Глава 8
Время молчания

Мы уже месяц огибали индонезийский архипелаг. Выгрузили в Замбоанге, на филиппинском острове Минданао, текстиль, а там взяли всякой всячины, не вспомню даже чего. Маршрут наш пролегал по Молуккскому морю с заходом на Сулавеси, Калимантан, а потом, через Малаккский пролив, на Суматру. Три дня мы ползли вдоль ее побережья и наконец бросили якорь в порту Паданга, города у подножия огромной горной цепи в ста километрах к югу от вулканической горы Таланг. Высокие горы, ничего не скажешь, почти в два километра высотой. Из порта было хорошо видно, как круто тянутся вверх их каменные отвесные стены. Впечатляло. Словно сам Бог внушал нам мысль оставаться на уровне моря. Так мы и сделали.

Вечером, когда с помощью блоков грузили в трюм деревянные ящики, капитан спустился на корму под руку с потрясающей красоты молодой индонезийкой и объявил, что до конца дня все свободны и завтра тоже, пока не прибудет основной груз. Все мы, матросы, последовали примеру капитана: быстренько вымывшись и переодевшись в приличную рубаху, кинулись на берег в поисках красотки островитянки и какой-нибудь жидкости, не похожей на надоевшую до смерти соленую воду.

Я вам скажу, какая примета того, что корабль причалил к берегу, самая верная: запах дезодорантов и одеколонов из матросского кубрика. Вот уж чего никогда не бывает в открытом море.

Алахан был моим соседом по кубрику. Родом из Дании, а по-испански говорил, потому что когда-то любил девушку-испанку. Мы с ним быстро сошлись – из-за его старой любви и из-за того, что я высоко оценил его словарный запас. Клянусь, этот парень по части непристойных острот заткнул бы за пояс любого моряка во всем Индийском океане. В тот вечер мы сговорились с ним и с Матео пойти в тот бар, который нам еще в Сиболге рекомендовал один индонезийский матрос.

Матео был итальянец из Тренто; ему надоели вечноцветущие склоны и благоуханные зефиры прекрасной родины, Северной Италии, и он не задумываясь променял их на океанские ветра – думаю, втайне рассчитывая, что со временем его биографию будут преподавать в школе того самого городка, откуда он рванул в большой мир.

Мы принарядились и сошли по трапу в портовую толпу Паданга – и закачало нас там не хуже, чем на корабле. Воздух был пропитан незнакомыми ароматами, веяло то смолой, то пивом, а то фруктами, которыми здесь же торговали прямо с земли и которых я половины раньше не видел. Я часто думаю, что каждый порт пахнет по-своему, и если напрягусь, то вспомню большинство этих запахов.

Мы пробирались между фруктовыми завалами, отбиваясь от надоедливых торговцев, предлагавших нам по неслыханно низкой цене товары, какие мы им же и привезли тем утром. Наконец добрались до рекомендованного Алахану бара, он назывался «Пайякумбу» в честь горного пика в восьмидесяти километрах к северо-востоку от Паданга.

Бар оказался исключительно приличным, просто не верилось. Ничего похожего на забегаловки, где подают крашеные жидкости неизвестного происхождения. Мягкое, вкрадчивое освещение, по углам тонут в полутьме пушистые диваны, тонкий запах благовоний – в общем, восточная нега. Мужчины одеты неброско и дорого, женщины неброско и красиво, никаких ярких побрякушек и размалеванных лиц, а вместе с приятным запахом и чистотой все это после корабельной каторги действовало на чувства так сильно… просто до экстаза.

Ну, огляделись мы и сразу сообразили, что дешево тут не отделаемся, да черт с ним, в конце концов, для чего работаем-то? Пока ты в море, у тебя кое-что скапливается, если, конечно, не просаживаешь все это в карты. Не с рыбами же заводить обмен товара на деньги и обратно, как философски заметил однажды Алахан, когда мы вместе стояли вахту.

Ну, начали мы с джина и виски, каждому к правому локтю тут же прицепилось по девочке, и вскоре они уже сидели у нас на коленях. Они нам что-то лепетали на своем языке, непонятно, но приятно, а мы лишь подливали в их рюмки, когда они просили жестом еще выпивки. Мы все трое ржали как лошади, толкали друг друга, подмигивали, танцевали под музыку, а для пущего веселья еще и пели сами. В общем, пьяны были в стельку.

Вдруг послышался звон бьющегося стекла, мы оглянулись – двое амбалов мутузили несчастного парнишку, который им едва до пояса доставал, а он вопил что-то на своем языке. Эти двое схватили его, прибили и поволокли на улицу. Мы переглянулись, пожали плечами и молча пошли вслед – не погибать же душе во грехе. Оно, конечно, на чужой стороне не лезь не в свое дело, правило старое и доброе, но тут уж было нестерпимо – двое на одного, да маленького, да и не сделал он им ничего такого. А главное, для правильного завершения вечера после девочек и выпивки не хватало как раз хорошей драки.

Ну, отчет о драке дам с учетом наличия в аудитории малолетних слушателей. Короче говоря, получили они от нас побольше, чем мы от них. А мало-то не показалось никому. Каждый был под сто кило, и нам пришлось потрудиться, прежде чем они поняли, что обижать маленьких нехорошо, а связываться с тремя пьяными матросами, которые пришли на помощь беззащитному созданию, – еще хуже. В общем, они бежали и оставили в покое и малыша, и нас.

Парнишка нас, наверное, благодарил, мы из его речей вообще-то немногое уразумели. Когда его рассмотрели получше, удивились слегка, до чего одет был чудно – в длинную такую рясу вроде плаща или тоги, в красно-оранжевую полоску. Напоминал картинки, на которых показано, какие бывают монахи в Непале и как они созерцают бесконечность. Босой, голова выбрита, а на голове – порезы и засохшая кровь, это когда они его били бутылкой.

Тут парень снова к нам обратился, теперь на другом каком-то языке, а мы и его не знаем. Наконец с третьей попытки удалось объясниться, потому что он заговорил по-английски. Матео, тот-то ни слова не знал, а мы с Алаханом, объединив усилия, разобрались. Парень сказал, что он просто не представляет, что было бы, если бы мы не вмешались, и горячо благодарил. Я посмотрел на бар – там наши девочки сидели на коленях уже у других клиентов – и подумал, что в отличие от него прекрасно представляю, что бы было, если бы мы не вмешались.

Целый час мы с ним возились, пытаясь понять, чего говорит, – мы еще пьяны были вдобавок, соображения это не прибавляет. В общем, он провел всю свою жизнь в одном храме в местных горах, добиваясь высшей степени созерцания, а она состоит в молчании, поскольку только в молчании слышны голоса богов. Он там жил с детства, с трех лет, а вот два года назад взял, да и сбежал, чтобы найти свою семью в Паданге. Здесь выяснил, что его брат работает в том самом клубе, в бар которого мы пришли сегодня гулять, поговорил там с официантами, пытаясь узнать адрес брата, а вышибалы при входе как увидели его монашескую одежду, так и бить. Тут уж и мы вступили в дело.

Вот так все и вышло. Монашек, не найдя родни, с порезанной головой и расстроенный донельзя, решил вернуться в свой монастырь и смиренно понести наказание, какое ему там назначат. Оказалось, монастырь в паре часов ходьбы, рядом в горах. Там, в глубине одной огромной каменной расщелины, они и расположились, потому что скалы гасили всякий звук извне, и можно было молчать сколько угодно, слушая тишину. Ну, раз нам назад, на мягкие диваны «Пайакумбу», путь после драки был заказан, мы решили пойти с малышом. К утру рассчитывали вернуться на корабль.

Парнишка показывал путь. Мы шли по старой сиакской тропе, проложенной в узком скальном проходе, – иногда плечи касались каменных стен, тянувшихся вверх. Он сказал, что тропу мало кто знает – разве только монахи, которые изредка по ней были вынуждены ходить в город за продовольствием.

Непонятно, как парень все это выдерживал – избитый и босой. Мы, тренированные ребята в крепких башмаках, уж едва на ногах стояли, когда наконец среди джунглей возник маленький храм с колоннами, статуями и небольшими строениями позади, вроде складов. Тут монашек попросил нас никогда никому про этот храм не рассказывать, ни как сюда идти, ни как он выглядит. Это тайна, и он на нас надеется. Здесь же он с нами попрощался, еще раз поблагодарив. И тут неугомонный Алахан попросил его показать нам храм, раз уж мы до него дошли. Хотя бы снаружи. Мы уговаривали его оставить затею, а он ни в какую. Мы парня спасли, так пусть покажет свой дом. Эти датчане до чего упрямы! Монашек побаивался, однако повел показывать. Предупредил, что любой шум обеспокоит его наставников, а сам прямо трясся при мысли об этом. Но благодарность его оказалась сильнее – он чувствовал себя перед нами в долгу.

Храм был помещением с одним большим алтарем и многими маленькими, к которым от большого вели узенькие коридорчики. Все выложено камнем, его названия я не знал: глухого черного цвета, он, казалось, поглощал свет факелов, горевших у стен, и наши фигуры отбрасывали причудливые тени.

Мы уже уходили, и тут Матео спросил, что это за маленькое кубическое помещение из камня, примерно шесть на шесть метров, стоявшее неподалеку от храма. Такой черный куб, словно он вдруг упал сверху и вот лежит. Монах объяснил, что здесь-то и достигается слушание абсолютной тишины и божественных голосов. Но достичь подобного уровня, который позволял тут пребывать, могли не все, а только самые подготовленные монахи. Он еще объяснял, да мы не поняли. Внутрь того каменного куба, дескать, не долетали никакие звуки извне, так что эту пустоту мог выдержать лишь могучий и специально тренированный дух.

Ну мы, естественно, захотели попробовать – как мы в сравнении с монахами, выдержим или нет. Монашек беспокоился, боялся, отговаривал. Мол, это только после тренировки можно делать и он не ручается за нашу безопасность, если мы туда войдем.

Ничего вернее нельзя было придумать, чтобы подстегнуть нашу пьяную браваду. Решили, что станем входить по очереди и пробудем там каждый по минуте. Как ни храбрились, а у порога возник спор, кому идти в кубический домик первому. Никто не хотел. Бросили жребий. И знаете, кому он выпал? Правильно, мне. Я приблизился ко входу и обнаружил над дверным проемом надпись на неизвестном языке. Побаиваясь, что это проклятие чужаку, который захочет осквернить святыню, я спросил монашка, что она означает. Он перевел: «Оставь у порога гнев, страх, волнение и желание. Чем меньше внесешь, тем больше вынесешь».

Я вошел, и они задвинули за мною тяжелую каменную дверь, заперев в темноте куба. Я двинулся к центру помещения, и шаги мои звучали обычно, отражаясь эхом от стен.

И вдруг они на ходу стали глохнуть, пока не наступила полная тишина. Словно камень впитал все звуки, как мох воду. Я не слышал ни своих движений, ни своего дыхания. Это была ненормальная, абсолютная тишина. Уши у меня заболели от напряженного прислушивания, словно я всем существом хотел уловить хоть малость и убедиться, что не оглох. Но на меня беспощадно опускалась, как облако, неестественная пустота тишины. Я находился в черном кубе несколько секунд, но уже мечтал если не слышать, то хотя бы представить, какими бывают звуки. Жаждал знать, что они существуют. Понял, что пытаюсь кричать, чтобы вырваться из удушающей пустоты беззвучия, но моя бедная глотка звуков не порождала, они куда-то пропадали здесь, в этом странном пористом черном камне.

Я замер, будто меня скрутили и не давали шевелиться какие-то ледяные великаны. Не мог двигаться или подать голос. Душа тоже застыла, как и тело. Именно так, я уверен, чувствуют себя мертвые. Если они себя чувствуют…

Когда я уже прощался с жизнью, потому что голова моя была готова взорваться, пришло облегчение – я вроде бы что-то уловил. Издалека послышался тихий ритмичный стук, и он приближался. Словно извне кто-то сначала тихо, а потом все громче стучал в стену. Я подумал, что это друзья стучат, и сердился, что они так надолго меня здесь оставили, в уверенности, что прошли долгие часы. Звук просачивался из стен, точно они отдавали его после того, как вобрали. Монотонный стук с интервалом в полсекунды, он был все отчетливее и вот достиг меня, будто свет хлынул в комнату. Я ловил его всем телом, кожей, жадно впитывая, как жаждущий пьет. Лишь немного успокоившись, сообразил, что́ именно я слышу. Это были удары моего сердца.

Усиливаясь, их гулкий звук словно выходил вон из моего тела, ударялся о стены, стократно усиливаясь, и обрушивался на меня снова, как волны, со всех сторон. Каждый следующий казался тяжелее, громче предыдущих, они были оглушительны. Теперь я боялся, что стены не выдержат этих ужасных толчков и разрушатся, а потолок упадет на меня сверху. Следующей мыслью было – если стены и выдержат, то не выдержу я сам.

Я чувствовал, что вот-вот потеряю сознание, и на дрожащих ногах, последним усилием бросил себя в сторону выхода. Ощутил, как мое тело, падая, ударилось о землю, а оглушительные, ужасные удары затихли. Потом была только тьма.

Вскоре я почувствовал тяжелые, истеричные пощечины, которое мне щедро отваливали товарищи, напугавшиеся до икоты. Они думали, я уж помер. Но я открыл глаза, и меня вытащили из кубического строения. Больше никто там закрываться не захотел. Я отдышался, и мы пошли назад на корабль. Больше я никогда не слышал о молодом монахе, но порой спрашиваю себя, как он там, сильно ли его наказали и закрывался ли он внутри черного куба. Слышал ли он голоса богов.

Присутствующие разразились аплодисментами, а Эстебан сделал изрядный глоток пива и шумно перевел дыхание – словно он все то время, пока рассказывал, не дышал. Грохот аплодисментов вывел Давида из ступора, и первое, чем он рьяно занялся, – это поиском среди ритмично всплескивающих ладоней шестипалой руки. Безуспешно – все задвигались, освещение было слабым. Он заметил, что маленький Томас задумчиво сидит возле матери на первом ряду и не двигается. Может, он чего-то не понял в рассказе и теперь размышляет об этом? Давид обернулся – Сильвия тронула его за руку.

– Это было совсем не плохо, правда? Я слышала, что в деревнях часто встречаются такие повествователи-самородки.

Да, подумал Давид, с той разницей между самородками и Эстебаном, что его рассказ правдив или хотя бы опирается на факты, а самородки в основном орудуют бродячими легендарными сюжетами. У человека, пятнадцать лет бороздившего моря-океаны, наверняка полно подлинных историй из жизни. Только рассказывай, разве что чуть приукрашивая на радость слушателям.

– Да, частично напоминает «Сердце-обличитель» Эдгара По.

– Ты, милый мой, думаешь лишь о книгах.

«Нет, – мысленно возразил Давид. – Кроме книг, я еще могу думать об одном писателе».

Народ повалил из таверны на улицу. Если бы Давид не погрузился в мрачные размышления о себе, книгах и писателях, то заметил бы, что у человека, бок о бок с ним выходившего из дверей, шесть пальцев на правой руке.

Они любили друг друга в тот вечер неистово, бесстыдно и свободно, как звери в лесной чаще. Сильвия, едва приехав в Бредагос, по непонятной для Давида причине стала просто ненасытной. Горный воздух или отпускное настроение были тому виной, но только они уж и забыли, когда им было так хорошо вместе в последний раз.

Когда ее запал закончился, Сильвия, вольно раскинувшись на постели, заснула. Голова ее покоилась на груди Давида. Сам он едва держал глаза открытыми после их роскошных излишеств и просто мечтал, обняв теплую и тяжелую во сне жену, погрузиться в сладостный сон до утра. Увы, он не мог себе этого позволить – надо было дождаться закрытия «Эра Уменеха», чтобы проследить за шестипалым поваром и найти его дом. Ему было немного стыдно ускользать из объятий Сильвии, такой счастливой и доверчивой, но только так можно было раскрыть сегодня все секреты, сорвать с мнимого повара маску. И тогда больше не придется никому врать и будет нечего скрывать. Давид прочитал слишком много детективов и знал, что таить секрет можно долго, но не бесконечно. И вот тогда начнется другая жизнь. И его бедная Сильвия получит компенсацию за его вранье и даже знать об этом не будет.

Огни в «Эра Уменеха» погасли после двух ночи. Потянулся домой персонал – официанты, уборщики, повара. Многие здесь были во всех этих ролях сразу. Сквозь узкие и глубоко врезанные в камень окна, напоминавшие бойницы, Давид видел стулья вверх ножками на столах и мокрый, только что вымытый пол.

Наконец вышел Иона, а за ним шестипалый повар Хосе. Мужчины распрощались у дверей таверны, похлопав друг друга по плечам, и каждый двинулся в свою сторону. Давид следовал за Хосе на приличной дистанции, стараясь не обнаружить себя и припоминая, как следили за подозреваемыми парни из детективов Джона Ле Карре. Шаги обоих четко звучали в тишине пустой ночной улицы, и Давид со страхом думал, что вот Хосе сейчас возьмет, да и обернется к нему: чего надо? Давид тормозил и прятался за угол. Ему было плохо, но он утешался мыслью, что скоро застанет лжеповара на месте преступления, то есть за пишущей машинкой «Олимпия» с экземпляром «Шага винта» на столе. Тогда он откроется Давиду, и с этой проклятой неопределенностью будет покончено.

Оказалось, Хосе жил далеко за околицей, и до его ворот они шли уже минут двадцать – сначала по пустынным улочкам, затем по горным тропинкам. Дом, окруженный старыми дубами, был маленьким, двухэтажным, с каменным фундаментом и деревянным верхом. Один из дубов практически врос в стену, подпирая ее. Давид подумал, что если здесь живет Мауд, то дом отвечает его требованию – уединенности. Из трубы, однако, поднимался дым: кто же живет с ним вместе? Женщина?

Дети?

Он подождал пару минут после того, как Хосе вошел, и тихо подкрался к окнам. Как хотелось увидеть ровные ряды книг, картины и знаменитую «Олимпию» на столе у окна! Но в комнате стоял у стены продавленный диван с брошенным на него клетчатым одеялом и стол, покрытый потрескавшейся клеенкой, на котором валялись иллюстрированный журнал для автолюбителей и телепрограмма. На стене висел постер с рекламой «Порше». Разочарование было тяжелым, но Давид подавил его, решив, что маскировка может касаться и убранства комнаты. То, что видно каждому снаружи через окно, – возможно, последний рубеж обороны по защите анонимности, а настоящий кабинет расположен в глубине дома. Там-то он и работает, там ему никто не мешает предаваться размышлениям в тишине и спокойствии, которые так нужны писателю.

Со второго этажа дома донесся шум. Вроде женских или детских голосов. Конечно, если у писателя есть семья, его выбор уединенной жизни еще более обоснован и почтенен. Ведь быть ребенком человека, столь знаменитого, как Томас Мауд, – тяжкий крест. Вот он и оберегает своих детей от груза отцовской славы. Давид был готов к любым допущениям – лишь бы понять, в чем тут дело, кто этот человек, и если он писатель, то почему прячется. Человек такого ума и таланта не действует как попало: у всех его решений имеются веские основания.

Давид стоял у подножия мощного дуба, подпиравшего стену дома, и мучился сомнениями. Он никогда не походил на Тома Сойера и даже в детстве не лазал по деревьям. Правда, у дерева находился старый пикап, и можно было, встав на крышу кабины, достать рукой нижние ветки дуба. Тихо, не торопясь, он достиг надежного пристанища на толстенной горизонтальной ветви. Теперь освещенное окно второго этажа было в трех метрах над ним. Перемазавшись о кору, Давид подполз к окну. От зрелища, которое ему открылось, перехватило дыхание.

На семейном ложе Хосе с супругой, оба в чем мать родила, занимались естественным для этой обстановки делом. Женщина была маленькой и толстой, что отнюдь не лишало ее пыла и ловкости. Давид похолодел и оцепенел, зажмурившись, а два тела потели, катались, сплетались и целовались с дикой, почти нечеловеческой энергией, без малейшей нежности или сдержанности. Так сказать, вплоть до полного расходования боезапаса. Зрелище было омерзительно похабным, но, зажмуриваясь, Давид все же подумал: как бы они сами с Сильвией смотрелись из окна с той стороны? А ведь для них самих в этом не было ничего непристойного, наоборот, процесс казался прекрасным, высокоэстетичным, словно упругое движение лепестков, будто осмосис, когда между двумя клетками совершается перетекание жизненных соков и разноцветные потоки дивной энергии передаются сквозь кожу одного к другому через ласковое касание. Похоже, для повара с супругой дело обстояло так же, но Давид видел лишь содрогание потных, неприятно трясущихся тел среди простыней.

И вот в тот момент, прижавшись к скользкой, остро пахнущей ветке дуба, Давид с абсолютной ясностью понял: Хосе никакой не писатель. Не мог автор прекрасной книги поднять с пола и снова как ни в чем не бывало засунуть под свой нож морковь для супа, не мог украшать комнату постером со спортивным автомобилем, и не являлся его образ жизни таким, как увидел воочию Давид: придя с работы, смотреть телевизор или развлекаться с женой. На другой чаше весов были лишь его шесть пальцев. Боги смеялись над Давидом, дразня его и отодвигая вожделенную цель все дальше и дальше.

Единственное, что оставалось, – по возможности восстановить внутреннее достоинство, сильно пострадавшее от инцидента, вернуться к жене и молиться о том, чтобы она никогда не узнала, где он находился этой ночью. Давид взглянул вниз. Да, подняться на дуб было почти подвигом, но теперь ему предстояло совсем невообразимое: как-то спуститься с чертовой ветки.

Не отпуская верхнюю ветку из рук, он долго нашаривал ногой нижнюю, пока не убеждался, что она надежна, и так, очень медленно сползая вниз, почти достиг цели: до крыши пикапа оставалось не более двух метров. И тут напряженно искавшая опоры нога сорвалась со скользкой ветки, а руки, державшие ветвь над головой, не выдержали неожиданного броска тела вниз. Ветку словно вырвало из рук вверх, а Давид загремел вниз, очень громко, набив себе синяков и с оглушительным звуковым эффектом врезавшись в автомобильчик.

Оглушенный падением, с канистрой бензина на спине, Давид не мог слышать разговор в спальне.

– Слышала? – резко вскочив с постели, спросил повар.

– Что?

– Кто-то под окном ударил по металлу. По пикапу, по-моему.

– Нет, я не слышала.

– Нас хотят обокрасть!

– Пикап, что ли, угнать? Да кому он нужен?

– Ты оставайся здесь, а я схожу посмотрю.

– Будь осторожен!

Хосе натянул штаны, сунул ноги в башмаки, а у выхода из дома взял палку покрепче. Бесшумно подкрался к автомобильчику и заметил, что внутри возится какой-то куль. Это Давид пытался подняться, но ему мешала острая боль в спине. Он не видел, как приблизился повар с поднятой палкой, зато явственно почувствовал весомый удар по черепу. Вцепившись в свою жертву, Хосе узнал ее и опешил:

– Вы?

Давид в ответ лишь стонал, взявшись за голову.

– Вы! – повторял повар вне себя. – Сначала пристаете ко мне у таверны, а потом лезете воровать мой пикап!

– Нет! – хрипел Давид, мало что понимая от боли в голове. – Я вас спутал с другим человеком!

– А! С другим человеком! Так у него есть сообщник!

– Нет! Поймите! – Давид мучительно пытался сообразить, не лучше ли признаться в краже пикапа, чем объяснять взбешенному повару, зачем он полез на дуб. – Все это ужасное недоразумение. Я спутал вас с другим человеком!

– Ну, мне безразлично, с кем вы кого спутали, – я звоню в полицию.

– Ради бога, подождите! – крикнул Давид, представив, как Сильвия вызволяет его из местной каталажки. – Вина всецело моя! Признаю! Это была просто ошибка, и я тут же уйду, если хотите!

– Уходи и не возвращайся! Вон отсюда! Извращенец вонючий! Увижу где – берегись, мало не покажется!

И пока повар искал выроненную палку, Давид сообразил, что надо сматываться отсюда со всех ног, пока жив.

С гудящей головой и окровавленным лицом, в одежде, перемазанной дубовой корой, ночью… Давид не знал, куда ему податься. Будить Сильвию – значит признаваться во всех этих происшествиях либо снова лгать. На Эдну, неукротимую сплетницу, рассчитывать нечего. Он не знал, где живет Эстебан. Оставалась Анхела. Только она сумела бы помочь ему в плачевной ситуации.

В ее доме на сей раз свет не горел. Не было полоски света под дверью гаража. Давид тихонько постучал костяшками разбитых пальцев в дверь, молясь, чтобы мать проснулась, а сын спал. Ему, однако, не ответил никто. На второй раз тоже. На третий послышались шаги по лестнице – легкие, нервные. Он от души надеялся, что уж Анхела-то, женщина уравновешенная, не примет его за вора и не огреет по голове. Рука у нее тяжелая – вон как сноровисто управлялась с молотком. Давид не забыл, как уверенно держала его Анхела тогда, при их ночном знакомстве. Через несколько секунд дверь приоткрылась и хозяйка высунула голову:

– Ты что, ошалел? Нашел время стучаться!

– Прости, но мне срочно надо… в тот раз ты так и не сказала, где у вас живет доктор.

– И ты меня разбудил в три часа утра, чтобы узнать?

Давид почувствовал себя совершенно беспомощным – он не мог объяснить ей сразу так много. Вместо ответа он просто наклонил голову, и Анхела увидела рану на затылке.

– Да ты ранен! Что случилось?

– Да вот, понимаешь… – Нет, рассказать он не мог. И спросил: – Ты мне не поможешь?

– Конечно. Проходи. – Анхела заметно волновалась.

– Спасибо.

Давид вошел и закрыл за собой дверь. Зажегся свет, и Давид увидел, что Анхела в фланелевой белой пижаме в коричневых медвежатах и клетчатом черно-синем халате. Рыжие с золотистыми искорками короткие волосы смялись во время сна. Она выглядела так по-домашнему, так интимно, что Давид смутился.

Анхела обернулась и заметила его взволнованный пристальный взгляд.

– Что ты рассматриваешь?

– Твою пижаму, – признался он.

Она плотнее запахнула халат.

– Я не ждала посетителей в такой час!

В ванной Анхела снова стала рыться в тех же прозрачных выдвижных ящичках. Вынув салфетку, протянула ее Давиду:

– Промокни рану. Кровь сейчас закапает на пол, а я его недавно вымыла.

Он приложил салфетку к затылку.

– К счастью, у меня есть несколько скобок. Тебе повезло наткнуться на мастеровую женщину. У нас, у плотников, аптечки первой помощи лучше, чем у обычных людей. Да и Томас тоже помогает держать аптечку в боевой готовности. Что-нибудь да выкинет.

– Какие скобки? Ты собираешься применить строительный степлер? Это не опасно? Все же голова…

– Нет. Это хирургические скобки, как в больнице.

Анхела усадила его на диван в комнате и осмотрела рану.

– Ну-ну… – наконец произнесла она после долгого молчания.

– Слушай, не пугай. Не хватало мне еще чего-нибудь серьезного с головой.

– Да не с головой, чего ты как маленький. Я говорю, придется тебе выбрить голову. Как монаху.

– Что?

– Если оставить волосы, в рану попадет инфекция. Надо обязательно выбрить место вокруг раны, где накладывают скобки.

– Черт…

– Подожди здесь.

Через несколько минут Анхела устроилась рядом с полотенцем, мылом, бритвой, ножницами и машинкой для стрижки волос.

– Знаешь, новых лезвий нет, придется взять использованные.

Давид представил, что услышал такое в больнице, где ему обрабатывают рану. Да он бы просто смел там всех с лица земли! Но он не в больнице. Сам пришел к Анхеле, и она встала с постели и помогала ему, как могла.

Сейчас, например, состригла вокруг раны волосы, затем убрала остатки машинкой.

– Вот уж не думал сегодня утром, что день закончится бритьем головы…

– Ну а что ты хочешь? Жизнь многообразна! Каждый день – новый опыт. Я так Томасу говорю. Ну-ка, посмотри на меня. Никогда не брила мужчине затылок. Как это называется у монахов?

– Тонзура.

– Точно.

Давид чувствовал, как скользит бритва вокруг раны. Анхела продезинфицировала ее – он стиснул зубы.

– Спереди почти ничего не видно, не беспокойся.

– Спасибо тебе.

– Так. Теперь скобки.

Анхела что-то делала у него на затылке. Послышались щелчки. Давид терпел.

– И еще одна, на всякий случай. Вот так. Отлично. Теперь нужно подождать, пока кровь не остановится.

Анхела участливо спросила, не дать ли ему что-нибудь выпить, и Давид попросил виски. Он нуждался в чем-нибудь таком. Покрепче. Глотнул, откинулся на спинку дивана. Боль отступила. Анхела убрала аптечку и налила себе тоже.

– Не дело пить одному. Кстати, ты ведь мне не сказал, кто это тебя так.

– Долго объяснять. Я спутал одного человека с другим, и ему это не понравилось.

– Любопытно.

– Просто случайность. Спасибо тебе огромное за помощь.

– Не за что. Хотя вообще-то тебе неплохо бы понять, что здесь не станция «Скорой помощи». Давай я запишу тебе адрес доктора. Он профессионал.

– Ты тоже все сделала грамотно.

– У меня большой опыт. Плотники часто травмируются, особенно на первых порах. Я и себя сто раз зашивала, и Томаса приходилось. Однажды даже сделала маленькую операцию, на себе.

Анхела показала ему палец с прямым тоненьким шрамом.

– Ты поранилась там, в гараже?

– Да. Доска соскользнула.

– А что сейчас делаешь из этих огромных досок?

– Висячий домик на дерево.

– Ничего себе заказ!

– Это не заказ. Я его мастерю ко дню рождения Томаса. Я его еще должна смонтировать прямо там, на дереве, но в последний момент, наверное, ночью накануне дня рождения. Томас там часто играет, поэтому я делаю все по секрету от него, из отдельных блоков.

– Дорогой подарок.

– Не дороже Томаса.

– Надеюсь, ты не сочтешь меня грубым… Конечно, я лезу не в свое дело, но ты так добра ко мне, и еще эта ночь, и виски… Прости, пожалуйста, но где отец мальчика?

Анхела перестала улыбаться и резко изменила позу.

– Во всяком случае, не здесь.

Давид понял, что тема болезненная и затрагивать ее не следовало.

– Прости, Анхела. Я не хотел. Я не должен был…

– Да ладно. Я об этом не говорю, потому что для меня тема закрыта и неинтересна. Отцом Томаса был один наш сосед. Предпочитаю не обсуждать его. Связь давно изжила себя, и я не хочу о ней помнить, кроме того, что теперь у меня есть сын. Мой любовник не желал такой обузы, как ребенок, а я не хотела такой обузы, как он сам. В общем, он ушел, а я и вслед не посмотрела.

– Мальчик меня восхищает. Как он слушал Эстебана, тогда, в таверне.

– Да, ему очень нравится слушать истории Эстебана. Да нам всем нравится.

– Эстебан нам встретился сразу, как только мы приехали в село, он показал, как пройти в «Эра Уменеха». По пути восхитил нас, на ходу создав нечто вроде детективного сюжета.

– Да, Эстебан у нас мастер на такие штуки. Умнейший человек. И как подумаешь, каково ему сейчас…

– А что?

Анхела удивленно взглянула на него, а потом ответила:

– Прости, я думала, ты знаешь. Жена Эстебана безнадежно больна, она умирает.

Давид сразу вспомнил, что Эстебан нес не одну, а две свечи по пути в часовню.

– Господи…

– У нее боковой амитрофический склероз, она парализована. Я каждый день навещаю ее. Иногда помогаю сиделке. На поверхностный взгляд она отключена и ничего не чувствует, но когда я касаюсь ее, то понимаю, что тело еще реагирует. Остатки чувствительности. Сегодня день ее рождения.

– Да уж… день рождения. Ничего себе праздник. Бедная!

– Эстебан настоящий философ. Не то чтобы он был безразличен, нет, он переживает беду тяжело, потому что они с Алисией всегда были очень близки. Он не холоден, а разумен.

Они помолчали, как бы признав, что тема далее не может обсуждаться. Давиду не хотелось расставаться с Анхелой, но он с тревогой вспомнил, что на дворе ночь и он злоупотребляет ее добротой. Пора выметаться.

В дверях она протянула ему адрес доктора. На случай, если опять понадобится медицинская помощь.

– Спасибо, Анхела. Ты меня просто спасла, – искренне произнес Давид. – Теперь пора к жене, а на ходу изобрести какую-нибудь историю, чтобы она не приняла меня за идиота.

– Раз она твоя жена, не поздно ли ее разубеждать?

Они рассмеялись. Волосы, смятые со сна, Анхела пригладила, отпустив полы халата, и Давид еще раз увидел медвежат на пижаме.

День у Эльзы выдался тяжелый. Коан вернулся из Милана, где обсуждал с «Риццоли эдиторе» условия продажи им прав на шестой том «Шага винта», появился в кабинете перед концом рабочего дня и продиктовал Эльзе изменения в своем расписании на ближайшее время. На днях снова предстояло лететь в Милан, так что встречи отменялись и переносились на следующую неделю. К миланской поездке следовало было подготовить материалы по всем продажам продукции издательства в разных странах, причем не только «Шага винта», но и других. В Милане должны были получить представление о том, как хорошо обстоят в издательстве «Коан» дела, причем отнюдь не только за счет знаменитой саги Мауда, а вследствие хорошей организации процесса и динамичного руководства. И это было правдой: издательство уже давно работало рентабельно.

И президент этого издательства теперь хотел продемонстрировать коллегам, что успех пришел не случайно, не потому, что им повезло наткнуться на одного-единственного блестящего автора. Для Коана это было исключительно важно. Он с пеной у рта доказывал на совещаниях, что другие авторы издательства по-своему не менее значительны, их тоже ждет успех. Тем самым подразумевалось, что любой успех относителен, и успех Мауда тоже. В том числе финансовый. Кто был на вершине, тот непременно покинет ее, и настанет пора других книг обогащать издательство «Коан».

Финансовые показатели уже были обсчитаны в отделе продаж, однако работы Эльзе хватило: сделать сводный документ, снабдить его графиками, которые шеф на совещаниях считал обязательными, полагая, что зрительный образ влияет на людей сильнее и быстрее, чем слова. Эльза закончила составлять текст, распечатала четыре экземпляра, аккуратно сброшюровала в папки и положила Коану на стол, чтобы он еще раз их посмотрел перед отъездом в Милан.

На улице она взяла такси. Маленькая компенсация за целый вечер сверхурочной работы, кстати, почти никогда не оплачиваемой. Сегодня ей просто не под силу выстоять всю дорогу в метро в набитом людьми вагоне, тщетно ища свободное сиденье. Завтра предъявит счет в бухгалтерию, пусть попробуют не оплатить.

На полпути она вдруг решила отправиться не домой, а к сестре. Марта уже не нуждалась в сиделке, но Эльзе не хотелось возвращаться в пустую квартиру и готовить самой себе ужин. Уж сколько раз она в этом мрачном настроении довольствовалась банкой консервов, стоя съеденных в кухне. Нет, Марта ей обрадуется, они вместе поужинают и посмотрят какой-нибудь фильм.

Когда Эльза приехала, Кристина уже два часа как ушла на работу. Племянница встретила тетю, они не торопясь основательно поужинали и уселись перед экраном, продолжая лакомиться йогуртом. Еще не кончились титры, как Эльза заметила, что Марта непроизвольно касается руками забинтованного лица, норовя отклеить пластырь и залезть под повязки. Эльза мягко убрала ее руку:

– Осторожнее, не трогай лицо.

Марта дернулась, виновато убрав руки.

– Ну-ну, ребенок, потерпи. Не много тебе терпеть осталось.

– Да я не хочу, чтобы повязка ослабла. Вчера я проснулась, а она совсем съехала.

– Когда снимут?

– Неизвестно. Как доктор скажет. Мне их меняют, и тогда доктор смотрит, как там все заживает.

– Вот и прекрасно.

Марта улыбнулась – натянуто, нервно. Несколько минут они молча смотрели фильм. Пока на экране главный герой испуганно оправдывался перед женой, которая застала его с любовницей, Марта обратилась к Эльзе:

– Тетя Эльза…

– Да, детка?

– Я сегодня сама снимала бинт. И видела.

– Марта! Зачем так рисковать? Ты же можешь инфицировать рану!

– Знаю, я очень осторожно. Продезинфицировала руки. Я видела, и мне не понравилось. Рана плохая.

– Как рана может быть хорошей? Но она у тебя заживает и скоро совсем заживет. О чем ты беспокоишься? Главное, не тревожь ее, не занеси инфекцию.

– Да, заживет, понятное дело. Я о том, как именно. На щеке останется шрам, вот что. Или такое здоровое ярко-розовое пятно из новой восстановившейся кожи, а она без пигментации, красная, безобразная.

– И откуда ты все это взяла?

– Из Интернета. – Марта кивнула на свой айфон.

– Значит, Интернет предрек, что у тебя будет безобразное розовое пятно на лице?

– Оно у меня может быть. Зависит от пигментации кожи.

– И тебя это всерьез волнует?

– Кому охота, чтобы на лице такое осталось? Как ты думаешь, это можно исправить, ну, лазерная операция или нечто подобное?

– Марта, ты красивая. Не просто хорошенькая, а красивая. Даже если предположить – я говорю только о предположении, – что у тебя от травмы останется шрам, пятно, любая отметина на лице… ты все равно останешься обворожительной женщиной. Ты из семьи Карреро, а женщины в ней всегда славились природной привлекательностью и безграничным обаянием.

Эльза с волнением ждала, откликнется ли племянница на ее непритязательную шутку, но та сидела с застывшим, напряженным лицом, глаза подозрительно блестели.

– Ты боишься, что шрам уничтожит твою красоту?

– Да я и не думаю, что особенно красива. Конечно, не дурнушка. Нас таких много, короче. А ты знаешь, каковы люди. Любую мелочь обсмеивают… у того очки, а у этой толстая задница… ну а меня будет шрам…

Марта перечисляла физические изъяны, которые, по ее мнению, уничтожали саму возможность привлекательности у противоположного пола. Страхи, вся нервная внутренняя неуверенность в себе и в жизни, то, что мучает любую молодую девушку, не знавшую пока любви, – все это, прорвав шлюзы самоконтроля, обрушилось на Эльзу. Страх перед шрамом на лице словно открыл их, став ключом, и целое море других страхов вырвалось наружу и затопило все. Эльза слушала монолог племянницы, узнавая и не узнавая ее в этом мучающемся взрослеющем человеке. Она узнавала в ней и себя в молодости, и собственные страхи. О, они оказались не самыми главными. Явился Хуан Карлос, и от них и следа не осталось. Настоящая тоска, настоящий страх приходят ведь после, когда человек теряет молодость и обретает опыт. И понимает, что мечты сбылись лишь для того, чтобы беспощадно наказать его. Человек, на которого он рассчитывал как на избавителя от молодых страхов и неуверенности, станет его палачом и породит новые страхи перед жизнью, а от них уже спасения нет.

– Нет, правда, тетя Эльза, ну кто меня полюбит с уродским шрамом? Ведь чего там дальше притворяться: мы обе знаем, что розовое пятно еще не самое плохое, может остаться глубокий грубый шрам, и его никаким макияжем не скрыть. Я буду меченой. Словно Бог наказал меня за непростительный грех. А я даже не знаю какой.

У Эльзы сердце надрывалось от боли. Словно смотришь на ребенка, который корчится от боли, и не можешь ему помочь. Заклинание всех матерей на свете «Лучше бы это было со мной, а не с ней!» звучало в ее душе.

– Милая моя! Марта, не плачь, пройдет! У всех так – сомнения, тревоги, вылечится, не вылечится… А тут еще ты три дня подряд сидишь взаперти и только думаешь об этом, вот страхи и растут. Послушай, что я тебе скажу: все проходит. Пройдет и это. Причем одно пройдет – другое начнется, и еще неизвестно, что легче. Я вот сегодня не страдаю ни от чего того, что меня мучило в твои годы, но предпочла бы терпеть тогдашние мои беды, а не нынешние. Я все отлично помню, не так уж и давно это было. Чего только я не боялась, господи! Не сдать экзамен или что подружки не примут в компанию, потом – не найти хорошей работы, боялась болезней и смерти родителей… И ничегошеньки из этого меня больше не тревожит. Все быстро закончилось. Экзамены сданы, подружки забыты, правда, одна-две остались, папа в могиле, мама лежит с артритом. Я благополучно работаю, причем платят мне скупо, а загружают безбожно. Все уже произошло, больше нечего бояться.

– Но, тетя Эльза, я боюсь не того, о чем ты говорила.

Эльза остановила ее, мягким жестом закрыв ей рукой рот.

– Тебя страшит одиночество. Боишься остаться одна, опасаешься, что тебя никто не полюбит. Марта, нет человека, который бы этого не боялся. Одни, правда, никогда не признаются, а другие даже не догадываются, что у них есть такой страх, но на самом деле боятся все, все люди. Исключений нет. Это в природе человека. Ты думаешь, я не боялась? Твоя мама не боялась? Да я прекрасно помню, как она, порвав с очередным ухажером, плакала по ночам, повторяя, что ее больше никто никогда не полюбит. Она несчастная неудачница, с ней можно только время проводить.

– Ты серьезно? – Марта вытаращила глаза и впервые за вечер неуверенно улыбнулась.

– Ну, должна тебе по секрету сказать, что сестрица моя была тогда… Но на дворе были восьмидесятые, и легкомыслие выглядело не так, как сейчас. Тебе страшно остаться одинокой? Разумеется. Вот и мне страшно. Но в мои годы труднее найти себе пару, чем в твои. Все, что у меня есть, – я сама и обшарпанная квартирка в Вальекас.

– Отчего вы разошлись, тетя Эльза?

– Идет время, рвутся связи, которые казались прочными, правда становится ложью.

– Но все-таки есть ведь причина? Не разводятся же люди ни с того ни с сего, – настаивала с неосознанной жестокостью Марта.

– Нет какой-то одной причины. Это такая цепь событий – начавшись, она уже не кончается…

– Но все же какое событие переполнило чашу твоего терпения?

– Твой дядюшка держал любовниц.

Циничная фраза оборвала разговор. Повисло молчание. Секрет открылся. Марта сидела неподвижно, как изваяние, подавленная правдой, которую так рьяно вытаскивала на свет. Она бы и отказалась теперь от этого знания, но поздно. Опыт приходит после и вследствие, а не до события.

– Ты меня просто убила, – наконец выдавила Марта.

– А ты представь, каково было мне. И если бы он хоть страдал от недостатка любви дома… но любовь ему была не нужна. Ему был нужен разнузданный секс. А я не пожелала делить постель с толпой незнакомок.

– Да уж, причина для развода серьезная.

– Но и она не единственная. Да, он в конце концов пустился во все тяжкие, пошел по проституткам, но до этого тоже было много всего. Я нуждалась в его поддержке, мы жили трудно, а он… Ты спросишь, зачем терпела? Мы часто закрываем глаза на неприятные вещи, не хотим нипочем верить, а потом уже поздно отбегать в сторону – накрыло волной, и не ты действуешь, а тебя тащит по гальке. Его откровенный разврат был последним ударом. Так сказать, контрольным выстрелом.

– А если бы он не стал так откровенно блудить, ты разошлась бы с ним?

– Как часто я себя об этом спрашиваю… Думаю, я рада своему одиночеству. Освобождению. Я выиграла у жизни немного времени и независимости. Мне трудно, но это я живу и это моя жизнь.

Марта пылко бросилась на шею Эльзе, и они обнялись и какое-то время сидели молча.

– Эльза! – Марта впервые назвала ее по имени, не добавив «тетя». – Ты как думаешь, встретим мы с тобой своих мужчин?

– Про себя не знаю, а вот за тебя уверена, – ответила та.

Племянница выскользнула из ее объятий и посмотрела Эльзе в лицо.

– А я считаю, что ты встретишь наверняка. – И поцеловала в щеку.

Обе чувствовали себя теперь увереннее, бодрее. Узнать о чужих страхах, понять свое сходство с другими – это уменьшает нагрузку одиночества, придает сил.

– Он должен быть настоящим мужчиной, правда, тетя Эльза?

– Это зависит от тебя.

– Как?

– От того, настоящая ли ты красавица!

Обе рассмеялись – уже не как старшая и младшая родственницы, а как равные. Как сестры или подруги. Как друзья.