Обратный путь в Лиллиоук отнюдь не доставил нам удовольствия, хотя мы и проделали его в автомобиле. Я сидел позади Пуаро, напротив Софи Бурлет. Шел дождь, небо стало свинцово-серым. Быстро темнело. Когда я в Лондоне, ночи меня не беспокоят; там они проходят почти незаметно. В большом городе человека никогда не покидает чувство, что новый день только и ждет момента, чтобы начаться, причем не особенно терпеливо. А в Клонакилти все наоборот: там среди белого дня вдруг возникает подозрение, что ночь притаилась буквально за поворотом и вот-вот выскочит оттуда и поглотит свет.

Пуаро за моей спиной непрерывно ерзал, то и дело поправляя детали своей одежды или усы. Каждый раз, когда автомобиль подскакивал на очередной кочке, маленький бельгиец поднимал руку к усам и заботливо укладывал на место волоски, которые вовсе и не думали топорщиться. Наконец он заявил:

– Мадемуазель, могу ли я задать вам один вопрос?

Несколько секунд ушло у Софи на то, чтобы разбить тот кокон молчания, которым она себя окружила.

– В чем дело, месье Пуаро?

– Мне очень не хотелось бы усугублять ваши несчастья, однако есть вещь, которую мне очень важно знать. Как бы вы описали ваши отношения с мадемуазель Клаудией?

– Они сошли на нет с тех пор, как я обвинила ее в убийстве.

– А до тех пор? Она вам нравилась? Вы – ей?

– Вам следовало бы начать с последнего вопроса. Я еще не успела определиться, нравится она мне или нет, когда обнаружила, что сама вызываю у нее живейшую неприязнь, причем, очевидно, со всех точек зрения. Так что… мне было нелегко заставить себя хорошо думать о ней с тех пор и вести себя соответственно.

– То есть вы хотите сказать, что вы пытались.

– Да. Клаудия, несмотря ни на что, обладает рядом замечательных качеств. К тому же крайне неудобно жить под одной крышей с тем, кто тебя не выносит. А я всегда считала, что лучшее средство против чужой неприязни – это неуклонное дружелюбие и великодушие. Я всегда пользовалась им, и не было случая, чтобы оно не сработало.

– Но не с Клаудией, верно?

– К сожалению, вы правы. Она решила презирать меня из принципа.

– Какого принципа? – спросил Пуаро.

– Леди Плейфорд хорошо отнеслась ко мне с самого начала и вскоре, можно сказать, привязалась. Мы с ней обе любили Джозефа и часто обсуждали, как о нем лучше позаботиться. Это только укрепляло нашу обоюдную привязанность.

– А Клаудия ревновала?

– Думаю, она видела во мне ту хорошую дочь, какой никогда не была для собственной матери.

– Клаудии нравился Скотчер? – спросил я.

– Ей определенно было приятно, когда он был рядом, – сказала Софи. – Он и еще Рэндл Кимптон, которого она обожает, – ни к кому, кроме них двоих, она никогда не выказывала никакого интереса.

– Почему же тогда мадемуазель Клаудия убила мистера Скотчера, если ей было приятно его общество, как вы говорите? – спросил Пуаро.

Софи зажмурилась:

– Я и сама себя все время об этом спрашиваю… вы даже не представляете, как часто! И не нахожу ответа. Кажется, у нее не было на это причин… ну, не считая того упоминания о некой Айрис. Кстати, вы уже выяснили, кто это и кем она приходилась Джозефу? Он никогда не говорил мне о ней.

– Как вы думаете, предложение, которое сделал вам мистер Скотчер, могло иметь какое-то отношение к убийству? – спросил Пуаро. – И снова это наводит меня на мысль о ревности. Ревность – очень опасное чувство.

– Нет. В романтическом смысле Клаудия нисколько не интересовалась Джозефом. Рэндл Кимптон – вот кто для нее и солнце, и месяц, и звезды в небе. Ни один мужчина, кроме него, ее не привлекает. – Софи прикусила губу. И сказала: – Я знаю, вам может показаться, будто я сама себе противоречу, но… По-моему, Клаудия ревновала вовсе не ко мне. Она, конечно, старалась убедить себя в том, что я – ее главная проблема, однако все дело в том, что у нее есть другая соперница, куда более могущественная, чем я.

– Кто? – спросили мы с Пуаро хором.

– Шримп Седдон. Главная героиня всех книг леди Плейфорд. Подозреваю, что Клаудия с самого детства обижалась на свою мать за то, что та любит свою Шримп и проводит с ней столько времени. Стоит только послушать, как леди Плейфорд говорит о своих романах, чтобы понять: ничто на свете не привлекает ее так сильно, как сочинительство. Но Шримп – литературный персонаж, ей никак не отомстишь, а значит, Клаудии во что бы то ни стало нужно было найти предмет, на котором она могла выместить свои детские обиды. Им и стала я.

– Мадемуазель, позвольте задать вам еще один вопрос, – сказал Пуаро. – Не могли бы вы сейчас подробно, шаг за шагом описать, как именно вы обнаружили тело Джозефа Скотчера – что вы увидели, когда вернулись в дом в тот вечер?

– Я ведь уже все рассказала, – ответила Софи.

– Прошу вас.

– Ну, я вошла. Услышала громкие голоса, мужской и женский. Пошла в утреннюю гостиную, откуда они доносились. Увидела Клаудию и Джозефа. Джозеф стоял на коленях и молил о пощаде.

Тот самый Джозеф, который примерно за час до этого умер от стрихнина, напомнил себе я.

– А Клаудия тем временем говорила про эту Айрис: «Это должна была сделать она, но не сделала, и ты убил ее», или что-то в таком роде. Тут я завизжала, Клаудия бросила дубинку и убежала через библиотеку. Почему я снова должна вспоминать весь этот ужас?

Я невольно возгордился, когда Пуаро задал Софи вопрос, который услышал от меня:

– Клаудию Плейфорд видели на верхней площадке лестницы с Рэндлом Кимптоном, когда весь дом сбегался на ваши крики, мадемуазель. Мне известен лишь один путь, каким она могла там оказаться, – взбежав по лестнице еще до того, как начали распахиваться двери. Вы, случайно, не слышали ее шагов по ступенькам? Мне думается, что вы должны были ее слышать, когда она покинула библиотеку. В холле на полу плитка, ковра нет. Да и вам могла прийти в голову мысль, что убийца вашего возлюбленного не должна скрыться. Так что вас могли бы заинтересовать ее дальнейшие передвижения.

Глаза Софи забегали, когда она погрузилась в раздумье.

– Нет, – сказала она наконец. – Я ничего не слышала. Клаудия, конечно, должна была побежать наверх, но… я этого не помню. Я вообще не слышала ничего, кроме своих криков.