Обжигающая книга

В Саду шел снег.

Такое явление нельзя было назвать неслыханным – даже в книгах Султана встречались гравюры с изображением дам в одеяниях с меховыми воротниками, развлекающихся в снегу, и прыгающими у их ног собачками в ошейниках, на которых звенели бубенчики. Когда девочка была маленькой, она однажды видела падающие снежинки, но точно не метель, по колено погружавшую людей в лёд. Листья лимонных деревьев мороз не сковывал так долго, что даже самая пожилая придворная дама, которой было тяжело вставать с постели, с трудом припоминала цвет своей собаки и звук бубенчиков на её ошейнике. Озеро замёрзло, превратившись в обрамлённое тростником зеркало. Сосновые иголки, покрывшись льдом, холодно поблёскивали в тишине. Ветви каштанов сковал мороз. Дети играли, собаки прыгали. Спешно печатали новые гравюры.

Свадьбу назначили на самую длинную ночь в году, чтобы праздник продлился как можно дольше. Во Дворец свезли всевозможную дичь; повара принялись её жарить, а мальчик принюхивался к блюдам из носорожьего, крокодильего, верблюжьего, медвежьего и бегемотового мяса. Он устал от квохтанья портних, которым не о чем было говорить, кроме того как сильно он вырос и какой широкой будет его грудь через несколько лет. Булавки посверкивали у них во рту, как лёд… Мальчик в мрачных раздумьях спросил себя, что подадут на его собственной свадьбе?

Наслаждаясь снегом, Сад блистал свечами и цветами. Во Дворце все изнывали от желания попробовать, что это за штука: кухарки высовывали языки, чтобы поймать снежинки, а молодые люди приносили своим возлюбленным замёрзшие апельсины. Над тропинками колыхались фиолетовые и изумрудные юбки; туфли с каблуками из рога и подошвами из промасленной кожи оленя портили совершенную белизну отпечатками, напоминавшими чернильные каракули на чистом листе бумаги. Иногда мальчику казалось, что он видит девочку. Но во Дворце было так много черноволосых девочек! Всякий раз, когда он огибал забор или глиняный вазон с зимними лилиями или голое сливовое дерево, следуя за потоком тёмных локонов, перед ним оказывалось лишь милое напомаженное дитя с самоцветами на лбу. Ему не всегда удавалось хотя бы извиниться.

Однако мальчик знал, что она снова придёт. Плоское небо заполнил блуждающий снег, который таял на волосах, но он не чувствовал холода. Девочка была где-то там, в Саду, и этого достаточно, чтобы сделать его счастливым и уверенным в том, что его ждут за очередным сугробом. В прошлые разы, когда девочка исчезала, мальчик был уверен, что она его бросила, но теперь… Разве он не выслушал историю Семёрки и Темницы? Разве не понял, что может быть таким же настоящим другом, как однорукий мальчик? Разве не видел, что она такая же дикая и милая, как хульдра? Его вера слегка дрогнула, будто лиственница на суровом ветру, когда зимние дни начали сменять друг друга, снег не таял, а она всё не появлялась. Мальчик преследовал тёмные кудри, словно кроликов. Собаки прыгали, звенели бубенчики… Ночь свадьбы приближалась, но её не было.

Наконец грянула ночь перед свадьбой – безлунная и беззвёздная. Единственными источниками света в Саду были высокие жаровни и свечи, чьи огни отражались на блистающей холодной земле синими и белыми сполохами. Мальчик прошёл сквозь каштановую часовню, где всё, от алтаря до придела, укрыли чехлами, уберегающими от мороза. Казалось, что больше всего снега лежало на помосте Динарзад. Проходя мимо, он будто услышал голос маленькой птицы, и его сердце ёкнуло – он побежал сквозь снег туда, где раздался звук, сквозь лишённые цветов розовые кусты и чёрные скелеты гранатов; сквозь обледенелые хурмы и бугристые акации, прямо в центр Сада и дальше, к его дальнему краю. Быстрее, чем ему доводилось когда-нибудь бегать, – к великим серебряным Вратам, окружавшим дворцовые земли точно река. Птичий голос вёл его; дыхание мальчика участилось, лоб покрылся потом. Когда он добрался до филигранных Врат, что изображали бесконечную сцену, огибавшую Сад и замыкавшуюся саму на себя, – то была сцена великой битвы между людьми и монстрами, в которой люди имели суровые лики из серебра и перламутра, чудовища – трусливые железные морды. Тут и там на Вратах виднелись жаровни; лес по ту сторону казался тёмным и глубоким.

На стороне монстров стояла девочка в красном плаще.

В тот момент мальчик любил свою сестру за то, что она подложила в его мешок эту нелепую вещь. Губы девочки были бледны, брови покрылись снегом, длинные волосы, точно жемчужины, унизывали снежинки. Она держала в руках драгоценную птичку с длинным сине-золотым хвостом и не улыбалась, не поднимала глаз. Он не видел, плачет ли она; её дыхание тёплым облачком таяло в воздухе.

– Я больше не знаю историй, – прошептала она.

– Что? Но ты поклялась рассказать ещё!

– Мне больше нечего рассказывать.

– Если сказки закончились…

– Я не сказала, что они закончились. Просто больше не знаю ни одной.

Девочка тронула клюв перламутровой птички.

– Я не понимаю…

Девочка подняла голову – её глаза под милыми чернильными веками покраснели.

– Я давным-давно тебе сказала, что читаю сказки моих глаз в перевёрнутых зеркалах, прудах и фонтанах. Объяснила, что это трудно, что я могу читать только с одного глаза за раз и лишь задом наперёд, медленно, как и должно быть. Я рассказала тебе истории с левого века и с правого. Все истории, которые смогла прочесть в фонтанах и прудах. Я рассказала всё! Остались сказки, начинающиеся на одном глазу и заканчивающиеся на другом, пересекающие складки век и ресницы, скручивающиеся друг с другом. Их я не знаю и рассказать не могу: невозможно закрыть глаза и прочесть их в воде или в стекле. Они скрыты от меня.

Мальчик открыл рот, потом закрыл.

– Но я хочу услышать ещё! – воскликнул он.

Девочка улыбнулась – такой долгой, медленной улыбки он ещё не видел.

– Ты расскажешь мне историю, мой принц? Прочтёшь её на моих закрытых глазах и позволишь моему горлу отдохнуть? Узнать последнее из того, что написано на мне?

– Я… не могу рассказывать их так, как это делаешь ты. Я не умею рассказывать сказки и говорить разными голосами.

– У тебя есть всё, что необходимо. Пожалуйста! Я хочу узнать и услышать, что ждёт на моей коже, стремится быть рассказанным и услышанным. Я так много тебе рассказала… Расскажи мне историю, если ты и впрямь мой друг.

Мальчик залился краской. В свете факелов он разложил свой плащ на жёсткой, скованной льдом земле, вручил девочке маленькую флягу с апельсиновым вином и ломтик бегемотового мяса, который, по их общему мнению, оказался не очень вкусным – напоминал мягкую грязь и речную воду под медовой глазурью. Наконец мальчик наклонился так, что они почти коснулись друг друга носами. Как раньше, он видел линии и буквы её глаз, и, чем пристальнее вглядывался, тем сильнее слова выплывали ему навстречу, раскрывая алфавит и тайные знаки. Его замутило… Мальчик закрыл глаза и выпрямился, как кораблик на поверхности бушующего океана. Затем взглянул опять. Буквы остались на месте и безмятежно плавали. Высоким дрожащим голосом он начал читать, до мозга костей пропитавшись страхом выглядеть перед девочкой глупо:

– На пустынной равнине, куда не заглядывают Звёзды, дули горячие ветра, точно вырвавшиеся из кузнечных мехов, и шалфей цеплялся корнями за белые скалы. – Он читал медленно, будто только учился грамоте. – На этой равнине, на железных столбах висела огромная железная клетка. Ветер вопил меж её прутьев, как женщина, которую вскрыли на каменном столе.

Луна походила на мышиный череп в небесах. Воздух был густым и тёмно-синим, словно океанское дно, однако от жары он ярко светился, и у горизонта трепетали золотые камни. На измученную жаждой землю, покрытую тёмными трещинами, что разбегались во все стороны, будто лозы в поисках воды, падали три длинные тени. Чёрные и сухие, они ложились на разбитую на осколки пустыню. Тень железной клетки словно была преисполнена отвращения. Она соприкасалась с любопытными тенями в виде женщины и леопарда, который сидел, с опаской и интересом вытянув вперёд уши. Женщина держала своего кота на длинном серебряном поводке, который покачивался на ветру. Она была с головы до ног закутана в тяжёлое чёрное одеяние, полоскаемое ветром за спиной, – открытыми остались только глаза, жёлтые как увядшие лимоны, с болезненно красными радужками.

Клетку заполнял дым. Он сочился из-за кованых прутьев, переплетённых в виде сферы, подвешенной на цепи толщиной в мужскую талию. Чёрный, едкий и жгучий, дым клубился, вихрился и извивался будто пойманный зверь. В нём сверкали два зловещих красно-оранжевых глаза, обрамлённых огненными ресницами и увенчанных огненными бровями. Дымная змея дважды обернулась хвостом, и над сгустком сажи поднялось тело, похожее на русалочье, наделённое собственным чешуйчатым хвостом. Оно было наполнено огнём; волосы являли собой реку извивающегося дыма, что брала начало у тёмного полыхающего лика. Ниже талии тело менялось, в точности как у русалки: вместо ног там клубился такой же дым и утекал в черноту, где мелькали красные искры, похожие на змей. Женское существо было голым и униженным; его груди венчал злобный огонь, в пупке пламенел уродливый рубин, и всё, что когда-то могло ему принадлежать, было свалено в кучу под клеткой, точно погребальное приношение.

Некоторое время две женщины смотрели друг на друга, как два стервятника, усевшихся на длинной ветке. Леопард не шевелился, но время от времени его хвост, лежавший на изнурённой земле, слегка вздрагивал.

Наконец леопард заговорил:

– Кто тебя здесь запер, подруга джинния?

Существо снова превратилось в облако беспокойного дыма, в котором затерялись полыхающие глаза. Позади неё садилась луна, сухая и прозрачная на синем фоне, будто само небо пересохло.

– Интересный трюк, – прошипела она голосом, напоминавшим треск зелёных ветвей, которых впервые коснулось пламя. – А эта дылда не говорит?

Леопард зевнул, взметнув усы, вывалил розовый язык и не сразу вспомнил о том, что его надо спрятать.

– Она просила извиниться за больное горло. Её зовут Руина, а я – Рвач, и мы путешествуем вместе, потому что нам так удобно. Мы не знали, что эта пересохшая пустошь – тюрьма, не рассчитывали встретить здесь подобное.

Дымное щупальце выбралось из клетки и потянулось к женщине под вуалью, превратившись в подобие изящной руки, три пальца на которой были окружены огнём, как кольцами.

– Умоляю! – вскричал леопард. – Не прикасайся к ней! Этого нельзя делать!

Усталые глаза Руины были мягкими и виноватыми. Вместо объяснения она выпростала руку из-под чёрных одежд: рука была иссушена почти до костей, её покрывала потрескавшаяся и облупленная, как земля в пустыне, кожа; ногти почернели и раскололись. В горячем воздухе со скрюченных пальцев слетали частички кожи и уносились прочь. Женщина спрятала руку и со стыдом опустила голову. Дым отпрянул, и джинния втянула его обратно в клетку.

– Мы поделимся едой, если ты дашь нам повод себя пожалеть, и водой, что ценнее янтаря. Но не прикасайся к моей госпоже! Она больна…

У кота был несчастный вид: глаза чёрные и круглые, пятнистая шкура подёргивалась от укусов песчаных блох.

Джинния задумалась, сощурив глаза. Она потёрла нос разрисованной рукой – её ладони были покрыты мерцающими узорами, изогнутыми линиями, переходившими друг в друга, а там, где могли бы быть линии её рук, раскалёнными чернилами были нарисованы алые завитки.

– Я Ожог, – наконец проговорила она. – В шести морях и девяти пустынях отсюда я была одной из трёх Королев Каша и носила корону из тлеющих углей.

Рвач поскрёб лапой землю.

– Почему ты в клетке, Ожог?

Джинния замолчала, её облака потемнели и обрели задумчивый вид.

– В девяти морях и шести пустынях отсюда я взяла в осаду город Аджанаб.

В городе Каш есть шесть дворцов, шесть тронов и шесть корон. Три Королевы и три Короля обитают там, каждый – в своём доме. Я была Королевой Тлеющих Углей, и мой замок с угольными контрфорсами располагался в конце длинного бульвара, по обеим сторонам которого росли иксоры и стояли дворцы моих сестёр, Королевы Трута и Королевы Пепла. Братья мои– Король Очага, Король Искр и Король Огнива – тоже владели блистательными жилищами. Конечно, называя их братьями и сёстрами, я ни в коем случае не желаю указать на родство между нами – извлеки эту мысль из своей головы.

Все монархи входят в обширное и разнообразное содружество, других связей между нами нет.

Мы – наследники королевства Кашкаша , первого из джиннов. Он спрял нас из дыма своей бороды, и мы поплыли по лику земли чёрными завитками. В священном огне его сердца, в безупречном пламени были зачаты первые из нас. Его взгляд сжигал тенистые леса; даже женщины с ледяным сердцем и ледяными глазами теряли сознание пред сим величественным ликом. Дымные дети резвились на равнинах, а он, танцуя, убедил их следовать за собой к славе и могуществу.

Он сказал, что нам не надо мучиться, как другим, и строить города, их построят вокруг нас, ибо какой человек не нуждается в огне? Поэтому Кашкаш стоял в центре Шадукиама, когда тот ещё не носил это имя. Весь город вращался вокруг него, все розы и бриллианты. Джинны шли за ним, куда бы ему не вздумалось отправиться – в тот или иной блистающий город, а потом прочь из него. Его имя по-прежнему священно для нас и сияет, раскалённое добела. Кашкаш был красив и любим, так как в его бороде таились чудеса, о коих меньшие джинны не могли и помыслить: лампы и драгоценности; свитки из огня и тумана, которые он вытаскивал из своего тела и раздавал точно хлеб. Он танцевал на верхушках минаретов наших первых настоящих домов и выкрикивал стихи истекающим кровью закатам, кричал: «Эй! Пускай джинны горят тысячу лет!» А далеко внизу толпа вопила от восторга. Скольким королям в те времена Кашкаш даровал исполнение желаний! Скольких девственниц он прожёг насквозь! Мы назвали город в его честь, и на протяжении веков, что миновали с той поры, невинные девы смазывают лбы пеплом, скорбя о нём.

Вот что мы трубим на весь мир, дудя в трубы из латуни и сердолика, век за веком. Так мне говорили. Я в это верила, пока была ребёнком и росла в городе Каш, мечтала о золотых бубенчиках на пояс и сладком мёде на ужин. В свой черёд мои дымные волосы, змеившиеся и извивавшиеся, сделались такими длинными, что мне пришлось носить их в двух корзинах из серебряной проволоки. Другие дети смеялись надо мной, покуда родители их не приструнили. Ибо такая отметина означала, что я буду Королевой, как великая борода Кашкаша указывала на него как на Короля. Меня забрали из маленького дома, прихватив три набора золотых ложек и миленький самовар, и ввели в необычный мир королевских особ. Мне было всего десять лет от роду, но у моего народа это уважаемый средний возраст. Мы не стареем, но умираем куда быстрей, чем заведено у прочих народов: вспыхиваем, искримся и умираем. Те, кого печатями и трюками запирают в лампах и прочем, живут дольше, почти вечно, как уголь, если его не поджечь. Но уголь не живой, то же можно сказать о заточённом джинне. Таков наш выбор: вспыхнув на открытом воздухе, мы долго не протянем. Поэтому в десять я не была ребёнком. А вот моя корона была молода, словно плачущая сиротка, отлучённая от груди.

Королева Пепла и Король Очага, Кохинур и Каамиль, сопроводили меня в Алькасар  Углей; каждый нёс по одной моей корзине. Они казались мне жуткими и красивыми, с горящими на чёрной коже самоцветами и золотыми кольцами в носах. Кохинур была высокая и худая, как отшельница, вся из чёрного дыма, без единой искры, а Каамиль – меньше и толще; милые складки его полыхающей кожи колыхались, а в пупке сверкал огромный топаз. У него был только один золотой глаз, в котором пламя танцевало будто дервиш; другая глазница, выжженная, пустовала.

В центре вымощенного красными плитками пола стоял символ моей власти – миска, наполненная горящими углями. Королева усадила меня на пурпурную подушку; я осторожно балансировала на своём дыму, чтобы не поджечь кисточки. Она говорила настолько твёрдо и доброжелательно, насколько могла, потому что была женщиной, занимавшей высокое положение, и слишком занятой, чтобы нянчиться с новенькой Королевой. Им обоим больше нравилась прежняя: она вспыхнула и сгорела дотла во время семейного ужина прошлой зимой, к лёгкому удивлению присутствовавших.

– Итак, юное дитя, – сказала Кохинур, жестко поставив меня на место, потому что ей было почти пятнадцать, и этот возраст внушал мне ужас, – неприемлемо, чтобы ты правила ничего не зная о нашей истории. Посему наш долг – рассказать тебе, как всё было прежде и как происходит сейчас. Однако мы приглашены на обед к Королю Искр, а там будут подавать наше любимое блюдо – горелое мясо василиска. Поэтому, будь любезна, слушай внимательно, чтобы нам не пришлось повторяться.

Несомненно, ты благоговеешь перед Кашкашем как перед собственным дедушкой и любимейшим домашним богом. Прекрати! Прямо сейчас.

Чтобы слава джиннов гремела и нас не зачаровывали вновь и вновь, помещая в разнообразную кухонную утварь и отдавая на милость дочерей торговцев рыбой, требовалось сделать так, чтобы имя Кашкаша вызывало восхищение и страх…

Не три эту лампу, милый, а то выпрыгнет Кашкаш и проглотит тебя целиком! Не стучи ложками друг о друга, милая, – Кашкаш вырвется из рукояток и сожрёт тебя!

Однако неразумно ждать от других восхищения и страха, если мы сами их не испытываем. Поэтому тайная история духов дыма известна лишь избранным, к числу коих ты теперь относишься. Благодаря этому джинны до жути боятся своих монархов, а весь мир до жути боится джиннов.

Закрой рот, дорогая, а то мотыльки залетят!

Кашкаш не был первым джинном – имя того бедолаги сейчас никто не вспомнит. Он был нежеланным ребёнком, порождением огней, которые вспыхивали под ногами у Звёзд, когда те шли по землям юного мира. Из каждого чёрного следа выпрыгивал джинн, будто косточка из вишни, и нам пришлось искать своё место, хотя мы горели и никак не могли остыть. Мы – всего лишь обугленные забытые дети, чьё рождение прошло незамеченным. Я – потомок джинна, что поднялся над обожжённой травой. Каамиль – потомок обжигающих ветров. Королевы хранили записи и обменивались ими, хотя Кашкаш хотел, чтобы все сведения о нашем происхождении сгорели в пламени его имени. Теперь, когда ты одна из нас, придётся покопаться в твоей родословной. Итак, Кашкаш не был первым, хотя многие по сей день в этом уверены. Ведь не только обычные джинны молятся Кашкашу – так поступают напыщенные жрецы и высокопоставленные вельможи, которые хранят правду в своих кипящих сердцах, но забавляются, рассказывая сказки о джинне по имени Кашкаш, который мог овладеть любой женщиной и уничтожить любого мужчину.

Кашкаш действительно был силён: когда мы были младенцами, чтобы нас попугать, он создавал из своего дыма жуткие клубящиеся формы синего, зелёного и фиолетового цвета – этого не умел делать ни один джинн. Говорят, он потрясающе выглядел (по крайней мере, об этом мы не спорим). Вокруг его головы трепетали лёгкие язычки пламени, гордые и важные, гордые и тщеславные. Так же верно, что он был свидетелем ранних дней города, который позже стал называться Шадукиам. Кашкаш протащил свою пламенеющую пятку по периметру унавоженной поляны, что в те времена и трущобой бы не назвали, а длинный бульвар, на котором располагается твой Алькасар, тогда был лишь полосой красной пыли. Место, которое Кашкаш отметил в грязи, быстро затерялось среди бесчисленных новых дорог и рынков Розового города. Мы ничего не строили, как он и велел, но крали и пожелали, чтобы наш первый город ожил. Кашкаш сказал, что ни один джинн не может желать, как он, и потому желания, не совпадавшие с его, были объявлены вне закона.

Великий талант джиннов – умение желать, и мы превратили его в науку, когда Кашкаш покинул мир. Хотя эта наука, в свою очередь, утратила былую славу после того, как дети перестали ловить нас в лампы и ложки. В те дни мы были молоды, не умели как следует желать, но он и сам справлялся не лучше: пожелал дворец из кедра и рога, а возникли обветшалые башни Квартала джиннов. А сколько он нам наобещал! О-го-го! Стоит ему стать искуснее и умнее, у него в рабстве окажется достаточно много королей, которые нам много всего построят. Как долго мы станем жить благодаря ему! Больше не будем свечами, которые ненадолго зажигают и быстро гасят, станем пламенем десяти тысяч поколений!

Кашкаш в самом деле учился и стал мастером желаний, но его таланты никогда не служили нашим целям. Он больше любил существа из плоти, а не из дыма. Даже самое маленькое из них казалось ему красивее нас.

Мы не должны говорить чужакам, что Шадукиам не целиком принадлежит существам из дыма. Пусть тень бороды Кашкаша сметёт нас прочь! Нам всё равно.

Квартал, который Кашкаш выдумал для себя, превратился в трущобы, где в переулках горел огонь, а среди теней сверкали багровые зубы. Хрупкие башни выросли до самого Розового купола; их чёрные вершины вонзились в пространства между бледно-розовыми лепестками, а мы в башнях жили в такой тесноте, что наш дым сочился сквозь стены, языки пламени стреляли от пола до пола – пока Кашкаш поедал виноград в доме губернатора, советуя тому беречь деньги. До того момента, когда строители лесов завершили свою работу, джинны страдали и плакали в своих чёрных лачугах. Он же танцевал на осыпающихся верхушках башен, пламя клубилось в его глазах и искрилось на вонючем ветру; он выкрикивал стихи истекающим кровью закатам, кричал: «Эй! Пускай джинны горят тысячу лет!» Тем временем далеко внизу жители бараков вопили от восторга, утопая в грязи.

Мы жили так, потому что Кашкаш говорил: «Надо!» – и тряс своей бородой. У него ведь была самая длинная борода из всех. Потому монархов и определяют по столь странным критериям. Каждый трон требует свои любимые качества: самый жаркий огонь, самый сладкий голос и так далее. Кашкаш заявлял, что борода наделила его верховной властью. С чего нам думать иначе? Размахивая бородой, он сокрушил и загнал в шесть тонких башен целую расу. Сказал нам, что это лишь начало и что вскоре мы будем отдыхать на сердолике и шёлке, похожем на голубое пламя. Но дни и ночи перетекали друг в друга, а мы по-прежнему задыхались от тесноты.

Наконец наше терпение лопнуло: ужасный запах, непогребённые тела и обветшалые здания нас вконец измучили. Ведь некоторые ещё помнили травяные равнины. Вот о чём тебе не расскажут жрецы: Кашкаша задушили дымом на ступенях одной из башен, а его тело сожгли. Башни разобрали кирпич за кирпичом, и, когда миновала зима, от Квартала джиннов не осталось и обгорелой дощечки – всё заменил милый новый мрамор и висящие гобелены. Мы похоронили Кашкаша на главном перекрёстке нового города, который был так далеко от Шадукиама и нашего позора, как только представилось возможным. И мы ничего другого не желали, кроме того, чтобы собственными руками построить город из сердолика и латуни, с кушетками из шёлка, похожего на синее пламя, и с длинным бульваром, вымощенным бериллом, вдоль которого мы воздвигли шесть Алькасаров – по одному на каждую из прежних жутких башен.

Однако чувство вины овладело нами, как укротитель овладевает волей быков, и джинны построили статуи над тем местом, где похоронили Кашкаша. Его именем стали клясться, случившееся сохранили в тайне и дали новому городу имя Каш, надеясь отвратить гневный призрак и приманить часть красоты, некогда ему принадлежавшей. Миру мы говорим, что Кашкаш был велик, и только себе под нос шепчем: «Как хорошо, что нам удалось от него избавиться». Мы ни разу не видели, чтобы злобный призрак его длинной бороды блуждал по улицам, но никто не может сказать, помогло ли нам то, что мы сохранили память о нём незапятнанной. Мы ведь просто хотим обеспечить себе безопасность, верно?

Ты всё поняла, моя маленькая длинноволосая девочка? Теперь мы можем отправиться на обед? Если услышим, что ты снова клянёшься именем этой твари, вырежем твой язык, и делу конец!

Я глядела, моргая, на Короля с Королевой, которые уставились на меня, как учителя на особенно тупую ученицу.

– П-понимаю, – сказала я. – Наверное, Королева должна быть готова услышать множество вещей, которые ей не хотелось бы слышать.

– Да уж, – фыркнула Кохинур.

Они показали мне Алькасар Углей с бестактной деловитостью, торопясь оставить меня одну. Наконец мы пришли в маленькую комнату, заполненную статуями из всевозможных видов камня от лазурита до турмалина. Я разинула рот, не знала, что сказать… Их были сотни, и каждая закутана в мерцающую шаль, у каждой – искусно вырезанное лицо: мужчины и женщины, человеки и не человеки, джинны и прочие; они отличалась одна от другой, как роза от черепахи.

– Что это за удивительные штуки? – воскликнула я.

Король Очага тихонько хихикнул.

– Это твои жёны, – сказал он.

Кохинур закатила глаза:

– Что за ребячество, Каамиль! На протяжении многих лет после исчезновения Кашкаша шесть монархов изучали другие расы, чтобы понять и хорошо править. У человечьих королей было много жен – чем мы хуже? Разве мы не могущественнее, мудрее и красивее людей? Однако беспокойные жрецы давно решили, что ни один король или королева джиннов не могут вступать в брак и иметь детей, потому что престолонаследие, как ты уже знаешь, происходит не от родителя к ребёнку. Если мы начнём рожать детей, как яблони яблоки, несомненно, кому-то захочется отбить трон для своих потомков. Поэтому был достигнут достаточно милый компромисс… Мы заказали эти статуи у резчиков давным-давно, они передаются от монарха к монарху, есть и у королев, и у королей. Если люди измеряют власть в жёнах, чем любая из наших королев хуже? У нас самые нежные, податливые и тихие жёны в мире; красивее тех, что во плоти, и перевозить их проще. Ни один человечий правитель даже мечтать о таком не может. – Кохинур презрительно фыркнула. – Как бы там ни было, мы обращаемся с нашими каменными жёнами с большей заботой, чем они со своими теплокровными. Я со своих лично сметаю пыль раз в неделю и знаю, что Каамиль дарит им подарки, когда я смотрю в другую сторону. Эти твои! Заботься о них и храни им верность.

На этом они оставили меня одну в спальне, где жаровни с раскалёнными до́бела углями отбрасывали тени на мои руки. Я заползла в кровать и, прислушиваясь к пению ветра в сводчатом окне, попыталась отрешиться от взглядов сотен каменных глаз, устремлённых на меня; в конце концов уснула.

Я пробыла королевой всего день, и меня попросили возглавить армию.

Король Очага заплыл в мой Алькасар с рассветом; дым стелился за ним точно плащ.

– Решено! – провозгласил он. – Мы отправляемся через девять пустынь в Аджанаб. И горе ему, когда мы прибудем!

Я поместила волосы в корзины и несколько раз моргнула, прогоняя сон, готовясь к своему первому дню в качестве королевы.

– Что? – спросила я своим лучшим властным голосом. – Почему мне не сказали? Отчего мы должны отправиться в Аджанаб?

– Из-за войны, разумеется.

– Мы воюем с Аджанабом?

– Ещё нет, но, как только прибудем, начнётся война.

Я схватилась за голову:

– Но почему? Что плохого они нам сделали?

Каамиль улыбнулся – тёмное лицо заколыхалось, языки огня заиграли под кожей.

– Ты должна понять, моя новообретённая сестра, что Аджанаб – мёртвый город. Его поля пряностей умерли, и он – лёгкая добыча; там осталось совсем немного людей, а город симпатичный, с портом и рекой. И вообще там много всего. Мы опять сделаем его великим ценой нескольких коротких и изящных сражений.

– Но он так далеко! Какой нам прок от колонии?

Улыбка Каамиля слегка увяла, а пламя побелело.

– Есть некий, э-э, священный предмет, что пребывает внутри города. Жители отказались нам его отдать, хотя мы не раз вежливо об этом просили. Теперь, когда город умер, нет причин не обыскать труп, чтобы найти свою собственность.

– Что за предмет?

– Тебя это не касается! – сказала Кохинур. Её низкий голос раскатился эхом по залу, как золотой мяч, прыгающий от стены к стене. – Ты слишком маленькая, чтобы всё понять, и вообще – тебе не нужно знать наш план в подробностях. Мы впятером за тобой присмотрим, ничего не бойся. Вот увидишь, какую армию мы собрали!

Я волновалась из-за того, что придётся принять генеральский меч так быстро после угольной короны, но не могла показать своего страха.

– Где же армия? На бульваре? На площади? Я хочу осмотреть войска.

Король и Королева рассмеялись; их лица были восхищёнными и жестокими, как у детей, удачно кого-то разыгравших.

– Они уже на поле битвы, маленький светлячок! Наше желание одобрил Кайгал. Когда прибудут другие, мы будем среди них. Горе аджанабским Вратам!

Три других монарха втекли в мой Алькасар, прежде чем я успела выпрямиться во весь рост и потребовать объяснений: Королева Трута в длинном оранжевом одеянии с высоким воротником, сама скромность; Король Искр в поясе из веток, вынесенных на берег; Король Огнива, чья бесконечная борода была собрана в золотой кошель на талии. За ними, точно призрачные ветра, влетели шесть жрецов Кайгала; каждый держал в руках огненную книгу со страницами, подобными чистому белому дыму. Их собственный дым был в той же степени выбелен и совсем мне не понравился. Жрецы решали, что и как нам следует желать, ибо ни один джинн в мире не мог пожелать того, чего Кашкаш в своё время не пожелал: за такую спесь он точно разгневался бы на нас. В книгах были записаны все желания знаменитого джинна – совершённые самостоятельно или кому-либо дарованные. К ним обращались всякий раз, стоило кому-то замыслить желание, будь то для крестьянина или лорда, женщины или джинна. Я не знаю ни одного случая, когда тень разгневалась бы на нас. А вот гнев Кайгала ужасен; сердца жрецов звонят, будто колокола, если звучит желание, которого нет в книгах. Наказания строгие, все их боятся, и нет тёмного угла, где джинн мог бы произнести не одобренное Кагайлом желание так, чтобы его не услышали. «Наверное, они не знают правду о Кашкаше, – подумала я. – Жрецы верят во всё. Если бы они пожелали что угодно, кто бы их остановил?»

– Было решено, – пробубнил скучным голосом главный жрец, – что наш господин Кашкаш много раз желал оказаться на поле битвы до начала военных действий, чтобы загнать врагов в тупик. Потому вы можете желать, именем Его тени и от Его лица.

Новое желание записали в другой книге, старой и пыльной, с деревянным переплётом и неаккуратно разрезанными страницами. В ней не было ни капли огня.

Короли и Королевы Каша схватили меня за руки, и не успела я глазом моргнуть, как мы стояли на широкой красной равнине перед городом, чьи крепостные стены были так высоки, что у их вершин клубились тучи.

Я ни разу не видела такой армии, от восторга пламя застряло в моей глотке. Каждый солдат, если их можно так назвать, был закован в поразительный металл, блестевший в свете кровавого солнца. Наплечники с гребнями и бороздами, инкрустациями из оленьих рогов и бриллиантов. Шлемы, увенчанные перьями птиц, чьи названия были мне неизвестны. Солдаты сидели верхом на боевых конях, выпуклые грудные клетки которых напоминали валуны, и держали мечи явно с бесконечной родословной. Стоили они больше иных городов. Обозы с провиантом и слугами растянулись вдали, как публика в цирке, включая шесть громадных повозок, на которых громоздились жёны, точно пушечные ядра за артиллерией. Горячий ветер обдувал волосы на тысячах огрубевших, суровых, гордых лиц, рождённых поколениями избранных дворян, что ухаживали за избранными кузинами.

На водах Аджанабского залива застыли десятки длинных чёрных кораблей; на берег вытащили ещё несколько десятков. На равнине, что простиралась у высокого Аджанабского холма, точно алая юбка вокруг женщины, мерцали походные костры.

– Чтобы их собрать, нам пришлось вспомнить каждое когда-либо дарованное желание, – сказала Кохинур, подставив лицо ветру так, что от её кожи повалил серо-чёрный дым. – Армия королей и королев не какая-нибудь орда нищих. Они обязаны нам, или их отцы, или бабушки. Чья-то тётка стала вечно молодой, чья-то мачеха обменяла жизнь первого ребёнка на жизнь любовника. Теперь они все здесь, пришли вернуть долг, как велит хорошее воспитание. Ещё никому не удавалось собрать более внушительную армию. Некоторые из них не привычны к битвам и предпочли бы сидеть на подушках, а не на лошадях. Но у них лучшие военные умы в мире, и они отыщут для нас трещину в этих стенах.

– Прошу, ваше величество, – сказала я. – Объясните, что мы ищем?

Кохинур закатила глаза.

– Это шкатулка из сердолика, в которой лежит вещь, принадлежащая мне, лишь мне одной; у них нет права её не отдавать. Более того, я не стану делиться ею с молодой выскочкой без военного опыта. Дела государственной важности, знаешь ли… Хватит и того, что она нам нужна. Жрецы Кашкаша решили, что извлечь её из тайника одним желанием было бы неправедно. Какой дурак спрятал вещь от огненного тирана? Однако не бойся! Этот город так слаб, что ты вряд ли поймёшь, когда битва началась, и что она уже закончилась. Расслабься, пей бренди и наслаждайся солнышком!

Кохинур вручила мне бутылку с коричневой опьяняющей жидкостью – я понюхала, но пить не стала. Вместо этого спустилась с нашего маленького утёса и прошла сквозь шеренги, где короли и королевы стран с непроизносимыми названиями ворчали из-за воинской повинности и шёпотом проклинали джиннов или похвалялись тем, как хорошо они умеют убивать, не то что бездельники-рыцари. Мой дым волочился позади меня, и они кашляли, задыхаясь. Почему меня не посвящают в их тайны и не говорят, что это за нелепая шкатулка? Разве я не такая же королева, как другие? Пока трон наделил меня лишь огромным пустым домом и чуланом, полным каменных жён.

Небо темнело по мере того, как я приближалась к массивным Вратам Аджанаба. Их камень был красным, будто девичьи волосы и мои собственные рёбра, лишенным пятен, как ни одна стена, какую мне доводилось видеть. Я подумала: «Видела ли Кохинур их так близко, чтобы понять, что пробить такие стены непросто? Достаточно близко, чтобы увидеть, что Врата – скрещенные руки, а над ними виднеется усталое обветренное лицо, которое хмуро глядит на разнаряженную толпу?»

– Уходите, – сказало лицо.

Я видела то, чего не видела она: не было никаких Врат – лишь Гаргантюа, чьи плечи простирались во всю широту того, что называлось Вратами. Его пояс тёрся о скалистую землю. Старые глаза с морщинами в уголках, бронзово-зелёного цвета. Кожа на лбу казалась дублёной, а обвислые щёки покрылись тёмными пятнами от ветра и солнца. Руки и ладони были красным камнем; огромные, сухие и обросшие ракушками. Передо мною стоял гигант, обратившийся в камень. На его костяшках рос мох, в ушах птицы свили гнёзда. Его голос был медленным и усталым, точно снегопад поздней зимой.

– Уверен, ты думаешь, что я впечатлён этим отрядом напыщенных лебедей. Я здесь с той поры, когда кусты перца росли выше скакунов на поле. Ты от меня и каменной крошки отколоть не сможешь.

Он вперил в меня сердитый взгляд и крепче сжал руки.

– Кто ты? – выдохнула я.

На миг он словно задумался:

– Я Хранитель Врат. Когда-то у меня было имя, но теперь бесполезно звать меня так. Я Аджанаб. Я окружаю его и включаю в себя, чувствую его баржи на своей спине. Я и есть он. Лучше звать меня Аджанаб, чем гадать, каким могло бы быть моё имя до того, как я лёг и стал частью этого места.

Когда-то Аджанаб окружали унылые осыпающиеся стены с воротами, похожими на дешёвую занавеску. В те времена я пришел сюда, чтобы работать на полях, как часто делали мои сородичи в сезон урожая. Платили хорошо, а мои плечи справляются с маленькими хомутами лучше, чем бедные хилые лошади. Я их почти не чувствую! Улицы начинались где-то посреди этой красной скалистой равнины, и рано или поздно, если идти по ним, можно было попасть на плантации пряностей, а затем и в сам город.

Беззаконие не подразумевает отсутствие закона; это лишь значит, что существует множество разных законов, которые дерутся друг с другом на улицах, и ни один не может победить. Отлупить как следует может любой – за нарушение того закона, какой взбредёт в голову, пусть даже ты о нём никогда не слышал. Поэтому нужно быть осмотрительнее. Аджанаб в те времена окружала стена беззакония в два раза выше меня.

Я трудился на плантациях красного, чёрного, зелёного, розового перца и зиры, в коричных рощах, на полях кориандра и шафрана, соляных равнинах, где отбирают и сушат кристаллы, похожие на твёрдый острый снег. Я подрезал и окучивал горчицу и кусты паприки, срезал ванильные стручки с лианы; давил их, топая ногами в ступе размером с галеон. Я любил свою работу. В те дни Аджанаб был пропитан сладким и дымным ароматом, из каждого окна пахло пряностями, которые измельчали, растирали и смешивали. Во время долгого тёплого сезона сбора урожая, когда солнце превращало залив в огромное блестящее зеркало, я выдёргивал пряные кусты из земли – все любят, чтобы у еды был хороший вкус. А весной подставлял спину под ярмо, и мой плуг вспарывал плодородную почву, оставляя борозды в половину человеческого роста.

Но почва не остаётся плодородной навеки. Кто знает, отчего земля, которая постоянно что-то даёт, как мать с бесконечными конфетами в карманах, вдруг берёт и лишает детей сладкого, погрозив им пальцем?

В моём родном краю мы так осторожны, что засеваем поля лишь раз в два года: мы так велики, что перевариваем пищу очень медленно, и нам достаточно пировать лето напролёт раз в два года, как медведям. Но какие мы устраиваем пиры! Даже кит испугался бы такого изобилия. Кубки у нас больше верблюжьих горбов, а тарелки размером со щиты.

Но жители Аджанаба были не слишком осторожны и жадно перемалывали в порошок всё, что рождала земля, пока та не уткнула руки в бока, повязанные передником, и грустно не покачала головой: «Больше нет». И действительно больше не было. Но такие вещи происходят не сразу. Некоторое время никто ничего не замечал, и мешки шафрана шли на продажу как обычно. Я таскал плуг, хотя сердце подсказывало мне передохнуть, потому что толку от этого не было. Но к тому моменту я полюбил Аджанаб, его беспокойные законы и ворованные монеты, пряный туман и всё такое. И не бросил бы его. Однако сами аджанабцы начали постепенно уходить, точно стайки диких кроликов.

Закинув на спины мешки, они пересекали равнины, прищурив глаза, или отправлялись в гавань, прихватив фляги с ромом и апельсины, чтобы сберечь зубы. Первыми ушли баржевики, поскольку для них идти вниз по течению так же легко, как перекусить. За ними последовали мои сородичи-гиганты, прослышав о лучших полях на востоке, где клубнику и репу можно собирать подобно красным и белым букетам. Они умоляли меня отправиться с ними.

– Скоро пиршество! – кричали они. – Где ты найдёшь достаточно мяса мулов и кокосового вина, чтобы насытиться?

– Аджанаб даст мне всё, и я отужинаю не хуже вас, – ответил я.

Хотя я не так уж сытно поужинал: разбил свои кокосы, сидя на берегу залива, и выпил сырого не перебродившего молока. Даже сравнивать не стоит. Но мула нашёл – его бросила одна из семей, отправившихся морем, – и зажарил. А потом сидел у костра из плавня, который шуршал точно домашний кот, и глодал кости мула, высасывал кокосы досуха. Всё было не так уж плохо, честное слово! По крайней мере я всё ещё чуял сладкий дымный аромат, бриз с нотками зиры и куркумы, что веял над разбитыми стенами.

Однажды, когда я вспахивал полумёртвое поле, мимо шла пара, держа на руках девочку, по возрасту слишком маленькую, чтобы идти самой.

– Симеон! – позвали они, ибо все уже знали, кто я – гигант, который остался.

– Привет вам, малый народец, – с теплотой сказал я и присел на корточки, чтобы им не пришлось сильно задирать головы.

– Мы направляемся в Мурин, где крыши кроют китовыми шкурами, а дороги мостят перламутром.

Девочка хихикнула и потянулась ко мне – я протянул ей мизинец, и он в её руках выглядел большим, как ствол дерева её возраста.

– Желаю вам удачи, – сказал я.

– Это место умерло, здесь ничего не осталось: наши плантации перца увяли, и нет стручков, чтобы наша девочка молола их, когда подрастёт. Взамен она научится охотиться с острогой на котиков и нарвалов, засыпать в кровати из витых рогов. Мы будем подбрасывать внуков на коленях, заледеневших от снега и моря. Интересно-то как!

Я улыбнулся им. Аджанаб был таким тёплым и влажным, что в нём легко забыть, что такое снег, – я лишь смутно помнил, как у себя дома пробирался сквозь мороз с лопатой, чтобы раздобыть луковицы. Люди ушли прочь, к гавани, где корабли каждый день покидали доки переполненными, оставляя город, который их любил. Иногда мне казалось, что я слышу плач Аджанаба, – так плачет несчастная женщина, которую бросили дети, когда она стала старой и высохшей.

Наконец я отложил плуг и сел на моём последнем поле, прижав колени к груди и глядя на город. В домах, сгрудившихся как красные соты, не было огней. С улиц не доносились звуки беззакония, а колокола не отсчитывали часы, потому что было некому бороться и звонить. Мой город опустел, и я решил, что никто не станет возражать, если я в нём поселюсь. Больше некому сказать, что я слишком большой; можно спать, завернувшись в одеяло из пряного тумана, как мечталось, когда я храпел после пиршеств в краю гигантов.

Я перешагнул через сгнившие ворота, давным-давно побеждённые плесенью и морским воздухом; мне открылись пологие холмы и узкие переулки. Город уходил всё выше и выше, его улицы могли резко свернуть вниз, по диагонали и вверх, куда вздумается, и брусчатка там была такая же беззаконная, как и всё в Аджанабе. Я шёл, держа руки в карманах и принюхиваясь к воздуху, по-прежнему сладкому и тёмному, но лишённому кислого запаха людей; остались только пряности, придающие ночи аромат. Я ухмыльнулся – мои большие зубы блеснули, как луна над городом. Я старался не наступать на то, на что наступать было нельзя… но иной раз приходилось протискиваться.

Я снова подумал, что слышу, как мой город, моя девочка плачет, потерянная и заброшенная.

– Я по-прежнему здесь, моя госпожа, – прошептал я.

И мне не померещилось – я действительно услышал какой-то звук. Не моя глупая голова подшучивала надо мной, как иной раз бывает, когда пахота делается скучной, а солнце стоит в зените. Звук был высокий, пронзительный и необыкновенно печальный, точно голос. Но это был не голос. За всю свою жизнь я не слышал ничего столь прекрасного, хотя наши женщины играют на фаготе так, что тебе и не снилось; и мулы у нас жирные, и кокосовое вино сильно бьет в голову. Я пошел на звук, стараясь не очень много разрушать на пути; передвигался вверх и вниз по причудливому лабиринту улиц, который превращает Аджанаб в сплошной переулок, и наконец попал в центр города – маленький двор, который притулился в самом его сердце. Там бил фонтан, выстреливая струи зелёной воды, будто лозы; настоящие лозы струились повсюду, как вода. Посреди фонтана стояла маленькая статуя, которая, по-моему, должна изображать Корицу-Звезду, что развлекается в потоке. Но её глаза давным-давно выпали, колени уже не те, и я понятия не имею, что у неё в руках – Кора Изобилия или старая игрушка, которую туда сунула заскучавшая ребятня.

Перед фонтаном стояла дама… Я испытал шесть разновидностей стыда, когда понял, что ошибся, и десять разновидностей приятной дрожи, когда понял, что остался не только я. Она не походила на дам, которых я видел прежде. На ней было красное платье вроде мешка с дырками для рук, и она танцевала. Но не это было странным. В Аджанабе всегда имелось множество танцоров, певцов и так далее. Дело в её руках, точнее говоря, руках и волосах, но без рук волосы меня бы так сильно не удивили. У неё не было пальцев – их заменяли обычные смычки, прикреплённые к суставам, из которых должны были начинаться её пальцы; полоски кожи охватывали её руки до самых плеч, чтобы смычки крепко держались на месте. Когда дама танцевала, двигаясь быстро и легко, её чёрные волосы, длинные, густые и жёсткие, как струны из кишок, разлетались во все стороны, и я клянусь – она играла на собственных волосах обеими руками, по пять смычков на каждой, и вертела головой туда-сюда, чтобы изменить длину струны, как скрипач, жмущий на лады. Босыми ногами она отбивала такт по брусчатке, на каждом пальце имелось по медному кольцу.

Я стоял и слушал её музыку, быструю, жутковатую и красивую.

Когда она ненадолго перестала играть гаммы, чтобы смазать смычки, я кашлянул:

– Я думал, все ушли.

Женщина вскинула голову: её глаза под торчащими прядями волос зеленели как пальмовые листья.

– Не все, – лукаво сказала она. – Кое-кто из нас никогда не уйдёт.

Я посмотрел на дома-ульи. Действительно, тут и там из круглых окон выглядывали лица, явно удивлённые тем, что девушка-скрипка больше не играет.

– Меня зовут Аграфена, – сказала она и очень осторожно вложила свои смычки в мою огромную ладонь. – Я песня Аджанаба. И всё ещё здесь, как и они.

– Но кто они?

Женщина развернулась на пятках, и её волосы опять взметнулись.

– Мы те, кто так сильно полюбил этот город, что решил держать его за руку, пока он умирает, и посмотреть, каким он станет по ту сторону. Мы остались, чтобы запомнить его смерть, каждый по-своему: мы – это художники и каллиграфы, поэты и певцы, танцоры и скрипачи, скульпторы и акробаты, ювелиры и жонглёры, стеклодувы, мимы, ораторы и мастера игрушек, романисты и мозаичники, изготовители масок и актёры. Мы описали, нарисовали, воспели и высекли смерть города в камне и обнаружили, что теперь, когда исход толпы свершился, как свершается падение дерева, для нас здесь всего достаточно – мы точно грибы и мхи, пауки и светляки. Танцоры втаптывают семена в землю в наших маленьких городских садах, а морковки с ежевикой хватит, чтобы прокормиться. Укротители львов сочли маленькие стада коров до нелепости лёгкой работой, и мяса хватает, чтобы насытить наши желудки. Мы берём пустые дома и квартиры, гостиные и комнаты отдыха, их более чем достаточно… В Аджанабе осталось очень мало запертых дверей. Пустой город похож на рай, теперь здесь заканчиваются все Встречи. Есть даже винодел, который остался ради вина из последнего урожая – знаменитого кардамонового вина; теперь им наслаждаемся только мы.

Я повесил голову.

– Тогда я в печали, Аграфена, ибо я остался, но мне не известно ни одно искусство, кроме измельчения паприки и резки ванильных стручков. Я ничего не могу дать новому Аджанабу, кроме своих размеров, а они тут не к месту.

Женщина склонила голову набок, словно прикидывая, подойдёт ли мне новая пара обуви.

– Бедняга Симеон! Наш последний гигант! Если хочешь и любишь город, я знаю, что ты можешь для него сделать. И это посложнее всех наших трюков.

– Она мне сказала, – проговорили Великие Врата многозначительно, – что теперь, поскольку в Аджанабе не осталось многочисленных законов, шатавшихся по улицам, и богатства, которое можно выменять на оружие, если понадобится, рано или поздно придут те, чьей целью будет не жонглирование или пение. Они принесут с собой яркие и острые штуки, мечи и стрелы, многое другое. – Он пристально глядел на меня латунными глазами. – Она попросила меня напрячь все свои силы и окружить собой город, чтобы ему ничто не угрожало. Я переживал за свою кожу, потому что во время сумятицы все эти острые штуки, несомненно, полетят в меня, и тогда получится не очень хорошая стена. Но она успокоила меня своими сладостными смычками и призвала к себе каменщиков, кузнецов и дубильщиков, поручила им окружить моё тело со всех сторон красным камнем, латунными скобами и кожаными ремнями, чтобы вышли настоящие Врата и мне никто не навредил.

Я отправился за город и поцеловал его самые высокие башни, изогнул ноги и потянулся вверх, сквозь свои рёбра, так далеко и высоко, как только мог, пока мои голени не встретились, а голова не отбросила тень на внутренний двор, и пеликаны уронили рыбу в солёное море от удивления, увидев на своём пути гору. Тогда я скрестил руки и закрыл Врата Аджанаба, ибо теперь я и есть они, а никакой не Симеон.

Я прикусила губу:

– Но если внутри только художники…

– Их всех перебьют. У нас есть оружейник – старая водяная крыса, что живёт на чердаке с протекающей крышей, где десятки пустых доспехов стоят вдоль стены, – но что значат десятки против вашей орды? – Его улыбка была жёсткой и жестокой. – Однако не беспокойтесь, древние духи! Ни один меч не пройдёт сквозь мои пальцы, они останутся в безопасности. Аджанаб о них позаботится.

– Я не хотела приходить, – мрачно пробормотала я. – Меня не спросили, просто выдернули сюда и сунули чашку бренди в руки.

– От этого нам вряд ли станет спокойнее, – пропыхтели Врата.

Я вертела на пальцах огненные кольца. Что-то во мне жаждало увидеть извилистые улицы Аджанаба и услышать, как смычки Аграфены играют на её волосах. Я была королевой всего день и видела только собственный дом. Я не хотела бросать факел в это место, как не хотела слышать, что Кашкаш был плохим или что меня выбрали королевой лишь из-за моих длинных волос.

Вдруг я протянула руку и схватила массивный каменный палец Врат, казавшийся в моих руках длинной храмовой колонной.

– Впусти меня! – взмолилась я. – Позволь мне увидеть город. Возможно, я смогу уговорить их уйти. Может, если я найду эту нелепую сердоликовую шкатулку, они заберут её и уйдут, обрадуются, что никому не нужно погибать в битве?

Врата подозрительно прищурились, их латунные глаза подёрнулись ярь-медянкой.

– Откуда мне знать, что ты не замышляешь что-нибудь нехорошее? Ты джинния. Я бы скорее доверил своего мула изголодавшемуся крокодилу, чем джинну.

Мои щёки вспыхнули.

– Откуда мне знать, что гигант не раздавит меня двумя пальцами, потому что у него в ухе жужжит муха? – Я погасила свой огонь. – Ладно, ты же видишь, как я молода. Я стала королевой только вчера, ничего не знаю об этом месте и этой войне. Впусти меня, и я попытаюсь найти то, что им нужно; принести желаемое без кровопролития. Если я лгу, пожелаю, чтобы всё стало по-прежнему. И пусть Кайгал провалится в преисподнюю!

Врата нахмурились; у губ пролегли глубокие морщины, заполненные глиной.

– Я тебя впущу. На одну ночь. Ты должна быть у моих пальцев к рассвету, иначе я тебя не выпущу, и ты убедишься, что актёры и певцы частенько занимаются куда более неприятной работой, а мастерства им не занимать. Никто из тех, кто успел пожить в старом Аджанабе, не расслаблялся ни на миг.

Я порывисто кивнула.

– Поклянись своим королём, владыкой желаний, поклянись Кашкашем Гордым и его дерзкой бородой, и я тебе поверю, – проворчал он.

Я могла так сделать, но клятва теперь ничего для меня не значила. Я медленно стиснула ручки серебряных корзин на своих бёдрах и сказала:

– Клянусь его именем, но также Корицей-Звездой, Змеёй-Звездой и Семью Сёстрами.

Он неохотно кивнул и раздвинул указательный и средний пальцы, открыв щель, достаточную для того, чтобы я собрала свой дым и просочилась внутрь.

– Отправляйся к фонтану и разыщи Аграфену. Она всегда там в это время ночи, чарует музыкой луну. Она отведёт тебя в комнату, где стропила такие высокие, что уходят прямо в ночь, и ещё там клетка из слоновой кости и пламя, похожее на твоё собственное.

Я поблагодарила его и, придерживая свои корзины, просочилась сквозь пальцы гиганта в красный город.