Четверг, 8 октября 2009 года

– Что ты скажешь на то, если первую выпивку сегодня вечером куплю я? – спросил Крис Гиббс, не совсем понимая, зачем ему это делать.

– Нет.

– А вся выпивка за мой счет?

– Все равно нет, – ответил Колин Селлерс. Они сидели в полицейской машине, направляясь на Бенгео-стрит. За рулем был Селлерс. Гиббс задрал ноги, упираясь подошвами в дверцу «бардачка». В конце концов, машина не его и чистить ее не ему. В своей собственной он никогда бы так не сидел, Дебби тотчас выкинула бы его вон.

– У тебя получится лучше, чем у меня, – сказал он. – У тебя есть терпение, шарм. Ты умеешь подъехать к любому.

– Спасибо, но все-таки нет.

– Ты хочешь сказать, я пока не предложил тебе достойный стимул? Каждый человек имеет свою цену.

– Не поверю, что она настолько плоха.

– Она глуха как пень. В прошлый раз я охрип, пока кричал ей на ухо.

– Твое лицо ей знакомо. Она, пожалуй, согласится…

– Зато у тебя есть подход к старым дамам…

– Дамам, как же, – съязвил Селлерс.

О себе он был высокого мнения. Еще бы, ведь у него было две женщины. На одной из них он был женат, а на второй – нет, хотя знал ее так давно, что мог тоже считать женой. Две дамы, которые неохотно соглашались на секс с ним в тщетной надежде, что когда-нибудь он перестанет быть таким козлом, как сейчас. У Гиббса же была только одна – Дебби, его жена.

– Попроси ее вежливо, и она подрочит тебе. Она ведь когда-то училась игре на пианино, так что руки у нее ловкие.

– Ты охренел, – сказал Селлерс. – Сколько ей? Восемьдесят, не меньше?

– Восемьдесят три. А у тебя какой потолок возраста? Семьдесят пять?

– Слушай, заглохни!

– «Да ладно, подруга, утрись, вот тебе на такси. Сейчас четыре утра, заплатишь за себя сама». – Мнение Гиббса о Селлерсе не пользовалось популярностью у самого источника вдохновения и цели, чего не скажешь о других в их полицейском участке. С годами йоркширский акцент сделался даже сильнее, чем у самого Селлерса, а также прибавилась легкая одышка. Гиббс задумал внести несколько незначительных изменений, но опасался слишком далеко уйти от оригинала. – «Ладно, подруга, ты перекатись на то мокрое место и накрой его своим толстым задом». Если хочешь, чтобы я прекратил, сам знаешь, что нужно делать.

После нескольких секунд молчания Селлерс подал голос.

– Извини, ты все сказал? Я думал, что ты все еще изображаешь меня.

Гиббс усмехнулся.

– «Если хочешь, чтобы я прекратил, сама знаешь, что нужно делать»? Ты про это? У тебя и в самом деле язык повернется сказать это восьмидесятитрехлетней бабуле? – Он с притворным отвращением покачал головой.

– Давай оба сделаем и то и другое, – предложил Селлерс. В конечном итоге он всегда шел на уступку. Еще пара минут – и скажет, что сам, один, допросит Берилл Мьюри и Стеллу Уайт, а Гиббс тем временем отдохнет. Это напоминало финал шахматной партии: Гиббс видел все его будущие ходы еще до того, как поставить мат.

– Так ты согласен пойти к Мьюри? – спросил он.

– Да, вместе с тобой.

– Да что мне там делать? – возмутился Гиббс. – Ты бери Мьюри, а я беру Стеллу Уайт. Баш на баш. Чтобы не тратить зря времени. Или ты не отвечаешь за себя и боишься за старушку Мьюри?

– Если я скажу «да», ты заткнешься, наконец? – спросил Селлерс.

– Договорились, – ухмыльнулся Селлерс и протянул для рукопожатия руку.

– Я же за рулем, дубина, – ответил Селлерс и покачал головой. – И мы в любом случае напрасно тратим время. Мы уже взяли показания у Мьюри и Уайт.

– И это все, что у нас есть. Нужно чуток надавить на обеих дамочек; вдруг вспомнят что-то такое, о чем забыли рассказать в первый раз.

– Есть только одна причина, почему мы снова здесь, – заявил Селлерс.

– А куда нам еще податься? У всех людей из окружения Хелен Ярдли твердое алиби, ни на ком не обнаружено порохового следа. Мы ищем кого-то постороннего, не известного ни ей, ни нам, – самый страшный кошмар детектива. Убийца, никак не связанный с жертвой, безликий, анонимный тип. Просто он слишком часто видел ее лицо по телевизору и решил, что должен непременно ее укокошить. Его нам ни в жизнь не отыскать. Пруст это знает, но вслух никогда не признается.

Гиббс промолчал. Он был согласен с Саймоном Уотерхаусом: все не так просто. Не как обычно: кто-то свой или кто-то посторонний, – по крайней мере, не в случае с такой женщиной, как Хелен Ярдли. Она могла быть убита из-за того, что олицетворяла; убита сторонником противоположных взглядов. Похоже, обвинительный приговор Хелен Ярдли положил начало некоей войне. Хелен убил представитель враждующей стороны, кто-то из тех ненормальных, которым на каждом шагу видится насилие над детьми. Они убеждены: родители – по умолчанию изверги, истязающие и убивающие своих детей. И никто их в этом не разубедит. Гиббс ни с кем не делился своей догадкой. Начать с того, что по большому счету она не его собственная. Как и с другими лучшими его идеями, семя заронил Саймон Уотерхаус. Гиббс тщательно скрывал свое восхищение Уотерхаусом. Это был его главный секрет.

– На этот раз старикан перегнул палку. – Селлерс явно имел в виду Снеговика. – Запретил нам говорить – да что там! – даже думать о том, что эта Ярдли могла быть виновна. Я так не думал, а ты? Если приговор был неправомерный, значит, так оно и было. Но теперь он вкладывает эту мысль нам в голову, мол, думать иначе запрещено, и все внезапно задумываются: «Эй, минуточку, но ведь дыма без огня не бывает?», а ведь он требует, чтобы никто даже не смел так думать. В результате мы думаем, что он думает, как именно мы должны думать, – и, естественно, задаемся вопросом: почему? Возможно, есть какая-то причина, почему мы должны так думать.

– Все так думают, – сказал Гиббс. – Причем с самого начала. Просто никто не рискует говорить вслух, не будучи уверен, что думают остальные. Никто не хочет быть первым, кто скажет: «Да ладно, конечно, она это сделала, к черту ваш апелляционный суд!» Ты согласился бы встать и заявить это, после того как ее убили выстрелом в голову? А мы теперь бьемся как рыба об лед, пытаясь найти ее убийцу?

Селлерс повернулся и посмотрел на него. Машину повело в сторону.

– Ты думаешь, она убила своих детей?

Гиббс не любил объяснять очевидные вещи. Если б Селлерс его слушал…

– Я вижу, что вы все так думаете, так как я единственный, кто имеет иное мнение. Как там сказала эта баба Даффи – все это полная фигня.

– Кто такая Даффи?

– Ну, та врачиха. Когда обвинитель спросил ее, возможно ли, что в обоих случаях, и с Морганом и с Роуэном, имел место СВДС, она сказала, мол, это «крайне маловероятно, почти невозможно». СВДС – это синдром внезапной детской смерти, когда смерть имеет естественный характер, но нельзя установить ее причину.

– Это я и сам знаю, – пробормотал Селлерс себе под нос.

– Эти ее слова: «крайне маловероятно, почти невозможно». Она сказала, что очень похоже на то, что причина имеется, но она судебная, а не медицинская. Иными словами, Хелен Ярдли убила своих детей. Когда защита задала ей встречный вопрос, возможно ли такое, чтобы в одной семье имели место два случая СВДС, она ответила, несмотря на свое предыдущее заявление, что да, такое возможно. Но на присяжных это не произвело впечатления – во всяком случае, на одиннадцать человек из двенадцати. Они услышали лишь предыдущую фразу: «крайне маловероятно, почти невозможно». Оказывается, для таких заявлений нет статистической основы, это лишь ее домыслы. Старушка в следующем месяце предстанет перед Генеральным медицинским советом по обвинению в нарушении профессиональной этики.

– Ты хорошо информирован.

Гиббс собрался было сказать «тебе тоже не помешало бы, как и всем, кто расследует убийство Ярдли», но понял, что процитирует Уотерхауса. Причем дословно.

– Думаю, если б не Даффи, Хелен Ярдли оправдали бы еще в тот, первый раз, – сказал он.

– Тогда все газеты напечатали эту цитату: «крайне маловероятно, почти невозможно». Это первое, что приходит на ум большинству людей, когда они слышат имя Хелен Ярдли. И никакая успешная апелляция или обвинение Даффи в служебном преступлении никого не переубедят. Но это обычные люди. Наш брат полицейский еще хуже – мы запрограммированы на то, чтобы подозревать всех, кто попадает к нам в поле зрения. Мы вбили себе в голову: нет дыма без огня, какие бы юридические тонкости ни способствовали снятию обвинений с Хелен Ярдли. Я лишь потому думаю иначе, что знаю это по личному опыту Дебби.

– Твоей Дебби?

Стал бы он говорить о какой-то другой Дебби? Что он вообще знает о каких-то других Дебби? Селлерс идиот. Гиббс пожалел, что вообще завел этот разговор, и в то же время ждал подходящий момент, чтобы зайти с козырной карты. Кстати, козырь был его собственный, не имевший никакого отношения к Уотерхаусу.

– За последние три года у нее было одиннадцать выкидышей, все на сроке в десять недель. Дальше этого срока у нее никак не получается, что бы она ни делала. Пробовала аспирин, йогу, здоровое питание, бросила работу и весь день лежала на диване – перепробовала буквально все. Мы прошли все анализы, побывали у каждого врача, каждого специалиста, и никто не смог ничего нам сказать. Мол, мы не видим никаких проблем. – Гиббс пожал плечами. – Но это ведь еще не значит, что всё в порядке. Хотя как знать… Наверняка что-то есть. Любой более или менее толковый врач скажет вам, что в медицине полным-полно загадок, которые никто не может разгадать. Сколько выкидышей было у Стейси?

– Ни одного, – ответил Селлерс. – С какой стати ты вдруг…

– С той, что вот тебе все медицинские доказательства того, что эта самая Даффи – еще та сука. Если у одной женщины может быть одиннадцать выкидышей, а у другой – вообще ни одного, это значит точно так же, что одна женщина может потерять в результате СВДС одного или даже больше детей, а другие – ни одного. Это не делает ее убийцей; как и Дебби, у которой выкидыш следует за выкидышем, – не убийца своих зародышей. Любой разумный человек поймет, что в одной семье могут возникнуть медицинские проблемы, а в другой – нет. Например, в какой-то семье большие носы, а в другой – склонность к варикозу. Или маленький член – проблема в твоей семье, но не в моей.

– Похоже, существует редкое генетическое заболевание, которым страдают мужчины с темными кудрявыми волосами и инициалами СГ, – невозмутимо произнес Селлерс, не поддавшись на провокацию. – Когда они смотрят на свой пенис, зрение искажает его, и им кажется, будто он у них в пять раз больше, чем на самом деле. У них также есть проблема с телесным запахом.

Они приехали на Бенгео-стрит. Это был тупик в форме подковы, по обеим сторонам которого выстроились шеренги двухквартирных домов из красного кирпича с крошечными палисадниками перед окнами, построенных в 50-е годы XX века. Многие дома имели пристройки. Это придавало улице скученный вид, как будто здания раздулись от переедания, но при этом отчаянно пытались втиснуться в свои участки. Дом Ярдли был одним из немногих, не имевших пристройки. Не было необходимости, ведь в семье нет детей, подумал Гиббс. Дом все еще был оцеплен лентой полицейского заграждения. Пол Ярдли временно перебрался к родителям, за что Гиббс был ему благодарен. Общения с Ярдли он не пожелал бы даже врагу. Скажешь ему, что никаких новостей нет, – и он смотрит на тебя так, будто не понимает твоего вопроса и ждет, когда ты его о чем-то спросишь.

Гиббс посмотрел на часы. Половина пятого. Возле дома номер 16 стоял красный «Рено Клио» Стеллы Уайт, из чего следовало, что она уже дома, забрала сына из детского сада. Селлерс позвонил в дверь Берилл Мьюри. Вид у него был такой же растерянный, как у Гиббса два дня назад, когда, нажав кнопку звонка, он услышал электронную мелодию песенки «Сколько стоит вот та собачка в окне?», которая была слышна даже на другой стороне улицы.

– Забыл предупредить, что у нее звонок для глухих! – крикнул ему Гиббс.

Не успел он подойти к ее дому, как Стелла Уайт открыла ему дверь. В руках у нее были грязные детские кроссовки, голубой пластмассовый инопланетянин и корочка от тоста. Джинсы и джемпер болтались на ней как на вешалке; под глазами залегли темные круги. Если до такого состояния человека доводят дети, то им с Дебби, пожалуй, повезло.

– Детектив Гиббс из уголовной полиции Калвер-Вэлли.

– Я ждала детектива Селлерса, – с улыбкой сказала Стелла Уайт, как будто Гиббс был чем-то вроде дополнительного бонуса или угощения.

Извините, что вынужден разочаровать вас.

– Планы изменились, – пояснил Гиббс, показывая удостоверение, после чего позволил проводить себя в гостиную. Из-за закрытой двери соседней комнаты доносился шум включенного телевизора, что-то вроде дикторского комментария к скачкам.

– Ваш муж смотрит скачки? – спросил Гиббс.

Гостиная, в которой они находились, похоже, потребовала на свое обустройство немалых денег. Дорогие плотные шторы, настоящий деревянный пол, мраморный камин. Всё нежных оттенков, которым было трудно дать определение. Ничего кричащего, вроде красного, синего или зеленого. Дебби оценила бы это по достоинству, хотя вряд ли согласилась бы жить на Бенгео-стрит, несмотря на изысканное внутреннее убранство дома. Слишком близко тот расположен к пользующемуся дурной славой кварталу Уинстенли.

– У меня нет мужа, – ответила Стелла. – Мой сын Диллон помешан на лошадях. Сначала я пыталась запретить ему смотреть скачки, но… – Она пожала плечами. – Он так их любит, что я решила, что было бы жестоко лишать его этого удовольствия.

Гиббс кивнул.

– Любое увлечение – это хорошо, – сказал он. – Вот я в детстве ничем не интересовался. Ничем. Я умирал от скуки и безделья, пока не вырос и не начал выпивать… – Он вовремя осекся, однако Стелла уже улыбалась его признанию.

– Именно, – сказала она. – Я так рада, что он хотя бы чем-то увлекается, неважно даже, чем именно. Диллон изучил эту тему вдоль и поперек. Заведите с ним разговор о скачках, и он будет трещать без умолку.

– Сколько ему?

– Четыре. – Заметив удивление Гиббса, Стелла поспешила пояснить: – Знаю, в такое с трудом верится. Он нисколько не вундеркинд. Самый обычный ребенок, просто обожает скачки.

– В следующий раз вы скажете мне, что он говорит на десятке языков и способен излечивать рак, – заметил Гиббс.

– Хотелось бы, – ответила Стелла, и ее улыбка погасла. – Не хочу ставить вас в неловкое положение, но так и быть, скажу честно, чтобы закрыть эту тему. У меня рак.

– Понятно. – Гиббс смущенно откашлялся. – Простите.

– Не переживайте, я уже привыкла – к раку, к реакции людей… Я больна уже несколько лет, и в некотором смысле это даже пошло на пользу.

Гиббс не знал, что на это сказать, кроме очередного извинения.

Пошло на пользу? Кого она пытается обмануть?

Он уже пожалел, что махнулся с коллегой и не пошел к Берилл Мьюри.

– Прошу вас, садитесь, – предложила Стелла. – Не хотите что-нибудь выпить?

– Нет, спасибо. Я бы с удовольствием пообщался с Диллоном, если вы сможете оторвать его от скачек. Хочу еще разок вернуться к тому, что вы рассказывали нам о человеке, которого видели в тот момент, когда он подходил к двери Хелен Ярдли. Вдруг вспомните что-нибудь новое…

Стелла нахмурилась.

– Сомневаюсь, что Диллон его видел. Я пристегивала его ремнем безопасности. Он обычно сидит сзади. Обзор ему загораживает спинка переднего сиденья, так что вряд ли он что-то оттуда мог увидеть.

– А до того, как вы посадили его в машину? Предположительно этот человек подошел к дому со стороны дороги. Мог Диллон видеть, как он шел по улице, прежде чем вы пристегнули его к сиденью?

– Думаю, мог, хотя я не заметила его, во всяком случае, пока он не оказался перед дверью Хелен. Но если честно, вряд ли Диллон его заметил. Детектив, который приходил к нам в прошлый раз, разговаривал с ним, но ничего не добился. Диллон сказал, что видел какого-то человека, – и только. Он не смог сказал, когда или даже где именно видел его. И вообще, к тому моменту он знал, что я видела какого-то человека… Думаю, что он сказал это лишь потому, что слышал мои слова.

– Эх, будь это не человек, а лошадка… – попытался пошутить Гиббс.

– О, тогда бы он запомнил каждую подробность, – улыбнулась Стелла. – Диллон мастер подмечать подробности, даже если речь идет не о лошадях, а о чем-то другом. Но он ничего не смог сообщить вашему коллеге – ни цвет волос, ни рост, ни одежду. Кстати, я тоже. – Ее лицо приняло виноватое выражение. – Думаю, у него были темные волосы и темная одежда. Довольно высокий, обычного телосложения, возраст – около сорока. Насколько мне помнится, он был в пальто. Но сейчас все в пальто, ведь уже октябрь.

– Вы не помните, в руках у него что-нибудь было? – уточнил Гиббс.

– Нет, но… вполне могло что-то быть.

– И вы не заметили, был у него автомобиль или нет? И были ли в то утро припаркованы рядом чьи-то чужие машины?

– Извините, но я не отличу «Вольво» от «Шкоды», – призналась Стелла. – Совершенно не разбираюсь в машинах. Даже если б тут стояли двадцать ярко-розовых «Роллс-Ройсов», честное слово, я бы их не заметила.

– Ничего страшного, – ответил Гиббс. – Я могу быстро переговорить с Диллоном, хотя… – Он изобразил свою лучшую улыбку. – Вряд ли он мне что-то расскажет, но попытаться стоит. У меня немало знакомых, которые любят лошадей, но при этом знают толк в машинах.

– Хорошо, но… если он случайно заговорит об убийстве Хелен, не могли бы вы… – Стелла резко умолкла, смутившись. – Знаю, моя просьба покажется вам странной, но не могли бы вы, насколько это возможно, говорить о случившемся позитивно?

Гиббс задумчиво пожевал нижнюю губу. Позитивно – о женщине, с которой сначала по-свински обошлась правоохранительная система, отняв у нее ребенка, и которая потом была убита выстрелом в голову?

– Знаю, это прозвучит странно из уст женщины в последней стадии рака, но я пытаюсь воспитать в Диллоне веру в то, во что верю сама: смерти нет или не должно быть. Дух – вот что самое главное, и он не умирает. Все остальное – мелочи.

Гиббс сидел неподвижно, как камень. Зря он все-таки не отправился к Берилл Мьюри. Зачем ему понадобился этот баш на баш с Селлерсом?

– Что вы сказали Диллону об убийстве Хелен Ярдли?

– Правду. Он знает, что она была не такая, как все. Иногда на таких людей падает жребий испытания духа, с которым большинство из нас не справились бы. Вот почему жизнь у Хелен была труднее, чем у других, но сейчас она перешла на новый уровень. Я сказала сыну, что она счастлива, если счастье – это то, что необходимо ее духу в следующей жизни.

Гиббс уклончиво кивнул и вновь обвел взглядом комнату: камин, на полке над ним четыре фотографии в рамках, два кресла, диван, меха для раздувания огня в камине, кочерга, медное ведерко для угля, два деревянных кофейных столика. Никаких ароматических палочек, никаких кисточек или ленточек, никаких символов «инь-ян». Гиббс почувствовал себя обманутым.

– Что вы сказали Диллону о человеке, который убил Хелен? – спросил он. Кто бы это ни был, полицейскому хотелось, чтобы он скорее переместился на следующий уровень, мотать пожизненный срок в какой-нибудь занюханной тюряге, в который его будут избивать в мясо другие заключенные.

– Это было нелегко, – сказала Стелла. – Я пыталась объяснить ему, что некоторые люди боятся боли и пытаются перенести ее на других. Надеюсь, вы не слишком обидитесь, если я скажу, что и вы из их числа.

– Я? – Гиббс выпрямился в кресле. Надо побыстрее сматываться отсюда.

– Я вовсе не хочу сказать, что вы способны на жестокость, боже упаси.

Гиббс был в этом отнюдь не уверен.

– Просто… я чувствую, как масса облаков закрывает поверхность. Под ними яркий свет, но это… – Стелла неожиданно улыбнулась. – Простите, я замолкаю. Боюсь, что, кроме рака, у меня еще и словесный понос.

– Так могу я поговорить с Диллоном?

– Да. Схожу, приведу его.

Оставшись в комнате один, Гиббс устало вздохнул. Что бы подумал Уотерхаус о женщине, которая находила пользу там, где другие видели трагедию, а насильственную смерть рассматривала в качестве великой возможности для души оказаться в новой счастливой жизни? Что, если ты решил, будто твой друг достаточно настрадался в своей нынешней инкарнации и настало время подняться на более высокий уровень?

Гиббс засомневался, стоит ли рассказывать об этом.

За стеной раздался сердитый голос Диллона, недовольного тем, что мать выключила телевизор. Гиббс встал и подошел к расставленным на каминной полке фотографиям. На одной был Диллон в школьной форме. Мальчуган явно пытался изобразить по просьбе фотографа улыбку. На другом снимке он был запечатлен рядом с матерью. Рядом еще два снимка: Стелла в спортивном костюме. И еще одно фото: тоже она, но уже с медалью на ленточке.

Когда она вернулась в комнату вместе с Диллоном, Гиббс спросил:

– Значит, вы бегунья? – Он сам когда-то хотел стать бегуном, но потом решил, что лучше не стоит.

– Больше не бегунья, – ответила Стелла. – Сейчас у меня на это просто нет сил. Когда я узнала свой диагноз, то поняла: есть только одно, чем мне хотелось бы заниматься в жизни, но чего я никогда раньше не делала. И я стала тренироваться. В течение пяти лет я участвовала в двух-трех марафонах каждый год. Я не могла поверить, насколько здоровее себя почувствовала. Не только почувствовала, – поправилась Стелла. – Я стала здоровее. Врачи давали мне всего пару лет… Мне удалось вырвать у жизни целых восемь.

– Неплохо. – Может, позитивные мысли о смерти и вправду имеют положительную сторону.

– Я собирала кучу денег на благотворительные цели. В последний раз я бежала лондонский марафон, и все собранные деньги передала СНРО – вы знаете, это организация Хелен. Я также приняла участие в паре триатлонов, тоже благотворительных. Теперь я главным образом выступаю перед людьми – перед больными раком, врачами, в Женском институте, в университете третьего возраста, перед кем придется, кто только пожелает меня выслушать. – Стелла улыбнулась. – Если желаете, я покажу вам целую коробку с газетными вырезками.

– Можно мне посмотреть телик? – нетерпеливо спросил Диллон. На нем был голубой спортивный костюм с логотипом школы на груди. Рот мальчика был измазан шоколадом.

– Чуть позже, любовь моя, – сказала Стелла и погладила сына по голове. – Как только мы поговорим с детективом Гиббсом, ты сможешь вернуться к своим лошадкам.

– Но я хочу делать то, что хочу, – заупрямился Диллон.

– Ты можешь вспомнить утро понедельника? – спросил его Гиббс.

– Сегодня четверг.

– Верно. Значит, понедельник был…

– Перед четвергом была среда, перед средой – вторник, перед вторником – понедельник. В тот день?

– Верно, – подтвердил Гиббс.

– Мы видели человека с зонтиком, дальше, – сказал Диллон.

– С зонтиком? – улыбнулась Стелла. – Это что-то новенькое. Он не…

– Дальше? – спросил Гиббс и присел на корточки перед мальчиком. – Ты хочешь сказать «впереди»?

– Нет, дальше.

– Ты видел человека перед домом Хелен Ярдли в понедельник утром?

– Я видел его, и мама тоже видела.

– Но у него не было зонтика, мой дорогой, – мягко возразила Стелла.

– Нет, был.

– А какого цвета был зонт?

– Черный и серебряный, – ни секунды не раздумывая, ответил Диллон.

Стелла скептически покачала головой. Затем, повернувшись к Гиббсу, одними губами произнесла нечто такое, что означало, что она все объяснит позже, как только Диллон вернется в свою комнату к телевизору.

– Ты видел, как это человек садился в машину или вылезал из нее?

Диллон покачал головой.

– Но ты видел его возле дома Ярдли, на дорожке.

– И дальше.

– Ты хочешь сказать, что он вошел в дом? – спросил Гиббс, жестом попросив Стеллу не перебивать сына.

Она проигнорировала его просьбу.

– Извини, но… милый, ты ведь не видел, как он входил в дом Хелен, правда?

– Миссис Уайт, прошу вас…

– Чем больше его спрашивают, тем больше он выдумывает, – сказала Стелла. – Извините. Я понимаю, что не должна вмешиваться, но вы не знаете Диллона так, как я. Он очень наблюдательный. Он может заметить, что люди хотят, чтобы он им что-то рассказал, и будет стараться им угодить.

– Он был в гостиной, – произнес Диллон. – Я видел его в гостиной.

– Диллон, ты ничего не видел. Ты лишь пытаешься помочь, я знаю, но ты не видел того человека в гостиной Хелен. – Стелла снова повернулась к Гиббсу. – Поверьте мне, будь у него серебристо-черный зонт, я бы его заметила. Но тогда даже дождя не было. Было ясно, солнечно и холодно – то, что я называю идеальной рождественской погодой, пусть даже сейчас только октябрь. На Рождество большинству людей хочется снега, но я…

– Не было ясно, – возразил Диллон. – Солнце светило, но его было мало. Можно я теперь посмотрю лошадок?

Ага, нужно проверить воскресный прогноз погоды на понедельник. Некто предусмотрительный мог взять с собой зонт солнечным утром, если синоптики обещали днем дождь. А если нет? Мог он спрятать в сложенный зонт пистолет?

– Шел дождь, – сказал Диллон, обиженно глядя на Гиббса. – Зонтик был мокрый. И я видел этого человека в гостиной.

Джудит Даффи жила в четырехэтажном доме в Илинге, на усаженной деревьями улице, продуваемой всеми ветрами. По мнению Саймона, это уже был «ненастоящий Лондон» и вообще непонятно что. Детектив решил, что не хотел бы здесь жить. Начать с того, что этот район ему не по карману, так что оно даже к лучшему. Он в третий раз позвонил в дверной звонок. Ни ответа, ни привета.

Приоткрыв сверкающий медный почтовый ящик, Саймон заглянул внутрь. Его взору предстала деревянная вешалка, паркет в «елочку», персидские ковры, черное пианино и табурет с красной подушечкой.

В следующий миг обзор ему заслонила фиолетовая ткань с пуговицей, и он отступил назад.

Дверь открылась. Зная, что Джудит Даффи всего пятьдесят четыре, Саймон оторопел, увидев перед собой женщину, которой на вид было хорошо под семьдесят. Морщинистое лицо, впалые щеки, прямые седые волосы, зачесанные назад. На том ее фото, которое он видел и которое часто печатали в газетах, Даффи выглядела не такой истощавшей – там даже имелся намек на двойной подбородок.

– Боюсь, я не приглашала вас подглядывать в мой почтовый ящик, – сказала она. Эту фразу, по мнению Саймона, надлежало произнести с едва сдерживаемой яростью, но из уст доктора Даффи она прозвучала как сухая констатация факта. – Кто вы такой?

Саймон представился.

– Я оставлял вам два сообщения, – пояснил он.

– Я не ответила на них, так как не хотела тратить ваше драгоценное время, – ответила Даффи. – Это будет самый короткий допрос за всю вашу карьеру. Я не стану говорить с вами или отвечать на ваши вопросы, и я не дам проверять себя, стреляла я из пистолета или нет. Можете также сказать своей коллеге Флисс Бенсон, чтобы она не беспокоила меня – с ней я тоже отказываюсь говорить. Извините, что вам пришлось напрасно приехать сюда.

Коллега Флисс Бенсон? Саймон отродясь о такой не слышал.

Даффи начала закрывать дверь. Он вытянул руку, чтобы остановить ее.

– Все, кого мы просили, соглашались провести тест на пороховой след и сотрудничали с нами во всех отношениях.

– Я – не все. Пожалуйста, уберите руку от моей двери.

И она захлопнула дверь прямо у него перед носом. Саймон снова открыл почтовый ящик. В щели возникло нечто фиолетовое.

– Есть некто, кого я не могу найти, – произнес он, обращаясь к кардигану доктора Даффи – единственной ее части, которая была ему видна. – Рейчел Хайнс. Я разговаривал с ее бывшим мужем Ангусом. Он сказал, что она гостит у своих друзей в Лондоне, но не знает где. Вы, случайно, не знаете, где именно?

– Задайте этот вопрос Лори Натрассу, – ответила Даффи.

– Я так и поступлю, как только он перезвонит мне.

– Тогда получается «все минус один».

– Простите?

– Содействие. Как может Лори Натрасс оказывать вам содействие, если он не отвечает на ваши звонки?

Неужели нам обязательно разговаривать через почтовый ящик?

– Мистер Натрасс уже прошел тест на пороховой след. Было установлено его алиби, и он исключен из числа подозреваемых, что будет и с вами, если вы…

– Всего доброго, мистер Уотерхаус.

Саймон услышал шарканье ног по деревянному полу – похоже, она отошла от двери.

– Помогите мне! – крикнул он ей вслед. – Я не должен говорить вам этого, но скажу. Мне тревожно за миссис Хайнс. – Что бы там ни сказал Снеговик, что бы там ни сказал Сэм Комботекра, инстинкт подсказывал Саймону: они ищут серийного убийцу или человека, который потенциально может им стать, – того, кто оставлял в карманах своих жертв карточки со странным шифром.

Была ли Рейчел Хайнс в числе этих жертв? Или у него разыгралось воображение, как вечно твердит ему Чарли?

Саймон тяжело вздохнул. Как будто в ответ на это Джудит Даффи сделала несколько шагов к входной двери. Теперь Саймон мог видеть ее снова, точнее, ее руку и плечо. Но не лицо.

– В понедельник мы вместе обедали, я и Рей Хайнс, – сказала она. – Вот вам мое алиби – и ее тоже, – так что можете уезжать с легким сердцем; но даже если оно вас не устраивает, все равно уезжайте. Ни она, ни я не знали, что в этот день была убита Хелен Ярдли. Для нас это было просто пятое октября, обычный понедельник. Мы встретились в ресторане и провели вторую половину дня вместе.

– Что за ресторан? – уточнил Саймон, доставая блокнот и ручку.

– «Сардо Канале» на Примроуз-Хилл. Его выбрала Рей.

– Вы не против, если я спрошу…

– До свидания, мистер Уотерхаус.

Саймон снова попытался нажать на крышку почтового ящика, но на этот раз встретил сопротивление. Хозяйка дома изнутри удерживала ее в закрытом положении.

Он вернулся к своей машине и включил телефон. Там оказалось два сообщения; одно из них предположительно от Лори Натрасса. Оно представляло собой странный шум, после которого прозвучали два слова «Лори Натрасс» и больше ничего. Второе было от Чарли. Она сообщала, что звонила Лиззи Пруст и сказала, что они оба приглашены к ней на ужин в субботу вечером. Чарли хотела узнать, не находит ли Саймон это странным. Ведь хотя они и знают Прустов вот уже много лет, те никогда раньше не приглашали их в гости. И что она должна им на это ответить?

Саймон ответил ей коротким словом, зато набранным заглавными буквами: «НЕТ». Он так торопился поскорей отправить сообщение, что дважды уронил свой телефон. Снеговик пригласил их на ужин – от этой мысли горло Саймона сжалось, как пальцы в кулак. Нет, лучше об этом не думать. Его испугала собственная реакция на это приглашение и та толика страха, которая за ней скрывалась.

Он позвонил по одному из трех имевшихся у него мобильных номеров Лори Натрасса, и на этот раз ему ответили после первого же звонка.

В трубке послышалось чье-то шумное дыхание.

– Алло? – произнес Саймон. – Мистер Натрасс?

– Лори Натрасс, – ответил хриплый голос, тот самый, что и на голосовом сообщении.

– Я говорю с мистером Натрассом?

– Не знаю.

– Простите?

– Я не рядом с вами и не могу видеть, с кем вы разговариваете. Если вы разговариваете со мной, то да, вы разговариваете с мистером Натрассом, мистером Лори Натрассом. А я, как я понимаю, разговариваю с детективом-коньстеблем – от слова «конь» и не только – Саймоном Уотерхаусом.

Пока собеседник Саймона говорил, его голос то затихал, то делался громче, как будто кто-то втыкал в него иголки, и каждый укол заставлял его повышать голос. Он явно не в себе. Неужели он сошел с ума? Или злится?

– Когда и где мы сможем встретиться? – спросил Саймон. – Я приеду к вам, если вам так удобней.

– Никогда. Нигде и никак.

И это всё? И весь разговор? Неужели это тот самый Лори Натрасс, который окончил Оксфорд и Гарвард, известный журналист, сделавшей себе имя многочисленными расследованиями, обладатель многочисленных наград и премий? Не похоже…

– Вы знаете, где я мог бы найти Рейчел Хайнс?

– В Твикенхэме, – последовал ответ. – Но зачем? Рей не убивала Хелен. Снова хотите ее прищучить? Нельзя войти в одну и ту же реку дважды, вы же хотите вновь упечь невинную женщину за решетку. Чего еще ждать от такого дерьма… – Саймон заметил, что от слова к слову менялась не только громкость голоса Натрасса, но и скорость речи. Одни предложения вылетали, как из пулемета, другие ползли, как черепаха, медленно и нерешительно, как будто его мысли были в другом месте.

– У вас, случайно, нет адреса или телефона?..

– Вместо того чтобы тратить время на меня и Рей Хайнс, поговорите с Джудит Даффи. Спросите у нее, что два ее зятя делали в понедельник.

Последнее предложение прозвучало почти как приказ.

Два зятя. А поскольку в наши дни полиция взирала на вещи с колокольни равных вероятностей, – две дочери. Стоит ли их проверять?

– Мистер Натрасс, у меня к вам несколько вопросов, – еще раз попытался Саймон. – Я бы предпочел задать их при личной встрече, но…

– Представьте, будто телефон – это я. Представьте, будто его зовут Лоренс Хьюго Сент-Джон Флит Натрасс, и спросите у него.

Если этот человек в своем уме, то он, Саймон, – сэндвич с бананом. Натрасс определенно пьян.

– Мы рассматриваем вероятность того, что Хелен Ярдли была убита в связи с ее деятельностью в СНРО. И поскольку вы…

– …соучредитель этой организации, вы хотите знать, не пытался ли кто-нибудь убить и меня? Нет.

Дальше?

– Вам кто-нибудь угрожал? Или, может, кто-то странно себя вел, или же вы получали странные письма, бумажные или по электронной почте?

– Как поживает старина Джайлс? Теперь он большая шишка. Разве он может быть объективным? Это же просто насмешка. Ведь это он арестовал Хелен по обвинению в убийстве. Вы читали ее книгу?

– Чью? Хелен?

– Она называется «Только любовь». Ничего, кроме похвал в адрес старого доброго Джайлса. Что вы о нем думаете? Козел еще тот, верно?

Саймон уже едва не сказал «да», но вовремя замаскировал свой ответ кашлем. Черт, он едва не проговорился. И тогда работа полетела бы псу под хвост.

– Если он считал, что Хелен невиновна, то почему арестовал ее? – гнул свое Натрасс. – Почему не ушел в отставку? Моральный дальтонизм?

– В нашей работе, если вам приказывают кого-то арестовать, вы идете и арестовываете, – ответил Саймон. Моральный дальтонизм. Лучшей характеристики Снеговика он еще не слышал.

– Знаете, что он сделал, когда ее выпустили? Пришел к ней под дверь со всем, что у нее при аресте конфисковали его подручные, – притащил плетеную детскую люльку, стульчик, одежду Роуэна и Моргана и все такое прочее. Ему даже в голову не пришло заранее позвонить ей, предупредить и спросить, нужна ли ей куча вещей, оставшихся после мертвых детей. Знаете, сколько раз он приходил к ней в тюрьму? Ни разу.

– Я хотел спросить вас о карточке, которую нашли в кармане у Хелен Ярдли после ее смерти, – сказал Саймон. – Об этом пока не писали в газетах.

– Два, один, четыре, девять…

– Откуда вам известны эти цифры? – резко, если не грубо спросил Саймон. Наплевать, что об этом подумает его собеседник. Впрочем, по части грубости до Натрасса ему было далеко.

– Их получила Флисс. Фелисити Бенсон. Счастье Бенсон. Правда, в данный момент она не слишком счастлива, особенно из-за меня. Она не знала, что означают эти цифры. Я выбросил ее карточку в мусорницу. А вы знаете, что они означают? Знаете, кто отправил ей эту карточку?

Фелисити Бенсон. Флисс. Саймон понятия не имел, кто это такая, но она неожиданно оказалась в верхней части списка тех, с кем он был обязан поговорить.

Ангус Хайнс

Стенограмма интервью № 1

от 16 февраля 2009 года

АХ: Итак? Я полагаю, у вас есть ко мне вопросы, и вы здесь не затем, чтобы записывать молчание.

ЛН: По правде говоря, я удивлен тем, что вы согласились на интервью.

АХ: Вы хотите сказать, что на моем месте вы бы стыдливо спрятались где-нибудь?

ЛН: Я не ожидал, что вы согласитесь разговаривать со мной. Моя позиция вам известна. Вы знаете, что я снимаю фильм о…

АХ: Вы имеете в виду, знаю ли я, на чьей вы стороне?

ЛН: Да.

(Пауза.)

АХ: Вы думаете, это правильно – занимать чью-то сторону?

ЛН: Не только правильно, а жизненно важно.

АХ: Для ясности уточним – на чьей же вы стороне?

ЛН: На стороне Рей. На стороне Хелен Ярдли и всех невиновных женщин, которые были осуждены за убийство детей, которых они не убивали.

АХ: Сколько же их всего? Вы когда-нибудь подводили итог?

ЛН: Слишком много. В данный момент СНРО требует пересмотра пяти подобных дел, и есть еще как минимум три, о которых мне известно, – невиновные женщины, отбывающие срок в британских тюрьмах, где они оказались благодаря лжи вашей хорошей знакомой, доктора Джудит Даффи.

АХ: Моей хорошей знакомой?.. А, понятно. То есть, с одной стороны, мы имеем вас, мою бывшую жену и десятки оклеветанных матерей или нянь, жертв современной охоты на ведьм, или как вы это называете…

ЛН: Потому что так оно и есть. Охота на ведьм.

АХ: …а на другой стороне я, Джудит Даффи и… кто-то еще?

ЛН: Вас много. Любой, кто сыграл роль в разрушении жизни Рей, Хелен, Сары Джаггард и других женщин.

АХ: И в вашей праведной войне с ее четко определенными армиями кто на стороне моих детей? Кто на стороне Марселлы и Натаниэля?

ЛН: Если вы думаете…

АХ: Да. Я на их стороне. Это единственная сторона, на которой я нахожусь. Единственная, на какой я когда-либо находился. Вот почему я согласился на это интервью – с вами, да с кем угодно, кто меня об этом попросит. Вы как угодно можете пытаться представить меня негодяем в вашем документальном фильме для Би-би-си, но если вы изобразите меня верно, я уверен, зрители увидят за вашей ложью правду.

ЛН: Ложью? В чем я солгал?

АХ: Намеренно? Возможно, ни в чем. Но идти по жизни в шорах, при каждой возможности изливая предвзятость, – это тоже ложь.

ЛН: Значит, я зашорен?

АХ: Вы из-за леса не видите деревьев.

ЛН: Леса за деревьями. Эта фраза звучит так – «не видеть леса за деревьями».

АХ: (смеется) «Не смей сомненью подвергать то, что никто не может знать»!

ЛН: Понятно. Значит, я зашорен, потому что всегда верил в невиновность вашей жены? В отличие от вас, который ее предал, так?

АХ: Я не считаю, что предал ее. И – для записи – скажу, что теперь я тоже верю в ее невиновность. И верю крепче всех, ибо раньше верил в противоположное, – это нечто такое, чего вам, с вашим упрощенным взглядом на мир, никогда не понять.

ЛН: Тем самым вы как бы просите прощения, верно? Вы извинились перед Рей за то, что усомнились в ней? Вы когда-нибудь пытались это сделать?

АХ: Мне не за что извиняться. По большому счету я лишь отказывался оскорблять ложью других, мою жену…

ЛН: Бывшую жену.

АХ: …или моих детей. Когда полиция сообщила мне, что Рей подозревают в убийстве, я усомнился в ее невиновности, это правда. Но я также сомневался в ее вине. Я не мог наверняка знать, как умерли Марселла и Натаниэль, потому что оба раза, когда это случилось, меня не было дома. У полиции имелись подозрения. Они не могли появиться, не будь для них оснований. У полиции ведь и без того хватает дел, чтобы возводить напраслину, верно? Две смерти по необъяснимой причине в одной семье – вещь странная. В дни, предшествовавшие смерти, Марселла и Натаниэль были здоровы. С ними не было ничего необычного.

ЛН: Вы педиатр? Мне придется внести изменения в мои записи. Там я употребил слово «фотограф».

АХ: В таком случае, как вы сказали, вам нужно внести одно изменение. Недавно меня повысили по работе. Теперь я бильд-редактор в «Лондон он санди». На моей прежней должности горбатится кто-то другой. Я же сижу за столом, грызу шоколадное печенье и пялюсь в окно на Биг-Бен. Видите, как легко можно ошибиться в фактах? В отличие от вас, я не строю предположений. Я не строил их в отношении Рей. Она любила детей, ее любовь была искренней. Я нисколько в этом не сомневался. В то же время я был реалистом и допускал, что существуют некоторые психологические… состояния, при которых любовь к ребенку не исключает причинение ему вреда. А все из-за прошлого Рей.

ЛН: Да будет вам! Она садится на карниз, чтобы выкурить сигарету, а в следующий момент видит, как легавые окружают ее дом. Да что там, они уже толпятся в ее спальне, откуда ей слышно каждое их слово, когда они говорят по мобильнику с ее врачом, чтобы узнать, какова вероятность того, что она спрыгнет вниз.

АХ: Это лишь одна версия той истории, одна из многих, которые она сочинила за эти годы, типа «мне хотелось лишь спокойствия, тишины и сигаретки». В суде она пыталась выдать этот случай за проявление послеродовой депрессии, утверждая, что плохо помнит и про карниз, и про сигарету.

ЛН: С Рей нет ничего необычного, ни в психологическом плане, ни в любом другом. Она – нормальная здоровая женщина.

АХ: Ага, женщина вылезла из окна на карниз и, усевшись на опасной высоте, курит… В ваших глазах это абсолютно нормальное поведение? Не говоря о том, что это произошло в первый же день ее возвращения домой. До этого она ни с того ни с сего бросила меня с Марселлой, хотя нашей дочери на тот момент было всего две недели. Затем, через девять дней, она столь же необъяснимо возвращается, не говоря ни слова о том, где была или почему от нас уходила, и когда ее настойчиво спрашивают об этом, бросается наверх и вылезает из окна. Если б ваша жена вела себя точно так же, а потом ее обвинили в убийстве двоих детей, разве вы не усомнились бы в ней?

ЛН: Если Рей страдала от послеродовой депрессии, то чья была в этом вина? Вы безмятежно прохрапели первые две недели жизни Марселлы, тогда как Рей каждые полтора часа кормила вашу дочь грудью. Она вынесла две недели бессонных ночей, заботясь о новорожденном ребенке. Помощь с вашей стороны была нулевая, и она решила…

АХ: …что если я не испытаю того же самого на своей шкуре, то никогда не пойму, как это тяжело, и поэтому она снялась с места и бросила меня одного. Вариация на тему феминисткой фразы – «мой муж – ублюдок-сексист».

ЛН: Можете называть это, как вам угодно. Я называю это правдой.

АХ: Вернувшись домой через девять дней после своего внезапного исчезновения, Рей обнаружила, что, увы, в одиночку я не справляюсь. Когда она ушла, я как закоренелый сексист моментально призвал себе в помощь свою мать. Рей же вознамерилась превратить наш дом в утопию гендерного равенства, а меня – в сказочную Мэри Поппинс. Неудивительно, что она разозлилась и на меня, и на мою мать. Она вылезла в окно, лишь бы не видеть нас. Вы понимаете? Я столь же хорошо знаком с этой ложью, как и вы.

(Пауза.)

На самом же деле я с самой первой минуты, как только привез Рей и Марселлу домой из роддома, взял на себя добрую половину забот о ребенке, если не больше. Когда Марселла плакала по ночам, я первым вставал с постели. Пока Рей кормила ее, я делал для жены и для себя чай, после чего мы иногда разговаривали или слушали радио. Когда нам надоедало и то и другое, мы раздвигали шторы на окнах спальни и пытались заглянуть в окна соседей, чтобы увидеть, что там происходит. Ничего особенного. Эти счастливые ублюдки безмятежно спали.

(Долгая пауза.)

Это я менял подгузники Марселлы и убаюкивал ее. Не раз и не два – каждый раз. К тому времени, когда я ложился в постель, Рей уже спала. Я делал покупки в супермаркете, стирал и гладил, готовил ужин…

ЛН: Тогда почему Рей ушла от вас?

АХ: Не только от меня – от меня и Марселлы. Вас никогда не посещал вопрос, способна ли женщина, бросившая своего новорожденного ребенка, убить его спустя несколько недель?

ЛН: Никогда.

АХ: Женщина, которая, не моргнув глазом, солгала под присягой в суде, заявив, что она страдала от послеродовой депрессии, а затем рассказала вам, что все это было частью ее феминистской позиции?

ЛН: Не всякий, кто лжет, – убийца.

АХ: Верно. Рей определенно солгала, но, как я уже сказал, я больше не верю, что она убила Марселлу и Натаниэля.

ЛН: Время от времени все мы лжем, но при этом никто из нас не убивает детей. Большинство мужей способны верить своим женам. Пол Ярдли верил. Гленн Джаггард верил.

АХ: Чтобы поверить потом, сначала нужно усомниться. Из всего, что я слышал про Ярдли и Джаггарда, напрашивается вывод – они ни на миг не усомнились в своих женах. Вы до этого говорили о нормальности. Вы думаете, это нормально? Естественно?

(Пауза.)

Я не считал Рей убийцей. Знал лишь одно: оба ребенка, с разницей в четыре года, мертвы, и некоторые люди не исключают, что их могла убить Рей. Я не считал ее убийцей, но и не-убийцей тоже не считал. Я не знал.

ЛН: И в результате вашего незнания до начала суда Рей была вынуждена жить бок о бок с человеком, который больше не был ее любящим мужем. Внезапно рядом с ней возник зловещий незнакомец, собиравший факты, выискивавший в ней признаки вины или невиновности. Как вы думаете, что она при этом чувствовала? А потом, когда ее признали виновной, вы дали интервью у входа в здание суда, в котором сказали, что рады, что убийца ваших детей понесет заслуженное наказание, а вы уже в ближайшие дни подадите на развод. Надеюсь, я правильно вас процитировал? Без искажений?

АХ: Нет, вы ничего не исказили. Я так и сказал.

ЛН: Вам даже не хватило благородства сначала поговорить с самой Рей, прежде чем официально заявить о разрыве с ней целой своре репортеров и фотографов. Фактически вы не разговаривали с Рей до того момента, как ее выпустили из тюрьмы, верно?

АХ: Я не воспринимаю это как вопрос верности. Как можно не задумываться о том, могла ли ваша жена убить ваших детей, когда этот вопрос задают себе люди по всей стране? Когда вы слышали, как она солгала в суде? Она ведь не только солгала о том, почему сбежала из дома…

ЛН: Уверяю вас, даже без моего творческого редактирования люди будут воспринимать вас как бессердечное чудовище. А если б Рей оправдали? Что тогда? Каковы были бы ваши чувства к ней?

АХ: Дело не в чувствах. Они здесь ни при чем. Я люблю Рей. Всегда любил, и всегда буду любить, но я желал справедливого воздаяния за смерть Марселлы и Натаниэля. Я был в трудной ситуации. Я понимал, что никогда не узнаю это наверняка. Но ведь невозможно жить в неведении, тем более мне. И я принял решение: каким бы ни был приговор, я с ним смирюсь. Если б суд счел мою жену невиновной, я бы поверил, что так и есть.

ЛН: Давайте максимально проясним: вы утверждаете, что если б все было по-другому, ваши сомнения улетучились бы?

АХ: Я бы приложил к тому все усилия. Это не значит, что для этого не потребовалась бы самодисциплина, но таково было мое решение. Ведь именно затем и существует система правосудия, не так ли? Принимать решения, которые нам в одиночку принять не по силам.

ЛН: Вы когда-нибудь слышали о «Бирмингемской шестерке»?

АХ: Слышал. И о «Гилдфордской четверке», и о «Тройке из Бродуотер-Фарм», и об Уинстоне Силкоте и его дружках. Слышал о «Чиппенхэмской семерке», о «Пензанской девятке», «Бейсингстонской пятерке», «Парочке из Бата»…

ЛН: Вы несете чушь.

АХ: Сколько еще фальшивых примеров мне придумать, прежде чем вы поймете меня?

(Пауза.)

Знаете, наш разговор меня по-своему утешает. Вам никогда не понять меня или Рей. Даже не надейтесь.

ЛН: Что вы чувствовали, когда Рей выиграла апелляцию и с нее сняли обвинения?

АХ: Я подумал, означает ли это, что она невиновна.

ЛН: Вы не испытывали при этом чувства вины?

АХ: Я? Я не убивал моих детей, не лгал в суде, и мне не выносили ошибочный приговор. Откуда у меня взяться чувству вины?

ЛН: Вы жалеете, что развелись со своей женой?

АХ: Нет.

ЛН: Но вы же больше не считаете ее убийцей?

АХ: Нет, но я так считал, когда развелся с ней, что означает, что тогда я поступил правильно, на основании той информации, которой я располагал в то время.

Лори Натрасс, март 2009 года

(Тэмсин, это для «Бритиш джорнализм ревью», как только Даффи проиграет слушание в Генеральном медицинском совете).

Это один из любимых литературных сюжетов: врач с комплексом господа бога, чье самомнение вселило в него уверенность, что он способен привлечь внимание полиции к убийству, объяснить, как оно было совершено (инъекция калия между пальцев ноги), но никто до сих пор так не заметил, что он и есть главный преступник. Все слепы. Главный сыщик так и не скажет: «Да ведь у вас комплекс господа бога, доктор. Вы беретесь решать, кому жить, а кому умереть».

В книгах это предполагает еще один вечер перед телевизором. В реальной жизни все куда более пугающе. Гарольд Шипман, врач, который убил сотни пациентов, умер, не признав своей вины и никак не объяснив свои преступления. Будучи настоящим чудовищем, он жил среди обычных людей, оставаясь незамеченным, выдавая себя за простого законопослушного гражданина.

Доктор Джудит Даффи недалеко ушла от этого монстра. На прошлой неделе [подправить, если нужно] доктор Даффи была исключена из врачебного сообщества по результатам заседания Генерального медицинского совета, обвинившего ее в служебном преступлении. Хотя Даффи сама никого не убивала, на ней лежит ответственность за разрушенные жизни десятков невиновных женщин, чье единственное преступление состояло в том, что, когда умер ребенок, они были не в то время не в том месте: Хелен Ярдли, Лорна Кист, Джоанна Бью, Сара Джаггард, Дорна Ллуэллин… список можно продолжать до бесконечности.

Вот вам жуткая история, которая даст сто очков вперед любой из самых кошмарных, леденящих кровь книжонок в жанре хоррор. Доктор Даффи появляется в ней позднее, а пока давайте не будем торопить события. В августе 1998 года Рей (Рейчел) Хайнс, физиотерапевт из лондонского Ноттинг-Хилла, родила дочь Марселлу. Муж Рейчел, Ангус, работающий в издании «Лондон он санди», не видел необходимости менять привычный образ жизни. Допоздна засиживался на работе, по вечерам выпивал с коллегами. Рей же была вынуждена временно оставить любимую работу, чтобы сидеть дома с ребенком, который спал не больше часа за один раз. Неудивительно, что вскоре она была на грани нервного истощения. История знакомая. Прочитав эти строки, матери понимающе кивнут и отпустят себе под нос крепкое словцо в адрес мужчин.

Большинство женщин считают себя равными своим мужьям и партнерам – до появления первого ребенка. Увы, в этот момент практически все они – даже поразительно в наш день и век – соглашаются с тем, что дни равенства для них миновали. Мужчины продолжают выходить в мир и возвращаются домой, требуя для себя полноценный ночной сон, чтобы набраться сил для следующего дня. Беда в том, что в семье есть ребенок, который требует к себе внимания, поэтому кто-то должен на время оставить карьеру или даже отказаться от нее навсегда. Кто-то после изнурительного дня без перерыва на отдых должен восстановить силы, чтобы готовить пищу, убираться в квартире, гладить белье. Кто-то ради блага семьи должен поступиться своей свободой и индивидуальностью. Этим «кто-то» неизбежно становится женщина.

Что и случилось с Рей Хайнс. Но, к счастью для нее, или, возможно, к несчастью, она не похожа на большинство женщин.

Я имел возможность встретиться с ней не один раз и могу сказать, что Рей – удивительная женщина. До того как личная трагедия и несправедливость опустошили ее жизнь, Рей была одной из самых успешных деловых женщин Великобритании, одной из основательниц популярной франшизы «ФизиоФит». Однажды я попросил ее рассказать, с чего все началось. Она ответила: «Когда я была подростком, у меня были проблемы со спиной». Некомпетентный физиотерапевт, почитывавший журнальчики, пока Рей мучилась на беговой дорожке, побудил ее задуматься о качестве физиотерапии в нашей стране. И она решила сделать на этом карьеру. Вот такая она женщина. Большинство из нас попросили бы своего лечащего врача отослать нас к хорошему физиотерапевту, и этим бы все и закончилось.

Рей поняла, что не желает быть жертвенным агнцем семьи. Когда Марселле было всего две недели, не сказав Ангусу ни слова, Рей ушла из дома. Она отсутствовала девять дней. Все это время она регулярно звонила по телефону, но отказывалась сказать, где находится и когда снова будет дома. Она надеялась, что, когда вернется, Ангус – который, по ее мнению, был способен самостоятельно справиться с грудным ребенком – поймет ошибочность своего поведения, и жизнь их семьи продолжится уже на основе равноправия.

Увы, этого не случилось. Вернувшись, Рей застала в их доме мать Ангуса, которая занималась домашними делами умело и с удовольствием. Ангус же твердил лишь одно: «Моя мама справляется, тогда почему ты не можешь?» Вот почему Рей солгала ему о причинах своего девятидневного отсутствия: она чувствовала себя униженной из-за того, что ее план не сработал. Вместо этого она сказала мужу, что сама не знает, что вынудило ее уйти из дома, и теперь она не может вспомнить, где была все эти девять дней. Ангуса такой ответ не устроил, и он не переставал изводить ее расспросами. В итоге Рей убежала наверх, в спальню, и заперлась изнутри. Когда же Ангус и его мать принялись всячески поносить ее из-за двери, она открыла окно и выбралась на узкий карниз, лишь бы не слышать их ругани.

Она закурила сигарету и задумалась о том, что ей делать. Вряд ли Ангус изменится к лучшему, скорее наоборот, его характер лишь сильнее испортится. Ей даже пришла в голову мысль, а не сбежать ли ей от него совсем. Ангус, его мать и Марселла вполне обойдутся без нее. Нет, она любила Марселлу, но была не готова провести остаток жизни в роли домашней рабыни. Наверное, я плохая мать, решила она, потому что большинство ее замужних подруг не имели ничего против домашнего рабства или, по крайней мере, мирились с ним, отделываясь шутками по его поводу. Однако Рей даже не думала прыгать с карниза вниз.

Перенесемся на три недели вперед. 12 ноября 1998 года, 9 часов вечера.

Ангуса нет дома – он где-то вместе с коллегами. Рей в последний раз за день покормила Марселлу и положила ее в кроватку. В целом жизнь в последнее время наладилась. Марселла хорошо спит, а значит, Рей тоже хорошо высыпается. Ангус предложил ей как можно скорее вернуться на работу, чего хочется и ей самой. Они согласились друг с другом, что, когда Марселле исполнится шесть месяцев, ее отдадут в местные ясли. Ангус постоянно шутит, что для их дочери это будет замечательно. Он называет имена детей нескольких своих знакомых, которые, по его словам, были «испорчены до жути мамками и няньками», которые опекали их все первые пять лет жизни.

Рей поднимается наверх, в спальню, и, когда видит Марселлу, издает истерический вопль. Личико малышки посинело, она не дышит. Рей вызывает «Скорую помощь». Та прибывает через три минуты, но уже поздно. Рей и Ангус убиты горем.

И тут на сцене появляется Джудит Даффи, перинатальный педиатр и патолог, старший преподаватель-консультант кафедры детской физиологии и развития Вестминстерского университета. Она производит вскрытие Марселлы и не находит ничего, что указывало бы на насильственный характер смерти ребенка. Есть одно сломанное ребро и несколько синяков, но Даффи говорит, что и то и другое – последствия попыток сделать искусственное дыхание. С этим согласны и медики «Скорой помощи». Марселла – жертва синдрома внезапной детской смерти (СВДС). Иначе говоря, ее смерть не поддается объяснению.

Перенесемся на четыре года вперед. У Рей и Ангуса новый ребенок, Натаниэль. Однажды утром, когда мальчику всего двенадцать недель от роду, Рей просыпается и видит, что Ангуса в кровати нет, а в окно сквозь шторы льется солнечный свет. Рей напугана. Натаниэль всегда будит ее до рассвета, значит, с ним что-то не так. Рей подбегает к переносной детской люльке, и кошмар повторяется снова: ребенок посинел и не дышит. Рей звонит в «Скорую помощь». И снова «Скорая» приезжает, когда уже становится поздно.

Вскрытие в очередной раз производит доктор Даффи. На сей раз она обнаруживает отек мозговой ткани и следы субдурального кровотечения. Из чего делает вывод, что Натаниэля затрясли до смерти. Она настаивает на этом даже после консультации со своим видным коллегой, доктором Расселом Мередью, который с ней не согласен. Мередью отмечает, что в мозгу нет разрыва нервов, что имело бы место, если б Натаниэля трясли. Даффи заявляет доктору Мередью – кстати сказать, награжденному за свой вклад в педиатрическую науку Орденом Британской империи и медалью сэра Джеймса Спенса, – что он не знает, о чем говорит. По ее словам, у нее нет ни малейших сомнений в том, что Рей Хайнс затрясла Натаниэля до смерти и задушила Марселлу.

В таких случаях неизбежно ставят в известность полицию. Вскоре Рей было предъявлено обвинение в убийстве обоих детей. Судебный процесс начался в марте 2004 года.

Но подождите секунду, я слышу, что вы говорите. Мол, доктор Даффи в свое время произвела вскрытие Марселлы и не обнаружила ничего подозрительного, верно? Да, именно так. Ее ответ в суде на этот вопрос был таков – она заново изучила свидетельства и пересмотрела свое мнение. По ее словам, даже если перелом ребра и был вызван попытками сделать Марселле искусственное дыхание, то синяки тут ни при чем, так как Рей признает, что была слишком напугана, чтобы самой сделать дочери искусственное дыхание. К тому времени, когда прибыла «Скорая помощь», Марселла уже посинела. Это означает, что кровяное давление ребенка упало, и когда медики надавливали на грудь Марселлы, пытаясь заставить ее сердце заработать снова, никаких синяков появиться не могло.

И снова Рассел Мередью с этим не согласен. По его мнению, синяки могут появиться, даже если кровяное давление упало до нуля или даже – хотя такое бывает крайне редко – после смерти. Он был свидетелем многочисленных случаев первого, и один или два – последнего. По его словам, куда вероятнее то, что причиной отека мозга и субдурального кровоизлияния у малыша Натаниэля стал миокардит, вирусное воспаление сердечной мышцы, а вовсе не то, что его трясли.

Любому непредубежденному человеку практически невозможно понять, что случилось дальше или, вернее, чего не случилось. Не умри Натаниэль, у доктора Даффи не возникло бы подозрений в отношении смерти Марселлы. Две вещи заставили ее поверить в то, что Натаниэль Хайнс умер не своей смертью: субдуральная гематома и отек мозговой ткани.

Как только доктор Мередью объяснил, что и то и другое могло быть результатом естественной вирусной инфекции, почему это не положило конец судебному процессу? Почему обвинение не поняло, что дело разваливается прямо на глазах? Почему судья Элизабет Гейлоу не сняла его с рассмотрения?

Невероятно, но Рассел Мередью – человек, которому я доверил бы провести меня через вражеское минное поле, – позднее по секрету сказал мне, что на тот момент, когда доктор Даффи заявила, что пересмотрела свое мнение о причинах смерти Марселлы, она не изучила дело повторно. «Она не вникала ни в какие подробности, она пришла ко мне сразу после вскрытия Натаниэля. Нетрудно предположить, что, заподозрив неладное в смерти Натаниэля, Даффи решила, что и обстоятельства смерти Марселлы не менее подозрительны». Мередью добавил, что он не сомневается в том, что в какой-то момент доктор Даффи извлекла медицинскую карту Марселлы и еще раз пролистала ее, но, как он блестяще выразился, «если вы ищете глазами летающих свиней и видите нежно-розовое небо, то что перед вами: красивый закат или летающие свиньи?».

Присяжным, разумеется, имя доктора Даффи было знакомо. Она была экспертом при рассмотрении дела Хелен Ярдли, обвиненной в 1996 году в убийстве двоих своих сыновей. Тогда она заявила, что смерть двоих детей в одной семье «крайне маловероятна, почти невозможна». Такая фраза, как эта, легко врезается в память.

Думаю, присяжные, которые рассматривали дело Рей Хайнс, помнили эту фразу и потому решили, что Рей наверняка виновата в убийстве, – так же как и одиннадцать присяжных из двенадцати в 1996 году признали виновной Хелен Ярдли.

Рассел Мередью сделал все, что в его силах, чтобы спасти Рей. Он назвал «вздором» заявление доктора Даффи о том, что Марселла Хайнс была задушена, а Натаниэля затрясли до смерти, пояснив, что удушение – это «тайное убийство», тогда как «тряска» обычно связана с состоянием аффекта. Душители – люди хитрые, но умеют владеть собой. Крайне сомнительно, что мать сначала задушит одного ребенка, а затем затрясет до смерти другого, даже если предположить, что она склонна к убийству.

Суд слышал, что среди родственников Ангуса Хайнса имелись подобные трагедии. Племянник Ангуса родился мертвым, а его бабушка лишилась ребенка по причине синдрома внезапной детской смерти. Его мать страдает от волчанки – болезни, при которой организм пожирает сам себя. Когда доктора Мередью спросили о том, что все это значит, он высказался прямо: «Высока вероятность того, что в семье мужа подсудимой имеется генетический аутоиммунный сбой. Этим объясняется рождение мертвого плода, внезапная смерть в младенчестве, волчанка. Все это вполне вероятно при подобной аутоиммунной дисфункции».

Прислушались ли к этим словам присяжные? Или все они думали о чем-то «крайне маловероятном, почти невозможном»? Или они невзлюбили Рей за то, что та путалась в показаниях? Несколько раз она противоречила самой себе, отрицая то, что сказала полиции ранее. Обвинение сочло ее лгуньей.

Чего никто не знает, так это того, что лгать Рей советовали ее адвокаты. Ее предали те люди, чей профессиональный долг состоял в том, чтобы ее защищать. Адвокаты решили, что правда о том, почему она на девять дней ушла от Ангуса и Марселлы, оставив их одних, а также эпизод с курением на карнизе вряд ли добавят ей симпатий в глазах присяжных. Не дай бог, они подумают, что перед ним ярая феминистка.

Вместо этого Рей убедили притвориться и солгать, будто она страдала от послеродовой депрессии и не ведала, почему ушла от мужа и дочери и где была, уйдя от них, и не знала, когда к ним вернется, и вообще забыла о том, что садилась на карниз. Со стороны адвокатов Рей было не только незаконно, но и в высшей мере безнравственно давать ей такие советы (неудивительно, что теперь они всё отрицают), не говоря уже о том, что это имело для нее роковые последствия.

Рей признали виновной в двух убийствах и приговорили к пожизненному заключению. Ее адвокаты пытались подать апелляцию, ссылаясь на заявление Рассела Мередью о том, что доктор Даффи не могла вновь ознакомиться с делом Марселлы на тот момент, когда она сказала ему, что якобы изменила свое мнение и заподозрила убийство ребенка. Увы, это было невозможно доказать. Это было лишь слово доктора Мередью против слов доктора Даффи. В подаче апелляции было отказано.

Затем, в июне 2004 года, через два месяца после того, как Рей была осуждена, возник прорыв: волонтер, работавший на организацию, которую основали мы с Хелен Ярдли (СНРО – Справедливость для Невиновных Родителей и Опекунов), поговорил с кем-то, кто работал с доктором Даффи – назовем его Анонимный Доктор. Он предоставил копию электронного письма доктора Даффи, в котором та жаловалась на собственную глупость – мол, как это только она позволила выкрутить себе руки при проведении вскрытия Марселлы Хайнс.

Десмонд Дерден, коронер, на стол которого легло дело Марселлы, был знаком с Ангусом Хайнсом лично и сказал Даффи, что-де это прекрасная семья. В некотором смысле он мягким шантажом вынудил ее отбросить все сомнения и написать, что смерть Марселлы Хайнс имела естественный характер. Ниже я привожу отрывок из электронного письма Даффи, адресованного Анонимному Доктору:

«Почему я вообразила, пусть даже всего на минуту, что Десмонд, зная эту семью, был некоей гарантией? Почему я не оскорбилась на его прозрачный намек, что если я проявлю принципиальность, он больше не пришлет мне коронерских дел? Правда состоит в том, что я была не уверена в случае Марселлы Хайнс. У меня были подозрения – разве не так бывает всегда? – но я была не уверена, как в других случаях; например, в случае Хелен Ярдли. Думаю, я хотела доказать себе, что я не тот жуткий монстр, которым меня считает Лори Натрасс, и что в ситуации, когда я могу думать о ком-то хорошо или плохо, я способна думать хорошо.

Знаю, это прозвучит неубедительно, но это то, что тогда происходило в моем сознании. И да, я признаю – мне было неприятно, что мне больше не будут давать коронерские дела. И вот посмотрите, что случилось! Второй ребенок Хайнсов мертв, и от меня под клятвой потребовали ответить, почему я “изменила мнение” относительно естественного характера смерти Марселлы Хайнс. Будь у меня возможность повернуть время вспять и назвать причину смерти неустановленной… но что толку об этом мечтать, верно?»

Что же случилось дальше? Вот что – ваш покорный слуга отправил это электронное письмо адвокатам Рей Хайнс. Те, в свою очередь, переслали его Комиссии по пересмотру уголовных дел. Невероятно, но в разрешении на апелляцию снова было отказано. Комиссии следовало сосредоточить внимание на недостаточной профессиональной честности доктора Даффи и на том, какие последствия это имело для дела, при рассмотрении которого только она и ее прихвостни, эти ястребы защиты детей, были единственными свидетелями обвинения. Вместо этого члены Комиссии уцепились за то, что у Даффи имелись подозрения относительно характера смерти Марселлы Хайнс, причем еще до того, как она озвучила их.

Возможно, они внушили себе, что этот факт придает ее подозрениям большую обоснованность. Как только всплыло это электронное письмо, СНРО потребовала объяснений, почему доктор Даффи не была уволена и не лишена права на врачебную практику, однако мы до сих пор не получили удовлетворительного ответа. Мы также сделали запрос относительно того, почему пост коронера до сих пор занимает такой коррупционер, как Десмонд Дерден. В ответ – оглушающая тишина. Наконец, у Рей Хайнс появилась надежда. Это случилось после того, как возник прорыв в деле Хелен Ярдли. Благодаря любезности еще одного Анонимного Доктора всплыл некий документ, в котором доктор Даффи постоянно называла сына Хелен Ярдли Роуэна словом «она». Да-да: эксперт, которая была так уверена, что Роуэна убили, не удосужилась даже уточнить пол ребенка.

Затем на авансцене появляется патологоанатом, производившая вскрытие Роуэна Ярдли. После смерти Роуэна она связалась с несколькими коллегами, которых считала экспертами, и интересовалась их мнением о высоком уровне соли в крови ребенка. Джудит Даффи, не знавшая на тот момент, что брат Роуэна Морган умер три года назад, что и в его крови также был обнаружен высокий уровень соли, отправила ответ, в котором написала, что «нестабильность химического состава крови после смерти делает ее диагностически несущественной. Обезвоживание – наиболее частая причина высокого уровня натрия в сыворотке». Доктор Даффи сделала следующее заключение: «Если только вы не ищете конкретный яд, то на анализы крови полагаться не следует».

Спустя всего полтора года Даффи забыла о том, что когда-то это была ее точка зрения, и заявила в суде, что сыновья Хелен Ярдли умерли от намеренного отравления их солью. Она представила высокий уровень соли в крови Моргана и Роуэна как неопровержимое доказательство убийства.

Комиссия по пересмотру уголовных дел в конечном итоге все поняла. Хелен Ярдли разрешили подать апелляцию. Через год это право получила и Рей Хайнс.

Какой-то недобрый человек, похоже, слил информацию в газеты, потому что в национальной прессе появились сообщения о недостойном поведении Джудит Даффи. Общественное мнение постепенно развернулось против женщины, которую раньше превозносили как защитницу детей.

Внезапно к голосу Хелен Ярдли, СНРО и моему добавились голоса других людей, требовавших остановить доктора Даффи.

В феврале 2005 года с Хелен Ярдли были сняты обвинения в убийстве. Похоже, это не дало Даффи повода для раздумий, ибо в июле 2005 года она вернулась в зал суда, где выступила против Сары Джаггард, еще одной невиновной женщины, обвиненной в убийстве ребенка по имени Беа Фернис, дочери ее подруги. К счастью, присяжные образумились и единодушно оправдали Сару. Они прислушались к словам убитых горем родителей девочки – те категорично заявляли, что Сара обожала их дочь и никогда не причинила бы ей вреда.

Прислушалась ли к ним Джудит Даффи? Прислушалась ли она к словам Пола Ярдли и Гленна Джаггарда – двух самых надежных мужчин из всех, кого я когда-либо знал, – когда те раз за разом повторяли, что их жены даже пальцем не тронули своих детей, не говоря уже о том, чтобы их убить? Прислушалась ли она к заявлениям десятков родителей, которые доверяли своих детей Хелен Ярдли? И это притом что те в один голос заявляли, будто Хелен неспособна на насилие и жестокость и в будущем они с радостью воспользовались бы ее услугами приходящей няни.

Прислушалась ли доктор Даффи к словам родителей Сары Джаггард, скромных пенсионеров, бывших учителей, или ее сестры, акушерки, утверждавших, что Сара – заботливая и любящая дочь и сестра, что у них в голове не укладывается, как она могла выйти из себя и трясти беззащитного ребенка? Печальная правда состоит в том, что доктор Даффи не слушала никого из настоящих экспертов и никого из тех, кто лично знал Хелен или Сару.

Для нее существовало лишь ее собственное мнение. Она не остановилась бы ни перед чем в своем стремлении загубить жизни невиновных женщин. Свой статус эксперта в уголовных и семейных судах она использовала для того, чтобы навлечь еще большие страдания на и без того настрадавшиеся семьи. Пейдж Ярдли, дочь, которую Хелен родила, будучи выпущенной под залог в ожидании суда, насильно забрали у матери по чьему настоянию? Доктор Даффи заявила суду, что-де «имеется серьезная угроза жизни Пейдж», и потому девочку необходимо «срочно забрать из дома».

И вот, наконец, от карьеры и репутации Даффи ничего не осталось. Есть основания полагать, что Даффи позаботилась о Пейдж Ярдли потому, что ей было известно, что именно она выступит при рассмотрении дела Хелен свидетелем обвинения. С трудом укладывается в голове, не говоря уже о простой порядочности, что ей было позволено выступать в качестве эксперта на суде над Сарой Джаггард. К тому времени Хелен Ярдли уже пять месяцев как была на свободе, а непорядочность Даффи в связи с этим делом хорошо всем известна.

Так почему Генеральный медицинский совет не отреагировал сразу? Почему так долго медлил?

Сколько времени должно было пройти для Рей Хайнс, которую освободили лишь в декабре 2008 года? В отличие от Хелен Ярдли и Сары Джаггард, которые имели сильную поддержку родных и друзей, муж бросил Рей сразу после того, как ее признали виновной. Пресса вылила на нее ушат помоев, называя наркоманкой, – это Ангус сообщил журналистам, что она-де курит марихуану. На самом деле она делала это крайне редко. Более того, к этому ее вынуждали боли в спине, которыми Рей страдала всю жизнь. Они причиняли ей немыслимые страдания, и она была готова испробовать любые средства.

Нет, Рей даже отдаленно не похожа на опустившуюся наркоманку. Это гордая, независимая женщина, привыкшая высоко держать голову. Она отказывается лить слезы перед объективами фотоаппаратов. Она заявила в суде, что у нее пунктик насчет чистоты в доме. С другой стороны, по ее мнению, женщина не должна из-за детей отказываться от карьеры. Как, должно быть, злорадствовала Джудит Даффи, увидев, с какой легкостью можно будет превратить эту женщину в коварную дьяволицу…

Даже сейчас, когда Рей Хайнс уже на свободе, а Джудит Даффи заслуженно дискредитирована, работа СНРО еще далека от завершения.

Шестидесятидвухлетняя Дорна Ллуэллин из Порт-Тэлбота в Южном Уэльсе – еще одна женщина, томящаяся за решеткой за преступление, которого не совершала: убийство в 2000 году девятимесячного Бенджамина Эванса. Доктор Даффи заявила, что миссис Ллуэллин, по всей видимости, до смерти затрясла Бенджамина. У ребенка произошло кровоизлияние в мозг, которое его убило. Когда же защита спросила у Даффи, откуда у нее такая уверенность в том, что подсудимая трясла ребенка, «эксперт» не смогла ответить на этот вопрос.

Любопытно отметить, но одна из самых стойких сторонников доктора Даффи – это мать-одиночка Рианнон Эванс. Когда у нее родился Бенджамин, ей было всего пятнадцать лет. Теперь ей 23 года, и она проститутка, хорошо известная местной полиции.

В настоящее время дело Дорны Ллуэллин рассматривается Комиссией по пересмотру уголовных дел.

Мы в СНРО уповаем на то, что апелляция будет скорой и успешной. Единственное свидетельство против миссис Ллуэллин – это мнение врача, дисквалифицированного за служебное преступление, и какой судья теперь прислушается к ее мнению? Думаю, что наша высокоуважаемая судебная система не совершит очередную грубую ошибку, тем более что таковых совершено уже немало. Хочется надеяться, что – цитируя доктора Даффи – такое «крайне маловероятно, почти невозможно».