Над озером раскинулся сумеречный туман. Девочка согрелась под плащом, а мальчик дрожал.

– Когда ты расскажешь все сказки, – проговорил он, – чернила с твоих век стекут на землю между нами, и Сад почернеет от них, ты бросишь меня, как Темница бросила Семёрку? Как Семёрка бросил газелли и мантикору? Ты уйдёшь туда, где я не смогу тебя отыскать, и навсегда про меня забудешь? – Он с усилием сглотнул. – Или ты будешь помнить, что однажды пришёл мальчик, который тебя не боялся, и ходил с тобой по Саду, и слушал тебя, и прерывал не чаще, чем позволяют приличия? Ты будешь сидеть за столом из голубого хрусталя с ножками в виде крыльев попугая, окружённая сказочными монстрами, и есть обед из лука-порея с розой и думать: «Интересно, что случилось с этим мальчиком? Где он теперь? Женился ли, растолстел ли? Позаботился ли он о том, чтобы Сад содержали в порядке?»

Он с трудом мог на неё смотреть; его руки дрожали, как рогоз на ветру.

Девочка бросила на него сердитый взгляд.

– Когда я закончу рассказывать сказки, все чернила с моих век выльются прямо на твои руки, и мне ничего не останется, не сбежишь ли ты во Дворец, как хороший принц, и не предоставишь ли меня моей судьбе, как Хинд поступила с любившим её чудовищем? Не уйдёшь ли ты в покои, к чьим дверям мне запрещено приближаться, и не забудешь ли меня навсегда? Или вспомнишь, что была милая девочка, которая мало о чём тебя просила и ходила с тобой по Саду, рассказывая истории, от которых в твоей голове плавали разные странные рыбы, и так заботилась о твоей безопасности, что показала все тайники, которые раньше принадлежали ей одной? Будешь ли ты сидеть с султанским тюрбаном и короной на голове, султанским браслетом на запястье за золотым столом на спинах надушенных рабов и думать: «Интересно, что случилось с той девочкой? Где она теперь? Вышла ли замуж, растолстела ли, подружилась ли с какими-нибудь демонами?»

Оба долго молчали, словно их накрыла тяжёлая и печальная дождевая туча. Девочка стиснула зубы в ожидании неизбежных заверений – мягких, нежных и ложных – в том, что она неправа. Она не знала – откуда ей было знать? – что произойдёт.

– Я думаю, – сказал мальчик, – что буду приносить ужин к этим камням и озеру ещё пятьдесят лет, пока буду править, в надежде, что ты появишься со свежими чернилами на глазах и новыми чудесными сказками. Я снесу все ворота в Саду и когда-нибудь превращусь в седого старика, с зелёными яблоками и жареной голубкой в салфетке сидящего у воды и спрашивающего себя, что же случилось с той девочкой?

Она улыбнулась и коснулась его руки. Перламутровая птичка безучастно сидела между ними.

– У нас целая ночь, – сказала девочка. – Луна ещё не взошла. Давай я закончу сказку об ужасном Острове?

– Да, – выдохнул мальчик.

Ребёнок запаздывал.

Семёрка присоединился к Темнице в одном из длинных и пустых серых домов. Там было два окна и две длинные койки да низкий грубый стол. Подруга не позволяла ему пробовать разложенные на столе яблоки, плантайны  и гранаты.

– Кто оставил их для нас? – спросил Семёрка.

Хульдра пожала плечами.

– Они обычно благодарят Идиллию за все странные и яркие вещи, к которым не имеют отношения. Но кто знает? Второй кровати здесь раньше тоже не было. Может, никто. А может, они выросли на столе, как ветка падуба на кусте. Вдруг этот дом – куст, и на нём расцвела кровать для тебя, а ещё расцвёл ужин.

Темница криво улыбнулась, и стало легче, хотя оба задавались вопросом, как долго им удастся продержаться, не попробовав роскошный красный ужин, который каждый вечер появлялся на столе, сияя.

Половину первой ночи они провели раздельно, а потом Темница забралась в кровать к другу точно осторожная кошка.

По утрам, какими бы те ни были на Острове, один из близнецов Итто мог прийти и повести их смотреть, как огоньки, которыми стали дети Серпентины, кружились у корней деревьев, играя словно бабочки или зяблики. Могла прийти Алмаз с одной из своих сестёр и принести хворост для каминов в доме, если таковые вдруг появлялись. Эти странные, непредсказуемые лачуги могли соорудить, например, каминную решётку, и, если на неё не обращали внимания, на камины можно было не рассчитывать много недель. Поэтому, когда камины появлялись, Звёзды спешили наделить их искрами и потрескивающими дровами. И всё же, как бы часто Семёрка и Темница вежливо не сообщали своему дому, что они не голодны или что фрукты им не нравятся, на следующий вечер те лежали на прежнем месте – свежие, новые и блестящие.

Иногда приходила сама Серпентина с доброй отрешённой улыбкой. Её зубы были то зелёными, то красными, а лицо вскоре стало знакомо как лицо соседки, которая приходит одолжить сахар или мыло. Однажды она увела их вглубь Острова, в голый лес и показала маленький пруд с чистой водой. Серпентина опустила в воду палец, и поверхность воды покрылась коричневыми чайными листьями, которые завихрились и быстро приняли форму женского лица цвета подошвы от башмака, чая улун и лимонной корочки. При виде Серпентины лицо залилось сладкими коричневыми слезами и ещё сильнее расплакалось, увидев пару смертных, которые рассказали о Тальо и о том, как он жил. Темница и Семёрка подумали, что нежный тёплый голос был самым прекрасным из всех, что им доводилось слышать.

Бывало и так, что Серпентина брала их на прогулки по берегу и показывала крепкую каменную тропу среди моргающих глаз, которую Семёрка не заметил; они следили, не появился ли на горизонте паром. На ресницах глаз были водоросли, но песочники так далеко не забирались, и лишь один или два раза они слышали сову, дрозда или причудливое уханье маленького удода.

Озеро было огромным, другой берег они не видели. А когда шел дождь, что случалось часто, вода и небо сливались в одну мутную серую сферу. Семёрка отремонтировал причал, как мог – без инструментов и одной рукой, то есть не очень хорошо, но его усилия оценили. Темница покрасила причал смесью отвара коры и берёзового сока. Он призрачно мерцал над водой, и через некоторое время, что было неизбежно, в большой серой сфере появился плот, и паромщик ссадил на доблестно отремонтированный причал женщину.

Она была ещё не старухой, но уверенно приближалась к этому рубежу, как флюгер в плохую погоду поворачивается на восток. Широкие серые крылья заменяли ей руки, а ноги были перепончатыми и жёлтыми. Тёмные волосы с широкими полосами серебряных перьев и густые чёрные пряди определённо проигрывали битву с птичьим оперением. У глубоко посаженных больших глаз и возле рта виднелись резкие морщины, но она была худой и проворной, словно летящая гусыня. Её щёки раскраснелись, исхлёстанные шквалистым озёрным ветром. Деловая лёгкая поступь, пальцы – длинные и сноровистые; ими она отбросила со лба влажные от тумана волосы. Взгляд женщины тотчас обратился к внушительному животу Серпентины.

– Вижу, здесь нужны мои услуги, – сказала она. Её голос был осипшим, будто она говорила, не умолкая, на протяжении многих лет.

Серпентина прикрыла живот длинной зелёной рукой.

– Как долго, по-твоему, – чуть слышно прошептала она, – растёт ребёнок внутри мёртвой женщины?

– Я бы сказала, сколько захочет, столько и растёт, – проговорила незнакомка с широкой и загадочной улыбкой.

Идиллия посмотрел на Семёрку и Темницу, открыл рот, чтобы что-то сказать, но снова его закрыл. Наконец он проворчал:

– Причал выглядит лучше. Но стыки совсем не удались.

Паромщик оттолкнулся шестом от берега и исчез в тумане. Ещё некоторое время был слышен плеск воды, точно детский плач вдали.

– Итак, – сказала новоприбывшая, – с этим всё ясно. О Повелительница Змей, Убийца Вепря, Звезда Джунглей! Твой брат беспокоится о тебе.

В молодости я была гусыней.

И не надо смотреть на меня разинув рот. Гуси в моём краю – обычное дело, а край мой лежит так далеко на востоке, как на севере – плавучие льды. Летя по небу, мы были словно рука, что проходит по лику солнца, и леса погружались в тень. Меня тогда звали Гнёздышком и так зовут до сих пор.

Но это было давно. Теперь я женщина, моя стая погибла, а мой брат был королём – некоторое время.

Возможно, вы слышали эту историю. Она не такая известная, как сказка о прожорливых змеях, но кое-где о девочке-гусыне и о том, как они с братом убили тирана, менестрели ещё поют.

Моему брату не пришлось по нраву одинокое кресло в пустынном замке. Он прошел долгий путь, чтобы вступить в орден Отцеубийц в Аль-а-Нуре, где обрёл мир и носит красное одеяние. Я не была с ним в момент принятия обетов, хотя за мной послали людей во все концы мира, чтобы уговорить меня вернуться домой. Однако то место и тот замок с его реками и тайнами не был моим домом, и я пряталась, когда слышала зов. Брату сказали, что отыскали гусынь и девушек, но не меня, что была и тем и другим. Он склонил голову и вышел прочь из мира и из нашей истории.

Я отправилась на поиски нити, что выбилась из материнской сказки, намереваясь вернуть её на положенное место в шитье. И так нашла для себя Подвиг. Возможно, это наследственное. Я преследовала нить в высоких горах, увенчанных снегом, как бороды мудрецов, и на берегу, где море лежало передо мною, гладкое точно платье. Мир обширнее, чем предполагают люди. Мне понадобились годы, и по пути я училась всему, что могла бы мне передать моя прабабка. Я стала ведьмой травы-и-листвы; научилась готовить любовные зелья и зелья от простуды, лекарства от подагры для тех, кто мог мне заплатить, а также научилась смотреть в небо, чтобы сказать молодой девушке, будет её муж блондином или брюнетом; помогала рождению ребёнка, когда придёт время, и хоронила в свой черёд. Серебро, похожее на перья, вернулось на мои виски. Время и расстояния не беспокоили меня: когда чему-то учишься, их не замечаешь.

Наконец я попала в то место, которое когда-то начала искать, – в выжженное кольцо деревьев и старых хижин, наполовину заросшее золотой травой, где шкура дикой кошки висела на ветке, а гусиные перья носились будто пепел над тропинками, что вели от хижины к хижине. Должно быть, стая много раз возвращалась туда, чтобы оплакать себя! Почерневшие остовы хижин пахли колёсной мазью и палёным деревом. Солнце светило ярко и жестоко, пока я шла сквозь руины. У моих бёдер колыхался старый красный кушак из шкуры левкроты. Это место не привлекало даже грабителей, и я в тысячный раз оплакала мою мать.

Когда солнце кануло в холмы на западе, я услышала, как в отдалении всхрапнул жеребёнок, и обнаружила поблизости маленькую чёрную лошадь, жевавшую длинную сухую траву. Она была обычной – не великой чёрной Кобылой, которую я жаждала увидеть, – но не боялась меня и обнюхивала мои карманы в поисках яблок. Убедившись, что их нет, лошадь затрусила прочь. Я же, прислушавшись к чутью лошадницы, последовала за ней. Вскоре я бежала со всех ног, стараясь не упустить её из виду, и истекала потом. Частенько лошадь ждала меня где-нибудь, а потом снова пускалась лёгким галопом. Так мы добрались до входа в огромную пещеру. К тому моменту, когда я приблизилась к расщелине в скале, лошадка исчезла.

Пещера была так же пуста, как и разрушенная до основания деревня. Как я хотела увидеть Кобылу! Даже жуткого Лиса! Но внутри было пусто, и стены оказались гладкими. Никакой дверцы, чтобы пройти, или волков, выходящих навстречу. Если Спящие лежали внутри, к ним больше не было пути. Я опустилась на земляной пол пещеры и крикнула. Мой голос пробудил лишь слабое эхо.

Мои старые кости так устали, и я прошла такое расстояние! Признаюсь, я заплакала. И уснула там, в грязи, прижав кулаки к измазанному лицу, словно ребёнок. Когда я проснулась, он сидел рядом со мной на корточках.

– Зачем ты здесь? – спросил он, и проснулось эхо… И какое эхо!

Он был мужчиной с кожей цвета бумаги, белее бумаги и бледнее любой смертной кожи, будто снег поверх снега. Его волосы, прямые и длинные, ниспадали до талии, а за плечом висела длинная зазубренная костяная острога. Его глаза сияли золотом, согнутые в коленях ноги были покрыты серебристыми татуировками – я не смогла прочесть крученые, изогнутые буквы незнакомого алфавита…

Так вот, я знаю свою траву, свои листья и свои истории. Лаакеа Острога-Звезда никогда не смотрел мне в глаза, но я его знала.

– Зачем ты сюда пришла? – требовательно спросил он. – Это место больше не твоё. Отправляйся домой!

Последние слова он точно выплюнул. Его презрение обжигало не хуже огня.

– Я… я пришла из-за матери, чтобы отыскать Волчицу-Звезду и свет…

– У тебя больше нет права на этот свет. Он закончился. Отправляйся назад, к своим любовным зельям и оставь нас в покое. Мы – не фонтан, из которого можно пить, когда захочется.

– Куда она ушла? Волчица? Спящие? Где Кобыла?

Он порозовел от ярости:

– Последняя девчонка пришла и ушла. Это место растрачено. У него была жизнь, как у любого дерева или зверя. Оно родилось, когда здесь умерли две сестры и скормили свои дары третьей, и закончилось, когда лошадница коснулась Лиса без разрешения. Кобыла, как ты её называешь, наверняка уже забыла о его существовании. А Лиульфур – моя родня, не твоя – вернулась на Небеса, чтобы уложить тела в могилы и сделать то, что Звёзды могут сделать для сестёр, кузин и родни. Тебе нечего здесь искать.

– Но я шла сюда всю жизнь!

Я протянула к нему свои пустые огрубевшие руки.

– Мне плевать! Отчего вы, жуткие создания, вбили себе в голову, что мы должны заботиться о каждом вашем шажке? – Звезда испустила жуткий стон, красивое лицо исказилось от скорби, голова откинулась назад, и слёзы заструились из глаз точно молнии. – Один из вас убил мою сестру! Если бы я мог, я бы всех вас разорвал на части за один миг её жизни!

– В её смерти нет моей вины, – прорычала я.

– Не имеет значения. Когда смотришь в Небеса, ты видишь наши лица? Нет! Ты видишь множество, и все его части одинаковые. То же самое происходит, когда я смотрю на вас. Тело моей сестры лежит внутри, там, где были Спящие. Одна её ресничка святее их всех, вместе взятых, и она заслуживает этого места не меньше, чем они. Но я не позволю никаким девчонкам пить из неё, как из чаши.

– Я… я и не собиралась. Но я была молода, когда начинала, а теперь стара и, если вскорости не приму свет, умру, и моя семья растает во тьме.

– Он не твой, чтобы ты могла его принять. И твоя семья здесь ни при чём, в отличие от моей. – Он на миг замолчал, сжав алебастровые губы. – Если ты не боишься темноты, сумеешь ли отплатить мне за свет, который отняли твои бабушки? Я дам тебе свет, которого ты ищешь, в последний раз, но только если ты готова сделать кое-что взамен.

– Да, что угодно!

Что ж, это было глупое обещание, но глупости делают не только молодые. Он опустился на колени рядом со мной, и я не знала, что делать, потому что его глаза, два золотых озера, глядели с мольбой:

– Найди её. Найди и расскажи мне, куда мы уходим. Расскажи, что с нами происходит и что она упокоилась с миром. А ей передай, что я люблю её. Скажи, что я пытался её защитить. Мне невыносимо думать, что она одна! – Его голос надломился. Он был жалок, словно ребёнок, заблудившийся в тёмном лесу. – Скажи, что мне её не хватает…

Потом он выхватил острогу и вонзил в моё сердце.

Глаза Серпентины наполнились зелёными слезами.

– Мне тоже его не хватает, – сказала она.

– Он вонзил острогу в мою грудь, и в неё пролилось больше света, чем моя бабушка могла бы вообразить. Он горел и горел, словно в мою глотку заливали кипящее масло. Я чувствовала, как он кричит во мне, и звала свою мать, брата и бабушку и всю свою стаю. Серебро начало пузыриться у меня во рту, точно кровь, и он вытащил лезвие.

Серпентина слушала и кивала.

– Он ни разу не отдал больше пригоршни света. И по-прежнему оставляет горелые следы там, где идёт, как все мы в те давние дни.

– Этого хватило, чтобы паромщик принял меня за Звезду и привёз сюда, куда я и стремилась.

– Сколько ты ему заплатила? – спросил Семёрка. Гнёздышко моргнула. – Идиллия… Сколько ты ему заплатила, чтобы он тебя перевёз? Сколько крови ты отдала гарпии?

Гнёздышко рассмеялась:

– Монеты для живых, мальчик. Для тех, кого здесь не должно быть, и тех, кто пришел, чтобы забрать их отсюда. Кровь же – для тех, кому нечего делать на этом Острове. Есть другой способ сюда попасть… Если говорить точнее – смерть. Лаакеа предложил очень быстро перерезать мне горло, но я знала кое-что побыстрее. Я развязала узел на кушаке из шкуры левкроты и рухнула замертво, как в тот день, когда брат сломал мне шею. И вот я здесь, наполовину гусыня, какой была всегда. У нас договор… Я доставлю ему то, в чём он нуждается, а он заново завяжет кушак в новолуние. – Она снова смерила взглядом Змею-Звезду. – И поскольку, как я вижу, ты нуждаешься в моих приземлённых умениях, надеюсь, ребёнку понравится появиться на свет быстрее, а не позднее.

Она присела на корточки и спросила, обращаясь к раздутому животу под змеиной кожей:

– Ты меня слышишь, малыш?

Мы показали Гнёздышку остров и предостерегли её от красных фруктов, если она хочет вернуться. Они с Серпентиной подолгу разговаривали, уединившись и склонив головы как две послушницы; длинные крылья касались удлинённых чешуек. Змея спрашивала, как вообще она могла понести; гусыня спрашивала, не болит ли у неё что-нибудь, не знобит ли, не ноют ли ноги. Так вышло, что во время одной из таких бесед Серпентина закричала – её голос в тумане был словно треск яичной скорлупы – и повалилась на стену одного из серых домов, прижимая руки к животу. Дом поспешно поддался, и стена словно обняла её. Прибежали близнецы Итто – их красные ноги раскидывали гальку – и схватили Серпентину двумя парами рук, принялись что-то шептать, гладить её волосы и нежно бормотать на ухо. Они баюкали Звезду, а она прижималась холодными змеиными щеками к их лицам. Четырнадцать тусклых болотных огоньков выглянули из-за тонких деревьев, испуганно мигая. Гнёздышко лишь пожала плечами и принялась за работу. Её крылья были почти такими же проворными, как руки.

– Раньше мне не было так больно, – содрогаясь, проговорила Серпентина.

– Ты мертва. Твоё тело не хочет отдавать маленький горячий комок жизни. Оно хочет оставить его себе.

Семёрка и Темница наблюдали издалека, и им казалось, что роды ужасные. Вопли Серпентины разлетались над лачугами, гнетущие и хриплые. Её ноги дёргались на земле, и тусклый свет полился из неё, как из живой женщины полилась бы кровь. Наконец в крыльях Гнёздышка появился ребёнок – девочка с огромными чёрными глазами и чёрными волосами, с серой влажной кожей. Серпентина взяла её на руки и погладила лоб дочки. Четырнадцать огней с любопытством выглянули из-за её плеч. Один из близнецов Итто протянул свой рыжий узорчатый палец, и девочка уверенно его схватила.

– Как ты её назовёшь? – спросила Гнёздышко. – Ты ведь знаешь, имя – очень важная вещь.

– Я назову её Печалью, – прошептала змея после долгого молчания. – Прямо сейчас наделю её избытком грусти и буду надеяться, что за один раз расплачусь за всё счастье, что будет ждать её потом. Возможно, она проживёт дольше остальных моих детей.

Четырнадцать огоньков потускнели – самую малость.

Но всё вышло иначе. Дитя выглядело болезненным, его щёки запали. Как ни старалась змея покормить детёныша, её груди были пусты. Сквозь ветви не проникал свет, чтобы озарить её и придать силы. Дыхание вырывалось изо рта младенца облачками пара, плач был пронзительным и громким; лишь она была живой на Острове теней и Звёзд и тех, кто вмешался в их дела. У ребёнка не было видимого света, а его губки дрожали от холода, обнажая розовые дёсны, как у обычной замёрзшей и голодной маленькой девочки. Печаль не могли накормить, и она медленно чахла, делаясь всё тоньше, пока Гнёздышко ждала новой луны.

– Что с ней не так? – молила Серпентина.

Гнёздышко вздыхала.

– Ты мертва и не можешь кормить ребёнка, ибо твоё тело твёрдое и холодное. Не стоит ждать, что дитя мёртвых Звёзд будет мерцать и светиться. Она – единственное живое существо, родившееся на земле мертвецов. И она здесь умрёт.

Серпентина горько плакала и причитала. Огни вокруг неё скорбно мигали.

– Прошу тебя, Гнёздышко! Забери её. Положи на плот и, когда твой пояс будет завязан, побыстрее отправляйся к скорбящему чудовищу у стеклянного озера, которое отыскали Темница и Семёрка, забери её из пещеры… У тебя наконец появится твоя собственная пещера. Я не могу видеть, как ещё одно моё дитя погаснет.

Гнёздышко поджала губы.

– Похоже, она тебе не нужна. Будет не хуже, чем если бы её никогда не было.

Серпентина выпрямилась, её лицо помрачнело.

– Не пытайся пристыдить меня, женщина. Во мне появилась дыра, и вышла она, и она заслуживает шанса выйти из тьмы, как вышла я. Она моя девочка, хрупкая и маленькая, как Травинка-Звезда, и я её люблю, действительно люблю.

Один из Итто, обладатель детского голоса, коснулся влажных волос Печали.

– Она и наша тоже, мы её любим, и она не должна пропасть здесь, где никто не увидит, какое существо способны породить змея и корабль. Забери её!

– И что я буду с ней делать? Я слишком стара, чтобы растить ребёнка. И не думаю, что Лаакеа – подходящий отец.

Серпентина задумалась.

– Он запрёт её, чтобы никто не причинил ей вреда, и она никогда не увидит солнца. Я бы попросила тебя заботиться о ней самой. Если не можешь, разыщи семью, где умер ребёнок, и отдай её в распростёртые объятия. Или туда, где в новой детской кроватке белые простыни, а в волосах родителей – драгоценности, их сердца пылки и добры. Положи её в колыбель вместо их дочери, как втайне делает кукушка, подкладывая свои яйца. А смертной девочке найди дом в далёком королевстве и отдай бездетному существу, которое будет её любить, как своё дитя. Только забери её! Позволь Печали вырасти счастливой, здоровой и сытой, у тёплого очага и под небом.

Близнецы стояли на отремонтированном причале, приложив алые руки к ртам. Они издали долгий тоскливый звук, словно туманные горны  в одиноком заливе. Семёрка и Темница держались за руки, а Гнёздышко взмахивала крыльями от нетерпения. Вскоре из тумана показался паром. Серпентина опустила на доски завёрнутую в одеяло дочь, и её слёзы капнули на лицо девочки.

– Что ты делаешь? – спросил Идиллия. – Я не беру пассажиров без платы. И мне не нравится, когда меня призывают как горничную.

Собравшиеся переглянулись.

– Чем же мы, жители Острова, можем тебе заплатить? – беспомощно спросил Итто с низким голосом.

Семёрка медленно вытащил единственную жёлтую монету из старой кости, сглаженную его пальцами. На ней ещё можно было разглядеть печать в виде паука. Темница посмотрела на него и вскинула брови.

– Этот ребёнок так дорог тебе? – спросила она.

– Нет, – просто сказал он. – Но я съел яблоко той ночью, когда попал сюда. Извини, что солгал, но ты бы мне не позволила. Я знаю, что ты никогда её не покинешь; теперь и я не смогу это сделать. Да и не хочу. Я никогда тебя не покину. В любом сером городе я буду рядом, и ты никогда не останешься одна.

Темница отбросила с лица спутанные волосы и рассмеялась.

– А я ела плантайны, той самой ночью, когда ты появился.

Семёрка стиснул её ладонь, а потом отдал монету паромщику, не глядя на неё и не пытаясь взвесить в ладони. Идиллия нахмурился и начал вертеть её в пальцах. Его лоб сморщился от тревоги и неодобрения, но он позволил сунуть ребёнка в свои костлявые руки. Серпентина и близнецы обняли друг друга, окружённые четырнадцатью огоньками, и принялись снова целовать дочь.

Когда паром удалился от берега, Гнёздышко слабо улыбнулась и прижалась щекой к щеке юной змеи.

– Не переживай, дорогая, я знаю, куда её отнести. И я скажу твоему брату, что ты по-прежнему красива. – Она огляделась, окинула взглядом пляж и дома в отдалении. – И уж точно не одна.

Пока они смотрели, на талии женщины-гусыни появился пояс – красная лента сгущалась, точно кровавый туман, и к тому моменту, когда она стала осязаемой, ведьма исчезла. Паром скрылся в тумане, и они остались одни на причале, сумрачном и скорбном, как похоронные носилки.