Четверг, 8 октября 2009 года

Я сижу за столом Лори, составляя список, когда внезапно звонит телефон. После разговора с Майей я очень много всего прочитала, намного больше, чем предполагала за такой короткий срок, и сделала так много телефонных звонков, что мое ухо горит огнем. У меня назначены встречи с Полом Ярдли, супругами Джаггард и множеством адвокатов и врачей, о которых я прочла. С улыбкой смотрю на список имен. Возле многих из них стоят птички. Я нарочно игнорирую крестик рядом с именем Джудит Даффи, который портит всю картину, и беру в руки телефон.

– Во что ты там играешь? – спрашивает Лори.

– Где ты был? Я оставила тебе целую сотню сообщений.

– Я не допущу, чтобы ты сделала посмешищем все, над чем я работаю. – Он бормочет что-то невнятное. Что именно – я не могу понять. Но звучит оскорбительно. Сколько оскорблений можно втиснуть в три секунды бормотания? Может, два, если вы – никто, но по меньшей мере двадцать, если вы великий Лори Натрасс. – Я не стану делать этого по телефону, – говорит он. – Тебе лучше прийти ко мне.

– К тебе домой? – Таунхаус в Кенсингтоне – это все, что я знаю. К своему стыду, я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы. Как он может так сердиться на меня? Что я такого сделала?

– Я не знаю, где ты живешь, – отвечаю я.

– Если в твоих глазах это непреодолимое препятствие…

Раздается щелчок – он отключился.

Я не собираюсь плакать. Я, как обычно, моргаю глазами, затем звоню Тэмсин и спрашиваю у нее адрес Лори. Та на память называет его.

– Тебя вызвали? – спрашивает она, из чего я заключаю, что, похоже, я не единственная, с кем такое случалось.

Ну почему я так сильно люблю Лори, хотя он обращается со мной как со служанкой? Почему я считаю его неотразимым, когда у него на боках с десяток фунтов лишнего веса, вечно налитые кровью глаза, а кожа выглядит так, будто годами не видела солнечного света? Я задаю этот вопрос Тэмсин.

– Ага! – произносит она. – Значит, ты признаешься, что влюблена в него.

– Разве признание – не первый шаг к выздоровлению?

– Ха! Я так и знала.

– Издевательство со стороны друзей – это второй этап?

– Ты любишь его по той же причине, что и все остальные: он – загадка. Ты не знаешь, кто он такой, и не можешь понять его сущность. Это что-то вроде наркотика, пока ты не поймешь, что тебе никогда не утолить эту жажду.

Интересно, знай Тэмсин обо мне правду, изменила бы она свое мнение о том, почему я люблю Лори? Сказала бы она, что я обманываю себя, полагая, что, подбираясь к нему ближе, смогу стряхнуть с себя пятно позора, которое ношу уже много лет? Что, любя человека, который помог выйти на свободу Хелен Ярдли и Рейчел Хайнс, я, возможно, смогу… В том-то и дело, что не смогу, пока он не ответит мне взаимностью. Чем дольше Лори видит во мне жалкую прислугу, тем темнее лежащее на мне пятно позора.

Так зачем я обманываю себя тем, что могу доделать фильм Лори? Что я сделаю такую превосходную работу, что он зауважает и полюбит меня и я в конечном итоге смогу избавиться от позорного клейма?

Дело кончится тем, что я сотворю нечто серое и посредственное, потому что чувствую себя виноватой. Затем, когда фильм выйдет в эфир, мне придется скрывать от матери сам факт его существования, чтобы пощадить ее чувства.

Как бы я ни поступила, закончу я этот фильм или нет, меня все равно замучает совесть. По-моему, это несправедливо.

– Я прочитала эту статью Лори, «Врач, которая лгала», – сообщаю я Тэмсин.

– Потрясающий материал, правда? – говорит она. – По-моему, он должен поставить всю нашу юридическую систему на уши.

– Мне показалось, Лори лавирует в ней между пафосом и явными оскорблениями.

– Точно, – хихикает моя собеседница. – Я ничего другого от тебя не ожидала.

– Но ведь это так, – стою на своем я. Ведь это действительно так. Тогда почему я ощущаю себя мелочной, как та бывшая подружка, которую бросил приятель, и теперь ему в отместку она хочет сделать какую-нибудь пакость?

Я избавляюсь от моей услужливой и совсем ненавязчивой подружки и, прихватив адрес Лори, выхожу из кабинета. Ловлю первое же попавшееся такси, уповая на то, чтобы водитель оказался молчуном или монахом-траппистом. Увы, мои мольбы не были услышаны. Я вынуждена выслушать получасовую лекцию про упадок Запада, а все из-за того, что мы забили на промышленное производство, а также предсказание о том, что мы, жители западного мира, вскоре будем за гроши вкалывать на корейских сборочных линиях. Я воздерживаюсь от вопроса, не приедет ли сюда, часом, какой-нибудь кореец, чтобы Лори Натрасс заставил его почувствовать себя последним дерьмом.

Как он смеет не одобрить то, что я делаю? Я вообще еще ничего не успела, не считая разговоров с людьми, чьи имена нашла в папках, которые он мне оставил…

Дом Лори стоит в ряду безупречно-белых вилл на тихой, обсаженной деревьями улице. Входная дверь – деревянная, покрытая черным лаком, с двумя витражами – открыта. Как то всегда бывает со всем, что имеет отношение к Лори, я не знаю, что это значит. Он хочет, чтобы я сразу, без стука, вошла в дом, или же он слишком занят и ему не до таких пустяков, вроде запирания дверей?

Звоню в дверной звонок и одновременно кричу «привет!». Ничего не услышав в ответ, робко вхожу внутрь.

– Лори! – зову я.

В прихожей, приставленный к стене, стоит велосипед. На полу серо-черный холщовый рюкзак, портфель, куртка и пара черных туфель. Над радиатором отопления тянутся вдоль всей стены четыре полки, на которых высятся стопки аккуратно сложенных газет. Напротив – два больших фото в рамках; оба, судя по всему, сделаны или в Оксфорде, или в Кембридже. Черт, где же именно учился Лори? Тэмсин наверняка должна знать.

Между двумя фото – небольшой квадратик стикера. Он полностью нарушает гармонию: кольцо золотых звезд на темно-синем фоне, через который по диагонали пролегла толстая черная линия. Еще один стикер прилеплен на напольные часы в деревянном корпусе в дальнем конце коридора. На нем слоган: «Скажи евро нет». Он оскорбляет меня, но не потому, что я парюсь из-за каких-то там евро, а потому что часы явно старинные и дорогие, и негоже использовать их как место для рекламы. Они немного накренились, как будто устали стоять прямо.

Прямо передо мной на выкрашенной белой краской лестнице высятся груды книг и бумаг. На каждой ступеньке сбоку какая-нибудь стопка, но не с одной и той же стороны, а с разных. И если вам нужно наверх, то придется подниматься зигзагом. Я замечаю газету с логотипом СНРО и несколько экземпляров книги «Только любовь» – одна в твердой обложке и две в мягкой. Готова спорить на что угодно, что Хелен Ярдли не написала в ней ни единой строчки.

Вот если б я написала книгу, стал бы Лори читать ее?

Я не ревную к Хелен Ярдли. Хелен Ярдли потеряла всех своих троих детей. Хелен Ярдли была убита три дня назад.

Я беру в руки книгу в твердой обложке и переворачиваю ее другой стороной. Здесь фотография Хелен вместе с ее соавтором, Гейнор Манди. Они стоят обнявшись, что должно продемонстрировать их дружбу, а также близкие профессиональные отношения. Не иначе как это замысел фотографа, приходит мне в голову циничная мысль. Скорее всего, эти особы ненавидели друг друга.

Я уже собираюсь вернуть книгу на место, когда мой глаз выхватывает руку Хелен на плече Гейнор Манди. Во рту мгновенно пересохло. Эти пальцы, ногти…

Я роняю книгу и принимаюсь рыться в сумочке в поисках кремового конверта. Я уже готова похвалить себя за то, что мне хватило ума не выбросить его в мусорку, но другая часть сознания шепчет «а зря». Если я права, то мне не хочется думать о том, что это может значить.

Вытащив из конверта фотографию, я сравниваю пальцы, держащие карточку, с пальцами Хелен Ярдли на обложке книги. Они идентичны: маленькие квадратные ногти, аккуратно подстриженные.

Не переставая размышлять, я рву фотографию и конверт на мелкие клочки и, как горсть конфетти, бросаю их в открытую сумочку. Я замечаю, что у меня дрожат руки.

Господи, да это же курам на смех. Сколько на свете может быть людей с такими же квадратными ухоженными ногтями? Миллионы.

Нет абсолютно никаких оснований считать, что на фото, которое я получила, изображена Хелен Ярдли, что это она держит карточку с шестнадцатью цифрами. Никаких поводов. Нет оснований думать это потому, что она убита…

Я вздрагиваю и заставляю себя не думать о моих глупых страхах.

– Лори, ты здесь? – снова зову я.

И снова никакого ответа. Заглядываю в две нижние комнаты: облицованную мелким черным кафелем ванную – она в два раза больше моей кухни, – где вижу душевую кабину, умывальник и унитаз, и огромную, в форме буквы L, кухню, совмещенную со столовой. Судя по ее элегантной цветовой гамме разных оттенков ореха и земли – коричневого и бежевого для элитарной публики, – ее лучше описать как пространство, нежели просто комнату. Такое ощущение, будто здесь недавно устраивали вечеринку для восемнадцати человек, которые во время пиршества внезапно запаниковали и поспешно слиняли отсюда. Был ли Лори одним из них? Сколько из пустых двенадцати винных бутылок выпил он сам и кто помогал ему? Неужели он вчера вечером устраивал здесь вечеринку для членов СНРО?

Я на цыпочках поднимаюсь по лестнице на второй этаж, стараясь не наделать шума. Я помню: всего один неверный шаг, и произойдет схождение бумажной лавины, которое нанесет файловой системе Лори непоправимый ущерб. Замечаю конверт, адресованный мистеру Л.Х.С.Ф. Натрассу, и картонную коробку от кроссовок «Найк». На коробке зеленым маркером написано «Отчеты». Л.Х.С.Ф. Это три его средних имени, а также все его награды, деньги и обожание всего мира. У меня всего одно среднее имя, причем ужасное – Марго. Не устань я так от психологического анализа моих романтических импульсов, я бы подумала, что моя любовь к Лори – это неправильно истолкованная ревность. Хочу ли я быть его подружкой, или же в глубине души желаю стать им самим?

Я поднимаюсь на лестничную площадку. Передо мной четыре двери, одна из которых приоткрыта. Приближаюсь к ней и вижу в полумраке какие-то очертания: краешек кровати и чьи-то ноги.

– Лори?

Распахиваю дверь и вижу мистера Л.Х.С.Ф. Натрасса собственной персоной, в мятом сером костюме. Шторы задернуты. Лежа на огромной двуспальной кровати, Лори смотрит телевизор, который стоит на стуле в углу комнаты. Телевизор крохотный и, судя по его виду, древний, как мир. На телевизоре, на самом краю, – металлическая антенна, огромная, размером с сам телевизор. На экране рыдающая женщина в объятиях какого-то мужчины. Звук выключен.

Лори не сводит с них глаз, и эти люди на экране беззвучно произносят какие-то слова. Интересно, он понимает, что они говорят? Хотя нужно ли это ему? Рядом с ним на стеганом одеяле лежит фиолетовый шелковый галстук.

Я включаю свет, но он по-прежнему не смотрит на меня. Ну и пусть, я тоже не буду смотреть на него. Лучше воспользуюсь представившейся мне возможностью хорошенько разглядеть его комнату, о чем я раньше не могла даже мечтать. К сожалению, она очень похожа на его кабинет. Мой кабинет.

На стенах плакаты в рамках с изображением созвездий и планет. На полу два глобуса, подзорная труба рядом со своим футляром, бинокль, несколько гирь, велотренажер. И три книги: «Врачи-нацисты», «Знание в социальном мире» и «В океане безмолвия: первопроходцы космической эры, 1961–1965 годы». Ух ты, классное чтиво перед сном.

Из-под кровати торчит совок для мусора, кисточка, пакет одноразовых лезвий и баллончик геля для бритья. Такое ощущение, будто кто-то просто замел веником все это туда с ковра. Повсюду разбросаны монеты – серебряные, медные и золотые. Они валяются везде – на кровати, на полу, на комоде. Словно это дно колодца, куда, загадывая желание, бросают монеты.

– Что означают буквы ХСФ?

Лори Херовый Самовлюбленный Фигляр Натрасс.

– Хьюго Сент-Джон Флит, – отвечает он, как будто это в порядке вещей – носить такие имена. Неудивительно, что он такой псих.

– Я люблю черно-белые фильмы, – киваю я на экран телевизора.

– А как насчет цветных сопливых фильмов на черно-белом телевизоре, они тебе нравятся?

– Почему ты на меня злишься?

– Ты оставила мне сообщение о том, что пытаешься организовать интервью с Джудит Даффи. И после этого ты еще спрашиваешь, почему я зол на тебя?

– Я брала интервью у множества людей, – говорю я. – Джудит Даффи – пока что единственная, кто отказался…

– Джудит Даффи губит человеческие жизни! Выключи, черт побери, эту херню!

Это он о своем телевизоре, который сам же включил, когда меня здесь не было.

– Я тебе не служанка, Лори, – говорю я и с чувством добавляю: – И я не люблю черно-белые фильмы. Я сказала это лишь потому, что… потому что с тобой трудно говорить, и мне нужно было что-то сказать.

Если вдуматься, люди, которые твердят о том, как им нравятся черно-белые фильмы, на самом деле меня раздражают. Это тупой кинорасизм. Фильм может быть хорошим или плохим, и неважно, цветной он или черно-белый.

Лори, прищурившись, разглядывает меня.

– Позвони своему врачу. Скажи ему, что его седативные средства не помогают.

– Кто такая Венди Уайтхед?

– Кто?

– Венди Уайтхед.

– Никогда не слышал о такой. Кто это?

– Если б я знала, то не стала бы спрашивать, верно? – Я демонстративно смотрю на часы. – Мне нужно идти, у меня дела. Ты хотел что-то сказать мне?

Лори кое-как встает с кровати, оглядывает меня с головы до ног, после чего поднимает свой галстук, закидывает его себе на шею и, взявшись за оба конца, тянет туда-сюда. Мне слышно, как галстук царапает ткань рубашки.

– Джудит Даффи скорее отрежет себе ноги, чем согласится разговаривать с кем-то из «Бинари Стар», – говорит он.

– Я думала об этом. Я не говорила ей, где работаю, только назвала свое имя.

– Ты ждешь, что я поглажу тебя по головке и скажу, какая ты умница? – усмехается он.

Честно говоря, я даже рада, что он груб со мною – это лучшее, что могло произойти. Что касается данного момента, то я его больше не люблю. Этот период моей жизни закончен.

– Ты хочешь, чтобы я доделала твой фильм? – спрашиваю я ледяным тоном. – Как же я могу сделать это без…

Неожиданно Лори хватает меня за плечи и притягивает к себе. Его губы прижимаются к моим губам. Его зубы стучат о мои зубы. Зуб за зуб, нечаянно мелькает в моей голове. Я чувствую вкус крови и пытаюсь оттолкнуть его, но Лори сильнее меня, и его объятие становится еще крепче. Я ощущаю себя словно в железной клетке. До меня не сразу доходит, что, по его мнению, он целует меня.

Только что у меня был секс с Лори Натрассом. У Лори Натрасса только что был секс со мной. О, боже, боже, боже мой…

Настоящий, полноценный секс, а не всякие там глупые штучки, как у Билла Клинтона. Вернее, не только штучки в духе Билла Клинтона. Что, конечно, никакие не глупости, если не являются единственной целью… Черт, наверное, я неудачно выразилась. Я хочу сказать, что тому, что только было между мной и Лори, не может быть никакого заменителя… О боже…

С трудом верится. Но это правда. С трудом же верится потому, что Лори ведет себя так, будто ничего не случилось. Он пялится на экран телевизора и повторяет свой трюк с галстуком, как будто его руки заняты перетягиванием каната. Интересно, заметит он, если я осторожно потянусь за сумочкой, вытащу телефон и позвоню Тэмсин? Хотелось бы поговорить с кем-то беспристрастным.

Не о самом сексе – это было бы грубо и мне было бы неловко употреблять анатомические термины, – но о странном ощущении после того, как секс закончился. Именно это хотелось бы поместить под микроскоп спле́тенного анализа: то, как Лори всего за три секунды сумел вновь облачиться в костюм и что он сказал, когда снова сел на кровать рядом со мной, даже не замечая того, что я по-прежнему голая: «Глупая ошибка. Моя вина». Сначала я подумала, что это он про нас, но он тут же добавил: «Ее телефонный номер был в папках, которые я тебе дал. Зря я не вынул его оттуда. Я думал, тебе хватит ума не звонить ей».

Интересно, я правильно это запомнила? Наверняка была органическая переходная фаза, которую я не заметила, какое-то слово или жест с его стороны, которое перекинуло мост через пропасть между интимностью и обсуждением фильма. Хотелось бы уточнить у него, правда ли, что всего несколько минут назад он лежал на мне, но я подозреваю, что он уже забыл про это и вряд ли был бы рад напоминанию. И вообще, как я это себе представляю? «Ты не мог бы подтвердить следующие подробности?..» Смех, да и только. Зачем мне что-то у кого-то уточнять?

Я ведь была здесь, не так ли? Беда в том, что это было совсем недавно, прошло самое большее четыре минуты, с того момента как мы… э-э-э… завершили это дело. Подумав хорошенько, я решила, что временна́я близость этого события вовсе не означает, что я бы помнила все лучше, случись оно пять лет назад. Надеюсь, что через пять лет я смогу клинически объективно оценить события этого дня и, что самое главное, к тому времени то, что на самом деле произошло между мной и Лори, не будет для меня такой проблемой, как сейчас.

Жаль, что я не могу поговорить с Тэмсин.

Если лежать спокойно и не одеваться, займется ли Лори снова со мной сексом?

– Даффи не будет тебе перезванивать, – произносит он. – Она решит, что ты враг. Теперь она всех считает врагами.

Похоже, что он этому рад, как будто это то, чего она заслуживает. В отличие от Лори, я не считаю, что, если кто-то имеет лишь врагов, что бы они там ни сделали, это улучшает его жизнь. Особенно в случае Даффи. Но я ничего не говорила.

– Каждая подробность ее личной и профессиональной жизни была пережевана таблоидами и признана ущербной, – произносит Лори с явным злорадством. – От пренебрежения к собственным детям, когда те были маленькими, а она предпочла делать карьеру, до лжи в ее первом резюме и двух браков, которые она, как упертый трудоголик, сама и разрушила. Теперь же весь мир знает, какая она стерва. Впрочем, она и сама это знает.

– Ммм, – жизнерадостно мычу я, ибо что еще мне сказать в данных обстоятельствах? Как можно осторожнее я подхожу к краю кровати и натягиваю трусы, бюстгальтер, рубашку и брюки. Вижу свою сумочку. Она не полностью застегнута, из нее торчит телефон. Черт! Если Лори продолжит таращиться в телевизор, играться с галстуком и талдычить о работе…

Я тянусь за телефоном и включаю его. На экране вспыхивает иконка текстового сообщения, но мне не интересно, кто и что хочет мне сообщить, за исключением новостей, способных потрясти мир, вроде той, что есть у меня. Я отправляю Тэмсин текст следующего содержания: «Лори набросился на меня. У нас был секс. Сразу после этого он оделся и вел себя так, будто ничего не случилось, и завел разговор о Джудит Даффи. Это хороший признак, что он в моем присутствии остается самим собой, а не изображает фальшивую романтику?»

Подписываюсь буквой Ф, ставлю два поцелуя, нажимаю кнопку «отправить», после чего снова выключаю телефон. Даже если мне не терпится рассказать обо всем Тэмсин, то это не означает, что я готова выслушать ее реакцию. Эта мысль вызывает у меня улыбку. Намеренно включив в текст вопрос, который способна задать лишь склонная к самообману дура, я как будто сделала себе прививку против того, чтобы именно ею и стать. Тэмсин поймет: я нарочно строю из себя наивную девочку – типаж, который мы на дух не переносим: такая никогда не ругается, не рыгает на людях, и ей далеко до нас по части ума.

– Я прочла твою статью, – говорю я Лори. – «Врач, которая лгала».

Вот видишь? В том, что касается меня, секс, любовь – это всего лишь телесные функции. Вообще-то, я забыла и о том, и о другом. Это – тривиальности, которые втискиваешь в промежутки между созданием блестящих, достойные наград кинолент.

– Лучшее, что я когда-либо написал, – отзывается Лори.

– Что? Ах да, статья…

Трудно сосредоточиться, когда каждый дюйм твоей кожи как будто потрескивает от разрядов электричества. Ощущение такое, будто летишь в космосе, высоко над реальным миром и обычными смертными, населяющими нашу землю. Сосредоточься, Флисс. Будь взрослым человеком.

– Я не уверена, что статью следует печатать в ее нынешнем виде, – говорю я.

– Спасибо тебе, Лев Толстой, – усмехается Лори.

– Я серьезно. В данный момент она производит впечатление… предвзятой. Злой. Тебе как будто доставляет удовольствие постоянно втыкать в Даффи нож. Разве такие вещи… не ослабляют твоей позиции? Не подрывают твоих доводов? Ты изображаешь Джудит Даффи законченной злодейкой, зато каждого, кто против нее, рисуешь этаким безупречным, умным и надежным героем. Я потеряла счет восторженным прилагательным, какими ты удостаиваешь тех, кто заодно с тобой. Послушать, что ты говоришь о докторе Расселе Мередью, так он – само второе пришествие. От всего этого твоя статья становится похожа на сказку, в которой действуют прекрасные принцы и кровожадные злодеи. Не лучше ли представить факты и дать им возможность говорить самим за себя?

– Скажи мне, что ты не станешь брать интервью у Джудит Даффи! – рявкает на меня Лори.

Я не могу этого сделать и поэтому продолжаю читать нотации.

– Ты пишешь, что друзья и родственники Хелен Ярдли и Сары Джаггард – «настоящие эксперты», люди, которые по-настоящему их знали. Ты намекаешь, что Джудит Даффи следовало принять к сведению, когда эти люди говорили, что Хелен и Сара невиновны…

– Я не просто намекал на это.

– Но это безумие, – возражаю я. – Людям неприятно думать, что те, кого они любят, – убийцы. Это плохо на них влияет, разве не так? Ведь это же их лучшая подруга, жена, приходящая няня… Разумеется, их мнение будет необъективным и ненадежным. Иначе не бывает. Если самые близкие и дорогие люди – это, по-твоему, настоящие эксперты, то как насчет Ангуса Хайнса? Он считал, что Рей виновна, но это почему-то не пошатнуло твою уверенность – точно так же, как мнение Пола Ярдли или Гленна Джаггарда оказалось бессильно пошатнуть уверенность Джудит Даффи.

Лори встает.

– Скажешь еще что-то, прежде чем уйти?

– Да, – отвечаю я.

Пусть видит, что он не запугал меня. Какое-то безумное мгновение меня так и подмывает сказать ему, что я знаю это из собственного опыта, худшего в моей жизни. Невозможно быть объективным, когда речь идет о виновности близкого человека. Это попросту невозможно. В отдельные дни я думаю, каким насквозь прогнившим человеком, едва ли не злодеем, был мой отец. В другие же склонна думать, что на нем нет и капли вины, и меня охватывает такая тоска по нему, что мне кажется, будто я тоже давно мертва.

– Мне не нравится та часть статьи, где о матери Бенджамина Эванса говорится как о матери-одиночке и проститутке, – наконец, говорю я. – Ты как бы намекаешь, что это дает основания полагать, будто ребенка трясла не Дорна Ллуэллин, а…

– Ты прочла устаревший вариант статьи, – обрывает меня Лори. – Редактор «Бритиш джорнализм ревью» был того же мнения, что и ты, и поэтому я выбросил этот кусок. Я скину тебе по электронке правленый вариант, в котором нет ни слова о том, что Рианнон Эванс – проститутка, которая при каждом удобном случае поет похвалу Джудит Даффи и хотела бы, чтобы Дорна Ллуэллин оставалась в тюрьме до конца своих дней.

– Не сердись на меня, Лори.

Он миролюбиво фыркает.

– Ты хоть знаешь, с какой легкостью твоя работа может сделать тебе ручкой? Продолжай искать встречи с Джудит Даффи, и так оно и будет. Если ты думаешь, что я закрою на это глаза и позволю тебе и ей превратить мой фильм в средство подачи ее искаженного…

– У меня и в мыслях нет делать ничего подобного! – кричу я ему. – Я хочу поговорить с ней, только и всего. Я же не говорю, что ты ошибаешься на ее счет. Да, она – стерва, согласна. Но я хочу знать, что она за стерва, если я взялась делать фильм о том зле, которое она натворила. Что ею руководило? Благие намерения или предрассудки? Она глупа? Или прожженная лгунья?

– Да! Она, мать ее, прожженная лгунья, которая губит людям жизнь. Ты будешь держаться от нее подальше? Я в последний раз тебя спрашиваю!

Он на самом деле такой нетерпимый, что не желает слышать ничьих мнений, кроме своего собственного? Или это он заботится обо мне? Если да, значит ли это, что он меня любит?

Я это в шутку. Происходящее в данный момент самобичевание гораздо сложнее, чем просто безответная любовь.

Я бы отдала все на свете за возможность сказать Лори то, что он жаждет от меня услышать, чтобы мы оба были счастливы. Но я не могу сделать из себя послушную идиотку, так как это доставит ему радость. Если я снимаю этот фильм, а мне кажется, что я это делаю, то я хочу делать это по-своему.

– Я только что поняла, – говорю я. – Поняла, почему я люблю тебя. Потому, что у нас много общего. Мы оба – и ты, и я – относимся ко мне как к полному ничтожеству.

Слава богу, я это сказала. Отныне я уже больше не ничтожество.

– Люблю? – произносит Лори таким тоном, каким любой нормальный цивилизованный человек произнес бы «геноцид?» или «некрофилия?» – с омерзением и гадливостью.

Я беру свою сумочку и молча выхожу из дома.

На улице я ловлю такси и не сразу вспоминаю собственный адрес. Когда машина трогает с места и я снова обретаю способность дышать, я включаю телефон и вижу два сообщения. Первое от Тэмсин: «Ты большая, большая, большая дура!». Второе – голосовое сообщение от детектива-констебля Саймона Уотерхауса.