Книга: Конго Реквием
Назад: II. Kleiner Bastard
Дальше: Сноски

III. «Фармакон»

107
Эрван ехал по автомагистрали на восток Парижа. Он потерял еще несколько часов в обществе Софии, но «потерял» не совсем правильное слово. Скорее он кое-что нашел, хотя сам еще не знал, что именно. Слишком сильным было утешение, слишком слабым соучастие.
Они решили обогнуть здание больницы «Помпиду», чтобы попасть в парк «Андре-Ситроен». Бродя вдоль лужаек и мерцающих под луной оранжерей, они все говорили и говорили. Не как любовники, даже не как друзья. Как члены рушащейся семьи, которые смыкают ряды, чтобы отвратить окончательную катастрофу. Решения не было ни у кого, и невозможно было вернуться назад и стереть жестокие смерти. Но уход отцов мог сыграть роль пала, очистительного пожара: потом все снова зацветет, но обновленное и здоровое.
Эрван не осмелился намекнуть на опасности, которые еще не миновали: в каждом слове, которое он произносил, в каждой фразе, которую шептала она, он ощущал призвук, словно помеху, мешающую общению: «Человек-гвоздь не умер…» Не нужно пугать ее еще больше: она решила изменить отношение к Лоику и забыть про ненависть к их семье. Закончили они на скамейке, но так и не прикоснулись друг к другу. Будет видно, что делать с телом и сердцем, когда этот кошмар уляжется.
Теперь он несся по набережным, и желтые лампы туннелей чередовались с черной слюдой Сены. Резкие контрасты отпечатывались на сетчатке – то светлое, то темное, – пока Эрван прослушивал сообщение Левантена: все образцы ДНК из Лувсьена принадлежали Фарабо. Попробуем прикинуть: пятый убийца, как и четверо сентябрьских подозреваемых, тоже мог пройти через пересадку костномозговой ткани Человека-гвоздя и с того момента имеет генетическую подпись убийцы – но Эрван в это не верил. Во-первых, швейцарский медик, который делал им операцию, ни слова не сказал о еще одном кандидате на трансмутацию. И потом, характерные признаки убийства Одри – бродяга, дикость, логово – не сочетались с профилем богатого фетишиста.
Итак, вновь возвращаемся к Человеку-гвоздю. Варварское убийство Виссы Савири в ландах – Фарабо. Анн Симони и Людовик Перно – тоже он, с помощью Изабель Барер. Тот, кто напал на Гаэль в больнице Сент-Анн, вписывался хуже: априори атлетом в комбинезоне-зентай не мог быть шестидесятилетний псих, сбежавший из дурдома. Как и тот спринтер, с которым столкнулся он сам в балластном отсеке контейнеровоза в порту Марселя.
Не важно. Он найдет объяснение. Желательно неразумное. Ведь пока что разум ему подсказывал только ложные ходы. Попади в тон, настройся на один лад с этим призраком. Он предчувствовал, что за всем этим стоит какая-то махинация, в которой замешаны Жан-Луи Ласей, Изабель Барер, Филипп Усено – а теперь еще и Паскаль Виар, то есть сама французская администрация. Почему Прыщ с площади Бово прикрыл дело Усено? Зачем потребовалось стирать все следы связи между психиатром и его бывшей женой?
Ответ он получит через несколько минут. У Лионского вокзала он свернул с набережных и двинулся налево, к бульвару Дидро. Чтобы проветрить мозги – он больше не мог прокручивать в голове вопросы без ответов, – он решил дать себе передышку и сосредоточился на той сволочи, которую собирался разбудить.
Исторический враг Грегуара Морвана. Принадлежа к следующему поколению, которое всосало иллюзии миттерандизма, Паскаль Виар воплощал в глазах Падре все, что социализм принес гибридного и мерзкого в левое движение, – смесь лицемерной совестливости и жуликоватой буржуазной логики. Для Морвана лучше уж было искренне обманываться, как маоисты или троцкисты, чем двоедушно пользоваться системой. Паскаль Виар был карикатурой на лжеинтеллигента от искусства, с его социалистическими, экологическими и антиглобалистскими лозунгами… Этакий месье Розовые Грезы собственной персоной. В полицейском сообществе, а тем более в парижской дирекции, где царит принцип реальности, его случай представлял собой настоящую диковинку: коп в бархатном пиджаке, умело взлохмаченный и нарочито небритый, в шейном платке и потертых мокасинах, который питается только биопродуктами и ездит на велосипеде, произносит напыщенные речи, попыхивая электронной сигаретой, – да, на это стоит посмотреть.
В управлении были тем более сбиты с толку, что по работе паренек оказался чистой сволочью. Крутой коп, приверженец дубинки и грязных фокусов, он карабкался по карьерной лестнице, оставляя позади немало трупов как в прямом, так и в переносном смысле. Когда-то лучший стрелок в судебной полиции, получивший звание майора, когда ему еще не исполнилось сорока, он опирался как на свои результаты, так и на свои связи. Проклюнулся он при Миттеране, продвинулся при Шираке, притих при Саркози и расцвел с приходом Олланда. На работе он и не старался вызывать симпатии: ему хватало, что он вызывал их в личной жизни.
Эрван доехал до подножия Июльской колонны – три часа ночи, и квартал светится последними огнями. Свернул налево, сразу за зданием Опера Бастий, на улицу Шарантон. Навигатор не понадобился: одна из его «sex friend» (он ненавидел это словечко) жила на пересечении этой улицы с авеню Ледрю-Роллен. Девица совершенно изгладилась из его памяти – и в сексуальном плане, и в дружеском. Зато по кварталу он мог ходить с завязанными глазами – так он здесь намаялся, пытаясь припарковаться.
Он свернул направо, на улицу Траверсьер, проехал мимо сквера Труссо, добрался до площади рынка Алигр. Спящий квартал разворачивался рядами пивных ресторанчиков «под старину», фонарями в духе Превера, мясными лавками и булочными, чьи витрины обещали чистое «био» и «домашнее» в любых количествах. Все это казалось ему не более настоящим, чем ярмарочные декорации. Наконец он нашел крошечный тупичок, где обитал Паскаль Виар. Ателье художников, перестроенные заводики, садики, стоящие по стойке смирно.
Эрван вылезал из машины, когда до него дошла очевидная вещь: если лувсьенским убийцей был именно Тьерри Фарабо, то имеются его приметы. Он связался с Сандовалем, версальским комиссаром, который руководил охотой на человека, и попытался объясниться. Это было сложно: речь шла об африканском убийце, помещенном в заключение более тридцати лет назад, умершем и кремированном три года назад, о том, что он вернулся к жизни и рыскает по пригородам в поисках новой добычи. Эрван пообещал фотографию подозреваемого, ретушированную с учетом возрастных изменений, в течение ближайших часов. Сандоваль повесил трубку, так ничего и не поняв.
Затем Эрван немедленно перезвонил Тонфа и велел ему зайти к себе домой (по всегдашней договоренности: ключ с кодом спрятан в паркинге). Подробно объяснил, где находится папка с бумагами, в числе которых – фотография двадцатилетнего Фарабо, и заодно вкратце изложил, какой оборот принимает расследование.
– Что я должен сделать с фото? – спросил немного растерявшийся коп.
– Свяжись с бригадой защиты несовершеннолетних и с Институтом криминологии, у них есть программы поправки на возраст.
– Ты что, веришь в эти штуки?
– Меня не интересует ничье мнение. Сделай это срочно и отправь результат по номеру, который я тебе пришлю по СМС.
Эрван раздраженно отсоединился. В течение нескольких секунд он пытался припомнить внешность Человека-гвоздя – единственный антропометрический портрет, ангельское лицо, робкий вид, отсутствующий взгляд, слишком расплывчатый… Он никогда не пробовал представить его в возрасте за шестьдесят, сгорбленным и в больничной одежде.
Вместо того чтобы ломиться в дверь и переполошить весь тупичок, Эрван позвонил Виару на мобильник. Три гудка, прежде чем на звонок ответили, – не так плохо, учитывая время суток.
– Алло?
– Виар, это Эрван Морван. Мне надо с тобой срочно поговорить.
– С головой не дружишь?
– Филипп Усено. Изабель Барер. Жан-Луи Ласей. Только не говори мне, что эти имена тебе незнакомы.
– Ничего не понимаю. Ты на часы смотрел?
– Я у твоей двери.
Спустя минуту коп уже открывал, пряча правую руку за спиной. Все доверие, на которое он был способен: пушка вместо рукопожатия.
– Ты что здесь делаешь? С катушек съехал или что?
– Впусти меня.
Виар отступил, предварительно быстро оглядев тупичок. Прыщ на восходе выглядел абсолютно так же, как и в полдень на работе: лохматый, плохо выбритый, чертовски неухоженный.
– У меня дети спят, – предупредил он. – Разбудишь хоть одного, и дело кончится дракой.
Эрван с улыбкой зашел в мастерскую. В лофте тоже никаких сюрпризов: необработанные поверхности, индустриальный стиль, переработанные материалы. Шестьдесят квадратных метров в одном духе. Слева – открытая кухня. В глубине – металлическая лестница, ведущая в мезонин, разделенный на спальни. По центру – длинный семейный стол, как в тридцатые годы. На потолке неизбежные светильники в нью-йоркском стиле из начищенного металла. Зачетный список для публикации в «Elle Décoration».
Эрван естественно направился к стойке – единственной освещенной, да и то не очень, части.
– У тебя пять минут, – бросил хозяин у него за спиной. – Мне хватает своих заморочек и без того, чтобы ко мне в дом вламывался очередной говнюк из Морванов и…
Закончить он не успел: повинуясь порыву, Эрван схватил с плиты винтажный чайник и развернулся, со всей силы выбросив руку вперед. Удар застал Виара врасплох и отбросил его в центр комнаты, пока его оружие летело под диван. Секундой позже Эрван сидел верхом у него на груди, прижимая его плечи к полу.
– Виар, – проговорил он, тыча дулом своего пистолета ему в нос, – моего отца прикончили в Африке, а лучшего работника из моей команды только что зарезали при чудовищных обстоятельствах. Не самый удачный момент, чтобы играть со мной в игры.
Тот двинул руками, словно говоря: «Сдаюсь». Его щека уже принимала синеватый оттенок.
– Что ты хочешь знать? – выдохнул он, поднимаясь.
108
– Филипп Усено был психиатром, – начал Виар, готовя кофе. – Он умер в 2006 году, попав в автомобильную аварию в Греции.
– Со своими двумя детьми. Скажи мне что-нибудь, чего я не знаю.
– Он работал на нас.
Эрван подошел к стойке. Коп не стал включать машину «Nespresso» – слишком много шума, он подобрал с пола чайник – если слегка напрячь воображение, на нем еще можно было различить отпечаток его челюсти.
– На нас? Ты себя принимаешь за ЦРУ?
Дожидаясь, пока вскипит вода, Виар потирал щеку.
– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду: он был уголовным экспертом.
– Как психиатр?
– Нет. Как звезда балета.
– Да их десятки, этих экспертов.
– Не таких. Он делал то, что ему велели. Это позволяло нам без огласки разруливать те случаи, которые вызывали беспокойство.
Заказные экспертизы: гора родила мышь. Префект манипулировал кофемашиной жестами пятизвездочного шеф-повара. Синяк расплывался по его щеке, как пролитые чернила.
– Виар, мы-то с тобой знаем, что все проходит совсем не так. Липа, подписанная одним психиатром, ничего не дает. Встречная экспертиза позволяет ее аннулировать. И так далее и так далее.
– Ты плохо изучил собственное следственное дело, товарищ: Усено был одним из зубров в своей корпорации. С таким не очень-то поспоришь.
Это не вполне вязалось с портретом, который набросал Ласей: психиатр, пребывающий в счастливом браке, который превратил свою клинику в лавочку для депрессивных богачей.
– В каких именно случаях он вас обслуживал?
Виар достал электронную сигарету. Способ выпустить пар в любое время.
– Тебе, конечно, знакомы статьи 112-1 и 122-2 относительно вменяемости обвиняемого на момент совершения преступления?
– Рожай уже.
– Усено давал нам возможность противодействовать стратегии некоторых адвокатов, которые стремились снять ответственность со своих клиентов. Но еще чаще он играл прямо противоположную роль.
– Не понимаю.
– Чем дальше, тем больше прокуратура прикрывает свою задницу, требуя срочной экспертизы в период задержания или немедленного возбуждения дела…
Виар был прав: больше невозможно было арестовать убийцу или насильника без вмешательства психиатра. Еще до того, как праздновать победу, следовало удостовериться, что подозреваемый в здравом рассудке или же нуждается в лечении, – то есть определить, куда его законопатить, в камеру или в психушку.
– Я тогда руководил антитеррористической бригадой. Стоило нам взять очередного бородача, как вызывали Усено, и тот составлял нам заключение, позволяющее его лечить. Эти говнюки экстремисты могли выдержать все от побоев до угроз, но только не химические препараты.
Потягивая свою электронку, как трубочку от мате, Виар готовил настоящий кофе для знатоков – истинный бриллиант среди нектаров.
– Ты хочешь сказать, что Усено объявлял, что они не несут ответственности за свои действия, и они отправлялись в заведение, где их накачивали химией?
– Именно. Усено подписывал, и – вперед и с песней! Им впрыскивали кучу всякого дерьма, чтобы заставить говорить. Таким образом мы собрали немало информации.
– Но она же была недействительна для суда.
– А кто здесь говорит о процедуре? Нам ведь нужно было не засадить этих гадов, а выяснить имена сообщников.
Смягченный вариант пресловутых «black sites» – секретных тюрем вне всяких юридических норм, где джихадистов пытали или подвергали химической обработке.
– Дай догадаюсь: сам Усено и занимался «лечением»?
– Бородачи даже содержались в отдельной пристройке его собственной клиники.
– В «Фельятинках»?
– Вижу, ты зубрил. У института имелись полномочия «лечить» заключенных в изолированном крыле. По большей части у нас было всего несколько дней до встречной экспертизы, но мы успевали размягчить нейроны черножопого, чтобы он выложил все, что знал. И совершенно безнаказанно.
Объяснение начинало звучать вполне правдоподобно и соответствовало тем слухам, которые ходили о Виаре: за его высокопарными гуманистическими разглагольствованиями скрывался коп, непреклонно ведущий собственный крестовый поход и лишенный всякой щепетильности.
Ближе к теме.
– Я здесь не для того, чтобы копаться в твоих темных делишках, – прервал его Эрван. – Мне надо знать, почему ты стер все официальные данные об Изабель Барер, его бывшей жене, и о детях.
– От нее был один бардак. Сахар?
Эрван отрицательно покачал головой – коп действовал ему на нервы своими салонными манерами.
– Что ты имеешь в виду?
– В 2005-м журналисты начали интересоваться нашей маленькой, отлично налаженной системой. Да и адвокаты встали стеной. Нельзя было допустить, чтобы стало известно, что наш психиатр женился на безумной из Шайо.
– А в чем проблема, ведь Усено все равно погиб в 2006-м?
– Ты что, совсем тупой? Эти пустобрехи вполне были способны потребовать пересмотра дел, включавших заключения Усено, или аннулирования приговоров, основанных на признаниях наших бородачей, и все из-за появления нового фактора – нашей Мартовской Зайчихи. Главным козырем мужика была его репутация. Ты бы доверился снайперу, который прострелил себе ногу?
Эрвана он не убедил: роль психиатра при Виаре казалась ему довольно расплывчатой, как и важность личной жизни Усено с точки зрения суда. Подожди, прежде чем делать выводы.
– Ты мне так и не сказал главного, – продолжил Виар, попыхивая, как вождь племени сиу. – Откуда такой внезапный интерес к семейству Усено?
– Изабель Барер погибла на той неделе, попав под машину.
– Ты теперь регулировщиком служишь?
– В последние месяцы жизни она практиковала как психиатр под фальшивым именем, переодетая мужчиной.
– Какая связь с твоими заботами?
Эрван заколебался, потом выдал информацию – важно было заставить того расколоться:
– У нас есть все основания полагать, что она была связана с Человеком-гвоздем. Сентябрьским серийным убийцей.
– Какие основания?
– Убийство пятого члена моей команды произошло в ее доме, в Лувсьене.
– Я в курсе.
– Виновник может оказаться нашим сентябрьским клиентом.
– Ты ж его вроде прикончил.
– Очевидно, не того.
– Полиция, как всегда, на высоте.
Внезапно Эрван понял, зачем пришел сюда:
– У тебя есть досье на Изабель Барер. Разведслужба должна была всерьез ею заняться.
– Возможно. Но я в глаза его не видел.
Префект поставил свою чашку и направился к двери. Консультация окончена. Виар выглядел как ночная птица – такой вид приобретают рано или поздно все полицейские. Некая разница во времени по сравнению с другими людьми и их обычным миром.
– Я и так тебе слишком много сказал. Все это в прошлом. Усено мертв. Ты мне говоришь, что вторая кляча тоже перекинулась. Следующий! Мы уже давно перешли к другим методам. Бородачи еще и в перевозку не сели, как уже зовут своего адвоката.
Эрван оставался у стойки, не двигаясь с места. Он так и не прикоснулся к кофе.
– Ты знал, что Барер мумифицировала Усено и своих мальчиков в их семейном склепе?
Виар застыл под своими нью-йоркскими светильниками, так и не отняв ладони от дверной ручки.
– Нет.
– Что она лечилась в спецбольнице, где Тьерри Фарабо, первый Человек-гвоздь, прозябал долгие годы?
– Нет.
– Что она стала потом психиатром в институте?
– Я ничего не понимаю в том вздоре, который ты несешь. После смерти Усено мы подчистили, что могли, вот и все. Что уж там вытворяла впоследствии его женушка, мне до фонаря.
Эрван пришел в движение – сейчас он предоставлял Виару возможность испытать на себе пользу сомнения.
– Найди мне это досье, – пригрозил он. – Иначе я протащу тебя за яйца до самого управления.
Виар улыбнулся и снова включил дымовую завесу. Если он дрейфил, то мог получить «Оскар» за умение это скрывать.
– Успокойся, – сказал он наконец. – Сдается, ты не в той весовой категории, чтобы мне угрожать. Или ты решил, что, раз твой отец умер, тебе все позволено?
– Чем дальше, тем больше я убеждаюсь, что Изабель замазана в сентябрьских убийствах по самую макушку.
– А мне что за дело?
Эрван решил сблефовать – и в то же время молился, чтобы оказаться правым:
– Я могу привлечь тебя за противодействие правосудию и сокрытие улик. Ваши махинации помешали нам задержать настоящего преступника.
Виар, не отвечая, распахнул дверь, по-прежнему наигрывая на своей водяной дудочке.
– Жду от тебя известий, – добавил Эрван, уже стоя на пороге. – Иначе, клянусь, я устрою обыск на площади Бово.
Он убрался под взрыв смеха Прыща, но на этот раз смех звучал неестественно. Коп-левак наложил в штаны – не меньше, чем сам Эрван.
109
Эрван получил сообщение из клиники «Помпиду»: медики постепенно вывели Мэгги из искусственной комы и ее тело возвращается к естественной норме. Пока что она не говорит, но ясность сознания вернется, это вопрос нескольких часов. Зато эндокринолог хотел бы прооперировать ее как можно скорее. Эрван задумался, не заскочить ли повидать ее перед тем, как ехать домой переодеться. Нет времени.
Улица Сент-Антуан. Шатле. В шесть часов утра Париж еще был погружен в сумерки, но кое-что дневное уже пробивалось: голоса мусорщиков, свет в булочных, первые труженики, бредущие к станциям метро… Эрван уже принял решение собрать свою команду в управлении, подвести итоги, а потом немедленно лететь в Брест. Ласею еще осталось что рассказать…
Он сворачивал к Опере, когда сообразил, что у него совершенно вылетело из головы другое срочное дело: Патрик Бенабдалла, убийца Хосе Фернандеса, который ждал его тепленьким в спецбольнице «Анри-Колен» в Вильжюифе. Вытянуть все из психа перед тем, как навестить Институт Шарко, – это могло дать лишние козыри в разговоре с Ласеем: Бенабдалла точно убил Плага, чтобы отомстить за дурное обращение в Шарко. Всегда пригодится. Он резко свернул на авеню де л’Опера и газанул, пролетая мимо Лувра. Направление – левый берег, прямо на юг.
Он проезжал по Тринадцатому округу, когда голод дал о себе знать. Имеет же он право позволить себе маленькую передышку перед тем, как приняться за Вильжюиф. Он заметил кафе рядом со станцией метро психбольница – «Мэзон-Бланш». Ироничное название только подчеркивало уродство квартала. Над платанами виднелись на редкость страшненькие конструкции, словно всю зону нарисовали на мятой бумаге и построили из отходов со свалки. Он устроился в глубине зала и заказал кофе с круассаном. Когда заказ принесли, он не смог проглотить и куска. Тошнота после бессонной ночи. Ком в горле. Тоска при мысли о встрече с безумцем… еще одним. Он едва сумел глотнуть обжигающего мутного кофе. Чувствовал себя вымотанным и в то же время наэлектризованным кипящей энергией.
Эрван собирался сделать отсюда несколько звонков, но в забегаловке было так тихо, что он передумал. Бросил на стол несколько монет и вышел. Первый звонок: Верни, чтобы удостовериться, что Ласей никуда не делся из своей камеры.
– Его здесь больше нет, – ответил жандарм.
– Что?
– У него было право на адвоката и на звонок. И вообще, вы же не дали мне никаких оснований, чтобы…
– Кому он звонил?
– Не знаю, но через полчаса прокурор приказал мне освободить его. Все, что я заработал на этой истории, – нахлобучка от начальства.
Эрван должен был бы извиниться, но у него не было ни желания, ни времени.
– Вы определили номер?
– Он защищен.
– Скиньте мне его по СМС.
– Сейчас сделаю. Когда вы приедете? Раз такое дело, я не уверен, что…
Кажется, Верни готов выйти из борьбы. Эрван ничего не сделал, чтобы его мотивировать, и не поделился никакой информацией о последних открытиях – растущей тени живого Фарабо.
– Я вам перезвоню и сообщу номер рейса.
– Вы уверены? Ласей вам не…
– Я уже говорил: у меня есть и другая причина приехать. Я должен похоронить отца.
Едва он повесил трубку, тут же пришла СМС с номером, по которому звонил психиатр из Шарко во время своего заключения. Определять его не придется. Именно этот номер Эрван сам набирал пару часов назад: мобильник Паскаля Виара. Вопреки тому, что утверждал месье Прыщ, история была отнюдь не в прошлом, и к имени Усено теперь следовало добавить и имя Ласея. Запутанный клубок превращался в клубок змей.
Он отложил все это в уголок мозга и направился к Порт-д’Итали. Сосредоточимся на Патрике Бенабдалле. Причины мести. Его воспоминания о времени, что он провел в Финистере. Возможно, новый урожай как-то впишется в общую картину.

 

Кремлен-Бисетр. Вильжюиф. Эрван плыл в ночи, как пилот на борту космического корабля. Больше ни одной мысли и ни грана энергии. Вот и авеню Репюблик, и больничный комплекс «Поль-Жиро». Большое здание в форме подковы, бежевые стены и красные крыши, вечная архитектура середины девятнадцатого века, продукт светских школ, и называются они всегда именами тогдашних просветителей и антиклерикалов. Опустив стекло, он выслушал, предварительно предъявив свою карточку, объяснения охранника в будке, у которого был такой же заспанный вид, как у самого Эрвана. Он ни слова не запомнил, но доверился своему инстинкту бывалого копа. Кстати, он уже бывал здесь во время расследований других уголовных дел. Проехал мимо ряда небольших строений из песчаника. Ночь еще трепетала, он чувствовал ее через ветровое стекло. Наконец показался ряд освещенных окон – столовая – и разносчик, толкающий металлические тележки. Завтрак. Он припарковал машину на стоянке – дальше проехать было невозможно. Решетки, замки, камеры: он был на месте.
Эрван выключал мотор, когда в мозгу словно что-то взорвалось. Вырванные глаза Одри. Ее язык, свисающий из раны в горле. Кошмарное лицо, врезанное в человеческую плоть, – подражание магическим фетишам Майомбе. Эти увечья несли в себе какой-то смысл. Фарабо, если речь шла именно о нем, оставил послание, написанное холодным оружием. Эрван знал только одного человека, способного помочь расшифровать этот язык: отец Феликс Кросс, психиатр и этнолог из Бельгии, первый, кто заговорил с ним о Ноно – Арно Луаяне, он же Филипп Криеслер…
Ни малейшего риска разбудить Белого отца в такой час. Голос у того был ясный и бодрый. В нескольких словах Эрван напомнил, кто он такой, и сразу перешел к причине звонка:
– Вчера в парижском предместье было совершено убийство. Нечто исключительно жестокое, возможно связанное с африканской магией. Во всяком случае, с ее скульптурной традицией.
– Значит, убийца не остановился?
– Святой отец, выслушайте меня. Я убежден, что увечья, нанесенные убийцей, имеют скрытый смысл.
– А вы не могли бы прислать мне фотографии трупа?
Отец Кросс приближался к восьмидесятилетнему порогу, но в мозгах у него не было и тени дряхлости.
– Вопрос в том, сможете ли вы выдержать эти картины. Они на редкость… невыносимы.
– Не так уж давно я проехал весь Конго в разгар войны. Можете себе представить, чего я навидался, и это были не фотографии.
Эрван чуть было не сказал, что он сам только-только оттуда вернулся, но лучше не отвлекаться.
– Я пошлю вам мейлом. Сообщите мне ваше мнение. Еще мы нашли на месте преступления фигурку.
– Минконди?
– Она немного отличается от тех, которые вы мне показывали, и от статуэток сентябрьского убийцы. Я пришлю вам и ее фото.
– Постараюсь связаться с вами как можно быстрее.
– Спасибо. Простите за беспокойство.
– А вы меня не побеспокоили: я в любом случае хотел вам позвонить.
– Зачем?
– В Северной Катанге опять началась война. Наша миссия была срочно эвакуирована. На протяжении целого века она располагалась в епархии Калемие-Кирунгу…
Перед глазами Эрвана встал миссионер отец Альбер, в своем дождевике и резиновых сапогах, – он тоже был приписан к этой епархии. Жив ли еще? Он остерегся спрашивать. Вход в спецбольницу распахивал перед ним объятия. Вешай трубку.
– Мы перевезли священников, – продолжал Кросс, – вместе с их вещами и архивами. Из любопытства я заглянул в документы и нашел там связку старых фотографий из Лонтано. Я подумал, что они могут вас заинтересовать…
Эрван чуть было не ответил, что не желает больше слышать про этот проклятый город. И единственное, что его интересует сегодня, – это здесь и сейчас. Но святой отец уже объяснял, что снял для него копии и приготовил посылку.
– Очень любезно с вашей стороны, – произнес майор сквозь зубы. – Можете послать мне ее на дом.
Продиктовав свой адрес (в жизни не откроет этот конверт), он вернулся к единственной теме, которая его заботила:
– Посмотрите мои снимки, святой отец, и перезвоните мне.
Через несколько секунд он уже стоял на улице перед домофоном, вытянувшись в струнку. Нажимая на кнопку, он вдруг подумал, сработали ли уже программы фотостарения и готов ли новый портрет семидесятилетнего Фарабо, вернувшегося с того света. Интересно, на кого он похож?
110
– Вы из него ничего не вытянете.
– В любом случае спасибо, что уделили мне время.
Дежурный психиатр, высокий детина с седеющей шевелюрой, крепким затылком и хмурым взглядом, принял Эрвана с улыбкой и не выказал никаких колебаний при мысли об утреннем интервью без объяснений и судебного предписания. Мужик представился, но Эрван не запомнил имени: фамилия славянского звучания вполне соответствовала рубленому акценту.
Они шли по коридорам сектора 94D00, и Эрван мысленно сравнивал это заведение с Институтом Шарко. Ничего общего. Обычная больница: пустынные коридоры, белесые потолки, пожелтевшие, словно восковые, стены. Конечно, и здесь в воздухе витали легионы кошмаров и неврозов, но все это не шло ни в какое сравнение с тюремным мирком в Бретани, где, несмотря на все усилия эргономики, каждая деталь напоминала, что вы заключены сюда навсегда.
Медик отпер одну из дверей – не электронной карточкой, а старым добрым ключом, чей тяжелый лязг пробирал вас до кончиков ногтей. Здесь уже окна были забраны решетками. Нарождающийся день смешивался с электрическим светом в отвратительную дымку. Жара была удушающей.
Врач без устали извинялся за обветшалость помещений, намекая, что ремонт не за горами. Его славянский акцент заставлял вспомнить о мрачных временах коммунистических репрессий, когда медсестры в психиатрических лечебницах скрывали под белыми халатами милицейские погоны.
Эрван грубо прервал его:
– Расскажите мне о Патрике Бенабдалле.
Психиатр поморщился от приказного тона, потом снова заулыбался:
– Он оказался у нас после того случая в Конде-сюр-Сарт.
– Вам сообщили подробности убийства?
– Патрик задушил свою жертву, потом рассек ему грудную клетку и перемешал там плоть, мускулы, внутренности. Он уже отбывал семнадцатилетний срок строгого заключения за убийство такого же рода.
– Какое оружие он использовал?
– Заточку собственного изготовления. Говорят, куриную кость, которую стащил с одного из обедов и заострил. Тюремная классика. Но нигде в его досье я не нашел ни слова подтверждения.
– Где это произошло? Во дворе?
– Нет. В их камере.
– Они были сокамерниками?
– Похоже на то.
Ноль шансов, что это было случайностью. При тех обстоятельствах, которые он выяснил, с учетом того, что стражи порядка были задействованы на всех уровнях, а Виар дергал за веревочки, легко было предположить, что Бенабдаллу поместили на соседние с Плагом нары вполне осознанно. Особый контракт, подписанный душевнобольным, одержимым жаждой мести. Кстати, Фернандесу, с его предварительным заключением за надругательство над трупом, нечего было делать в изоляторе строгого режима. Все было подстроено.
– Каков психологический профиль Бенабдаллы?
– Нам целый день понадобится. Его медицинская карта толще лекарственного справочника «Видаль».
– А вы вкратце.
– С подросткового возраста его постоянно госпитализировали, потом выпускали, чтобы снова отправить в лечебницу. Всякий раз при помощи лекарств ему удавалось держать себя в рамках. Его психотических срывов и припадков с бредом уже не сосчитать. Патрик страдает параноидальной шизофренией. Иногда ему удается загнать себя в рамки. В других случаях наступает острая декомпенсация.
– Простите, я не понимаю термина «декомпенсация».
– Это слово позаимствовано из органической медицины. Когда вы страдаете какой-нибудь болезнью на протяжении долгого времени, ваше тело компенсирует возникшие нарушения до того момента, пока обретенное равновесие не обрушится и не появятся явные симптомы. В психиатрии то же самое: больному удается сдерживать свой бред, заглушать голоса, которые он слышит, а потом вдруг вся система дает сбой, и это означает переход к действию, тем более яростному, что оно долго сдерживалось.
– Вы говорили, что он уже сидел за убийство…
– В 2007-м, девочка-подросток двенадцати лет, недалеко от Осера. Тот же способ: задушена, расчленена, живот вскрыт, нечто вроде… чудовищного цветка. Он уже кромсал так животных. Называет это «раскрыть внутреннюю красоту».
Новый коридор. Новый лязг. Атмосфера неотвязного безумия давила все больше. Глухие стены, казалось, смыкались. Металлические двери камер эхом отзывались на любой звук.
– Как получилось, что с таким послужным списком он оказался в обычной тюрьме?
– Экспертизы, как обычно, противоречили друг другу. И верх взяли соображения общественной безопасности. Всех за решетку! Лучше отправить душевнобольного в стандартную тюрьму, чем взять на себя риск поместить его в институт, где правила содержания не такие строгие.
Врач остановился и постучал в дверь. Новое звяканье ключей, на этот раз изнутри.
– Он опасен?
– Ничего не бойтесь. Он под солианом. Это анксиолитик, который…
– Я знаю.
– Вы хотите сказать…
– У меня по жизни случались разные периоды, – кивнул Эрван.
На пороге появился санитар. Этакий амбал: руки скрещены на груди, морда совершенно бандитская. Эрван невольно отступил.
– Патрик немного заторможен, – улыбнулся психиатр. – С самого прибытия он утверждает, что у него СПИД, и пытается всех покусать. Но в это время он всегда спокоен: он только что позавтракал.
Заходя в помещение, Эрван спросил себя, что подают на завтрак таким монстрам: карпаччо из человечины или яичницу-болтунью со снотворным.
111
Первое, что его поразило, – запах. Конечно, застарелый лекарственный душок, но еще и накипь одиноких дней, тоска пустых часов, духовная пыль, которую никто не сможет стереть. Сама материя стен, пола, потолка, казалось, пропитана этой безнадежностью.
Потом он увидел человека, который занимал центр комнаты, сидя в кресле-каталке. На самом деле он был спеленат сложной системой лямок и застежек. Грудь стянута поясным ремнем с двумя бретелями, прикрепленными к спинке кресла, руки лежат в фиксирующих шинах, заменяющих подлокотники, ноги привязаны к конструкции полотняными повязками. Как если бы всего этого было недостаточно, голова упрятана в ортопедический каркас, доходящий до макушки.
И несмотря на все, пленник в пижаме продолжал дергаться, стараясь разорвать путы каждым миллиметром своего тела.
– Здравствуй, Патрик, – добродушно сказал психиатр, – у тебя сегодня утром гость. Познакомься, это Эрван. Он из полиции и хотел бы задать тебе несколько вопросов.
Человек застыл. Одного взгляда хватило, чтобы Эрван запомнил его на всю жизнь. Внешне это был маленький узловатый магрибинец, начавший лысеть. Вне возраста, только лицо потрепанное. Он сидел скособочившись, со сжатыми кулаками и асимметрично расставленными ногами. Этой позе соответствовал и угрожающий взгляд – черные глаза с ужасающим косоглазием, какими наделяют одержимых и злодеев.
– Я вас оставлю, – проговорил славянин. – Санитары побудут здесь.
Эрван настроился, стараясь придать разговору самый непринужденный характер. Стены были совершенно глухими: ни день, ни ночь.
– Как дела? – глуповато спросил он.
Без ответа. Только глаза со зрачками, направленными непонятно куда, неотрывно буравили его.
– Они надели на меня это из-за тебя, – сказал наконец умалишенный, дергая запястьями.
– Мне очень жаль.
– Обычно они меня завертывают в мокрые простыни и смотрят, как я там задыхаюсь.
– Патрик, успокойся.
Приказание поступило от одного из санитаров за спиной.
– А ищо, – продолжил араб, – эти вставляют мне электрошок в зад. Грят, такая «клизма Магнето».
– Патрик!
Бенабдалла забился внутрь своего каркаса, как членистоногое в панцирь. Тонкая пленка пота – глазурь чистого безумия – блестела у него на лице. Эрван ничего не сумеет вытянуть из подобного полудурка. Опять неправильный выбор.
Он подумал, как бы поступил Старик, и резко приказал:
– Скажи, почему ты убил Хосе Фернандеса?
– Он получил, чё заслужил.
– Ты хотел его наказать?
– Я хотел, чтоб все видели, какое у него нутро.
– Его внутреннюю красоту?
Бенабдалла хихикнул – его рот словно перечеркивал лицо.
– У него-то скорей адское уродство…
Плаг был мускулистым бугаем ростом за метр восемьдесят. Как этот недомерок сумел его задушить?
– А что такого Хосе тебе сделал? Он только-только поступил в Конде…
– Это не в Конде. Я его раньше знал.
– Откуда?
– По Шарко. Я там долго был.
– Плаг был одним из надзирателей?
Бенабдалла застыл. Выражение его лица изменилось, став вдруг подозрительным.
– Откуда ты знаешь его прозвище?
– Я знаю Шарко.
– Почему?
– Я же коп, Патрик. Я туда привозил заключенных.
– Значит, у тебя нет сердца.
– Но ведь там вас, по крайней мере, лечат.
– Ты ничо не знаешь… – прошептал тот. – Ты не знаешь, чё там делают.
– Так расскажи мне.
Бенабдалла сплюнул под ноги Эрвану:
– Плаг, он занимался лужей с утками.
– Что это?
Сумасшедший нахохлился. Струйка слюны стекала у него по подбородку, вдоль ребер каркаса на голове.
– В Шарко, – пробормотал он наконец, – там два здания… Одно напротив другого: тюрьма и больница.
У Эрвана перед глазами предстали две современные постройки, разделенные широкими газонами.
– А совсем в глубине лужа… когда нас выводят из камер, чтоб отвести в лазарет, надо пройти по мосткам над водой. А там лебеди, цапли, утки…
Он не заметил этой детали во время своих визитов, но сама идея вполне вписывалась в декорации. Он представил доктора Ласея, кормящего своих птичек, одним коленом на земле, среди камышей и бамбука, высаженных в японском стиле.
– Плаг водил вас по этой дороге?
– Он был палач. Он водил нас на смерть.
Эрван разглядывал рахитичные члены сумасшедшего, тщедушные плечи, куриную шею, которая болталась в ортопедическом каркасе. Безумие источило его плоть, как людоед высасывал бы кости скелета.
– Что именно с вами делали в том заведении?
Бенабдалла забился головой о стенки каркаса. Его губы дрожали. Эрван приблизился и взял его за руку. Тут же попытался вмешаться один из санитаров:
– Вы не должны к нему прикасаться.
– Патрик… Что с вами делали?
Зрачки Бенабдаллы вращались под веками, словно не могли ни на чем сфокусироваться.
– Патрик…
Ненормальный вроде бы отвлекся от своих мыслей, и его взгляд остановился на копе.
– Ты ничего для меня не можешь… – выплюнул он с отвращением.
– Патрик… – Эрван склонился над ним, санитары больше не решались ему помешать. – Я здесь, чтобы помочь тебе. Если хочешь сказать мне, что у тебя на сердце…
– Ничего у меня на сердце, – неожиданно ухмыльнулся тот. – Это у другого, у Плага, на сердце было много чего… Стоило глянуть на его труп…
– Что с вами делали в лазарете?
Безумец упрямо наклонил голову:
– Ты ничё для меня не можешь. Я уже умер. Они меня там убили…
– Черт побери, Патрик: скажи наконец, что они тебе сделали!
На этот раз один из медбратьев схватил его за руку и вынудил отпустить запястье больного: Эрван осознал, что сжимает его так сильно, что у него самого побелели суставы. Санитар разогнул его пальцы по одному, как делают, чтобы освободиться от последнего пожатия трупа. Коп отступил и провел рукавом по лбу.
– Он убил нашего Учителя, – выдохнул тот.
Бенабдалла изъяснялся, как Рэнфилд, маньяк-убийца из романа «Дракула», пожиратель мух, одержимый духом графа-вампира.
– Плаг никого не убивал.
– Ты не знаешь…
Когда Эрван арестовал Хосе Фернандеса, то был уверен, что тот задушил Тьерри Фарабо, чтобы украсть у него стволовые клетки и продать их четырем фанатикам, которые хотели стать Человеком-гвоздем. Сегодня он знал, что ошибся: Плаг просто изъял фибробласты из тела и инсценировал так называемую кремацию.
Он хотел возобновить попытку, когда позади него открылась дверь.
– Я вынужден прекратить встречу, – заявил психиатр. – Вы его перевозбуждаете.
Эрван кивнул, стараясь и сам успокоиться. Опять только время потерял. Он жестом попрощался с заключенным, который, казалось, вновь ушел в свою неврастению, и вышел за врачом в коридор.
– Почему вы согласились на этот допрос? – спросил он, пройдя несколько шагов. – Вы меня даже не спросили, о чем идет речь. В нормальном мире мне пришлось бы пару недель собирать бумажки, чтобы приблизиться к Патрику, да и то без малейшей уверенности в результате.
– У меня свои причины.
– Какие?
– Я читаю газеты. Я знаю, что вы расследовали дело Человека-гвоздя и спецбольницы Института Шарко.
– Ну и что?
– Вы не слышали Патрика? Лужа с утками… Психиатрия может скатиться в самые разные злоупотребления, и мне кажется, что в Бретани происходят странные вещи.
Эрван не доверял критике внутри одного профессионального мирка: зависть, соперничество, злонамеренность… Но слова этого психиатра могли подкрепить свидетельство человека в каркасе.
– Что вам на самом деле известно?
– Ничего. Но навязчивое состояние Бенабдаллы, связанное с Шарко, на мой взгляд, таит в себе долю правды.
– Он рассказывает жуткие вещи и о ваших санитарах.
Они вышли наружу. Уже наступил день, и строения комплекса ничего от этого не выиграли.
– Вы правы. С ними наобщаешься, и сам параноиком станешь.
– Жан-Луи Ласей, вы такого знаете?
– Только по имени. Очень хорошая репутация.
– И что тогда?
Психиатр глянул на часы, потом торопливо пожал руку Эрвану:
– Мне пора возвращаться. Надеюсь, эта встреча была вам полезна, по крайней мере.
Эрван пошел к машине, давя подошвами опавшие листья. Он проверил сообщения и обнаружил, что с ним дважды пытался связаться Фавини. Перезвонил.
– Может, тебе и плевать, – бросил напомаженный, – но я нашел отца Одри.
112
Не раздумывая, он решил отправиться в Нуази-лё-Сек, чтобы сообщить старику о том, что его дочь погибла «при исполнении». Ему важно было рассказать, каким исключительным копом она была. До какой степени им ее не хватает, и всем коллегам, и ему самому, во всяком случае в профессиональном плане, – в остальном никто по-настоящему не знал эту женщину-копа со скрытным характером. Да, Брест вполне может подождать.
Он вел машину, размышляя о полученных звонках. Никаких известий о беглеце. И обыски тоже ничего не дали. Тайна Барер смыкалась, как склеп. Подумав о склепе, он позвонил брату и узнал, что тот организовал отправку гроба завтра. Погребальная церемония пройдет незамедлительно, в 16 часов, на кладбище Бреа.
Вот уже четверть часа он ехал по стандартному пригороду, где развалюхи перемежались с кварталами добротных домов из песчаника. Наконец улица Роменвиль. Он ожидал худшего, но оказался перед небольшим домом с хорошо ухоженным садом. Старый Венявски явно не был клошаром, как то негласно вытекало из разговоров с Одри.
Эрван уже собирался вылезти из машины, когда получил СМС от Тонфа. Фотография незнакомца и единственный комментарий: «Леди Франкенштейн сделала ЭКО. Отсылать Сандовалю?» Какое-то мгновение он не понимал, о ком речь, потом сообразил: Тьерри Фарабо в возрасте шестидесяти лет. Правильные черты инженера были узнаваемы, но расплылись и чуть исказились от времени. Редкие волосы, затуманенные глаза. Чего стоил этот портрет? Какого рода годы учла программа? Нажал несколько клавиш на клавиатуре: «Отправляй».
Он подошел к глухой решетке и позвонил. Ни лая собаки, ни звуков телевизора: никого нет? Отцу Одри наверняка уже за семьдесят. Поздновато, чтобы вкалывать на заводе. И рановато, чтобы решить умереть на родине.
Вдруг ворота открылись, и показался высокий здоровяк с волосами, стянутыми в хвост на затылке. Эрван сделал ставку на старика, отупевшего от многолетней пьянки, но хозяин походил скорее на викинга во всей силе мудрости.
Застигнутый врасплох, он рефлекторно предъявил свое полицейское удостоверение. Первая ошибка.
– По какому поводу?
У мужчины оказался бас, каким поют Иоганна Себастьяна Баха в соборе. На нем был темный жаккардовый пуловер, короткая замшевая куртка и вельветовые брюки в крупный рубчик. Хиппарь, для которого жизнь остановилась в Вудстоке.
– Я пришел поговорить об Одри.
– Не знаю такую.
– Одри, ваша дочь.
Гигант несколько секунд смотрел на него. Он моргал так быстро, что глаза словно трепетали.
– Ее зовут Эдельтруда. Это польское имя.
113
Эрван даже не удосужился просмотреть свидетельство о рождении коллеги. Вторая ошибка.
– Меня зовут Петр. – Его рукопожатие свидетельствовало, что сила все еще при нем – осталась после соляных рудников Силезии или судоверфей Гданьска. – Заходите.
Он подвинулся, пропуская гостя, потом запер позади него решетку: ни малейшего скрежета металла. На земле ни одного камешка, только крашеное покрытие, как на теннисных кортах. Папаша Одри любил тишину. И чистоту: оказавшись в гостиной, Эрван замешкался, прежде чем сесть, настолько безукоризненно выглядели кресла и диван. Обстановка была славянской: цвета, ткани, мебель – все напоминало интерьер квартиры в каком-нибудь рабочем городке в расцвет профсоюза «Солидарность».
– Кофе?
Эрван поблагодарил и выбрал кожаное кресло. Поляк на несколько секунд исчез. На стенах – распятия, портрет Леха Валенсы и папы Иоанна Павла II. Никаких изображений Одри. Свет от лампы с абажуром смешивался со скудными лучами снаружи, чтобы погрузить окружающее в золотистый ореол церковной иконы.
Эрвану становилось все более неловко: он не знал, как сообщить новость отцу, которого он воображал совсем иным.
– Она ведь умерла, да?
Мужчина стоял на пороге гостиной с серебряным подносом в руках – фарфоровые чашки, кофейник и сахарница выглядели на нем как фигурки из хлебного мякиша.
От удивления Эрван снова встал:
– Я… – Он набрал воздуха и сдался. – Вчера вечером, при исполнении служебных обязанностей.
– А каких именно обязанностей?
– Она работала в моей группе, в парижской бригаде уголовного розыска. Она была моей лучшей сотрудницей.
Гигант поставил поднос на низкий столик без малейшего звука. Луч солнца упал на его волосы, образовав серебристый ореол. В голове у Эрвана мелькнуло одно выражение: этот человек был белым вдовцом, как когда-то говорили про русских, что они «белые». Изгнанник, который все потерял, но сохранил благородство.
– Может, все же выпьете кофе? – Сев напротив него, поляк наполнил чашки, не дожидаясь ответа. – Я вам благодарен за то, что вы явились лично сообщить мне известие, но не думайте, что вы обязаны утирать мне слезы.
– Вовсе нет, я…
– Где тело?
– В ИСЭ… Я хочу сказать: в Институте судебно-медицинской экспертизы. Это на набережной Рапе, рядом со станцией метро того же названия.
– Я знаю. А моя дочь, какая она сейчас?
Эрван в конце концов снова сел и взял чашку, чтобы занять руки.
– Одри стала жертвой… одного очень жестокого человека. Я…
Он почувствовал, как слова замирают у него на губах. Собеседник степенно глядел на него. Его кожа была очень белой и сухой – прикоснись, и на пальцах останется гипсовая пыль. Морщины на лице образовали причудливые извилины, свиваясь в рисунки, которые казались до странности непостоянными, словно борозды, оставленные на песке.
– Мне нужно будет пойти опознать ее?
– Нет. Мы это уже сделали. Мы… Ну, мы не знали, что у Одри еще есть родные в Париже.
Повисло молчание. Вопросительный знак так и звенел в воздухе.
Петр вскрыл нарыв:
– Когда Эдельтруда родилась, я уехал во Францию. Не чтобы избавиться от ответственности. Наоборот. Я хотел подготовить почву, чтобы они с матерью перебрались ко мне. Десять лет я работал как вол на стройках, ни разу не побывав в Польше, потому что у меня не было документов. Когда наконец мне удалось получить вид на жительство, я вернулся в Краков. Моя жена умирала. Рак в последней стадии. Эта дуреха ничего мне не сказала из страха, что я рискну и приеду без документов и все эти годы усилий пойдут прахом. Короче, я оказался один с девчонкой-подростком, которую совсем не знал, которая не говорила ни слова по-французски и в любом случае отказывалась со мной разговаривать. Я привез ее сюда. Я добился, чтобы она получила гражданство. За несколько лет она выучила язык, окончила школу, но все время сбегала… В результате, став совершеннолетней, она исчезла окончательно. Я не пытался ее отыскать. Или, по крайней мере, с ней связаться. Я знал, что она живет с молодыми бродягами, из тех, кого называют «панк с собакой», около вокзала Монпарнас. Позже она снова испарилась. Я не беспокоился: у Эдельтруды был сильный характер. Я остался один, с моей болью и гигантским чувством пустоты. Все, что я сделал, было ради цели, которой больше не существовало, которой вообще никогда не существовало. А теперь вы приходите и говорите, что она умерла. Я помню только не желавшую говорить девочку, которой ненависть служила позвоночным столбом. Я католик: я не знаю, почему Господь послал мне это испытание, но предчувствую, что моя девочка сегодня освободилась.
Эрван подумал о трупе в Лувсьене с вырванными глазами и вытащенным языком. Старый поляк прав, что выбрал путь небесный, но сам он отомстит за нее на земной манер. Пулю между глаз или тюрьму пожизненно для виновного.
Он не смог добавить ни слова, но ощущал глубокое сопереживание. Он думал о себе, о Лоике, но главное – о Гаэль. У Морванов тоже каждый ребенок вырос под знаком ненависти.
– Однажды, – продолжил поляк, – она пришла повидаться со мной. Наверно, она уже работала у вас. Хотела поблагодарить за все, что я ей дал. Я ответил, что не дал ничего, у меня просто не было возможности. Именно, ответила она, ее наследством была черная дыра. Дыра, которую она пыталась заполнить каждый божий день. В этом был смысл ее жизни.
Эрван кивнул, по-прежнему молча. Этот колодец иллюзий, эта бездна химер были знакомы и ему. Он заполнял их своим гневом, горечью, отвращением – и теперь понял, что все усилия были тщетны: эта пропасть бездонна.
– Позвоните мне, когда назначите день и место похорон, – сказал он наконец, поднимаясь. – Мы все придем.
– Очень любезно, но лучше не надо.
– Вы…
– Пусть хоть в последний момент я побуду с ней вместе, вдвоем. – Петр улыбнулся, и его морщины выписали новые узоры. – В некотором смысле он же будет и первым.

 

Эрван бросился к машине. Уже больше одиннадцати. День походил на поток, который уносил его все дальше от берега, которого он стремился достичь, – Бреста. А ведь ключ от всей этой мерзости был там…
Мобильник зазвонил, когда он отпирал дверцу. Сирил Левантен. Координатор из судебной полиции. Координатор из криминалистического учета. Король лабораторий.
– Я тебе звоню по поводу препаратов.
– Каких препаратов?
– Ну, лекарств, которые нашли в Лувсьене, в сумке…
– ОК, я понял. И что там?
– Представления не имеем. Наши химики таких молекул не знают. Таких составов на рынке нет. Безусловно, это что-то экспериментальное.
Лужа с утками. Гипотеза, которая постепенно созревала в голове у Эрвана, становилась все четче: клинические испытания в закрытом госпитале. Спецбольница, поставляющая белых мышей…
– Вы даже не знаете, в какой области эти таблетки действуют?
– Априори это аналоги.
– Говори на человеческом языке.
– Вещества, замещающие нейромедиаторы, которые позволяют блокировать или стимулировать нейронные рецепторы.
Эрван ничего в этом не понимал и не имел времени на углубленный курс.
– Как действует на мозг?
– По-разному. В некоторых случаях сигналы блокируются. В других – усиливаются.
– Ты хочешь сказать, что эти медикаменты применяются в психиатрии?
– Скорее, в неврологии. Но их воздействие приближается к эффекту от психотропов, которыми лечат психические нарушения. В сущности, это новый путь для регулирования настроений и…
Теория приобретала четкие формы: тайные испытания, проводимые на чокнутых преступниках под видом лечения. Кто заметит? И кому какое дело?
– Твои ребята этим занимаются? – прервал Эрван.
– Конечно.
– Есть надежда, что они найдут нечто особенное?
– Шансов мало. Чтобы узнать больше, нам нужно название лаборатории, которая их производит. Мы можем только предположить, что наш клиент или действовал под влиянием таблеток – и тогда это дерьмо усугубило его жестокость, – или же, что еще хуже, он их принимал, чтобы успокоиться, и тогда я даже думать боюсь, что он сделает со следующей жертвой без препаратов…
По-прежнему главным и неотложным делом было отыскать безумца. Не важно, кто он такой: его следовало остановить любой ценой. В голове мелькнула мысль: надо усилить наблюдение за спецбольницей Шарко, сумасшедший может вернуться туда в поисках помощи.
– Позвони мне, когда будут новости. И делай все, что можешь, с этими препаратами.
Когда Эрван снова выехал на автостраду, им владело твердое намерение мчаться прямиком в Орли, вскочить на первый же рейс, который приблизит его к Бресту, Ласею и его паршивым экспериментам. И тут он сообразил, что весь этот бардак стал возможным только благодаря государственной поддержке.
Ну, Паскаль Виар, ты заслужил еще один визит.
Поток все больше уклонялся в сторону.
114
– Точно тебе говорю, в те времена он член не в кармане держал…
Рядом с ней хихикали две девицы, выставив напоказ ляжки и устроившись на своих складных стульях, как будто они пребывали в шлюзовой камере перед вылетом на орбиту славы. Верьте, верьте, прошмандовки.
Чтобы не возбуждать подозрений, Гаэль старалась вести обычный для себя образ жизни, что подразумевало походы на все кастинги, которые ей предлагались. Вот почему она и оказалась в полдень здесь, в душном зале на Плен-Сен-Дени, в окружении таких же потаскух, как она сама. Маскировочная операция была призвана убедить ее саму: жизнь продолжается.
До этого она рискнула назначить встречу Пайолю. С абсурдным упрямством она настойчиво потребовала вторую часть своего гонорара.

 

– Ты что, на всю голову больная? – задохнулся элитный сутенер, оглядываясь вокруг с затравленным видом.
Они сидели «У Франси», на площади Альма. Гаэль устроилась на террасе, несмотря на холод. Лучше продрогнуть, чем отказаться от курения.
– Я хочу мои бабки.
– Зачем я только с тобой связался.
– Мои бабки!
Сквозь большие черепаховые очки он остолбенело разглядывал ее в полном потрясении.
– Поверить не могу, что ты хоть как-то замешана в том побоище.
– Забудь все и заплати!
Она сама выбрала это кафе в честь книги «Сигнал к капитуляции» Франсуазы Саган, которую она обожала. Получить бабки за перетрах, который закончился бойней, в месте, вызывающем литературные ассоциации, – вот что она называла смешением стилей.
Пайоль сунул причитающиеся полторы тысячи евро ей в руку:
– Все вы в вашей семейке чокнутые. Чтобы я тебя больше не видел!
– Удовольствие было взаимным.
Сводник исчез в глотке станции метро «Альма-Марсо», как рыбья кость, проглоченная китом. Мгновением позже Гаэль извлекла из старой сумки первую часть выплаты и задумалась, что же делать с этой наличностью. Последняя дань отцу. Она дошла до авеню Монтень и купила потрясающий наряд из серии «Black is black» ввиду грядущих похорон.
Когда этот бодрящий момент миновал, она занесла пакеты домой, прежде чем без всякого энтузиазма отправиться на кастинг. Она и крошки не съела и чувствовала себя совершенно пустой. Хуже того: она не прикасалась к еде еще с Лозанны. Для других пропажа аппетита была признаком тоски или грусти, а то и депрессии. Для нее это было признаком рецидива. Ее тело взяло верх, вернувшись к метаболизму, который знало лучше всего: чудовищный процесс саморазрушения.
Сколько времени она продержалась? Как минимум десять лет. Она победила анорексию, как проходят через ампутацию. Она избавилась от гангренозной, опасной части самой себя, но сегодня все симптомы были налицо. Она будет доходить до оргазма, хирея, и трепетать, когда голод замучит ее до обмороков.
Она станет тощей, хрупкой, с острыми выступающими костями. Это мерзкое тело раскроет то, чем Гаэль и является изнутри: истерзанным существом с режущими углами. Рака, наполненная истонченными косточками, которые только и ждут, чтобы их раздавили.

 

– Ты знаешь директора по кастингу?
Гаэль вздрогнула: фифа с азиатской внешностью разглядывала ее сквозь накладные ресницы.
– Нет, – с трудом выдавила она.
– А я с ним спала сто лет назад. Может, это сработает, а может, и нет. – Она издала смешок, похожий на отрыжку. – Да мне, в общем-то, плевать. У меня есть другие проекты.
Гаэль внимательней пригляделась к собеседнице. Обладательница пышной и блестящей черной шевелюры, без сомнения крашеной, она выставляла ее напоказ, как нувориш – пачку бабок в кабаке, кичась заодно и чрезмерным загаром, с неизбежностью навевающим мысли о Лазурном Береге и праздности с золотым обрезом. Что до ее азиатских корней, они сводились к черной подводке глаз, поднимающейся к вискам.
– А по жизни чем занимаешься?
Гаэль задала вопрос, чтобы не говорить о себе, – у нее даже не было сил отбрить соседку, что с ее характером свидетельствовало о крайней слабости.
– Да я в искусстве…
Она даже не стала слушать продолжение. Та произнесла это слово, как сказала бы «в колбасном бизнесе». Она, конечно же, была уверена, что Ле Корбюзье – это коньяк, музыка началась с «Битлз» и закончилась Шакирой, живопись – это финансовая инвестиция, а Пазолини – название блюда итальянской кухни. «В искусстве…»
Гаэль чувствовала себя совершенно потерянной. Ее собственная карьера летела в тартарары – на самом деле она там пребывала уже давно. У нее не было никаких перспектив и даже сил искать клиентов на час, чтобы обеспечить себя карманными деньгами. И при этом – ни дружка, ни подруги.
Она была одна. Одна со своими костями. Со своим голодом. Со своими воспоминаниями.
– А ты?
– Что – я?
– Чем ты еще занимаешься по жизни, кроме этого?
Мозги конголезца, разбрызганные по потолку. Последние слова Эрика Каца в туннеле. Кровь Крипо, стекающая на рукав, когда она воткнула ему лезвие в горло. Листва платанов, когда она выбросилась с третьего этажа…
– Ничем особенным.
115
Когда Паскаль Виар открыл дверь своего кабинета, на пороге с пушкой в руке стоял Эрван.
– Ты пришел пригласить меня на ужин?
– Пропусти.
– Тебе все неймется? Ты…
Эрван врезал ему по щеке, не выпуская пистолета, потом ногой захлопнул за собой дверь. Виар отлетел к письменному столу. Пока он поднимался, его уже обезоружили. Из носа у него шла кровь. С синяком на другой скуле (от чайника) образ антиглобалиста обрел должную законченность.
– Пикнешь, дернешься, придумаешь что еще – и получишь пулю.
– Ты что, больной? Ты хоть соображаешь, где мы находимся?
– В пасти волка, – усмехнулся Эрван, хватая его за лацканы пиджака и толкая в кресло. Он немного переигрывал, изображая из себя невменяемого, чтобы заставить эту сволочь выложить все. – Ты меня уже неплохо отымел со своими россказнями про террористов. Так что теперь ты мне расскажешь все, что знаешь про Жан-Луи Ласея, спецбольницу Шарко, Изабель Барер, Филиппа Усено. А главное, не пори всякую чушь: я уже схавал свою порцию с утра пораньше.
– Твоя карьера закончена, козел, – прошипел Виар, хватая листок бумаги, чтобы остановить кровь.
– Какая еще карьера? Сначала постараемся сделать нашу работу. Я тебя слушаю.
– Не понимаю, о чем ты.
Эрван по-прежнему держал его на мушке, сжав пистолет обеими руками.
– Я же сказал: прекрати нести чушь. Ласей. Усено. Барер. Дай мне связки, и я исчезну, закрыв пасть.
– Ты действительно ни хрена не понял.
– Поэтому я и здесь.
– Ты приплыл не к тому берегу, старик. Правосудие на моей стороне.
– Пока что я вижу только мерзавца, который продолжает свои махинации.
– Знакомая картина, а?
Меньше всего Эрван хотел вступать на почву личных взаимоотношений: легендарная взаимная ненависть между Виаром и Морваном, куча интриг с обеих сторон. Кстати, он не болел ни за того, ни за другого.
Он выбрал подходящий крючок для ловли щуки:
– Вчера вечером Ласей, когда его арестовали, позвонил тебе. Час спустя прокуратура Кемпера подписала приказ об освобождении. Объясни мне это чудо.
Виар вздохнул. Бумага, которую он запихнул себе в ноздрю, закрывала ему пол-лица. Смешнее некуда. Наконец он встал и двинулся к письменному столу.
– Не туда. На диван.
Помещение, сравнительно просторное, располагало уголком для совещаний, с круглым столиком, несколькими стульями и софой. Виар рухнул среди подушек, откинув голову назад. Его рубашка и свитер были заляпаны пятнами крови.
Молчание. Эрван, не опуская пистолета, из которого целился в хозяина кабинета, взял стул и устроился по другую сторону столика. Это противостояние копов в самом сердце Министерства внутренних дел было верхом несообразности. В глубине души, признался он себе, ты об этом всегда мечтал. Убить отца. Нарушить последний запрет. Устроить бардак в святая святых. Но его гнев уже переплавлялся в груз печали. В мертвого не выстрелишь.
– Ласей работает на нас, – выдал наконец Виар, перехватив взгляд Эрвана.
– Ты мне уже морочил этим голову с Усено, не далее как утром.
– Это долгая история.
– А мы никуда не спешим.
Виар криво усмехнулся:
– В девяностые годы Ласей с Усено открыли клинику в Шату.
– Мы об этом уже говорили.
– В то время они работали в сотрудничестве с фармацевтическими лабораториями и составляли протоколы тестов, которые проводили на пациентах-добровольцах.
– Добровольцах? В приюте для душевнобольных?
– Ты понимаешь, что я хочу сказать. На самом деле они проводили собственные исследования. Я в этом ничего не понимаю, но тогда основным направлением были нейромедиаторы.
– Этим утром ты постарался втюхать мне, что «Фельятинки» были секретной тюрьмой, где допрашивали бородачей. Теперь ты хочешь, чтобы я поверил, будто они были передовой лабораторией? Там же просто убежище для депрессивных.
– Все это, вместе взятое. Только продлилось недолго. В середине двухтысячных Усено сорвался с крючка. Он был слишком выбит из колеи своим разводом и думал только о бабках. Решил развивать бизнес. А в конце концов разбился в Греции вместе с малышами.
– А Ласей?
– Вот он не желал отступать. Он начал работать в госучреждениях типа Шарко, но вышел из доверия у лабораторий: настоящим неврологом был Усено.
Виар вытащил наконец бумажный кулек из ноздри и встал. Эрван дослал пулю в ствол. Этот щелчок всегда производит должное впечатление, даже на Виара.
– Если не возражаешь, я приготовлю себе кофе.
Опять тот же номер на арене: Прыщ, любитель изысканных напитков. Что может быть опаснее фашиствующего молодчика при погонах? Тот же молодчик с кастетом из велосипедного ключа.
– Тебе сделать? – предложил Виар, стоя у кофеварки.
– Лучше продолжай.
– Ристретто интенсо, если желаете…
– Пей хоть мочу тибетского ламы, если хочешь, но закончи свою историю. Над чем работали Ласей и Усено?
Виар взял чашку и снова устроился на софе: он опять вошел в образ. Эрван, в свою очередь, убрал пистолет в кобуру. Тональность он задал, незачем бесконечно играть в ковбоя.
– Я не в курсе подробностей. Регулятор жестокости, по-моему. То, что называют «ингибитор». Они планировали создать нечто вроде вакцины против жестокости. Программа называлась «Фармакон».
– Что это означает?
– Представления не имею. Технически я никогда до конца не понимал, как это работает. Единственное, что я знаю: в результате у них ничего по-настоящему не получилось. Программа окончательно остановилась после смерти Усено. Меня просто попросили прибрать за ним.
– И в чем заключалось участие государства?
– Мы предоставляли фонды и поддерживали двух Нимбусов. Их работа, если бы она увенчалась успехом, имела бы потрясающее применение. Например, успокаивать преступников в тюрьмах или усмирять рецидивистов, которых выпускали на волю.
– А в чем был интерес частных лабораторий?
– То, что предназначалось для насильников, в других дозах могло бы помочь агрессивным индивидуумам или чересчур импульсивным особам.
Пока что Эрван следил за развитием сюжета и мог предугадать следующий поворот:
– На самом деле Ласей не прекратил исследований в 2006-м. Он продолжал работать и испытывал свои препараты на пациентах больницы Шарко.
– Если он это и делал, то без разрешения со стороны государства. Никто не стал бы покрывать такие закидоны. Еще раз повторяю, заправилой был Усено. Без него Ласей стал всего лишь еще одним психом среди прочих.
Виар валял дурака – он знал куда больше о несанкционированных исследованиях в Шарко. Не важно: Эрван потребует отчета у ученого лично.
– Что произошло с Фарабо?
– Мне-то откуда знать! Наверняка он был одной из белых мышей «Фармакона». Он сломался в 2009-м. Наверняка Ласей перебрал с дозой… Дело замяли: родных у Фарабо не было, он жил за государственный счет уже много десятилетий. Туда ему и дорога.
– Фарабо не умер. Это он сентябрьский убийца. Это он убил пятого члена моей группы.
– Ты бредишь!
Мысленно раскручивая всю историю, Эрван, напротив, укрепился в своем убеждении:
– Ласей всех провел. Он объявил, что Фарабо официально мертв, чтобы продолжить свои эксперименты над ним. Одна проблема: белая мышка сбежала в сентябре и тут же начала убивать. С помощью Изабель Барер, которую тоже лечили в Шарко, псих спрятался и смог расправиться с теми, кто был близок к моему отцу. Фарабо никогда не отказывался от своей жажды мести. Он хотел уничтожить того, кто арестовал его сорок лет назад. Фарабо укрывался в Лувсьене. Одри Венявски застала его, и он ее прикончил.
Эта замысловатая конструкция вызвала у Виара иронический свист. Месье Прыщ был копом достаточно давно, чтобы понимать: реальность зачастую куда более банальна и нелогична, чем сценарий фильма.
– Трудновато тебе будет это доказать, – заключил он, вставая за новой чашкой кофе.
– Я ничего не хочу доказывать, только помешать этому отморозку продолжать. Фарабо сбежал, забыв таблетки, которые должны были его успокаивать. Теперь нам предстоит найти буйнопомешанного, жаждущего крови субчика.
– Ты у меня слова с языка снял. Брось эти небылицы и вернись к работе. В любом случае это не Фарабо. Он умер и кремирован, можешь мне поверить. И так с меня семь потов сошло, пока я метался, чтобы скрыть настоящую причину его смерти и замять дело, а на меня давила и больничная администрация, и тюремная. Вернись к ребятам, которые прочесывают там все по травинке. Вы возьмете того парня благодаря свидетелям, заграждениям и…
Эрван собирался его прервать, когда в кармане завибрировал мобильник. Лоик. Ответь.
– У мамы только что был приступ.
Назад: II. Kleiner Bastard
Дальше: Сноски