Понедельник, 12 октября 2009 года

– Он заподозрил меня уже в самый первый раз, когда к нам нагрянула полиция, – говорит в камеру Рей. Я киваю, мол, продолжай дальше, расскажи как можно больше, прежде чем к нам снова присоединится Ангус. Я боюсь, что в его присутствии ей будет не хватать откровенности. – Он изменился по отношению ко мне, держался холодно, отстраненно. И в то же время не выпускал меня из поля зрения. Он занял одну из пустых комнат, которая, как мы надеялись, со временем наполнится детскими голосами… – Она на миг умолкает. – Ты в курсе, что он хотел иметь много детей?

– Нет.

– Сам он – один из шести, и хотел иметь как минимум четверых детей, – говорит она и снова замолкает.

– Он не выпускал тебя из поля зрения, – подсказываю я ей.

– Он… следил за мной. Как будто кто-то поручил ему шпионить за каждым моим движением и потом докладывать. Иногда, в самые безумные, параноидальные моменты, мне казалось, что так и есть. Нет, конечно, все было не так. Полиция предположила бы – а она и впрямь предположила, – что нас просто объединило горе. Но он внимательно следил за мной исключительно в своих целях, а не в чьих-то еще. Собирал доказательства или моей вины, или невиновности.

– Он отказывался верить, что и у Марселлы, и у Натаниэля была сильная аллергическая реакция на вакцину?

Рей отрицательно качает головой.

– Я его не виню. Эксперты дружно твердят, что вакцины безопасны. К тому же его не было со мной, когда у обоих детей начались судороги. То, что случилось, видели лишь мы с Венди. В глазах Ангуса я была убийцей, которая уговорила Венди солгать.

– Ты была его женой, – напоминаю я ей. – Он должен был знать, что ты не убивала детей.

– Может быть, если б не разыгранная мною депрессия, когда мне нужно было слетать с Фионой в Швейцарию. Это заставило его усомниться во всем, что он, как ему казалось, знал обо мне. За это я тоже его не виню – сама виновата. Я не винила его даже тогда, но… – Она умолкает и смотрит на потолок, как будто боится в любой миг разрыдаться. Вряд ли она его боится, ведь она снова собралась за него замуж.

– Вскоре я стала его бояться, – говорит Рей. – Он отказывался разговаривать со мной – это пугало меня больше всего. Я постоянно спрашивала у него, неужели он считает, будто я убила Марселлу и Натаниэля, но он ни разу не удостоил меня ответом. Лишь один раз сказал: «Ты сама знаешь, что ты сделала, Рей». Он был так холоден, так убийственно спокоен… Я никак не могла понять, как ему удавалось сохранять это ледяное спокойствие, когда наши жизни рушились на глазах. Ведь меня обвинили в убийстве, возможно, вскоре я сяду в тюрьму… Оглядываясь назад, я понимаю, что он пережил нервный срыв. Теперь я в этом уверена. Но откуда мне было тогда знать, что с ума можно сходить тихо, без заламывания рук и битья посуды? С Ангусом так оно и было. Ему и в голову не могло прийти, что он сломлен горем. Наоборот, был уверен, что он хозяин своих мыслей и поступков, а его реакция – единственно правильная. Меня обвинили в убийстве, и теперь его святая обязанность – пристально следить за моим поведением и тщательно все фиксировать, чтобы понять, действительно ли для таких обвинений есть основания. Так он это себе объяснял, я в этом уверена.

– Ты сказала «фиксировать». Ты имела в виду, что он все записывал?

– В конечном итоге, когда он наотрез отказался общаться со мной, я решилась на крайний шаг. Я обыскала комнату, в которой он спал, и в одном из ящиков комода нашла это… эту кошмарную вещь, блокнот, в котором он описывал мое поведение, а еще целую гору скачанных в Интернете статей о том, как важна вакцинация, и о том, как продажные журналисты пишут заказные статьи про опасность прививок.

– Что именно он писал о тебе? – спрашиваю я.

– Ничего интересного. Например: «Завтрак в восемь утра. Одно овсяное печенье. Целый час сидит на диване и плачет» – и далее в том же духе. В тот период моей жизни я практически ничем не занималась, только плакала, отвечала на бесконечные вопросы полиции и пыталась заговорить с Ангусом. Однажды, когда у меня больше не было сил терпеть его молчание, я спросила: «Если присяжные сочтут меня невиновной, это убедит тебя в том, что я действительно не виновата?» Он расхохотался мне в лицо. – Рей вздрагивает. – Никогда не забуду этот жуткий хохот.

Но при этом ты готова второй раз выйти за него замуж.

«Ты серьезно считаешь, – сказал он, – что мою уверенность способно поколебать мнение двенадцати незнакомых людей, большинство из которых даже не имеют образования? Ты действительно считаешь, что Марселла и Натаниэль ничего для меня не значили?»

Я больше не могла сдерживаться. Я заорала на него, мол, в таком случае, ему никогда не узнать правды, если он отказывается поверить мне и присяжным. На что он спокойным тоном ответил, что я не права. Однажды, сказал Ангус, эту правду он узнает. «Как?» – спросила я, но он не ответил. Повернулся и ушел. И так было всякий раз, когда я задавала ему этот вопрос.

Рей ударяет себя по переносице, но тотчас убирает руку, как будто внезапно вспомнила про камеру.

– Вот почему я солгала в суде, – говорит она. – Вот почему я начала давать сбивчивые показания, противореча сама себе едва ли не в каждом ответе. Я не знала, что замыслил Ангус; знала только, что у него есть некий план. Я должна была во что бы то ни стало спастись от него, что бы он там ни задумал.

Я киваю. Желание спастись от Ангуса Хайнса мне понятно, его можно не объяснять. Обернувшись, я увидела его – он стоял позади меня в дверях моей квартиры.

Кстати, где он? Что он так долго делает наверху?

– Я не могла вынести вместе с ним под одной крышей даже дня, – говорит Рей – Мне было страшно находиться с ним рядом. Это был не мой муж, не тот человек, которое я когда-то любила. По сравнению с жутким созданием, в которого он превратился, жизнь в тюремной камере представлялась мне раем. По крайней мере, в тюрьме никто не попытается меня убить. Во мне же с каждым днем крепла уверенность, что именно это и задумал Ангус. Таким безумцем он мне казался.

– И ты нарочно солгала присяжным, чтобы они подумали, что твоим словам нет доверия.

– Да, чтобы они решили, что я лгу. Я знала, что как только они так подумают, вердикт «виновна» мне обеспечен. Я хочу, чтобы ты поняла: мне было все равно, где жить. Я уже потеряла все: мужа, двоих детей, свой дом, так как жизнь в нем превратилась для меня в ад… Я не могла там дышать, не могла спать, не могла есть. Я была уверена, что по сравнению с этим тюрьма покажется мне санаторием. Так оно и было. Честное слово. Мне не нужно было никого бояться, за мной никто не следил. Я могла проводить все мое время, делая то единственное, что мне хотелось делать. Тихо думать о Марселле и Натаниэле. Тихо тосковать по ним.

– Но ведь ты убедила окружающих, что это ты убила их. Разве это тебе не мешало?

Рей странно смотрит на меня, как будто я ляпнула несусветную глупость.

– С какой стати? Я знала правду. Троих людей, которые для меня что-то значили, больше не было. Марселла и Натаниэль мертвы, а тот Ангус, которого я любила… он как будто умер вместе с ними.

– То есть, когда ты обнаружила Натаниэля, по твоим словам, ты не заставляла патронажную сестру ждать под дверью, а сразу впустила ее в дом.

– Я прекрасно знала, что это не так. Я заставила ее ждать на пороге самое малое минут десять, как она и сказала в суде.

– Но почему?

Рей тянет с ответом, а потом произносит сдавленным шепотом:

– Потому что Натаниэль был мертв. Я знала, что патронажная сестра это сразу увидит и скажет об этом вслух. Я же не хотела, чтобы он был мертвым. Чем дольше я не пускала ее, тем дольше могла притворяться, будто он жив.

– Может, сделаем перерыв? – спрашиваю я.

– Нет, лучше давай продолжим, – отвечает она и подается к камере. – Ангус спустится сюда с минуты на минуту. Надеюсь, что разговор о том, что тогда произошло, станет началом его выздоровления. В тюрьме я прошла курс психотерапии. Ангус же никому не рассказывал о том, что у него внутри. Раньше он был к этому не готов, а теперь созрел. Именно поэтому эта документальная лента так важна. Не только для того, чтобы все рассказать и объяснить… – Рей кладет руки на живот.

Ребенок. Вот с кем она разговаривает – не со мной, и не со зрителями, а со своим ребенком. Этот фильм – ее дар ему, их семейная история.

– Ангус тоже лгал, – говорит Рей. – Когда меня признали виновной, он заявил журналистам, что принял решение еще до того, как услышал вердикт. Мол, он поверит присяжным, что бы те ни сказали, виновна я или невинна. Я знала, что это ложь. И ему это было известно. Он на расстоянии издевался надо мной, намекал на свое презрение к необразованным присяжным, напоминал про свое обещание когда-нибудь собственными силами узнать правду, виновна я или нет. Он знал: я пойму его намек, скрытый за словами официального интервью. Но, пока я оставалась в тюрьме, я могла его не бояться.

– Он навещал тебя?

– Я отказывалась его видеть. Я была так напугана, что, когда Лори Натрасс и Хелен Ярдли заинтересовались мной, мне хотелось одного: чтобы они оставили меня в покое. Потребовался не один сеанс психотерапии, чтобы убедить меня: раз я не убийца, то мне не место в тюрьме.

– Но если тебе хотелось на долгие годы попасть за решетку, почему ты не созналась в убийстве?

– Потому что я была невиновна, – вздыхает Рей. – Пока я твердо стояла на том, что не убивала ни Марселлу, ни Натаниэля, я оставалась их матерью. Люди могли поверить мне. Стоило мне сказать, что да, я убила своих детей, тем самым я предала бы память о них, как будто в какой-то момент действительно пожелала их смерти. Мне ничего не стоило солгать о других вещах, но, стоя перед судом, будучи приведенной к присяге, сказать, что я убила моих дорогих детей, – только не это! К тому же такое признание вряд ли пошло бы мне на пользу. Возможно, приговор был бы не столь суров: убийство по неосторожности – не умышленное убийство. Возможно, уже лет через пять, если не меньше, я бы вышла на свободу. Но тогда мне вновь пришлось бы иметь дело с Ангусом.

– Но ведь когда ты вышла на свободу, после того, как съехала из отеля, ты все равно вернулась к нему в Ноттинг-Хилл. Или ты больше его не боялась?

Рей кивает.

– Еще больше я боялась прожить остаток жизни в страхе. Что бы там ни замыслил в отношении меня Ангус, пусть это поскорее осуществится, думала я. Когда он открыл дверь и впустил меня в дом, скажу честно, я подумала, что живой мне больше отсюда не выйти.

– Ты думала, что он убьет тебя, – и все равно вернулась к нему?

– Я любила его. – Рей пожимает плечами. – Вернее, когда-то я любила его, и до сих пор любила его прежнего. А еще я была ему нужна. Он сошел с ума и сам не понимал, что без меня ему никак. Но я знала. Я была единственной в целом мире, кто любил Марселлу и Натаниэля так же сильно, как и он. Как же ему без меня? Да, я думала, что он может меня убить. Его слова постоянно крутились у меня в голове: что когда-нибудь он выяснит, виновна я или нет. Но как он это выяснит, если не поверил ни мне, ни присяжным? Я могла представить себе лишь одно: как он сообщит мне, что меня ждет смерть, поскольку ничего другого я не заслуживаю. Может, в конце концов я сознаюсь, если, конечно, мне есть в чем сознаваться… Может, он вознамерился пытать меня или… – Она качает головой. – В голову лезут самые жуткие вещи, но я должна была выяснить. Я хотела узнать, какие планы он вынашивает.

– И?.. Он пытался тебя убить? – Я слышу, как скрипнула дверь.

– Нет, я не пытался, – говорит Ангус.

– Нет, не пытался, – эхом вторит ему Рей. – Будем считать, что мне повезло. Ведь если б он попытался, его попытка увенчалась бы успехом.

Нет. Это неверный ответ. Он наверняка пытался. Должен был, потому что… В моей голове раздается щелчок: карточки. Шестнадцать чисел. И фотографии. Рука Хелен Ярдли. Я поворачиваюсь к Ангусу.

– Сядь рядом с Рей и, когда будешь говорить, смотри в камеру, а не на меня, – говорю я ему. – Зачем ты прислал мне эти списки, имена тех, против кого Джудит Даффи давала показания в уголовном и семейном судах?

Он хмурится, явно недовольный тем, что я перескакиваю с темы на тему.

– Я думал, мы говорим о том, что было, когда Рей вернулась домой.

– Да, верно, но сначала, будь добр, объясни, зачем ты прислал мне те списки. В камеру смотри, пожалуйста.

Он смотрит на Рей. Та кивает. Похоже, она права. Она действительно ему нужна.

– Я думал, тебе будет полезно узнать, скольких людей Джудит Даффи обвинила в издевательствах над детьми и даже в их убийстве.

– Почему же это было мне полезно узнать?

Ангус молча смотрит в камеру.

– Ты не хочешь мне говорить. Считаешь, что я сама должна догадаться. Извини, но я не догадываюсь.

– Разве это непонятно и так? – спрашивает он.

– Нет.

– Скажи ей, Ангус.

– Полагаю, тебе известна знаменитая фраза Джудит Даффи: «Крайне маловероятно, почти невозможно».

– Да, эта фраза мне известна.

– Ты знаешь, что она имела в виду, когда произносила ее?

– Вероятность двух случаев СВДС в одной семье.

– Нет, это распространенное заблуждение. – Он явно рад возможности опровергнуть меня. Сердце готово выпрыгнуть у меня из груди. Странно, что камера еще не трясется. – Так думают многие, но Даффи объяснила Рей, что имела в виду нечто иное. Не общие принципы теории вероятности, а два конкретных случая, Моргана и Роуэна Ярдли, и вероятность того, что оба умерли от естественных причин, учитывая данные судмедэкспертизы.

– Так ты скажешь мне, зачем ты прислал мне эти списки? – повторяю я вопрос.

– У меня есть своя собственная теория вероятности, и я с радостью объясню ее тебе, – говорит Ангус. – Если Джудит Даффи утверждает, что Рей детоубийца, а Рей это отрицает, какова вероятность того, что Даффи права?

Я задумываюсь.

– Понятия не имею, – честно признаюсь я. – Если предположить, что Даффи – лицо незаинтересованное, беспристрастный эксперт, а Рей выгодно утверждать, что она невиновна, хотя, возможно, это не так…

– Нет, это здесь ни при чем, – раздраженно говорит Ангус. – Забудь про выгоду, беспристрастность, экспертизу. Все это невозможно измерить научным способом. Я имею в виду чистой воды вероятность. Более того, давай не будем сводить ситуацию к Рей и Даффи, сделаем ее более абстрактной. Врач обвиняет женщину в том, что та задушила своего ребенка. Женщина настаивает, что она этого не делала. Свидетелей нет. Какова вероятность того, что врач права?

– Пятьдесят на пятьдесят? – робко отвечаю я.

– Верно. В этом сценарии врач может быть или на сто процентов права, или может на сто процентов ошибаться. Она не может быть слегка права и слегка ошибаться одновременно.

– Нет, не может, – соглашаюсь я. – Женщина или убила своего ребенка, или не убивала.

– Хорошо, – кивает Ангус. – А теперь давай слегка увеличим наши цифры. Врач – та самая врач – обвиняет трех женщин, что они убили своих детей. Все трое утверждают, что они невиновны.

Рей, Хелен Ярдли и Сара Джаггард.

– Каковы шансы, что все три виновны? Снова пятьдесят на пятьдесят?

Боже, как же я ненавидела математику в школе! Помню, как я закатывала глаза, когда мы решали квадратные уравнения. Можно подумать, эта лабуда понадобится мне в жизни. Зачем это нужно? На что моя учительница математики, миссис Гилпин, отвечала: «Фелисити, умение оперировать числами поможет тебе даже там, где ты не предполагаешь».

Похоже, она была права.

– Если в каждом случае вероятность того, что врач права – пятьдесят на пятьдесят, то вероятность того, что она права во всех трех случаях… тоже будет пятьдесят на пятьдесят. Я права?

– Нет, – отвечает Ангус, как будто отказываясь верить в мою тупость. – В тех случаях вероятность того, что врач права или, наоборот, ошибается, будет один из восьми. – Ангус на глазах у нас с Рей вытаскивает из кармана пиджака какой-то мятый рецепт и ручку и, склонившись над коленом, что-то пишет. – Пусть В означает «виновна», а Н – «невиновна», – говорит он, протягивая мне бумажку.

Я смотрю, что он на ней написал:

Женщина 1: В В В В Н Н Н Н

Женщина 2: В В Н Н Н Н В В

Женщина 3: В Н В Н Н В Н В

– Видишь? – спрашивает он. – Лишь в одном случае из восьми врач будет права относительно сразу всех троих, и лишь в одном случае из восьми будет ошибаться. А теперь представь, что таких случаев тысячи.

– Кажется, мне понятно, к чему ты клонишь, – говорю я. – Чем в большем количестве случаев Джудит Даффи говорит, что женщина виновна, и чем больше женщин это отрицают, тем выше вероятность того, что иногда она права, а иногда – нет. – Так вот почему в том электронном письме ты упомянул, что в двадцати трех случаях Джудит Даффи дала показания в пользу матери. Иногда она бывает «за», иногда «против» – ты это хотел сказать. – Иными словами, выполненный черными красками портрет Даффи кисти Лори Натрасса – откровенная ложь. Джудит Даффи вовсе не гнобила невинных матерей.

– Именно. – Моя догадливость вознаграждена улыбкой. – Чем больше невинно осужденных женщин, этих «жертв кровожадной Даффи», Лори Натрасс вытаскивает из своей шляпы, тем выше вероятность того, что хотя бы одна из них виновна. Я вполне допускаю, что наше правосудие частенько дает сбои и что врач может ошибаться. Но поверить в то, что правосудие всегда неправо, что присяжные отправляют за решетку невинных овечек, а врач всякий раз ошибается, это, знаете ли…

– И я должна была об этом догадаться, глядя на присланные тобой списки?

– Теорема вероятностей Хайнса, вот как я это называю. Одна женщина, которую Джудит Даффи обвинила в детоубийстве, может в равной степени быть виновна или невиновна. Среди ста женщин, которых Джудит Даффи обвинила в детоубийстве, есть виновные и невиновные. Значительная часть их должна быть виновна, и столь же значительная часть – нет.

– И ты хотел, чтобы я это знала, так как Лори, похоже, этого не понимал, – тихо говорю я. – Он считал, что все женщины, которых Даффи обвинила в детоубийстве, невиновны. Он не видел, что наряду с невинными жертвами должны быть и те, на чьей совести смерть их детей.

– Да, за деревьями он не видел леса, – кивнув, добавляет Рей. Раздается звонок в дверь. – Я пойду открою? – спрашивает она.

– Нет, лучше я. Кто бы это ни был, сюда их лучше не пускать. – Я вымучиваю улыбку и добавляю: – Оставайтесь здесь. Я сейчас вернусь.

В прихожей меня охватывает паника. Не дойдя до двери, я застываю на месте, не в силах сделать следующий шаг. Джудит Даффи тоже открыла дверь – и получила от мужчины с бритой головой пулю в сердце.

У меня на глазах приоткрывается щель почтового ящика. В нее мне видны карие глаза и часть носа.

– Флисс? – Я узнаю голос. Это Хьюго, брат Лори, тот, что с молниями на брюках. Зачем ему понадобилось звонить в звонок? В конце концов, это же его дом! Я открываю дверь.

– Что вам нужно?

Без какой-либо авторизации со стороны мозга, моя рука начинает выполнять вращающийся жест – мол, давай, выкладывай. Не тяни резину.

– Я пришел извиниться за то, как я…

– Не берите в голову, – говорю я заговорщицким шепотом. – Я хочу попросить вас об одной услуге.

Затягиваю его внутрь и завожу в ближайшую комнату – это музыкальный салон – и указываю на табурет рядом с пианино. Он послушно садится.

– Подождите здесь, – шепчу я. – Просто посидите молча и больше ничего не делайте. Отключите мобильник, притворитесь, будто вас здесь нет. Не играйте на пианино. Даже «Собачий вальс». Не смейте даже нажимать клавиши.

– Я не умею играть «Собачий вальс».

– Неужели? Мне казалось, что «Собачий вальс» играют все.

– Но я могу просто посидеть здесь и ничего не делать. Это мой талант; его часто подмечают те, кто близко со мной знаком.

– Отлично, – говорю я. – Посидите здесь, но только не уходите. Обещаете?

– Обещаю. Но можно я задам один вопрос?

– Давайте.

– Что, если…

– Я попрошу вас отвезти меня куда-нибудь на машине? – заканчиваю я.

– А где ваша машина? – спрашивает он, тоже шепотом.

– В салоне «Роллс-Ройса». Ждет, когда я выиграю ее в лотерею или найду себе богатого мужа. А теперь молчок! Сидите тихо и ждите, когда я вернусь. – С этими словами я направляюсь к двери.

– Флисс?

– Мне нужно идти. Что у вас?

– А как я вам в роли богатого мужа?

От неожиданности я поеживаюсь.

– Не глупите. У меня был секс с вашим братом.

– Неужели для вас это была бы проблема?

– Не понимаю, зачем вам понадобилось сослагательное наклонение, – цежу я сквозь зубы. – Но если честно, да. Для меня это была бы проблема, причем огромная.

– Для меня тоже, – заявляет Хью Натрасс, улыбаясь как идиот. – Вам не кажется, что у нас с вами много общего?