Глава 22
На перепутье
Анхела трясла Давида за плечо, пока тот не проснулся. Озираясь, он соображал, где находится. Солнце светило в окна – наступал полдень.
– Давид, ты Томаса не видел?
– А что, его нет?
– В доме нет. Я к нему захожу, а постель пустая.
Давид стал спросонья думать, где мог находиться Томас. Хорошо бы выпить кофе покрепче, но на это не было времени.
– Не беспокойся. У мальчика стресс, он первый раз был на похоронах.
– Вот я и хотела с ним поговорить, а его нет. У Эстебана никто не подходит к телефону.
– Наверное, Томас там.
– Я сейчас зайду к соседям, спрошу, не видели ли они его. А ты тоже, пожалуйста, поищи его.
Анхела, взвинченная, быстро пошла к выходу. Давид окликнул ее, она обернулась. Тогда он произнес медленно и четко:
– Анхела, не волнуйся. Мы найдем его.
Она слабо улыбнулась и ушла. Давид быстро оделся. Искать Томаса следовало прежде всего у Эстебана, может, удастся и поговорить с ним. Но сначала Томас.
Давид искал мальчика повсюду. Обогнул площадь, заглянул в продуктовую лавку, посмотрел на улочках вокруг «Эра Уменеха» и наконец зашел в саму таверну, с опозданием сообразив, что маленькие мальчики не имеют обыкновения пить кофе в гордом одиночестве, когда им хочется побыть наедине с собой. Дети мыслят иначе, чем взрослые. Например, уставший ребенок не станет стоять, а сядет на пол, не боясь в отличие от взрослого испачкать себе штаны. Давид сосредоточился на том, чтобы думать как десятилетний мальчик, и мгновенно понял, где Томас.
Он направился в рощу, к подаренному Анхелой лесному домику. Не без труда поднявшись по ступеням, втиснулся внутрь, поджав длинные ноги. В противоположном углу домика Томас читал «Бесконечную историю». Давид тихо пододвинулся к нему. Мальчик поднял заплаканное лицо и грустно посмотрел на него.
– Томас, мама волнуется, все тебя ищут. Надо вернуться домой.
– Не пойду я домой, – ответил тот незнакомым, каким-то взрослым тоном.
Давид подумал, что теперь, когда Томас открыл для себя, что смертны даже близкие и любимые люди, а сама жизнь непрочна, и тон у него другой.
– Почему не пойдешь?
– Мама не должна видеть, как я плачу.
– Плакать не стыдно. Все плачут, когда есть от чего.
– И отчего люди плачут?
– О, много есть такого… – протянул Давид, думая, что на самом деле не многое, а лишь одно заставляет людей плакать – боль. Физическая и душевная.
– А мама, когда плачет, запирается в комнате, чтобы ее никто не видел.
– Это от доброты и деликатности, она не хочет огорчать тебя.
– А я не хочу огорчать ее. Вот и ушел.
Давид давно уже не был так растроган. Чистая душа. Он насмерть испугал мать и заставил всех бегать по поселку, и все же причина его поступка была благородной. Томас чувствовал как взрослый, но без опыта взрослого человека поступил как неразумное дитя. Давид хотел объяснить ему, что родители и дети не равноправны в выражении чувств, но сдержался. Мальчик и сам это поймет, взрослея. Томасу предстоит пройти это с собственными детьми. Не надо вмешиваться. В каком возрасте человек теряет наивность, которую Давид сейчас видел в глазах мальчика? Он этого не знал, но каким же утешением было видеть эту чистоту, каким прекрасным даром человеку представилась ему она, пока не уничтоженная цинизмом и жесткой конкуренцией.
– А что, мама волнуется? – озабоченно спросил Томас.
– Да. Ты ушел, не предупредив ее.
– Ой… она…
– Ничего, Томас. Мама не сердится. Только волнуется, куда ты пропал.
Мальчик посмотрел на страницы открытой книги, которую Алисия подарила ему на день рождения. Давиду казалось, будто он присутствует при исполнении какого-то плана, продуманного Алисией до мелочей. Вот и сейчас он был уверен, что она предусмотрела даже это утро в лесу, с «Бесконечной историей» в руках Томаса.
– Алисия умерла! – выпалил Томас.
– Да.
– Почему так? Почему умирают?
– На этот вопрос ответа не существует, Томас.
– Смерть – это стерва! Она… сука!
Мальчик не извинился за ругательство. Он чувствовал, что уж в этом-то взрослые заодно с детьми. И был прав. Давид согласился с его простым и кратким определением:
– Да, Томас. Сука и стерва.
– Я помню Алисию, как она лежала в постели. У нее кожа была сухая и коричневая. А сама исхудала так, что узнать нельзя. А какая классная она была раньше…
– Болезнь не красит.
– Самая лучшая в Бредагосе! Все ею любовались! – В голосе Томаса прозвучало отчаяние.
Давид не знал, как поступить. Взрослому на такое можно ничего не отвечать, он сам справится; не ответив ребенку, ты оставлял его без поддержки.
– Тебе страшно вспоминать, как она лежала, больная, в постели? И потом в гробу?
– Да, – сознался Томас.
– Так будет не всегда. Сначала, когда вспоминаем умершего, мы мысленно видим его в гробу, но потом это проходит, наша боль смягчается, и мы вспоминаем этого человека живым, в те лучшие моменты жизни, которые с ним делили.
– Не понимаю.
– Когда-нибудь ты ссорился с другом?
– Да.
– Когда ты вспоминаешь о нем после ссоры, ты ведь думаешь не о том, как вы подрались, а о том, как хорошо раньше проводили время вместе?
– Да, правда.
– Вот и после смерти Алисии потом все будет вроде этого.
Давид представил, как хоронил близких и как позднее вспоминал их. Бабушка учила его готовить деревенские блюда, дядя Марсело угощал в баре пивом тайком от отца. Вспоминал, как его студенческая подружка, разбившаяся в автокатастрофе, смешно морщила нос, когда смеялась. В воспоминаниях не было ни больничных коридоров, ни раковых опухолей, ни осколков стекла вокруг разбитого автомобиля.
– Алисия научила меня читать.
– Правда?
– Я в классе один такой был, кто умел читать в самый первый день в школе.
– Да, Алисия умела видеть в людях их особые способности, – кивнул Давид, думая о том, что она сделала с рукописями Эстебана.
Они слезли по маленькой лестнице с бука и отправились домой. Томас чувствовал себя лучше, и Давид был очень доволен тем, что помог ему.
Дойдя до мощенных камнем улочек Бредагоса, Давид вспомнил, что Анхела пошла к Эстебану, у которого не отвечал домашний телефон.
– Томас, ты видел Эстебана после похорон?
– Нет.
– Понятно.
– Я думаю, ему тоже хотелось уйти, чтобы никто его не видел. Как и мне.
– Во всяком случае, никто не знает, куда он делся. Мы его тоже ищем.
– А я знаю, куда Эстебан уходит, если хочет побыть один.
– Куда же? – Давид остановился.
– Однажды он мне показал. Этого места никто не знает. Эстебан приходит туда, когда хочет спокойно подумать.
– И где же это?
– В подвале.
– В подвале?
– Да. В подвале его дома.
– А разве там он есть? Я не видел.
– Да, там вход из сада. Маленькая деревянная дверь.
Давид не видел в саду Эстебана никакого входа в подвал через маленькую деревянную дверь.
– Нам нужно было и ему объяснить, что плакать не стыдно и прятаться в это время необязательно, – произнес Томас.
– Да, надо было объяснить… Беги-ка домой скорее, тебя мама заждалась.
Пришлось немало полазить у стены дома, раздвигая пышные огородные заросли, прежде чем обнаружилась замаскированная дверца, ведущая в подвал. Петли, на которых она висела, заржавели и поддались усилиям Давида не сразу, скрипя и сопротивляясь. Внутри оказалась крутая лестница, тянувшаяся вниз, в темноту – солнце осветило лишь первые ступеньки.
Не без опаски Давид полез вниз, преодолев дюжину высоких ступеней, и оказался в слабо освещенном помещении. Просторном – оно повторяло в плане, как понял Давид, большую гостиную первого этажа. Примерно шестьдесят квадратных метров. Все стены до потолка в стеллажах, плотно уставленных книгами – несколько тысяч, привычно прикинул он. У этой библиотеки не было декоративного облика – золоченых кожаных переплетов, красивой расстановки подобранных по размеру книг. Нет, это было часто посещаемое рабочее пространство много читающего современного человека: книги лежали в порядке, известном лишь хозяину, и соседствовали как уж пришлось: в твердом и мягком переплетах, карманного формата и огромные фолио, старинные и в новеньком глянце, отдельные выпуски на газетной бумаге и солидные тома, всех мыслимых издательств, в том числе давно канувших в Лету. Сотни и сотни книг авторов классических, авторов широко известных, авторов недавно впервые опубликовавшихся, авторов, о которых Давид никогда не слышал. Он замер, зачарованно глядя на полки.
Перед ним был современный римейк Александрийской библиотеки – универсальной, эклектичной, мощно растущей, управляемой без лишнего педантизма. Книги потоньше втискивались поверх рядов тех, что стояли вертикально, несомненно, чтобы выиграть место на полках, которого со временем у владельца становилось все меньше. Полки угрожающе прогибались.
В центре помещения, как маяк среди моря книг, располагался обычный канцелярский стол, а в его центре, окруженная небрежно сложенными кипами бумаг, – пишущая машинка с вложенным в каретку листом. «Олимпия SG 3S/33». Белая с черной клавиатурой и логотипом фирмы на корпусе. Вот что он искал по всему Бредагосу как окончательное доказательство – и нашел. Немного поздно, судя по тому, как развивались события.
За столом, придвинутое к полкам, стояло старое английское кресло, с много раз чиненной кожаной обивкой, а над ним – лампа для чтения. В кресле – Эстебан с книгой в руках. Он молча смотрел, как Давид, спотыкаясь, неуверенно шел к нему. Лампа, подсвечивая лицо Эстебана, беспощадно обнажала его бесконечную усталость и печаль.
– Томас сказал мне о подвале, – пробормотал Давид.
– Да. Я здесь запираюсь иногда от людей. Все они хорошие добрые люди и мне хотят только утешения. Но я нуждаюсь в нескольких часах полного одиночества. Слышу, как они ищут меня наверху, звонят и кричат, но пока у меня нет сил общаться. О подвале почти никто не знает.
Давид еле выдержал рухнувший на него в тот миг груз стыда. Что он здесь делает? Но сразу же опомнился. В общем-то, понятно, что он тут делает. Работает. И немало трудностей преодолел, чтобы оказаться сейчас перед убитым горем Эстебаном, сидящим в кресле среди книг.
– Много у тебя книг, – проронил Давид.
– Да.
Эстебан слабо улыбнулся и обвел взглядом полки.
– Наверное, не год и не два все это собиралось.
– Знаешь, говорят, что Поль Валери, умирая, обвел взглядом книжные полки в своей спальне и воскликнул: «А ведь все они не стоят одной хорошей задницы!»
В другой раз Давид от души посмеялся бы шутке – он не знал этого литературного анекдота. Но теперь, после похорон, стоя перед Эстебаном, не смог принять это даже как черный юмор.
– Я и не знал, что ты так любишь читать.
– Мы очень многого друг о друге не знаем, не так ли?
Давид присел на корточки у кресла, положив руки на подлокотник и глядя снизу в лицо Эстебану. Сейчас или никогда.
– Эстебан, я должен…
– Алисия всегда читала в этом кресле, – не слушая его, произнес Эстебан. – Обивка еще немного пахнет ее духами. – Он вдохнул. – Вот от этого-то и больно, понимаешь? Все говорят: почему-то дольше всего помнятся маленькие, конкретные детали. Я печатал, а она сидела с книгой в кресле. Стучала машинка, шелестели страницы. Мне так нравилось, что она рядом. Это было лучшее время в жизни. Я писал, она читала. Мы проводили вместе вечера, как другие пары смотрят телевизор, сидя на одном диване. Порой она смеялась под стук клавиш, и я всегда в эти моменты чувствовал такое счастье! Знаешь, я уверен, что счастье имеет какое-то отношение к привычке… к однообразию повторения, к прочности. Ты убеждаешься, что счастлив, не в момент высшего блаженства с нею и даже не в горе, какое вы вместе переживаете: если вы счастливы, просто каждый день, сидя рядом… значит, вы счастливы по-настоящему. Не знаю, прав ли я. Но теперь, когда ее нет, для меня вопрос о счастье не имеет даже академического интереса.
– Эстебан, может, мне уйти? Ты хотел одиночества и меня сюда не приглашал… Прости.
– Давид, не беспокойся. Одиночества мне теперь хватит до конца жизни. С избытком.
В этот момент Давид принял решение молчать. Алисия снова оказалась права: Эстебан не нуждался ни в чем, чтобы быть счастливым, кроме своей жены. А ее не стало. Теперь во власти Давида было только одно: изменить ее образ в глазах Эстебана. Пойти на подобный риск он не мог. Не зная, прав ли морально и юридически, Давид просто чувствовал, что не скажет ничего. Склонившись, он сочувственно спросил:
– И что теперь? Останешься жить здесь?
– Нет, уеду. Пора самому повидать мир, рассказать собственные истории. Алисия унаследовала кое-какие деньги, так что первое время на жизнь хватит. А там посмотрим.
– А не страшно?
– Ясное дело, немного боязно! Но я и хочу всего этого – перемен и нового опыта. Жить тут вдовцом, которого все жалеют… Нет. Зачехлю мебель от пыли, соберу чемодан, закрою дом, и… посмотрим, как мир встретит меня.
– В Бредагосе тебя всем будет не хватать, Эстебан.
– Да и я по ним буду скучать. Но мой дом вчера умер вместе с Алисией. Я в нем не могу находиться. Я не могу жить без нее той же жизнью. Если остаюсь жить без нее, моя жизнь должна полностью измениться. Я бы хотел передать эти книги в нашу библиотеку. Ты был в нашей библиотеке?
– Да.
– Если я когда-нибудь вернусь, то просто запишусь туда, как еще один читатель, и возьму все, что захочу, домой. А книги живут только в руках у людей. Когда долго застаиваются на полках, то страдают. Ты это знаешь?
– Нет, не знал раньше.
– Нам было бы о чем еще поговорить, Давид, да вот… – Эстебан поднялся из кресла и направился к выходу.
Они поднялись из подвала по крутой лесенке и вышли через огород в сад. К вечеру сильно похолодало. Давид, видя, что Эстебан без куртки, заметил:
– Ветер, оделся бы.
Эстебан поднял лицо к последним солнечным лучам. Его лихорадило, а глаза запали от усталости и недосыпа.
– Меня ничто больше не согреет, – ответил он без пафоса, просто констатируя факт.
Теперь Давид знал ответы на все вопросы. Кто написал «Шаг винта»? Эстебан. Будет ли дописана сага до конца? Нет. Знал он ответ и еще на один трудный вопрос: что важнее – человек или текст?
Человек.
Через два дня Фран с Рекеной сидели на скамье на автовокзале. Автобус уходил по расписанию в восемь тридцать, но объявили двадцатиминутную задержку, и друзья получили время поговорить и попрощаться.
Последние дни они паковали вещи Рекены в картонные коробки. Перебирая поштучно весь накопившийся за годы хлам, решая, что ему пригодится в будущей жизни, а что нет, Рекена впервые полностью отдавал себе отчет в том, какой резкий поворот делает сейчас его жизнь.
Вот университетские конспекты, разложенные в пачки по предметам, упакованные в пожелтевшую бумагу. Пылились все эти годы под кроватью. Вот протертые на коленях старые джинсы и футболки с надписями «Бон Джови» и «Хэллоуин», почему-то под зимними вещами. Когда он их носил? Целыми часами он перебирал шмотки, вспоминая, что с ними связано, решая, что нужно, а что не следует тащить с собой. Собрание комиксов Марвела поступило в распоряжение Франа вплоть до новых распоряжений.
А накануне вечером Рекена нашел в ящике со старыми учебниками кое-что совсем позабытое.
Домовладельцу он заплатил вперед за два месяца, сообщив, что в дальнейшем будет переводить деньги на счет. Франу сказал, что поскольку за квартиру уже заплачено вперед, то ему лучше остаться здесь – не пропадать же деньгам, их ведь не вернут. Фран подыщет себе работу, глядишь, сможет снимать эту же квартиру и дальше, а там видно будет.
Марта не стала разрывать отношения с Франом, узнав о наркотиках в его прошлом. Они долго беседовали, и разговор был откровенным и мужественным. Только в таких разговорах люди преодолевают страх перед будущим. Марта была озабочена тем, как им удержать Франа от рецидива, исследовала все возможности, как этого добиться. Когда Рекена узнал о ее решении, был счастлив: его друг оставался не один в Мадриде. Его поддержат в тяжелую минуту.
Рекена взял с собой рюкзак с одеждой на пять дней – сейчас он стоял у его ног. Этого должно было хватить на время, чтобы доехать и устроиться на новом месте. После чего Рекена собирался вернуться и забрать оставшиеся коробки.
До отправления автобуса оставалось несколько минут. Друзья, которые все последние дни разговаривали друг с другом почти беспрерывно, теперь молчали. Что сказать перед самым расставанием?
Фран начал все же, запинаясь и сильно нервничая:
– Слушай, Реке… ну, ты ведь сам понимаешь… Спасибо тебе, короче! Если бы не ты! Ну, ты сам понимаешь, что ты для меня сделал. Я на улице был, без тебя обязательно опять сорвался бы, там это неизбежно. Не хочу, чтобы ты уезжал, не узнав, как я тебе благодарен. А уж эти последние дни… ну, совсем как в старое время, слушай, словно все вернулось, аж не верится!
– Да, Фран, будто вернулись старые денечки. Я тоже очень рад, да ты сам знаешь. Черт, несколько лет я не смеялся так, как в последнее время.
– И словно всего этого мало, ты мне оставил машину и квартиру. Рекена, эти деньги я тебе должен, мы это оба знаем, да? Как только устроюсь на работу, начну возвращать.
Через толпу, спеша, к ним протискивалась Марта. Шрам на лице уже был почти незаметен, и дерматолог сказал, что позднее он исчезнет. Наконец она пробилась сквозь спешащих людей с багажом к их скамье и упала, тяжело дыша, между ними.
– Я думала, не успею!
– Ты и не успела – это автобус задержали на двадцать минут. Рекена уже должен быть в пути, – усмехнулся Фран.
– Пунктуальностью никогда не отличалась, – грустно созналась Марта.
– Марта, ну что ты? Спасибо, что пришла в такую рань на вокзал. Я тронут.
– Мне было бы очень неприятно, если бы я с тобой не попрощалась.
Она наклонилась и звучно поцеловала Рекену.
– Будь счастлив, Реке, дорогой! Пусть у тебя там все будет хорошо!
Рекена покраснел:
– Спасибо, Марта.
Автобус прибыл, люди выходили из него, забирая багаж. Рекена встал, взял свой рюкзак.
– Я тут тебе в дорогу принес почитать. – Фран протянул Рекене книгу – потрепанный экземпляр «Шага винта». – Ты говорил, что собираешься прочитать ее.
– Спасибо. Я тоже хочу тебе кое-что отдать. Смотри – я нашел ее в старых учебниках. – Рекена вытащил из рюкзака и вручил Франу маленькую тетрадку.
– Черт… Я был уверен, что потерял ее!
– Выронил однажды, а я поднял и сунул к себе в ранец.
– Это когда же?
– Ну мы еще в тот день разругались из-за…
– Ну да, ну да.
Оба помнили, что в тот день у них вышел первый крупный разговор по поводу кокаина, который Фран начал употреблять открыто. А тетрадка была той, в какую он в ту пору заносил первые писательские наброски – фразы, впечатления, мысли, темы.
– Аж страшно. Словно держишь в руках уцелевший кусок потерянного времени, – тихо произнес Фран.
– Ты, друг мой, настоящей цены себе не знаешь. Мне это стало ясно, когда я прочитал твою тетрадь. Ну, последние события показали, на что ты способен… теперь дело за тем, чтобы ты сам себя понял.
Друзья крепко обнялись. Фран не смог удержать слез.
– Реке… спасибо тебе, Реке! Черт… не только… за все… ну, ты знаешь!
– Да ладно тебе, чувак! Расчувствовался! – смеялся тот. – Смотри – еще немного, и Марта нас примет за гомиков!
Марта растроганно потрепала Рекену по щеке.
– Доберешься – обязательно позвони, – велела она.
Рекена поднялся в автобус. Тот уже сворачивал на шоссе, а обнявшиеся Марта с Франом все глядели ему вслед.
Анхела, Давид и Эстебан зачехляли мебель и упаковывали вещи в шкафы, ящики и коробки на долгое хранение. Дом, который только что жил полной трагической жизнью, был наводнен людьми и движением, теперь стоял, как иссохшее дерево зимой – пустой и лишенный смысла. Книги и фотографии Алисии заботливо упаковали в надежное место. Пол, уютно покрытый раньше коврами, казался голым. Давид тихо поставил единственный экземпляр «Шага винта» на полку в библиотеке. Он был подарен Алисии, ей он и принадлежит. С его стороны было бы некрасиво, воспользовавшись обстоятельствами, присвоить уникум.
Ключи от дома Эстебан дал Иону и Анхеле. Томас поклялся работать в огороде и с честью поддерживать его агротехнический уровень, доказывая, что уроки Эстебана не пропали даром.
В спальне на первом этаже осталась одна вещь – специальная медицинская койка Алисии. Эстебан запер дверь этой комнаты на ключ и взял с них обещание, что туда больше никто не зайдет, даже вытереть пыль. Ему хотелось, чтобы этот кусок пространства сохранился не тронутым ничьим присутствием, словно законсервировался. Как в его памяти навсегда застыли последние мгновения, проведенные с женой.
Все трое стояли у дверей, которые настала пора закрыть неизвестно на сколько – до возвращения Эстебана.
– Я буду очень скучать по дому, – признался Эстебан.
– А мы – по тебе, – прошептала Анхела.
Он ласково похлопал ее по плечу – Давид много раз замечал этот жест. Но на сей раз Эстебан привлек Анхелу к себе и обнял, как медведь, закрыв своими ручищами.
– Мы с Алисией были здесь очень-очень счастливы.
Эстебан вдруг вернулся в дом, выдвинул один из ящиков комода и вынул фотографию, на которой Анхела, Томас, Алисия и Эстебан веселились, собравшись вокруг гриля с барбекю в саду. Томасу было года три, смеющаяся физиономия перемазана грязью.
– Я помню тот день, – произнесла Анхела.
– Один из наших многих счастливых дней. Возьми фотографию, Анхела. Взглянешь порой – и вспомнишь Алисию и меня.
– Мне незачем вас вспоминать, Эстебан, потому что я ни на минуту вас не забуду. – Голос ее дрогнул, и, чтобы скрыть слезы, Анхела быстро поцеловала Эстебана в щеку.
– Сейчас я возьму из школы Томаса, и мы с ним проводим тебя на станцию.
– Спасибо, Анхела. Я буду вас ждать здесь. Поезд уходит через два часа.
– Не опоздаем. Пока.
Она быстро ушла, оставив Эстебана и Давида вдвоем.
– Вот и пошли мои последние два часа в Бредагосе, – пробормотал Эстебан себе под нос. Он сказал это себе самому, но Давид услышал, подумав, не уезжает ли Эстебан навсегда. Словно отвечая на его мысли, тот вдруг добавил тихо: – Ну, по меньшей мере…
– Я тоже буду скучать, – произнес Давид. – По Бредагосу. По Анхеле, Томасу, по тебе… и Алисии.
Эстебан улыбнулся:
– Знаешь, что Алисии нравилось больше всего в жизни?
– Что же?
Эстебан подошел к комоду и вынул оттуда какие-то бумаги, а из-под них – шесть объемистых рукописей, переплетенных в кожу.
– Ей очень нравилось сразу читать то, что я написал. Прямо с пишущей машинки. Поэтому я перенес в последний год машинку к ней в комнату и работал там. Алисия наслаждалась даже стуком клавиш, говорила, что они успокаивают ее, словно музыка. Потом сама уже не могла держать бумагу, я ей читал.
Он протянул рукописи Давиду, который, делая отчаянные усилия молчать и не выронить тяжелые тома, взял их.
– Я тебе уже признался, что мне нравится сочинять, но ты, наверное, не думал, что до такой степени? – иронично улыбнулся Эстебан. Он легко похлопал Давида по плечу, отчего тот едва не выронил рукописи.
– Ты мне позволишь прочитать? – спросил Давид.
– Конечно, бери, читай. Я подумал, что, раз ты работаешь редактором, сможешь дать мне литературные советы и вообще объективно оценить текст. Ты же профессиональный редактор? Ну, мне очень интересно твое мнение. И давай по-мужски, без обмана. Ты человек занятый, а я никогда не пробовал публиковаться и профессионально работать, но если найдешь время для короткого и прямого суждения, буду благодарен. Знаешь, смешно – сто лет я назад потерял первую часть, а сейчас вдруг нашел в библиотеке, когда разбирал ее. А то тебе пришлось бы читать с середины. А вдруг тебе понравится? Я и подумал – ты из издательства, чем черт не шутит? – Эстебан лукаво ткнул Давида локтем в бок.
– Я прочитаю их быстро и с большим вниманием, – заверил Давид. Эстебан так никогда и не узнал, как велико было то искреннее, пылкое чувство, которое они отражали.
– Так ты ими займешься?
– Не сомневайся.
– Да, сделай с двух последних копии для Джерая. Я их читал Алисии при нем, и он мне уже надоел бесконечными просьбами дать их ему почитать еще раз.
– Не беспокойся, Эстебан. Как только прочитаю, верну сюда.
Эстебан сделал неопределенный жест рукой, который можно было истолковать как «можно не торопиться» или «не стоит труда».
– Ну, пора. Анхела ждет. Давай закроем дверь.
Давид так и не смог удержаться, чтобы не задать вопрос, который жег его изнутри с тех пор, как он впервые прочитал Томаса Мауда. Теперь, когда он стоял перед ним самим лицом к лицу…
– Эстебан, как ты все это придумываешь?
Тот повернулся к Давиду, будто встречая вызов. Помолчал, а затем медленно, торжественно произнес:
– Ты не поверишь, но я не знаю. Знаю только, что оно вдруг приходит, словно ниоткуда. Надо успеть записать, а то мелькнет – и нет его, не вспомнить потом. Я всегда чувствую приближение… странное ощущение, как перед грозой.
Вот оно как, ошеломленно думал Давид. Не перестал он писать, ни на мгновение! Просто Алисия болела и у Джерая не было копий, которые нужно было отослать в издательство.
Они вышли на каменную мостовую, закрыв дом, а в нем – все секреты, какие там остались.
Поезд из Баньер-де-Люшона подходил к платформе, которая за последние сто лет практически не изменилась, с достоинством сохраняя свой старинный вид: здание вокзала выкрашено в желтый цвет, колонны с капителями, под крышей узорный фриз. Чтобы добраться из Бредагоса до ближайшей железнодорожной станции, надо было проехать двадцать пять километров и пересечь французскую границу. Старый поезд, тяжело пыхтя, втащил на станцию свои слегка тронутые ржавчиной вагоны. Неожиданно он дал такой пронзительный свисток, что Томас испуганно зажал уши. Эстебан степенно, по очереди, попрощался со всеми соседями, приехавшими проводить его. Ион, Джерай, падре Ривас, Анхела, Эмилия… Никто не был обделен объятием, поцелуем, добрым словом. Эстебан знал, что если вернется, то не скоро. Он обнял и Давида, у которого в то мгновение упало сердце. Писатель уезжает. Он, Давид, выполнил свою миссию, но почему-то в груди была тоскливая пустота.
Эстебан поспешил забраться в вагон и глядел на них оттуда, пока поезд, еще раз истошно засвистев, медленно трогался. В глазах его блеснули слезы, он махнул им рукой – и его профиль исчез из виду. Анхела с Давидом молча переглянулись. Оба знали, что железнодорожные платформы хранят много и грустных, и радостных воспоминаний.
Автобусная станция в Бредагосе гордо носила это название, но вот заслуживала ли его на деле – вопрос. Она представляла собой крытую и застекленную автобусную остановку с деревянной скамьей внутри, над которой висело расписание автобусов, довольно-таки обшарпанное. Давид, Анхела и Томас сидели рядком на скамье под расписанием молча. Говорить было не о чем. Приближался момент расставания.
– Что за день… сразу все друзья разъехались. Одна я остаюсь, – вздохнула Анхела.
– Люди разъезжаются в разные стороны, но остаются друзьями. Разве нет?
– Боюсь, нет.
Давид понимал, что Бредагос навсегда остается в его жизни. Как опыт и как этап.
– Что до того эпизода… – Анхела взглянула на Давида. – Мы оба тогда были очень расстроены и нуждались в утешении.
– Да. Дали себе волю. Сняли защиту, не думая о последствиях, – мрачно промолвил Давид.
– Я совсем не хотела, чтобы у тебя из-за этого возникли проблемы с Сильвией. Вообще, глупость сплошная.
Томас слушал взрослых, не понимая смысла их беседы.
– Тебе ни к чему огорчать ее, объясняя все в подробностях, – добавила Анхела.
Давид, который ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не стал бы ничего рассказывать жене, произнес:
– Конечно, так будет лучше. И без того все сложно.
– Вообще-то, единственная сложность в том, что ты женат, – заметила Анхела.
Давида потрясла ее искренность. Несколько простых слов предложили ему иной вариант его судьбы. До сих пор он полагал произошедшее легким флиртом без последствий. Оказывается – и он все спрашивал себя, с какого же момента, – были включены могучие энергии женской личности. Анхела красива, неукротима, в любви сильна, как природная стихия. Он не мог думать, не мог решиться, не мог двигаться. Лишь глупо улыбался. Последний раз подобное с ним было в пятнадцать лет.
Подъехал автобус, пассажиры начали выходить.
– Ну, вот и все.
– Я вас никогда не забуду, – сказал Давид. – И буду по вам скучать.
Анхела по-сестрински невинно поцеловала его в щеку.
– Счастливого пути. Пиши.
– И приезжай, – добавил Томас.
Попрощавшись, Давид устроил багаж и стал подниматься в салон, но ему помешал какой-то парень с рюкзаком, который сунулся выходить через переднюю дверь.
– Выходят сзади! – возмутился Давид.
– Да ладно тебе, брат, не уйдет без тебя автобус, спешить некуда.
– Спешишь или нет, должен быть порядок!
Парень вытащил зацепившийся рюкзак на землю и спрыгнул сам, шутовским жестом приглашая Давида войти в автобус:
– Путь свободен!
Давид улыбнулся, зашел в автобус, бросив на ходу:
– Дурачок!
– Кретин! – не остался в долгу тот.
Анхела и Томас наблюдали снизу этот поучительный обмен репликами с интересом, с которым смотрят на дерущихся котов. Томас потянул мать за руку и тихо спросил:
– А чего они ругаются-то?
– Они из Мадрида, сынок, – вздохнула она.
Давид искал себе удобное место – по ходу автобуса, с незанятым соседним, на теневой стороне – и увидел, что Анхела с сыном стоят внизу, ждут до последней минуты. Давид почувствовав укол в сердце. Анхела права: не прошло и суток с похорон Алисии, а их маленькое содружество уже распалось.
Парень с рюкзаком подошел к Анхеле, но в этот момент автобус стал разворачиваться, из-под колес взметнулась пыль, и Давид увидел только смутные очертания их фигур и прощальных жестов. Он тоже помахал рукой. Автобус исчез из виду. Анхела улыбнулась парню. Солнце играло изумительными оттенками ее волос цвета меди. Парень подумал, что такой ценный приз, как она, – для редкостного везунчика.
– Простите, – обратился он к Анхеле. – Далеко отсюда до Бредагоса?
– По шоссе прямо. Не потеряетесь.
– Пешком дойду?
– Да, это недалеко. Мы на машине, подвезем вас.
– О! Спасибо! – Парень подхватил рюкзак.
Давид проводил взглядом горный пейзаж, к которому привык за последние недели. Он вытащил шестую рукопись Эстебана и благоговейно открыл первую страницу. Подумать только – он станет первым читателем книги, а она скоро будет стоять на всех стеллажах во всем читающем мире.
Но читать не спешил. Пока за окном проплывал пейзаж, теперь совсем незнакомый, Давид вспоминал день за днем свои приключения в Бредагосе. Когда, перебирая их, он добрался до эпизода с Эдной, выгнавшей его из пансиона, вспомнил детей, бросавших в него камни, не выдержал и громко расхохотался, обратив на себя внимание пассажиров.
Анхела везла в Бредагос молодого человека, вышедшего из автобуса и поругавшегося с Давидом.
– Меня зовут Анхела, моего сына – Томас. Не бойтесь, он не кусается.
– Я – Хуан Рекена. Но почему-то все меня зовут просто Рекена.
– По фамилии? Но ведь это неприятно. Очень официально. Я бы предпочла называть тебя Хуан. Не возражаешь?
Рекена посмотрел на женщину, на ее прекрасное, открытое ветру лицо.
– Буду счастлив, – пробормотал он.
– А зачем ты к нам в Бредагос, Хуан?
– Я переехал сюда из Мадрида.
– Правда?
– Да, получил здесь должность нового библиотекаря.
