смерти перепугавшись, что заставила их согрешить, – некоторые мои братья и сёстры посвятили себя церковному служению, и матушка была весьма осторожна в деликатных вопросах веры. Средний – явно кто-то вроде вожака стаи – посмотрел на неё своими водянистыми глазами и сказал успокаивающе:

– Нет-нет, мясо нас не оскорбляет, мы просто его избегаем. Удел просветлённых – не питаться едой, что была живой… Я себя едой не считаю, так почему же подобный жребий должен постигнуть иные существа? Впрочем, наш орден довольно строг. Мы уж точно не станем требовать от наших хозяев осведомлённости в Писании – особенно в тех случаях, когда ведём себя невежливо и не предлагаем ничего взамен. Но мы всё же с особой тщательностью соблюдаем духовный… этикет. В этих краях верований немало. Некоторые не допускают, чтобы священный гость говорил о себе или вообще говорил. Другие не позволяют произносить имена, пока трапеза не окончена. Так как мы почти доели то, что нам позволено есть, я начну. Я Варфоломей, а это мои братья. Валтасар, – сказал он, указав на синевато-белого кинокефала, – и Бадмагю,– на рыжего. Повернувшись ко мне, он лукаво прибавил: – Но ты можешь звать его Бад. Все его так зовут. Мы принадлежим к Ордену алого капюшона, и под капюшоном мы едины. – Тут все трое изящно сложили руки и шепотом прочитали некую молитву.

Потом Валтасар перехватил нить разговора и, шипя сквозь длинные зубы, сказал:

– Мы направляемся домой, в Аль-а-Нур, Град пресветлый, в Хризантемовую Башню. Мы послы, коим было предписано остановить великий разлад. Теперь, исполнив свой долг, можем вернуться в Башню, где появились на свет.

Наверное, тогда я казалась сущим ребёнком, сидевшим у их ног с глазами-блюдцами и открытым ртом и пробовавшим незнакомое слово на вкус, как пряный пирог: Аль-а-Нур. Мать глядела на меня с подозрением, но я её не замечала. Я умоляла рассказать о городе, который в моём сердце уже стал святейшим из всех, что когда-нибудь пребывали на земле.

– Ты в самом деле никогда не слышала о Городе двенадцати башен, девочка? – Варфоломей погладил свою шерсть, точно бороду, с изумлением глядя на меня. – О Престоле Папессы, Рождённой в порфире, и о Миропомазанном граде, что сияет будто летняя звезда?

– Никогда! – воскликнула я срывающимся голосом.

– Что ж, хорошо. – Он коротко рассмеялся и выпрямился с видом учителя, готового начать урок. – С позволения твоей доброй матушки, я расскажу о Грезящем городе, пребывающем среди ангельских сфер.

Слушай, дитя, и я расскажу тебе про Аль-а-Нур, где стоят Двенадцать башен, Миропомазанный град. Основан он был тысячу лет назад, в семьсот пятьдесят третьем году Второго халифата. Башни покоятся на фундаменте из литого агата и порфира, заострённые окна высечены изящными арками. Чистые зелёные пруды выкопаны в глинистой земле, рядом высажены тамаринды и пальмы, ивы и берёзы с бледной корой. По акведукам бежит свежая вода, она же бурлит в фонтанах из серебра и стекла. Дороги устроены кругообразно, согласно доске для нашей священной игры ло-шэнь, названной в честь речной богини, которая оградила своими водами благословенный Град. Они вымощены лазуритом и бирюзой, коих в близлежащих горах обширные залежи – даже сегодня эта брусчатка сияет глубоким синим светом.

Рынки появлялись как грибы после дождя, заполняя тупики и цитадели ароматами шафрана и жареного мяса. Торговцы приходили, чтобы продавать кукол и ларцы, лоснящихся гнедых коней и любовные обереги, и оставались, чтобы созерцать божественность, свойственную обмену золота, в великолепных Башнях, составлявших вместе множество сердец Города.

Башни расположены согласно узору «чанъэ» – идеальной оборонительной позиции фигур ло-шэнь. На внешнем краю высится Башня Солнца-и-Луны, чья крыша увенчана огромным алмазом и топазом, слитыми в немыслимой печи. Превратившись в единый камень, они отражают небесный свет на Город, превращая его в водопад. Там же, на краю, стоит Башня Отцеубийц, яркая от крови, что сочится между её полированных камней тонким, но уверенным потоком и собирается в мерцающем багрянцем рву у подножия, и Башня Льда-и-Железа, чей витой металлический шпиль касается облаков. Во втором круге стоят Коралловая Башня – её щербатые тёмно-розовые стены покрыты анемонами, и старательные послушники постоянно их увлажняют; Башня Гермафродитов, занавешенная покровами и исписанная священными идеограммами, нанесёнными серебряными чернилами на золотые стены; Хризантемовая Башня, яркий камень, украшенный шестнадцатилепестковыми хризантемами, бросающими золотые и алые отблески в лучах полуденного солнца; и Башня Святой Сигриды, ощетинившаяся корабельными носами, штурвалами и мачтами. Во внутреннем круге стоят Башня Соловья, в чьих стенах свистит и нежно поёт, как соловей, ветер, и Башня Девяти стеблей тысячелистника, стены которой представляют собой предсказательную машину, расписанную тысячью красок; игру цветов в лучах солнца и в тени по сей день толкуют тамошние обитатели. Ещё есть Башни Живых и Мёртвых, когда-то стоявшие гордо и прямо: одна – со стенами из перьев ястреба и сокола, с крышей из пучков шерсти и дверьми из змеиной кожи, другая – сплошной чёрный лабиринт из катакомб и щелей. Однако с течением времени они сильно накренились друг к другу и теперь почти соприкасаются. Между их верхними этажами наведён мостик из шелка и эбенового дерева; посвящённые спокойно переходят по нему из одной башни в другую.

Наконец, в центре Аль-а-Нура воздвигли изящную, простую башню из камфорного дерева и корней розовых деревьев, скрепленных серебряными гвоздями, чьи шляпки созвездиями блестели на полированных стенах. Кровля её была из ивовых веток, окна занавешивали мягкие оленьи шкуры – это Башня Папессы, святейшее место в святом Граде.

Ибо Аль-а-Нур – дом двенадцати религий, коими руководит Папесса, чья мудрость вела нас с ранних времён. Каждая Башня – самодостаточная духовная сфера, в каждой свои службы, посты и писания. Божественное познают мириадами способов, но признание Папессы обеспечивает мир. Халифат, управляющий окрестными землями, даёт Аль-а-Нуру полный суверенитет – так было на протяжении веков процветания и спокойствия. С разных сторон света являются юноши и девушки, желающие провести свою жизнь в размышлениях, и там, под светом Солнца-и-Луны, они находят близкий им путь. Аль-а-Нур – резной ларец, в котором хранится мудрость всего мира и знание, потерянное для тех, кому нет хода в наши веретенообразные Башни. Это рай для жаждущих и мудрых.

Конечно, наш мир иногда прерывался. После смерти Гифран Милостивой Халифат выдвинул на папство чужачку Ранхильду Первую и разместил её в Шадукиаме, городе на востоке, пытаясь притянуть к себе богатство Аль-а-Нура и перенести религиозную власть, которая всегда пребывала в Двенадцати Башнях, в этот отступнический город, где – какое совпадение! – находилась и сокровищница Халифа. Фальшивая папесса, называемая также Чёрной, представляла собой великую проблему для Башен, потому что выбирать новую очень сложно – для этого требуется согласие всех сект города, а также папского двора. Гифран умерла внезапно, и наследницу ещё не избрали.

Кандидат объявился в Башне Гермафродитов, и в то время как Чёрная папесса всё больше укреплялась в Шадукиаме и умах людей, Аль-а-Нур был заполнен хаосом, как зимняя буря – молниями. Все соглашались с тем, что пресвитер Цвети обладает познаниями и народной любовью, а также чистотой души, отраженной в каждом произнесённом слове и грациозном жесте. Однако до назначения дело не доходило.

Даже тебе должно быть ясно, дитя моё, что адепты Башни Гермафродитов скрывают свой истинный пол, не желая выступать в качестве мужчин или женщин. В этом нет ничего постыдного, такова их природа и природа космоса, как они его понимают. Хотя каждый родился дочерью или сыном, они носят болезненно тугие покровы, прячут волосы и никому не открывают тайну своего пола. Для них самая божественная из всех вещей – слияние противоположностей, света и тьмы, священного и богохульного, мужского и женского. Они верят, что благословенны соблюдающие равновесие, замершие, будто человечий маятник между двумя состояниями, способные уникальным образом воспринимать мир одновременно как мужчины и женщины, как не те и не другие. Но папство основывается на матриархате, и так было всегда. Поэтому кое-кому Цвети казался – или казалась – кощунством, загрязняющим Святой престол. Если пресвитер был мужчиной, немыслимо требовать для него престол, а если женщиной, ей следовало открыть это всем и соблюсти закон Города. Повсюду шли ожесточённые споры, они распространялись со скоростью лесного пожара.

Разумеется, Башня Цвети, которой ещё ни разу не выпадала честь занять высочайший пост, думала, что отказ принять столь блистательного кандидата будет наглым оскорблением их ордена. Многие – например Башня Отцеубийц, по сути исключительно мужская секта, и Драги Селести из Башни Льда-и-Железа, беззаветно преданные традициям Города священники-воины, которые прячут лица под одинаковыми масками из слоновой кости в виде змеиных морд, – не поддержали бы никаких изменений в законах престолонаследия: отчасти из страха, что в итоге изменятся их собственные внутренние обычаи. Никто не осмеливался создать прецедент.

Цвети любил/а Аль-а-Нур больше всего на свете и, опасаясь, что в поднявшемся хаосе папство будет уничтожено руками Ранхильды и Халифата ещё до того, как примут окончательное решение, отозвал/а свою кандидатуру. Иных, достойных в той же степени, что и он/а, претендентов не нашлось – никто не мог с той же лёгкостью медитировать, никого не любили так сильно во всех Башнях, как Цвети, чей голос был подобен звуку большого колокола. Все соглашались, что в такое страшное время только Цвети по силам вести войска на Шадукиам. Препятствием были форма бёдер и густота ресниц, а не святость пресвитера и не искренность веры. Город оказался в тупике, а Ранхильда в это время укрепляла свой авторитет на востоке и раздувалась, точно сытая паучиха.

И вот однажды утром Цвети появилась в примыкавшем к Папской Башне Нефритовом павильоне, чьи бледно-зелёные стены переливались в скудных лучах зимнего солнца. Она сняла ритуальную одежду своей Башни и надела бархатное платье, которое туго обтягивало её талию и струилось до нефритовых плит, вымостивших внутренний двор, превращаясь в длинный шлейф. Её груди, никогда не видевшие солнца и гладкие, точно новая бумага, виднелись в вырезе украшенного вышивкой лифа. Она распустила традиционные семь узлов в волосах и позволила им, прямым как добродетель, упасть на плечи. Надела кольца и надушилась, накрасила губы и обулась в шелковые туфли. Ей необязательно было этого делать – хватило бы признания истинного пола на словах, – но роскошь демонстрировала глубину её смирения и показывала всем, как далеко она готова зайти, чтобы стать той, в ком нуждался Город.

Цвети стояла перед Башней, как перед виселицей, и по её гордым щекам текли слёзы – но губы не дрогнули, когда она преклонила колени перед Папским двором и отреклась от догматов своей веры, взамен поклявшись служить только Папской башне и никогда больше не скрывать свою природу; что бы ни случилось, она обязалась поступать на благо Города, продолжая линию Папесс, правивших до неё. Папский двор, не удержавшись от слёз потрясения, принял её присягу; Башни с восторгом и смирением утвердили пресвитера Цвети как семнадцатую Папессу Аль-а-Нура. В день своего восшествия на престол она отправилась в пещерный склеп под Башней и с великой нежностью поцеловала гроб своей предшественницы. И там, среди погруженных в тени комнат, объявила, что берёт имя мёртвой Папессы, Гифран, и звать её отныне нужно именно так.

Гифран II повела великую армию Драги Селести в тысяче одинаковых масок на Шадукиам и послала язык и груди Чёрной папессы в Халифат в серебряном ящике. Как отмечали генералы, во время похода, прежде чем отправиться на битву, новая Папесса всегда завязывала волосы семью узлами. То, что осталось от Ранхильды, она предоставила на суд Драги, которые поместили тело отступницы в точности посередине между Аль-а-Нуром и Шадукиамом, приковав его к земле золотыми цепями.

На пятьсот лет Халифат избавился от желания вмешиваться в вопросы престолонаследия.

Я к тому времени уже дремала, опустив голову на грубо сработанный стол и позволяя голосу Варфоломея омывать меня, как нежные волны омывают камни. Но Аль-а-Нур вырос во мне во всём многоцветии, и я ощущала острую тоску, когда он крутился в моём нутре, теплея. Все мои братья и сёстры ушли, я тоже наконец была готова – отчего бы мне не покинуть убогую хижину, где взгляд матери обжигает спину, куда бы я ни шла?

– Возьмите меня с собой, – прошептала я, вскакивая. Мои глаза вдруг засияли и сделались расчётливыми, как у голодного котёнка в снегу. – Возьмите в Аль-а-Нур, Хризантемовую башню и зелёные пруды под ивами. Там я стану такой же мудрой, как вы, вот увидите!

Я крепко сжала руку рассказчика, но потом увидела в его глазах изумление и позволила его мозолистым пальцам снова опуститься на наш стол.

Бад – так я уже звала этого брата про себя – вгляделся в меня, его глаза превратились в два осколка луны в шерсти кровавого цвета. Он посмотрел на Варфоломея и прошептал:

– И волк с пути её собьет…

– Что? – спросила я, прислушиваясь к их внезапно затихшим голосам. Но Варфоломей широко ухмыльнулся, дружелюбно вывесив большой язык из пасти.

– Ничего, моя дорогая, – вмешался Валтасар, тряхнув шерстью цвета льда, – просто отрывок из Писания: «Книга Падали», глава двадцать восьмая, стих десятый. Если ты отправишься с нами, выучишь его и многое другое. Разумеется, мы тебя возьмём – законы Башни запрещают нам отказывать искателям истины. Но, возможно, решать не только нам…

Широкая спина моей матери чуть подрагивала, но я не знала, плачет она от печали или от облегчения. Однако слёзы высохли быстрее, чем снег падает с сосновых веток на мёрзлую землю. Я подошла и положила свои руки ей на плечи, прижалась лбом к тёплой коже.

– Иди, – хрипло проговорила она. – Просто уходи. Если Звёзды пожелают, чтобы мы снова встретились, они укажут тебе дорогу.

Мать оттолкнула меня и вышла из большой комнаты, ступая тяжело, вперевалку. Я начала собирать еду для себя и моих новых братьев – нам был нужен хлеб для путешествия на юг.

– Я тебе не наскучила, милая? – Сигрида поёрзала на скамье. Ячейки сети унизывали её пальцы, как серебряные кольца. Уже давно миновал полдень, и болезненный свет северного лета расплескался над неподвижной, точно разбавленное молоко, водой у причала.

– О нет, – выдохнула Седка, и её бесцветные губы сложились в подобие улыбки. – Не останавливайся! Ты увидела Двенадцать башен? Ты встречалась с Папессой? Она была очень красивая?

– Не припомню, чтобы ты произносила так много слов за раз, девочка. Осторожнее, не то они начнут прыгать друг на друга и заводить детей! Тогда мы не сможем заставить тебя молчать.

Седка на миг застыла, а потом спешно отвела взгляд от Сигриды, будто её поймали за разглядыванием витрины, полной пирогов, и начала яростно вязать сеть дрожащими пальцами. Лицо Сигриды смягчилось, словно растаяло, – она на свой грубый лад пыталась подбодрить Седку:

– Милая, мне не довелось стать матерью, и я не знаю, как разговаривать с детьми, маленькими или взрослыми. Но не переставай улыбаться лишь потому, что мой длинный язык иной раз говорит что-нибудь не приукрашенное по краям, вроде кружевной скатерти. Будь со мной пожестче, и мы поладим.

Некоторое время они молчали, слушая, как скрипят и покачиваются корабли в порту, натягивая влажные канаты, которыми они были привязаны к причалу. Чайки орали высокими противными голосами, то и дело падая на мелководье за жирной розовой рыбой. Серебристые волосы Седки отяжелели от сырости; пряди, падавшие ей на спину, завились. Наконец Сигрида опять заговорила, не переставая работать и даже не замедлившись:

– Что касается великого Города, я и впрямь отправилась далеко на юг – прочь из белой пустоши, через поросшую скудной растительностью пустыню, где не было воды, и через долины, где виноградные лозы давали плоды размером со сливу. Псоглавцы будто не знали усталости, красные капюшоны защищали их от бурь и солнечных ожогов, в то время как у меня было лишь платьице и старый драный шерстяной плащ.

Мы с братьями – как выяснилось, их объединяла не только вера, но и кровное родство – довольно быстро подружились. Они часто говорили о доме и других щенках из помета, которые мирно возделывали поля и знать не знали о теологии. Валтасар лучше всех умел болтать, часто подхватывал и договаривал наши фразы, словно ему не терпелось узнать, чем они заканчиваются. Варфоломей был самым благочестивым и добрым, охранял меня, как пастух любимую овечку, читал наизусть из «Книги Ветви» и «Книги Падали» (хотя так и не объяснил значение странной фразы, обронённой дома за столом). Он предупредил, что я могу выбирать любую Башню, когда мы прибудем, и обещал, что разнообразие религий будет подобно пиршественному столу, который ломится от блюд. Бад был нашим шутом, щекотал меня и учил бороться, игриво захватывая, когда я плохо защищалась. Не понадобилось много времени, чтобы они стали единственными звёздами в моём маленьком небе.

Наша четверка шла по дорогам, куда бы те ни вели, и ела то, что попадалось в изобилии – виноград и яблоки, иногда творог с проезжавшей мимо телеги, но не мясо, разумеется. Кинокефалы заверили меня, что они великолепные охотники, с сильными мускулистыми человечьими ногами и челюстями, способными схватить птицу на лету, так что она и песню допеть не успеет. Но делать ничего подобного они не собирались. Однажды, когда вокруг раскинулась пустыня, точно сброшенное платье, вышитое полынью и пыльной галькой, Бад в ужасной печали принёс мне тощего зайца, умершего от жары. Он не хотел, чтобы мясо пропало, а я сильно изголодалась. Я ведь выросла на лисятине и тюленьем жире, пустыня была жестока к моему юному телу. С желтыми глазами, полными слёз, он положил зайца мне на колени и закрыл ему глаза, словно и это маленькое существо было ему братом.

– Смерть, – прошептал он, и слова лились из его глотки, как кровь из глубокой раны. – В этом паломничестве мы видели столько смертей, что они стали нам привычны, будто плащ на вешалке. Четверо вышли из Хризантемовой башни и четверо возвращаются – но уже не те четверо, что были! Неужели боги смеются над нами с помощью цифр, жонглируя нашими сердцами, как шариками? Ты знаешь, где мы побывали, прежде чем пришли в твою деревню? В чём заключалась наша миссия? Аль-а-Нур – Город света, и луна на его двенадцати башнях словно вода для моего пересохшего горла. Но он так много у нас просит, так много нужно, чтобы он продолжал сиять золотым и голубым светом! – Он схватил свою лохматую голову руками и глухо зарыдал; звуки его фыркающей, рычащей скорби были жуткими на слух. – Я по-прежнему чую на своих руках запах его крови!

Я отложила зайца и попыталась утешить Бада, который всегда был весёлым и позволял себе шутки, за повторение которых мать высекла бы меня. Бада, который стал моим любимцем среди братьев и плакал у меня на коленях, точно осиротевшее дитя.

Я видела, как в нескольких футах от нас мрачными светлячками горят глаза его братьев, но не думала, что они подойдут ближе. «Книга Ветки» учит: «Скорбь – личное таинство. Не давай её другим в подарок». Бад не должен был плакать на моих коленях, братья не хотели усугублять случившееся, свидетельствуя его промах.

Бад посмотрел мне в глаза и проглотил слёзы.

– Всё, что мы сделали, – ради Города и его будущего, сестра. Но я вонзил челюсти в живое горло и теперь не знаю, если согрешить во благо, будет ли это грехом? Прости, девочка, ты не одна из нас, тебя не запятнает и не испортит моя печаль. Давай я отдам тебе свою скорбь – тебе, невинной и не знающей о том, что иной раз приходится делать, не знакомой с тьмой. Давай я расскажу тебе, что мы с братьями сделали ради Аль-а-Нура, Миропомазанного Города, расскажу о четвёртом, чьё место ты заняла.

Варфоломей рассказал тебе правду о Ранхильде Чёрной, которая назвала себя Папессой пять веков назад и была убита Гифран Самоотверженной. Мы знаем эту историю лучше других, потому что сами её продолжили, когда вышли из Врат Лосося – врат, звавших домой тех, кто уходит в дикие земли, и напоминавших о реке, что дала нам жизнь и куда мы должны вернуться с полысевшими от старости мордами.

Халифат – ныне четвёртый по счёту – всегда завидовал нашей самостоятельности и ненавидел клочок пергамента с отпечатком копыта Первого Халифа, чётко различимым среди трещин, дарующим нам свободу до конца времён. Наш Город превосходит богатством мечты королевских казначеев, а мы не платим дань, не посылаем солдат на войну, не подчиняемся ни одному земному закону. После смерти Ранхильды мы надеялись, что с их вмешательством покончено, урок пошел впрок и дети наших детей никогда не будут бояться нового вероотступничества.

Но, как выяснилось, урока хватило на пятьсот лет и ни годом больше.

После смерти Гифран XII – имя Гифран стало популярным у папесс, хотя волк в моей душе скорбит по не родившейся цепи ясноглазых священнослужительниц, которых бы звали Цвети, – правящую Благословенную Папессу Яшну Мудрую избрали без особых возражений и соблюдя нужные церемонии. Папская башня, как обычно, переливалась всеми цветами, её серебро сверкало, как и в тот день, когда гвозди впервые узнали вкус дерева. Проблем с престолонаследием не возникло. Она была из Башни мёртвых, давшей нам многих серьёзных и спокойных папесс. Так у них заведено: нет лучшего способа думать о будущем, чем помня о смерти. Но Халифат использовал едва заметный период междуцарствия, чтобы во второй раз вмешаться, и под Розовым куполом Шадукиама, как черный телёнок, вновь родилась отступница.

Хуже того, она взяла имя своей предшественницы – это была Ранхильда с диадемой на челе. Она послала людей забрать золотые кандалы, которыми первую фальшивую Папессу приковали к земле между городами, оставленные в качестве напоминания Халифату о том, что Аль-а-Нур никогда не уступит своё место городу грязных торгашей. Говорили, что новая Ранхильда днём и ночью носила эти сломанные цепи, изысканно смотревшиеся на её тонких запястьях, и что древнее золото мерцало на коже. Говорили, её волосы такого же золотого оттенка, а глаза черны и в них не различишь зрачков. Говорили, она даже не называла себя Ранхильдой II, но верила, что она – возродившаяся папесса, и всё время носила тёмно-фиолетовое платье, в котором ранее погребли несчастные кости. Ветхая ткань открывала её призрачно-бледную кожу во многих местах – такого бесстыдства ни одна истинная Папесса себе не позволила бы.

Прошлым летом, однажды поздно вечером, когда небесная синева была глубже любого моря, нас призвали из поющих цветов Хризантемовой башни на аудиенцию к Яшне. Мы пошли, я и трое моих братьев – Варнава был четвёртым из тех, кто стоял перед Яшной и слушал её воронью песню. Его шкура была совершенно чёрной, без коричневых пятен, унаследованных Варфоломеем от нашей матери с крутыми бёдрами. Он считался самым сильным и был самым молодым среди нас.

Присутствие Папессы в простом сером одеянии и безыскусной диадеме позволило нам перестать тревожиться о призрачной правительнице. Мать Яшна уже немолода, её тёмно-коричневая кожа покрыта складками и морщинами, как переплёт зачитанной книги. Когда она протянула руки, чтобы коснуться наших почтительно склонённых голов, её ладони были тёплыми и сухими, будто камни пустыни после наступления сумерек.

– Сыновья мои, слушайте меня внимательно: наш Город вновь осаждён, а я не Гифран. – Тут она улыбнулась, и уголки её рта приподнялись, словно рожки луны. – Я даже не Цвети. Моё тело ничего не может дать Аль-а-Нуру. Я старуха и смирилась с этим. Не могу повести армию против Шадукиама, но даже если бы и могла, мы так долго жили в мире, что, боюсь, Драги уже не те, что раньше. Они упражняются и молятся, но о настоящей войне не знают ничего. На этот раз не удастся просто сокрушить Чёрную Папессу весом наших Башен. Пришло время уловок и хитрости, а этого у меня предостаточно. Я выбрала вас, потому что вас не заподозрят: Алые Капюшоны всегда запрещали любое насилие, никто не поставит под сомнение вашу внутреннюю умиротворённость. Тем не менее я должна просить вас нарушить обеты, как однажды это сделала безупречная Цвети ради служения источнику жизненной силы Двенадцати башен. Покиньте реку и знакомые воды, покиньте шестнадцатилепестковую хризантему. Вы должны отправиться на восток и убить Чёрную Папессу.

О, сестра, хотел бы я тебе сказать, что мы были потрясены и согласились лишь из чувства долга. Но правда заключается в том, что слово «убийство» мало значило дня нас, выросших среди цветов, никогда не пробовавших мяса и даже во гневе не причинявших вреда другим существам. Мы согласились, потому что нас попросила Яшна; она сказала, что мы будем прощены, а нам хотелось, чтобы священное, тайное имя Цвети жило в наших сердцах, хотелось стать спасителями Города, который являлся сердцем наших сердец. Мы не подумали о Ранхильде и нашем задании, охотно принесли клятву и поцеловали старую руку, сладко пахнувшую сандаловым деревом и шуршащими свитками. Не было и тени вины, когда мы отправились в дорогу под низкий гул закрывшихся Врат Лосося за спиной.

От Аль-а-Нура до Шадукиама путь оказался ближе, чем мы думали, – похоже, когда отдыхаешь в объятиях Грезящего города, за его стенами чудится другая вселенная, куда не добраться просто переставляя ноги.

Земли, что лежат между двумя городами, красивы.

Как мы шутили и вприпрыжку бежали среди возделанных полей! Как поедали землянику и апельсины, сверкавшие в утреннем тумане будто огоньки! Варнава получил особое удовольствие на открытых местах, обгоняя нас на своих быстрых ровных ногах. «Вперёд! – кричал он. – Нет причин не наслаждаться дорогой, даже если нас ждёт дело, вызывающее страх и ужас. «Ветвь» гласит: «Не обращай внимания на тьму перед тобой, позади тебя и возле тебя; пребывай всегда во свете открытой души». А черника на обочине так сладка поутру!» Варфоломей пребывал в обычном настроении – раздраженно косился на ночные звёзды. Валтасар позволил Варнаве подбодрить его, и они вдвоём стали прыгать и игриво бороться подле наших ночных костров.

Как сердечно нас приняли среди покрытых солнечными бликами стен Шадукиама! Как блистали его бриллиантовые башенки на фоне огромного плетёного Купола, накрывшего весь город, – он соткан из живых роз, которые вьются по гладкому каркасу, а в красных пятнах, что выделяются на бело-розовом фоне, есть что-то непристойное. Стражники разрешили нам войти, не задавая вопросов. Нашу встречу с Папессой (было очень трудно «откусить» всё, что мы обычно добавляли к её имени, не назвать её Чёрной, Фальшивой или Отступницей; но мы расположили стада своих слов в гениальном порядке) организовали гладко и провели весьма вежливо. Конечно, они сияли! «Папесса благоволит всем сыновьям и дочерям, желающим припасть к её груди, – заверили нас. – Она жаждет собрать свою семью под Розовым куполом и положить конец распрям. Её заботят лишь их души». Нам кланялись и перед нами расшаркивались.

Как же было легко её ненавидеть, сестричка!

Нам не потребовалось тайком проносить оружие в сводчатый зал: мы шли со своими кинжалами у всех на виду – с острыми зубами, доставшимися нам от предков-охотников, не знавших иной плоти, кроме яблок и персиков. Казалось, всего мгновение назад мы радостно скакали через сады, а теперь стоим в её личной приёмной, опускаемся на колени перед странным троном, будто сделанным из тех же роз, что покрывают Купол города. Да, они были живыми и извивались вокруг её тела с распутной близостью.

Преклонив колени, мы не увидели лица Папессы, скрытого под волосами, бело-золотым потоком, похожим на длинную вуаль монашки. Она не поприветствовала нас и не попросила встать. На её запястьях были золотые кандалы, а цепи лениво покачивались, касаясь обнаженных коленей. Знаменитое фиолетовое платье демонстрировало изрядную долю бледного тела: была видна нижняя часть её правой груди, сквозь прорехи в древней ткани пагубно белели части бёдер и живота.

Я всё время думаю, сестра, было ли всё так легко из-за того, что она выглядела призраком, коего нам велели остерегаться? Появись она без прославленных молвой внешних атрибутов, тронула бы нас её красота? Могли ли мы усомниться в своей правоте? Однако Папесса была собственным отражением в зеркале, безошибочным и точным подобием.

– Добро пожаловать домой, блудные сыны, – сказала она голосом глубоким и сладким, как многослойные соты. Голову при этом не подняла. – Дом становится сильнее, когда все дети возвращаются к очагу. Меня воодушевляет то, что вы здесь.

– Это честь для нас, мать. – Варнава прорычал почётный титул, и его вкус был горьким, будто листья лайма на языке. – Яшна послала нас с миссией мира…

Она вдруг вскинула голову, и чёрные глаза сверкнули, как искры, летящие из древней наковальни.

– Яшна послала вас убить меня. Избавить зачумлённый Город от неудобной женщины. Если мои помощники так глупы, что смеют надеяться, будто Аль-а-Нур примет нас, не думайте, что я совершу ту же ошибку. Я Ранхильда и знаю, насколько тяжела длань Аль-а-Нура на самом деле.

Мы взволнованно переглянулись, Варфоломей облизнул чёрные губы. Если она и впрямь настолько сошла с ума, что верит, будто является возрождённой Отступницей, вероятно, убить её будет милостью. Я попытался измерить глубины безумия, прошептав:

– Я знаю, что исход войны для твоей предшественницы был мучительным…

– Нет, сын мой. Не для неё – для меня. Я лежала на камнях, и солнце пожирало мою плоть. Я ворочала бесполезным обрубком языка, умоляя о пощаде. Я видела, как ваша бесценная Цвети закрывала ящик, в котором лежали мои отсечённые груди. И я слышала, как солдаты выкрикивают её фальшивое имя – Гифран! Гифран! Шлюха, предавшая своего бога ради власти. Это новое тело, но я Ранхильда, первая из носивших это имя, и я чума, которая дойдёт до мозга костей Миропомазанного города. Народы обратятся на восток, к Шадукиаму, в поисках божественных ликов; они будут с восторгом и почтением поклоняться Розовому куполу. Руины ваших порочных Башен превратятся в диковинки, которые будут показывать детям, рассказывая истории об упадке бестолковой шайки близоруких монахов и о том, как моё очистительное возмездие покончило с ними. Я не замедлю шага, даже ступая по вашим сваленным в кучу бесформенным телам и хрустящим костям… Яшна – слабоумная истекающая слюной шлюха, и я не боюсь её ручных псов.

– Тебе следует знать, – медленно проговорил Варфоломей, – что очистительное возмездие вершишь не ты, но Халиф. Он использует тебя, чтобы присвоить богатства нашего города. Отчего, по-твоему, он разместил тебя так близко к сокровищнице, амбарам и человечкам, пересчитывающим бриллианты в тёмных комнатах? Разве Шадукиам когда-нибудь был чем-то ещё, кроме банковского сейфа или тарелки, с которой ест Халиф? Коли ты и впрямь Ранхильда и обладаешь такой силой, должна знать, что винить следует Халифат и его жадность – почему бы тебе не обратить свою ярость на того, кто повёл тебя, словно маленького телёнка, прямиком к широколицему мяснику? Чем провинился Аль-а-Нур кроме того, что жил в мире и процветании, ревностно чтил своих богов, создавал в пустынном мире красоту? Но Халиф использовал тебя, точно разрисованную шлюху, нарядил в саван и твоими руками тянется к нурийскому золоту.

– Халиф – пёс на оловянном троне, который только и может, что лизать самого себя, – прошипела она. – В первый раз я была дурой, а он шептал мне на ухо, что я могу стать святой и буду купаться в сапфирах, целовал мою шею и обещал сделать Королевой небес. Теперь он полз впереди меня, когда я шла в Шадукиам, ведя его на шелковом поводке.

Я стала любовницей Халифа в шестнадцать лет – в тот первый раз, когда была Ранхильдой, и того первого Халифа, которого любила. Я пошла к нему с радостью: он был темноглазый и смуглый, от него пахло пряностями, чьи названия я не пыталась угадать. Ему нравилось, что синяки на моей коже выглядят красиво и что мои волосы имеют цвет богатства. Однажды вечером, когда его война с Южными королевствами вызвала в пустыне какофонию металлической смерти, он поцеловал родинку на моём бедре и спросил, хочу ли я стать богиней.

Я была дурочкой, и всё, что давал мой Халиф, брала с благодарным трепетом и обожанием. Он погладил мои губы и сказал, что для продолжения войны ему необходимо золото Аль-а-Нура, и что у них наметился перерыв в престолонаследии. Он набросил бы на мои плечи плащ из меха и сияющей бронзы, водрузил диадему на мою голову. Он обещал мне город – мне, проведшей детство на козьем пастбище среди унылых кустов! – и бриллиантовые башни Шадукиама, если я назову себя Папессой и присвою святость Грезящего города.

Я ничего не смыслила в политике, но ценила роскошные блюда и мягкие платья. Меня в паланкине привезли в новый дом, и моё имя пела сотня кастратов, когда я вошла под Розовый купол, сквозь листья которого солнечный свет казался розовым и огненно-красным. Разве мог Аль-а-Нур предложить что-нибудь, по красоте сравнимое с увиденным мною в тот первый день? Меня разместили в доме, что был величественнее Дворца, и я приняла свои обеты, опьянев от сладкого чёрного вина. Я ставила свою подпись на письмах с требованиями к Аль-а-Нуру, которые потом должны были написать люди Халифа, на приказах о наборе в армию и о налогах – по вечерам у меня болели руки. Я ничего не знала о городе, чьими богатствами распоряжалась, и даже о том, выполнялись ли мои приказы; лишь проводила дни среди шуршания бумаги, а ночи – с Халифом, когда он возвращался из столицы и прижимал своё лицо к моей шее.

Это продолжалось до того дня, когда я узнала, что существует другая Папесса, которая принесла некую великую жертву ради Двенадцати башен, – мне было невдомёк, что она погубила себя ради шапки и меча. Говорили, что она звала меня Отступницей, Чёрной папессой и даже отправилась вместе с войском в поход против моего нового дома. Я плакала и умоляла о встрече со своим возлюбленным, чтобы он спрятал меня от этого мстительного демона. Я ничего не знала о Папстве – просто была ребёнком, рисовавшим каракули на листах бумаги. Что со мной могло сделать чудовище, нашедшее своё предназначение и сражавшееся за обладание титулом, который я носила беззаботно, как блестящую брошку в праздничный день?

Но Халиф исчез, его хитрая игра закончилась провалом. Не в силах сражаться с армией новой Гифран и одновременно держать оборону в пустыне, он бросил меня в моём изысканном Дворце, где вместо охранников находились только кипы никому не нужных воззваний. Я уже не верю, что он всерьёз рассчитывал получить Папство, – просто был несерьёзным человеком. Я же была его игрушкой, разменной монетой. Случись мне удержать трон, тем лучше, а если бы я его потеряла, стоимость затеи не превышала затраты на скромное пиршество.

Обезумев от ужаса, я сбежала в свою приёмную, упала на колени и принялась раскачиваться из стороны в сторону, рвать на себе волосы. От каждого скрипа половицы моё сердце будто сжимал огромный кулак, и с моих губ срывались тоскливые вопли. Я не ела, а спала, сжимая в руке нож. Каждое утро на рассвете мне мерещились звуки костяных труб нурийской орды; с наступлением ночи перед моим внутренним взором вставали неизменные картины похотливых лиц – всем было известно, какие странные твари жили в Миропомазанном городе, и их уродство заполняло мои сны, рождая морщины на коже.

Когда сообщили, что армия Драги Селести – я и выговорить это могла с трудом – разместилась в дне пути от городских врат, ко мне явился мальчик. Обнаружив меня забившейся в угол за троном, он стал гладить мои волосы, словно я была его потерянной дочерью, хотя сам казался лишь ребёнком, румяным и рыжеволосым.

– Что бы ты подумала, – ласково проговорил он, – услышав, что можешь всё это пережить?

Я уставилась на его розовощёкое личико, как раненая лань.

– Ты ведь не собираешься стать моим защитником, верно? Ты безобиднее котёнка! Папесса убьет меня и искупается в моей крови. Ей ведь только это и нужно.

Мальчик нахмурился.

– Возможно, «пережить» – некоторое преувеличение. Но я не тот, кем выгляжу. Видишь ли, тела столь же дёшевы, как нарциссы на весеннем базаре. Этот мальчик умер от лихорадки меньше недели назад, а мне нравится быть ребёнком. Меня зовут Марсили. Я путешествую по мертвецам, пустым сосудам из плоти. Не в моих силах спасти твоё красивое тело от участи, уготованной ему продажной Папессой, но я могу сохранить твой дух до той поры, пока мировое колесо не повернётся ещё раз и у тебя не появится шанс отомстить. Или прожить безымянную жизнь среди коз, если ты этого пожелаешь. Итак, твой ответ «да» или «нет»?

Его зелёные глаза, словно две змеи, ползли ко мне – целеустремлённо, как к прохладному телу матери.

– И ты сделаешь это для меня? – сдавленным голосом проговорила я.

– Не бесплатно, разумеется! Это Шадукиам, обитель дельцов, приукрашенная цветочками! Чего здесь нельзя купить, чего нельзя продать за пригоршню меди и серебра, за горсть голубых самоцветов? Чего нельзя заполучить, если оно имеет цену? На наших рынках божественное и извращённое висит на кожаных ремешках, точно гусиные тушки зимой, и мириады жаждущих пальчиков тянутся к небесам под отчаянные звуки торга! Это место всегда было моим домом и способно удовлетворить любое моё желание – каждый день прекраснолицый юноша умирает из-за любви к богатой девушке или от голода, проиграв последние гроши на состязании. А когда они уходят, их красивые тела достаются мне, точно свежевыглаженные рубашки. То, что потребуется от тебя, мелочь в сравнении с магией, на которую я способен. Не родился ещё адепт мёртвых искусств, способный меня превзойти.

Любопытство боролось во мне со страхом.

– Как ты получил такую силу? Даже священники Мертвецов из Аль-а-Нура не знают подобного заклинания.

Он бросил на меня странный взгляд, поглаживая тонкой рукой несуществующую бороду. Затем начал говорить, а в это время город вокруг нас горел.

Я родился маленьким, как отсечённый плугом палец земледельца.

Мать моя испытала горькое разочарование – они с отцом так долго ждали сына, а родился какой-то уродец. Мои благородные родители пытались продать меня любому проезжавшему мимо цирку, но слоны впадали в ярость, а львов охватывала дрожь, едва моя миниатюрная колыбель оказывалась поблизости. Цыганки делали жесты, отгоняющие злых духов, и по ночам оставляли на нашем пороге маленькие обереги, спасающие от демонов. Ни башням, ни храмам я был не нужен – что за священник получится из того, кто даже пера поднять не в силах? Я не мог ни возделывать землю, ни торговать.

Отец начал верить, что я не просто урод, а ещё и демон.

Каждый день родители отправлялись на рынок и предлагали меня любому, у кого нашлась бы монетка, чтобы заплатить за моё несчастное тельце. Мать не ухаживала за мной, а кормила кусочками жеваного мяса и овсяной кашей, пищей бедняков. Обращаясь к прохожим, она твердила, что меня можно использовать для дрессировки змей, подглядывания за возлюбленными или в качестве экзотической наживки. Однако в моём усохшем и бесформенном тельце таился острый и яростный ум, похожий на клещи кузнеца; когда мне было три дня от роду, я уже умел хорошо говорить. За неделю освоил цыганский диалект. В неполный месяц выучил все слова до единого, из тех, что звучали на базаре. Но я держал язык за зубами – знай моя мать, что я умею, она бы удвоила цену, а я не хотел, чтобы она получила выгоду.

И вот, когда мне исполнилось двадцать недель, а я всё ещё оставался маленьким, появился покупатель. Он был очень худой и тонкий, словно бумага. Его кожа и наряд по цвету напоминали луну – не романтическую планету влюблённых, а истинную, о которой говорили нурийцы из ордена Солнца-и-Луны, когда приходили покупать стекло для странных штук, при помощи коих следили за небом: серую и испещрённую оспинами, полную тайных кратеров, замёрзших пиков и разорённых временем пустошей. Глаза его были бесцветны, если не считать зрачков, похожих на раны от уколов веретеном, – остальное пространство заполняла молочная белизна. Он вложил в ладонь моей матери три золотые монеты, и она вздрогнула от отвращения, когда их руки соприкоснулись. Потом она с охотой отдала меня и стала изучать добычу, как толстая свинья, обнюхивающая налитую на ужин бурду. С того момента я принадлежал Лунному человеку, а моя мать, вне всяких сомнений, получила с этой сделки хорошую корову мышастой масти или пару волов.

Лунный человек аккуратно держал меня в ладони, лавируя между столами на рынке и пробираясь к своему дому. От его прохладных и сухих пальцев пахло выделанной кожей и гардениями. Когда мы достигли порога нового дома, я обратил внимание на то, что он похож на хозяина: серый и выщербленный, словно в его фасад угодил залп небесной картечи. Дверь оказалась не более чем пробитой в стене дырой, занавешенной промасленной тканью; из-за неё доносились другие запахи, будто шепоты, – запах льда и ветхой плоти.

Лунный человек усадил меня на пустой стол в своём кабинете и уставился в мои маленькие глаза.

– Итак, юноша, – сказал он голосом, напоминавшим перекатывающиеся по склону лунного холма валуны, – я знаю, что ты можешь говорить, потому давай покончим с притворством. Я не буду делать вид, что мне неизвестна твоя истинная стоимость, а ты перестанешь изображать, что не рад избавлению от своей семейки.

Я благодушно пожал плечами.

– Гомункул мне в доме без надобности – я сам поддерживаю здесь чистоту, следить за кем бы то ни было тоже не имею необходимости, если речь не о ворах. Но ты ценен именно своим ростом – это что-то новенькое, я такое вижу впервые. Тела – моя профессия. Как бы ты хотел освободиться от своего?

Я посмотрел на свои руки размером не больше желудей, изящные фейские ножки и тельце, коему было не суждено пройтись по улице, не рискуя оказаться проглоченным воробьём.

– Это невозможно, господин, как бы я ни желал подобного.

Лунный человек впервые улыбнулся, и его лицо раскрылось, как треснувший гранат.

– Совсем наоборот, мой крохотный друг. Можешь звать меня Отцом. С учётом обстоятельств, так будет правильно, не находишь?

Он снова посадил меня на свою прохладную бесцветную ладонь, и мы вместе прошли через толстую дверь, ступили на длинную винтовую лестницу, которая изгибалась в обратном направлении таким образом, что мы будто подымались и спускались одновременно. Я не понимал, где мы, видел лишь, как стены превратились во влажный камень, и ощущал, что нахожусь глубоко под землёй. Наконец мы вошли в комнату, заполненную людьми всех форм, полов и описаний. Они стояли у стен, как свёрнутые ковры, светловолосые девы рядом с седыми стариками и милыми детишками. То и дело среди человечьих красот попадались странные создания – василиски, левкроты и одноноги, чьи ступни будто свело судорогой от холода, так как комната была студёная, точно ведьмино сердце: на потолке сверкал иней. Глаза у всех были сомкнуты, на лицах застыло спокойствие.

Лунный человек широким жестом обвёл свою коллекцию:

– Выбирай! Здесь есть любые возможные сочетания внешних черт – тебе хотелось бы иметь груди или бороду? Тёмную кожу восточного принца? Нежные детские ручки? Придётся отказаться от этого несчастного тельца, но я наряжу тебя в новое, которое будет сидеть плотно, как корсет невесты! Для меня это не сложнее, чем перенести лампу с одного стола на другой. Просто надо тебя убить, остановить сердечко, и всё будет хорошо. Давай я расскажу тебе, как это делается.

У моего народа всегда была власть над телами людей. Мы родились, когда первые лучи Матери-Луны коснулись волн первого океана. Из воды изначальной вышли И – Луна приложила нас к своей груди, которая в те времена касалась моря, вынуждая солёные воды бурлить.

Луна научила нас умирать. Пришлось учиться, повторяя снова и снова, – это было нелегко. Другие, дети солнца, умирают естественно и красиво, а для нас это то же самое, как решить сложное уравнение не имея ни пера, ни бумаги.

Луна научила нас, что мы вправе брать тела мёртвых, – мы принадлежали ей, и, поскольку ночь была её вотчиной, хладные и мёртвые были нашими. Таков её дар, чтобы мы попробовали каждую из возможных жизней, от самых простых до возвышенных. В первые дни мира она показала нам все секреты бескровной плоти, позволяющие плыть сквозь тела, как рыбы плывут сквозь кораллы; смерть расчищает для нас место. Но плыть сквозь живое море нельзя: пловец и вода должны быть в равной степени омертвевшими. Итак, чтобы научиться переходить из одной плоти в другую, мы должны были освоить искусство умирания.

Первым из нас не повезло. Они погружались под воду и дышали легко, инстинктивно; входили в огонь и начинали сиять; прыгали с утёсов, и из-под их лопаток вырывались крылья, будто распахивались бумажные веера. Они вскрывали вены костяными ножами, но лишь становились лёгкими и прозрачными, как бриллианты, утратив всю кровь. Нас охватило отчаяние. А солнечные дети были чудом: они умирали на наших глазах легко, как маргаритки зимой.

Мне выпало совершить открытие. Я сидел под луной, касаясь ртом её ледяных пальцев, и думал о проблеме. Мы, раса самоубийц, истязали собственные тела, снимая кожу, точно одежду. Если бы мы взамен помогли друг другу в смерти, превратили это в таинство, вероятно, удалось бы освоить трюк.

Я пошел к одной из моих сестёр и упал перед ней на колени, умоляя задушить меня, выдавить глаза и спалить моё сердце в печи для обжига глины. Моя идея рвалась из меня с усердием горного ручья – так страстно я желал стать первым среди соплеменников, освоившим искусство смерти. Она тоже загорелась от любопытства и, обхватив тонкими сине-белыми пальцами моё горло, сжимала его до тех пор, пока я не рухнул к её ногам, точно сброшенное одеяло.

Так случилось первое убийство среди И. Празднество длилось семь дней и ночей; покачивались серебряные фонари, а халцедоновые флейты играли милые вальсы. Наш мир, испещрённый брызгами звёздного света, вдруг превратился в какофонию смертей, когда мы начали перепрыгивать из наших тел в яркие тела детей солнца. Конечно, умерев в первый раз, мы теряли неуязвимую лунную плоть, что принадлежала нам от рождения. Но мы обнаружили, что, чем дольше оставались в новых телах, тем сильнее они напоминали наши прежние: цвет покидал глаза, кожа становилась бледной, как лишенные теней кратеры. Через несколько лет в теле доярки любой из нас выглядел самим собой.

Разумеется, дети солнца, как люди, так и монстры, испугались нашей силы. Я так и не понял почему, – ведь, когда они покидают тела, теряют всякое право на них, и Луна даровала их нам совершенно законным образом. Но они в ужасе отворачивались от нас и вынудили носить серые рябые плащи, чтобы мы отличались от их дорогих усопших, пока чужая плоть не превратилась в нашу собственную. Однажды они поймали недавно умершего мальчика, пока И в нём был ещё слаб и не научился управлять новыми мышцами, чтобы сопротивляться. Они держали его в тёмном колодце, куда не могла заглянуть Мать-Луна, и пытали кипящим маслом, тисками для больших пальцев и коварными ядами, пока он не открыл им часть наших секретов – к коим, разумеется, не относился способ путешествия между хладными телами. Истязатели отправились в Аль-а-Нур и залили цемент в основание Башни мёртвых, где с той поры практикуют искаженную форму нашего искусства.

Посреди нашего экстатического танца между телами Луна спустилась к нам, пока мы спали, и шептала на ухо каждому И одно и то же. Она пообещала, что, когда один из нас – только один! – испробует каждую жизнь из солнечного сада, который суть мир, мы сможем к ней вернуться и погрузиться в море света, и она станет баюкать нас на своих опаловых руках.

Поэтому мы прыгаем всё выше, наши звёздные пальцы едва касаются каждой формы, человечьей или монстрической, и мы выискиваем каждую разновидность лап и каждый оттенок глаз, чтобы вернуться в ночь к изначальной бледности Луны.

Лунный человек посмотрел на меня своими выбеленными глазами и улыбнулся, редкие волоски на его подбородке дрогнули.

– Видишь ли, я великий коллекционер, держу здесь все эти тела, а братья и сёстры доверяют мне. Они знают, что всегда могут воспользоваться моим запасом, если нынешние наряды наскучат. Поток И, приходящих ко мне, не иссякает, как река, что мчит свои воды под луной: приходит старуха – уходит юнец, приходит северянин с волосами цвета льда – уходит южанин с кожей цвета корицы. Что до сброшенных тел, всем нужна пища, и здесь проходят пиры каждые две недели. Но ты! Таких мы ещё не видели! И должны прибавить твоё тело к нашей сокровищнице – в обмен можешь взять любое, какое захочешь.

Наверное, я был потрясён, но в тот момент мог думать лишь о теле с длинными стройными ногами, которое было бы ростом выше моего отца. Я согласился с лёгкостью, как если бы мне предложили обменять деревянное колесо на пару цыплят.

Он любезно пронёс меня мимо целой вереницы тел, и я осмотрел их по очереди. Наконец остановил свой взгляд на юноше с кожей цвета старого бренди, чьи брови круто изгибались над глазами с пушистыми ресницами, придавая благородному лицу изумлённое выражение. Он был очень высокого роста.

– Великолепный выбор, сын мой! Это Марсили – давным-давно он был сыном Султана, обручённым с девой неземной красоты, у которой были жёлтые глаза волчицы. Но он разозлил своего отца – скорее всего, увлёкся азартными играми или шлюхами, молодые люди так подвержены этим порокам! – и Султан в великой мудрости продал мальчишку мне, а на девушке женился сам. Говорят, на востоке есть целая династия волкоглазых султанов. И он нам не нужен: дешевый шик балованных принцев нам давно наскучил. – Он засучил серые рукава. – Начнём?

Я дважды моргнул; сердце глухо колотилось в моей груди, как изнурённые работой кузнечные меха.

– Но я… я не могу задушить тебя, Отец, у меня и близко нет требуемой силы.

Он добродушно усмехнулся:

– О, мне не надо умирать, я не присвою это тело. У народа И всё общее. Пусть любой мой соплеменник воспользуется им. С помощью холода легко сохранить тела нетронутыми, пока они не понадобятся. Умереть придётся лишь тебе. Это будет лёгкая смерть, обещаю! Покажется, что ты проглотил большой кусок хлеба, и он застрял в горле, где-то между ртом и животом. Конечно, простой глоток воды протолкнул бы хлеб в нужном направлении, но ты почувствуешь удивительную растянутость, переполненность. Такова она, маленькая смерть.

Это звучало не слишком страшно. Я выпрямился во весь свой невеликий рост – не выше кузнечика – и сложил руки на груди, чтобы казаться похожим на храброго солдата.

– Я готов, Отец. Можешь убить меня прямо сейчас.

– Мы не должны повредить тело! – радостно прочирикал он и обхватил своей липкой ручищей мой нос и рот. Он так и держал её, источающую запах гардений, пока я боролся, пытаясь вдохнуть. Наконец я ослаб и безвольно повис на изгибе его большого пальца.

Он был прав – я словно подавился хлебом. Сначала были тревога и паника, потом странное растягивание, затем «хлеб» скользнул в мой живот. Я не парил над своим телом, как иной раз рассказывают, – просто стоял рядом с ним, очень спокойный, как будто происходящее меня вовсе не касалось. Я смотрел, как Лунный человек помещает моё тело в странную вязкую жидкость цвета дорогих чернил. Потом, вытащив безвольное тело Марсили из хранилища, он смазал его лоб маслом с мускусным запахом. Наконец, поместил продолговатый белый камень в рот трупа и прошептал несколько слов, которые я не расслышал.

Я будто моргнул – и открыл уже не свои глаза, а Марсили. Когда я шевельнул пальцами, это были пальцы Марсили. Когда я заговорил, услышал медовый голос Марсили, поставленный учителями за годы тренировок. Камня в моём рту не было.

– Я же… я это он! – вскричал я и посмотрел Лунному человеку прямо в глаза. Глупо было так говорить, но я чуть не заплакал от счастья, когда коснулся холодного потолка пальцами.

С того дня я умолял, чтобы он взял меня в ученики и обучил своей магии, чтобы мне никогда не пришлось испытать большую смерть. Он не видел в этом смысла, потому что Луна не являлась моей матерью. Я мог стоять лишь у подножия длинной лестницы, по которой к ней взбирались И. Но через некоторое время Отец смягчился – ему было одиноко, или его одолело любопытство, либо то и другое сразу. Так я начал своё долгое обучение. «Даже неверующие могут совершать священные таинства», – любил он повторять. Как по мне, вся суть этих таинств – еда да питьё. Я так и не смог познать вкус Луны. Однако можно пить вино и просто так, не ударяясь в религию. Я стал для него таким вином.

Я сохранил имя своего первого тела. Оно веселило меня, потому что казалось одновременно мужским и женским, к тому же существовало множество форм обоих типов, которые можно было испробовать. Я не И – тела не разрушаются, когда я внутри. Просто перехожу из одного плотского наряда в другой, когда они мне надоедают. Я так и не понял, что именно в сущности И разрушает тела, которые они надевают, но мне такое растворение ни разу не довелось испытать. Я был хорошим учеником; в конце концов даже помог Лунному человеку перейти в следующее тело: я почтительно опустился на колени и вспорол ему живот, затем приготовил следующее тело для перехода – поместил белый камень на новый язык и был первым, чьё лицо он увидел новыми глазами, большими и фиолетовыми, как поле сирени. Это были глаза милой вдовушки, умершей от лихорадки.

Именно в этом теле Лунный человек стал моей возлюбленной. По сути своей И бесполы, но они следуют желаниям тела, в котором пребывают. И не родилась ещё вдова, которая не желала бы молодого принца в качестве любовника. Мы провели так много лет; даже когда плоть вдовы посерела и покрылась кратерами, я не возражал: целовал шелушащиеся рябые руки и ноги, и они были сладкими, как сушеные гардении. Это продолжалось, пока мы не надоели друг другу, – потому что не родилась ещё вдова, которой бы в конечном итоге не наскучил бы безбородый партнёр. Так я отправился повидать мир.

Я учился и применял полученные знания. Когда я покинул дом Отца, ни один нурийский ловец трупов не мог сравниться со мной, ему оставалось лишь пылать завистью, как пылает очаг зимой. Когда мои родители умерли, я забрал их тела – о, в каких дебошах участвовали эти куски плоти! Я наказал их в их собственной шкуре.

Но я не И, беру тела не для того, чтобы достичь мистического единения с мистической Луной. Я всё делаю ради удовольствия и выгоды, такой образ жизни весьма привлекателен. Меня не связывают их законы, я не обязан носить обросший ракушками плащ и поэтому перемещаюсь среди жителей Шадукиама неузнанный и неотмеченный. Всего дважды я был нетерпелив до такой степени, что не стал ждать, пока хозяин моего будущего тела покинет его.

Потому что я не И – могу брать тела, когда они ещё дышат. И буду так жить вечно, беря любое тело по своему желанию. Луна не заберёт меня.

– Итак, поставь свою изящную подпись на одном из этих замечательных пергаментов. Как известно с давних времён, единственная сила марионетки заключается в золотой печати – никому нет дела до твоих слов, но всех заботит, что ты подписываешь. Дай мне доступ к золоту Халифа, усыпанному розовыми лепестками, подпиши приказ об открытии великого сейфа, и я сохраню твой дух до того дня, когда ты сможешь вернуться в теле настолько восхитительном или уродливом, насколько пожелаешь; когда твоё имя забудут все, кроме самых упёртых библиотекарей Грезящего города, и никто не поведёт против тебя новую армию.

– Так ты не хочешь… – Я отвела взгляд, краснея.

– Чего? Твоего первого ребёнка? Этого гладкого тела? Я не монстр из детской сказки. Мне не нужны живые тела, а дети дороже и причиняют больше хлопот, чем чудовища, вдвойне превосходящие их размерами. Думаешь, существует плоть, удовольствия которой я не вкусил? Мне не нужны объедки Халифа. Я маг – это профессия не хуже других, и я требую вознаграждения за свои услуги, как любой торговец сделал бы на моём месте. Ты заплатила бы за зерно нерождёнными детьми? Думаю, нет. Не оскорбляй меня – я в той же степени знаток своего дела, что и мельник, перемалывающий семена.

Я робко кивнула, и тогда некромант поцеловал мои дрожащие губы, лоб, волосы, подбородок. Его губы касались моего лица не с похотью, а будто ставили печати на договоре, и я охотно записала его требования на использованном и помятом листе бумаги: с одной стороны, он требовал, чтобы торговцы-монахи Коралловой башни открыли свои хранилища Халифу, с другой – чтобы хранилища Халифа открыли для Марсили.

– И что теперь? Как я узнаю, что ты сдержал слово? – спросила я, обхватив себя руками.

– Ты узнаешь, потому что я поклялся, а ты веришь клятвам. Тебе придётся поработать над этим, когда ты в следующий раз увидишь этот город изнутри. Это ведь, как-никак, Шадукиам. Здесь доверчивых находят каждое утро то в одной сточной канаве, то в другой. Тебе уже ничего не надо делать, милая Ранхильда, несчастная маленькая девочка, которую все бросили. – Он протянул руку и намотал прядь моих волос на палец, а потом одним резким движением кисти выдрал её. – Жди смерти.

Сказав это, он удалился из приёмной, напоследок одарив меня поклоном.

И я умерла. Нурийская Папесса стащила меня с трона за ухо, словно я была нашкодившим ребёнком, и вынудила опуститься на колени перед собственным алтарём. Странно изогнутым серебряным ножом она вырезала мой язык, и мясной, металлический вкус моей собственной крови заполнил мой рот. Я кричала, кричала… думала, что никогда не перестану кричать. Она задумчиво повела ножом; я до смешного внимательно следила за ним, отмечая его серповидные очертания, рукоять и изысканную гравировку. Я вся трещала от боли, точно орех, и не видела ничего, кроме ножа. Я думала, что дальше – нос или глаза? Я не понимала, насколько глубок её фанатизм.

Гифран, спасительница Аль-а-Нура, разорвала моё платье от ворота до талии и отрезала мои груди, словно разделывая птицу себе на ужин. А когда они влажно шлёпнулись на пол, она наклонилась ко мне и прошептала на ухо:

– Я спасла тебя, несчастная пешка. Теперь можешь отправляться во тьму, как священный Андрогин, и двери из алебастра или бриллиантов не закроются перед тобой.

Вот она, ваша геройская жрица, лживая шлюха, которая отказалась от своего бога, чтобы убить невинную, – а потом отказалась от своего долга, чтобы и дальше исповедовать свою безумную веру. Что есть Аль-а-Нур, как не спальня, где можно наслаждаться ложью и богохульством, убеждая себя, что они суть добродетели?

Они привязали меня к тому зелёному сырому холму, который давил мне в спину, словно кости луны, и солдаты издевательски позвенели цепями над моим лицом – лишь это золото я получу от Аль-а-Нура.

А дальше всё было просто, рассказывать не о чём. Солнце разорвало мою плоть, луна выбелила мои кости и превратила их в пыль. Я провалилась в какой-то глубокий колодец сна – не помню ничего между последним вздохом и пробуждением посреди моря тусклого света. Некромант Марсили поместил мою бесплотную сущность в причудливый стеклянный сосуд, и я оттуда следила за ним, пока годы летели, как стая чёрных дроздов. Иногда он был женщиной, иногда – мужчиной, иногда – ребёнком, как в тот раз, когда мы впервые встретились. Но я научилась узнавать его в каждом новом теле, его взгляд исподлобья, жестокую кривую улыбку, жесты. Я научилась не только этому. Некромант творил много ужасных вещей в своём кабинете, и я запоминала всё, чему он учился у мёртвых тел. В конце концов, ничего другого за все эти годы я не видела. Мне пришлось стать его ученицей, внимать каждому вздоху и жесту.

А он всё ждал. Я думала, он забыл меня, и я навсегда останусь в бутылке, как чьё-то последнее письмо. Но однажды в полночь, когда я почти забыла, каково это – иметь собственную плоть, он взял мой сосуд и перенёс его на длинный стол, где лежало неподвижное, окоченелое золотоволосое тело.

– Теперь ты стала легендой, Ранхильда, можешь вернуться в мир и жить, ничего не опасаясь. Мир помнит тебя призраком в чулане, духом на поросшем травой холме. – Взмахом руки он указал на тело с застывшим взглядом, лежавшее на столе из узловатого вяза. – Я держу слово, как любой торговец. Она любила парнишку, которого не приняли её родители, и уморила себя голодом, страдая по нему. Ужасно романтично! Ты готова, она тебе нравится?

Он как-то по-своему ощутил моё согласие, и, когда я опять проснулась, мои веки были опушены ресницами цвета неокрашенного льна, вес тела снова давил на мои кости, и последние частицы белого камня растворялись на моём языке.

Ранхильда посмотрела на нас свысока, гнев струился из неё, как из умирающей звезды.

– На этот раз я не отправилась ни в чью постель. У меня было время – прорва времени, – чтобы подумать о том, как использовать моё новое тело. Я решила на самом деле стать той, кого изображала в прошлый раз. Я буду вашей Чёрной папессой и заберу Аль-а-Нур себе. Я купила согласие Халифа на своё возвышение, заплатив золотом Марсили, и прибыла в Шадукиам – не в паланкине, словно балованный ребёнок, а пешком по каменистой земле, и не опустила глаза, снова увидев Розовый купол.

Я сглотнул.

– А Марсили? Он отдал своё состояние, чтобы ты вернулась в эту комнатку?

Её губы сложились в удовлетворённую улыбку. Чёрная папесса встала со своего цветочного кресла; её фиолетовое платье, шурша, непристойным образом скользнуло по её коже. Она медленно и бесстрашно прошла мимо нас и отвела в сторону плотную кремовую занавеску, прикрывавшую нишу у нас за спиной.

На тёмно-зелёной подушке с серебряной бахромой лежала голова молодой темноволосой красавицы, чьи нос и губы выдавали благородство и немыслимую утончённость. Смерть испортила её кожу, окрасив в синеватый цвет, и кровь запеклась на обрубке шеи. Ранхильда аккуратно повернула голову, как бы оценивая мастерство художника или скульптора.

– Сидя в стеклянной бутылке, как муха в янтаре, я наблюдала за ним пятьсот лет. И ненавидела. Это была первая истинная ненависть из тех, что я познала, – первая из многих. Я составила перечень ненавистей, и эта значится в нём под первым номером: ненависть к тюремщику. Он ждал так долго. Думаю, он оставил бы меня там, если бы не был связан привычкой, свойственной этому городу, – выполнять услуги, на которые подрядился. Такова душа Шадукиама. С ним я расправилась в первую очередь, отняла его голову и золото одним ударом. Не жалейте его! Что он за человек, если обманом погрузил ребёнка в смерть-не-смерть ради нескольких рубинов со стола Халифа? Дурак и жадина.

Она так же медленно вернула занавеску на прежнее место и повернулась к нам, сияя:

– Вы убьете меня сейчас или подождёте, пока рядом будет меньше охранников? Признаюсь, мне интересно, окажется ли неизбежная попытка убийства достаточно смелой, чтобы случиться пока я с удобством располагаюсь в приёмной, а мои слуги в соседней комнате, или новые клятвопреступники дождутся, когда я усну. Вы ведь клятвопреступники, не так ли? Ваш орден запрещает насилие, но вы здесь. Как это по-нурийски – воля богов превыше всего, пока папский престол не дёргает марионетку за ниточку.

Варфоломей очень медленно подошел к ней, склонив голову в неподдельном уважении, и заговорил настолько утешительно, насколько это позволяли наши вытянутые морды и длинные языки. Мы затаили дыхание, готовые броситься на помощь, если она шевельнётся.

– Мне жаль тебя. Жаль, что когда-то ты была молода и невинна, а Халиф использовал тебя в своих целях. Жаль, что тебе пришлось пройти такой долгий путь, вынести так много мучений и мерзкой магии. Я хотел бы, чтобы тебе позволили ухаживать за выносливыми козами в сладостно пахнущей горной долине, чтобы мы не слышали твоей истории. Но Аль-а-Нур нельзя познать, лишь приняв от его руки смерть. То, что ты не можешь понять самоотверженности Цвети-ставшей-Гифран, её жалости и любви, которые она должна была ощущать к тебе, удостоившейся последнего таинства её веры, будучи неверующей, убеждает меня в том, что ты не достойна быть даже послушницей в нашем духовном зверинце, не говоря о папском престоле. Ты никогда не поймёшь, на что нам приходится идти ради этих красивых божественных садов, ради чего мы готовы запятнать свои души, чтобы другие могли жить без греха. Мне жать, ужасно жаль, что ты так много поставила на месть, когда все, обидевшие тебя, мертвы, и теперь тебе придётся проиграть, прежде чем ты увидишь, как шпили Двенадцати башен на рассвете рождают хрустальный водопад. Прежде чем ты начнёшь то, что планировала столько лет, сидя в стеклянном пузырьке. Но мы поклялись – а мы, как бы там ни было, верные псы.

Пока он говорил, мы с Валтасаром пядь за пядью приближались к ней, и, когда наш брат шагнул в сторону, я со слезами на глазах прыгнул и сомкнул зубы на её глотке… Но мои челюсти схватили воздух. Ранхильда вдруг оказалась позади Валтасара, на её губах играла улыбка – сладкая как у девочки с карамелькой во рту.

Каждый из нас увидел перед собой её лицо во всём ледяном великолепии. Показалось, что она коснулась губами наших тяжело дышащих морд, и её дыхание пахло фиалками, которые прижимают к груди мёртвые девы, кисейными покровами на благородных лицах и монетами, прикрывающими глазницы. Показалось, что она нас поцеловала, и наши глаза заволокло красно-чёрной мглой, а в животах что-то задрожало и вскипело. Мы обезумели, неистовство лизнуло наши разумы, и мы не могли дышать, потому что шум крови в ушах уподобился звуку, с которым точат ножи.

Ранхильда стояла неподвижно, бледная колонна у стены, а мы рычали и брызгали слюной, угрожая друг другу. Она еле заметно кивнула в сторону Варнавы.

Как я могу рассказать тебе об этом, сестричка? Какие подобрать слова, чтобы описать сделанное нами? Мы, готовые отказаться от самой неуклюжей лисы или зайца! Мы, любившие друг друга, как конечности одного тела! Как мне признаться? Как говорить об этом как о проступке, а не как о величайшем грехе моего сердца, языка и зубов?

Стоило ей кивнуть, и мы бросились на самого маленького из нас, на Варнаву, нашего милого брата, и разорвали его на части. Кровь брызгала во все стороны, и мы вдыхали кровавые брызги; выли над его выпотрошенным животом не от скорби, а с голоду и от наслаждения. Мы щёлкали челюстями друг на друга, дрались из-за самых вкусных кусочков. Были всего лишь псами, хотя хватали его человечьими руками и били человечьими кулаками. Разум покинул нас, и мы с восторгом встретили смерть брата.

А Ранхильда удалилась из комнаты, где развернулась бойня, так беззвучно, словно её ноги не касались хрустального пола.

– Я по-прежнему чувствую его вкус, – прошептал он еле слышно. – Чувствую его плоть, как пепел и щёлок. Нам никогда от этого не очиститься. Чёрная папесса позволила нам беспрепятственно покинуть город. Что ещё она могла с нами сотворить? И так зачаровала, вынудив предать нашу веру и нашего брата, сделала все наши обеты и святое призвание бесполезными с помощью одного поцелуя. Мы потеряны и не можем сказать, что это к лучшему, – она жива, а город по-прежнему в опасности, как мышь, за которой следит притаившаяся в траве кошка.

Он беспомощно протянул ко мне руки.

– Она грядёт и сведёт нас всех с ума. Бедный Варнава – он лежит в моём брюхе, точно камень, и мне больше никогда не услышать, как он восхваляет сладость черники…

– Она грядёт, да, – рявкнул Валтасар позади нас, испугав меня и Бада. – И ей не надо уничтожить Аль-а-Нур, она хочет его превзойти, доказать всему миру, что мы лжецы и еретики, сборище неверных уродцев. Она святая, а мы демоны. Вот почему нас отпустили: мы – её первая победа.

Варфоломей робко приблизился к брату и прибавил низким голосом:

– Кем бы ни была раньше эта несчастная, она по собственной воле приняла решение продолжать преступления против нас, когда начала новую жизнь. Легко прощать красивых женщин, особенно когда они преподносят тебе печальную историю, как присыпанное сахаром кушанье. Это не значит, что они заслуживают прощения. Мы должны рассказать Яшне о своей неудаче и принять наказание. И запереть ворота перед Отступницей, ибо я не сомневаюсь, что она, как вы сказали, грядёт.

Бад сглотнул слёзы и отвернулся от брата. Его сутулая спина излучала стыд. Когда утром мы снимались с лагеря, он наклонился к моему уху и прошептал:

– Я перед тобой в долгу. Коли есть на душе твоей тяжелая скорбь, я заберу её.

Я улыбнулась так сердечно, как могла, и солгала:

– Мне слишком мало лет, чтобы нести страдание на спине, как мешок нищего.

Он отрешенно кивнул:

– Тогда я верну долг, когда ты вырастешь.

Через два дня мы увидели вдалеке мерцание Аль-а-Нура, похожее на рождение дюжины звёзд. Я затаила дыхание, пойманная в чудесную сеть, и наконец передо мной возникли Врата Лосося – серебро и кварц, прыгающие резные рыбы с глазами из оникса, металлические волны соприкасаются с изящными плавниками. Я пришла домой, в истинный дом, куда стремилась моя душа.

На кольцевых улицах Города было не протолкнуться от монахов и священников разного вида, в нарядах, которые для них самих что-то значили, а мне казались яркими вспышками цвета и узоров, струившихся по прекрасным тканям, как юркие змейки. Многие сидели небольшими группами у круглых досок с какой-то игрой, где каждый ход игроков сопровождался громкими возгласами.

– Это ло-шэнь, милая, – сказал Варфоломей, – наша священная Игра, в одинаковой степени являющаяся молитвой. Её цель – победить «бога» противника, окружая главную фигуру сообразными узорами из фигур меньшего значения. Весь Город, так или иначе, в неё играет. Она очень сложная, но ты научишься.

Хоть задание братьев и было срочным, они еле тащились по сверкающим улицам, явно не желая оказаться в центре города. Чтобы оттянуть этот момент, они провели меня кружным путём, но главная Башня всё равно становилась всё ближе с каждым шагом. Они как всегда прятали свою печаль в курганах волчьих сердец и вели себя так же весело, как и остальные жители Миропомазанного Города.

На рынках всем заправляли мужчины и женщины в ярко-желтых нарядах, скреплённых на плечах изумительным гербом: золотой петух, сражающийся с павлином, инкрустированный блестящими синими камнями. После каждой сделки, которая заключалась только в результате длительных и увлечённых торгов, они низко кланялись и сбрызгивали голову покупателя водой – я узнала: это торговцы-монахи из Коралловой башни. Валтасар объяснил, что для них обмен товарами – ритуал, чтящий их главную богиню, Ге-Сай, Звезду Златую, в изначальные дни родившую все драгоценные вещи в мире. Каждая заработанная монета сближает детей Ге-Сай с их матерью. Петух и павлин представляют роскошь ради роскоши, сражающуюся с роскошью во благо мира: гордость павлина – бессмысленная красота, а петух каждый день встречает солнце своим криком, и его перья отражают цвета предназначения птицы.

По улицам, чьи запахи и хриплые звуки сливались в бесконечный карнавал, маршировали Драги Селести в змеиных масках из слоновой кости, жрецы и жрицы Башни Льда-и-Железа, хранители города. Их мундиры были серебряно-голубыми, верхние туники украшены орнаментом в виде извивающейся крылатой змеи, простёршейся от плеча до лодыжек. Они не были воинственными, казались такими же весёлыми, как любые игроки в ло-шэнь, повсюду шутившие и состязавшиеся друг с другом. Они о чём-то поговорили с довольно пышными женщинами из Башни Девяти стеблей тысячелистника, которые все до единой были весьма умелыми оракулами. Бад, хихикнув, сообщил, что эти толстушки – мастерицы иеромантии, гадания на внутренностях, и, поскольку после каждого ритуала остаётся много мяса, а вера запрещает его выбрасывать, женщины вынуждены часто устраивать пиршества.

Когда мы продвинулись достаточно далеко, я увидела дом моих товарищей, Хризантемовую башню, которая росла из земли, будто живая. Она была полностью спрятана под огромным покровом из хризантем – желтых, красных и оранжевых, росших плотно, как пламя, пожирающее свежую ветку. Но у двери, охраняемой двумя безупречно причёсанными кинокефалами, вооруженными садовыми ножницами, – приходилось подрезать цветы на дверях каждый час, чтобы они не поглотили камень целиком, – Варфоломей, Бад и Валтасар остановились и с торжественным видом повернулись ко мне. Бад присел и одарил меня своей зубастой улыбкой:

– Тем, кто не посвятил свою жизнь Башне, нельзя входить, это против правил. Если ты хочешь жить в Аль-а-Нуре, тебе надо выбрать Башню. Естественно, мы надеемся, что ты выберешь нас, но не будем подталкивать тебя к такому решению.

– Меня радует, – весело прибавил Варфоломей, – что ты в какой-то степени ограничена в выборе. У тебя нет навыков, чтобы стать оракулом или драги. Они принимают в послушники совсем маленьких детей – ты и первой проверки не пройдёшь. Не можешь войти и в Башню отцеубийц…

– Это почему же? – возмутилась я.

– Ты не мужчина. Отцеубийцы делятся на диады отец-сын. Отец воспитывает сына в традициях Башни, и тот, достигнув Возраста Просветления, убивает отца, который, как правило, достаточно стар к моменту, когда сын готов совершить ритуал. Потом сын взрослеет, заводит собственных детей с женщинами, не входящими в орден, и цикл продолжается.

– Это варварство! – с отвращением воскликнула я.

Мой собственный отец умер, когда я была младенцем, и моя ярость вспыхнула быстро как вспорхнувший из травы фазан.

– Это делается заботливо и с великой любовью, – осторожно пояснил Валтасар, – и торжественность момента весьма трогательна. Для них убить отца означает освободить сына от тени великого человека, а умереть от рук любимого сына – самый благородный из всех способов уйти. Мы никого не осуждаем. Как бы там ни было, у тебя отсутствуют и мужской пол, и отец, поэтому в Башню ты не войдёшь. И поскольку нам всем ясно, что ты женщина, Башня гермафродитов тоже для тебя закрыта – секрет должен быть абсолютным, а мы уже знаем, какого ты пола.

– Остаётся Башня Солнца-и-Луны, – продолжил Варфоломей, – где вечно смотрят вверх и рисуют карты небесных сфер, а также вниз, выискивая блеск Звёзд в пыли. Там изучают ритуалы… Одни говорят, что Звёзды возникли из дыр, которые прогрызла Чёрная кобыла, другие – что из тела женщины, бывшего небом, а ещё говорят, что это следы от шила, которым проткнули небесный пояс, или что их выели в киле бесконечного корабля небесные мыши. Все верования занесены в журналы Башни. Но Звёзды – не боги, как говорят они, а просто потерянные дети вроде нас. Это самый древний орден. А также самый бедный, потому что образованные и богатые обычно наделены утончённым вкусом и тянутся к более сложным и ярким верованиям.

Башня соловья также может тебя взять. Их способ поклонения связан с музыкой и заполнением небес песнями, потому что они служат Звёздам-близнецам Чандре и Аншу, которые своими светоносными голосами сотворили первую в мире музыку. Ещё есть Башни Живых-и-Мёртвых. У Живых тебя свяжут с каким-то созданием – соколом, дикой кошкой, змеёй или зелёным богомолом. Там верят, что божественность свойственна даже самым маленьким созданиям, и все они – голоса небес. Ваш союз с этим существом будет абсолютным, вы станете охотиться вместе, жить вместе и умрёте неразлучными.

В Башне мёртвых ты будешь изучать тела всех, кто умирает в Городе, – это магия крови и лимфы, тайная наука ригор мортис. Там верят, что эта жизнь – лишь инициация, а смерть – начало просветления. Тело есть сосуд знаний, душа же отравляется в иные сферы, оставляя тело, переполненное секретами этого мира. Они поклоняются давно умершим Маникарника, чьи тела утеряны, и возводят алтари во имя этих призраков.

– Но которая из них правильная? Где истинные боги и правда? – спросила я.

Валтасар нежно улыбнулся, словно беседуя с глупым ребёнком:

– Об этом судить не нам. Каждый верит в то, что ему кажется достаточно правильным, и позволяет остальным пользоваться тем же благом. Кто знает, что случилось в предрассветных сумерках мира? Редко удаётся избежать теологических дебатов, когда мы выбираем, что есть на завтрак… Разногласия должны быть вежливыми – таков нурийский закон. Мы стараемся наилучшим образом толковать то, что видим вокруг.

Бад фыркнул и почесал за мохнатым ухом.

– Кажется, брат, ты пропустил одну.

– Ах да, – небрежно проговорил Варфоломей. – Башня Святой Сигриды, которую мы, без сомнения, не осуждаем, едва ли может считаться религией. Её последователи следуют примеру философа и мореплавательницы Святой Сигриды из Кипящего моря: она не была ни Звездой, ни богиней, её подвиги меняются всякий раз, когда кто-то из сигрид отвечает на вопрос о Госпоже. Говорят, в древние времена она считалась великой мореплавательницей и морской богиней, хотя была обычным гребцом. При этом имела три груди и носила бороду. Кто разберёт сигрид? Они скрытные, странствуют по реке на кораблях из кипарисового дерева и никому не рассказывают о своих ритуалах.

– Ещё есть наша собственная Башня, – с любовью сказал Бад. – Хризантема. О нас ты уже знаешь: «Книга Ветви» и «Книга Падали», святость растений и всех существ, которые делятся с нами собственными жизнями, чтобы мы могли жить. – Он взъерошил мои волосы, как у ребёнка. – Разумеется, все Башни представляют необычные и утончённые верования; кому-то хватает деревенской веры в Звёзды, кому-то нет. Религия – блюдо, отдающее крахмалом, мы добавляем в него экзотические пряности.

Я тяжело вздохнула, одурманенная разнообразием Башен и людей, – в моей деревне было всего несколько сотен душ и один храм, выглядевший как ледяная пещера в склоне горы. У меня не было особой привязанности к птицам или кошкам, если не считать того, что они шли на прокорм. Я не умела петь и играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. К тому же половина моей жизни прошла в поклонении небу – я отдала ему более чем достаточно. И, хоть стыдно об этом думать, мне не хотелось поклоняться цветам и забыть про дичь, обильно приправленную специями. Я не видела в этом греха, такова моя природа. В итоге осталась всего одна Башня.

– Не могу сказать, что решила… я так мало знаю! Но отведите меня в Башню Святой Сигриды.