Книга: Без обратного адреса
Назад: Глава 10 День рождения Алисии
Дальше: Глава 12 Барранкильяс

Глава 11
Голосовая почта

Вода била из душевой трубки на тело Сильвии, разбиваясь о шею, собираясь в крупные струи и скользя по коже вниз между грудей и вдоль крепкого, чуть круглящегося живота, который под пупком красивой линией уходил вниз, и Давид никогда не мог сдержать восхищения. Горячая вода восстанавливала силы, ласкала тело, смывая мелкие огорчения и унося их в сливное отверстие. Сильвия наслаждалась.
Сегодня утром ее разбудил яркий солнечный луч, пробившийся между штор. Она повернулась на другой бок, еще во сне, но зная тем не менее, что сейчас уткнется в шею Давида и свет перестанет бить в глаза. Однако ничего не получилось. Медленно всплывая из подсознательных слоев сна к ясности восприятия, она вдруг сообразила, что подушка рядом с ней пуста, а мужа нет.
Прошлым вечером на пути в пансион ей пришлось всю дорогу почти тащить Давида на себе. В комнате она его разула и раздела, сам он уже крепко спал, впрочем, иногда выкрикивая что-то про пальцы. Ей хотелось понять смысл, но он быстро и крепко заснул, храпя и распространяя перегар по всей комнате. Сильвия покорилась своей участи и легла рядом, морщась от алкогольного запаха.
Вот почему ее очень удивило отсутствие Давида в кровати. Она была уверена, что после такого он проспит до позднего завтрака. Не подозревала, что, когда она проснулась без двадцати одиннадцать, муж уже час как был на ногах. Воспользовавшись тем, что широкая удобная кровать оказалась в ее единоличном распоряжении, Сильвия поспала еще полчаса, а потом долго и с удовольствием принимала горячий душ. Ее не взволновало, что муж ушел, не предупредив. Проснулся и ушел, дав ей поспать вволю. Хорошо бы вернулся сейчас с горячим кофе и пончиками из кафе, они бы позавтракали в постели. Давид это умел: вроде бы ничего особенного не делая, скрасить рутину ежедневных супружеских отношений каким-нибудь пустяком. Завтрак в постели, который он неожиданно приносил ей, маленькие подарки из каждой поездки, поцелуй в затылок, если он шел мимо, а она склонила голову над книгой, поглаживание руки, когда они смотрят вместе кино… Глупые, очаровательные жесты, они получались у него так естественно, ежечасно доказывая ей, что она любима. Взять вот этот отпуск…
Сейчас Давид вернется с завтраком – куда еще он мог пойти с утра? – она повалит его на незастеленную кровать, и они снова предадутся необузданной любовной игре. Если принесет пончики, те остынут, пока Сильвия не покончит с этим более важным делом. Пока они с ним не покончат.
В комнате зазвонил мобильник. Если бы душ принимал Давид, он бы выскочил мокрый и голый, чтобы ответить, но она не такая. И вообще, они в отпуске. Ничего, кому нужно, тот дозвонится.
Сильвия вышла, не торопясь, из душа с полотенцами на голове и вокруг тела. Эдна, хозяйка, еще не открыла для себя, что банный халат – не одежда, а гигиеническая принадлежность при мытье тела, и не снабжала ими гостей. Полотенца тоже были из ее собственного чемодана, который Давид с проклятиями втаскивал по лестнице.
Оказалось, что звонил не ее мобильник, а Давида. Странно, что он забыл его. Сильвия взглянула на дисплей: одно входящее голосовое сообщение.
Уж не Давид ли? Может, он звонит на свой мобильный откуда-то из поселка? Как говорила мать Сильвии, раз сомневаешься, значит, решение уже принято. Она открыла голосовую почту и услышала:
«Здравствуй, Давид, это Коан. Как твои успехи, не нашел пока моего отца? Пойми, мне не нравится дергать тебя, но я сейчас лечу в Милан на переговоры с «Риццоли Эдиторе» о правах на итальянский перевод. На табло счет не в нашу пользу, Давид. А ведь еще понадобится время на вычитку и корректуру… Кто будет новым редактором Тома, в смысле моего отца, зависит от тебя. Когда прослушаешь, позвони на этот номер. Я приземляюсь в Милане в четверть первого, а до этого времени не на связи. Жду звонка. Пока».
Сильвия стояла, застыв с трубкой в руке. Она сообразила, почему отпуск был таким скоропалительным. Поняла поведение Давида. Поняла саму себя.
Все изменилось.

 

Давид брел по роще, осторожно держа чашку с кофе перед собой. Он встал так рано, что роса еще не высохла с еловых веток и опавших буковых листьев. В маленьком кафе не было одноразовых стаканчиков, но он пообещал вернуть чашку, и ему позволили унести кофе с собой под честное слово.
Брел он лениво, без цели. На ходу лучше думалось, а крепкий кофе помогал справиться с похмельем. Все оборачивалось плохо. Он здесь уже четыре дня. За это время успел посетить мессу, насмерть поссориться с поваром местной таверны, послушать в ней же морские истории мужа тяжелобольной женщины, познакомиться с матерью-одиночкой, работающей плотником, а также обрел личного деревенского дурачка, который убегает или отворачивается, как только взглянет на него, Давида. Его четыре дня игнорировали, оскорбляли, отвергали, били, стыдили… И еще он все это время лгал жене.
«И я даже ничего не выгадал от этой лжи. Рискнул в поездке такими вещами… своим браком, своим рабочим местом… все это сейчас висит на волоске. Врал Сильвии беспрерывно, с тех пор как вернулся из Лиссабона, а ведь она и без того уже была обижена. С отпуском вроде получилось удачно, стало полегче, мы по крайней мере уже не ссоримся, и напряженность исчезла. Даже вернулась нежность… Я уж и не помню, сколько времени у нас не было таких радостных ночей, как тут. Причем от этого мне только хуже на душе. Сильвия здесь счастлива, наслаждается жизнью, сама сказала. Ах, если бы не это сволочное издательское дело, как я сам здесь был бы счастлив! Не отпуск, а мечта! Тихое селение, красавица жена, прогулки, разговоры утром в постели… а уж ночи… Как будто чем больше я ей лгу, тем больше она меня хочет. И я не изо льда, чтобы отказываться от такого наслаждения. А потом совесть меня так когтит, что душа в клочья. Ну, положим, вот возьму сейчас и расскажу ей все как есть. Выйдет из этого что путное? Никогда. Сильвия меня не поймет. А если бы я попробовал открыть карты еще в Мадриде? Мы бы поссорились, и никуда бы она не поехала. А если рассказать ей сейчас? Она способна и бросить меня в ярости.
Я-то думал, сойдет гладко. Да, не ожидал подобных трудностей. Ну что такого? Приехать, найти шестипалого и вернуться. Как в сериале про Джеймса Бонда «Дело о шестипалом писателе». Да, но мы не в кино, а я не Джеймс Бонд. Людей с шестью пальцами на правой руке – половина поселка, и что дальше? Я думал – приеду, найду самый большой дом, в каком может жить человек, продающий свою книгу тиражом в девяносто миллионов. Узнаваемый, роскошный дом – с газоном и садом, с бассейном и кабинетом, а в кабинете будет стоять его огромный рабочий стол вишневого дерева. Как посмотришь – сразу ясно: здесь творит великий ум… И ничего подобного. В Бредагосе нет больших домов. Здесь просто негде обитать Томасу Мауду! Великие люди не живут заурядной жизнью. Эксперт ошибся. Он ведь так и не объяснил Коану, как именно стало известно, что рукописи посылались из Бредагоса. Может, он этот поселок вообще с потолка взял? Или, например, рукопись отправляли отсюда, а сам Мауд в другом месте? Тогда почему следы пальцев на рукописи – от шестипалой руки? Какой шестипалый листал ее? Необходимо выяснить. Кстати, роман ведь включает сцену со свечами, копирующую своеобразную местную мессу. Он должен быть или бывать здесь».
Размышляя, Давид незаметно добрался до буковой аллеи с именами на деревьях. До буков, предназначенных на гробы местных уроженцев. Вот и дерево, помеченное его именем, – они с Сильвией вырезали его в день, когда ходили к Эстебану на день рождения Алисии. Он вспомнил, как думал тут о людях, которые выращивают себе гроб при жизни, и эта мысль вновь увлекла его. Буки уже не казались мрачными. Смущали только мощные корни, тянувшиеся вглубь. Они останутся и тогда, потом, когда остальное дерево оденет собою труп и будет зарыто в ту же землю. От корней шла поросль, уже превращаясь в молодое дерево. По словам Эстебана, многие оставляли прикорневую поросль для выращивания дерева себе. Поросль от деда, от отца… отцы и дети, деды и внуки.
Давид дошел до дерева, за которым в тот день Эстебан ухаживал. Поискал имя, вырезанное на коре. И нашел, но это не было имя Эстебана. Оно гласило: Алисия Руисеко. Эстебан ухаживал не за своим буком, а за деревом жены. Сама-то она уже не могла, лежала в постели в последней стадии неизлечимой болезни. И скоро ее похоронят – эту правду знали все, Эстебан тоже. И он ухаживал за деревом, как за самой Алисией.
Вернувшись от дерева Алисии к своему, Давид задал себе вопрос: что с ним будет дальше? Ведь оно теперь подписано – вон как ясно читается на коре его имя. Не срезать ли его, мельком подумал он, и даже потянулся за ножом – но что-то остановило его.
«Скажи мне, дерево, за это спасибо, – подумал он. – Возможно, я спас тебе жизнь».

 

Давид не принес пончиков. Но если бы и принес, его бы это не спасло. Войдя в комнату, он увидел на кровати раскрытый чемодан. Есть вещи, прочно связанные с несчастьем: записки, приколотые к двери, стул, упавший, да так и поднятый, картонный короб на рабочем столе в офисе и особенно чемодан. Раскрытый на кровати огромный чемодан. Хуже всего – женский.
Что-то стряслось. Очень плохое.
Сильвия вышла из ванной с охапкой разных флаконов и коробочек в руках. Мелькнули гели, шампуни, купальная шапочка, кремы – брошенные в чемодан прямо на смятые вещи. Жена умела и любила собирать чемоданы – укладывала вещи продуманно, тщательно, у нее всегда вмещалось туда неправдоподобно много идеально упакованной одежды. Однажды в Сан-Франциско таможенник попросил открыть их чемодан, и потом было целой проблемой закрыть его снова. Сильвии пришлось заново перепаковать уйму тряпок под взглядами неспокойной очереди к терминалу. Чиновник был и сам не рад: чемодан Давида он открывать уже не просил.
Теперь же вещи были брошены как попало, нервной рукой. Что случилось с Сильвией? Почему она так взвинтила себя? Голос ее, однако, прозвучал твердо и спокойно. Это испугало Давида по-настоящему. Бойся ярости владеющей собой женщины.
– Тебе голосовое сообщение на мобильнике, – сказала жена, ткнув пальцем в сторону прикроватной тумбочки.
«Господи, сделай так, чтобы она не слышала его, – молился Давид, – сделай так, Боже!» И знал, что мольбы опоздали. Сильвия слышала, конечно. Вне всяких сомнений. Отсюда следствие: сбор вещей для отъезда. Логично. Пытаясь продержаться еще хоть несколько секунд, Давид спокойно спросил:
– От кого?
– От твоего шефа.
Да, она все поняла. Он чуть не убил ее этой правдой.
– Что за народ? Я в отпуске или нет, наконец? Вот зануда. Ни дня без строчки!
Давид забыл мобильник, уходя утром. Ну как он мог? Да, похмелье. Он думал только о глотке горячего кофе. И последние дни ему сюда никто не звонил, вот и расслабился. И все же! Забыть мобильник прямо на тумбочке! Жена права – по приезде сюда его как подменили.
Сильвия повернулась к нему и несколько секунд помедлила, глядя в лицо, перед тем как заговорить. Секунды показались ему вечностью.
– Давид, ты на мне женился по доброй воле. Почему? Чего ты хотел?
– Я думал, может, ты добьешься, чтобы я научился вовремя вставать утром.
– Вот как? – Она не приняла шутки. Взор ее мог заморозить все горные озера в округе. – Всего-то?
– Сильвия, ты для меня была и есть самая лучшая. Умная, красивая, энергичная, желанная. Я тебя любил и сейчас люблю. – Господи, вразуми, что еще? Что ей сказать?
– Женясь на мне, ты рассчитывал на мою глупость?
– Сильвия, перестань! Не мучай меня! В тебе нет никакой глупости.
– Тогда почему ты себя ведешь со мной как с полной идиоткой?
Давид промолчал. Карты открыты. Ровно ничего – ни каре, ни страйта, ни фул-хауса. И джокер тоже не пришел. Сильвия продолжила:
– Послание тебе от начальника такое: ты должен сейчас же найти его отца, чтобы быстро провести редактуру и вовремя издать книгу. Интересно, Коан у вас там один такой или вы в издательстве все одинаково придурковаты? Кого вы хотите провести, шифруясь подобным образом?
– Да, Коан дурак. А я еще больший. Да и у всех в издательстве ума поровну.
Давид сел на кровать, примостившись рядом с чемоданом. Ноги не держали. А жена не отводила от него взгляда.
– Давай рассказывай, – потребовала она.
– Тебе действительно интересно?
– Ну, я полагаю, что это должно быть нечто важное. Раз ты ради этого поставил под угрозу свой брак.
Последняя фраза обрушилась на него, как ведро ледяной воды на затылок. Давид подозревал, что для нее это возможно, но не ожидал услышать вот так прямо, вслух. Плевать теперь на договоры, Коана, конфиденциальность. Договоры и клятвы хороши для роскошных кабинетов, а не для этой задрипанной комнатки, где решается его судьба. К чертовой матери договоры! На фиг конфиденциальность!
– Я должен был найти Томаса Мауда, автора «Шага винта». Никто не знает, кто он такой, даже Коан. Выяснилось, что живет он здесь, в Бредагосе. Вроде бы. И в последнее время больше ничего не присылает в издательство. Я должен был его найти, поговорить и склонить к сотрудничеству. Коан получил бы продолжение проекта, а я – серьезное повышение по службе.
– А кроме тебя, некого было послать?
Давид изумился: сама история с пропавшим писателем не заинтересовала Сильвию, она пропустила ее мимо ушей. Может, это и есть правильный взгляд на вещи?
– Коан доверяет только мне. Он уверился в моих способностях, после того как в последней командировке я вытащил из неприятностей одного нашего автора. (Если увести Лео Баэлу с вечеринки означает спасти его от неприятностей.) Теперь Коан считает, что я Индиана Джонс издательского мира и могу разрешить любую проблему.
– Он тебя об этом попросил утром, после нашего разговора о ребенке?
– Да.
– И ты согласился?
– Я долго торговался с ним. За успешное решение его проблем я получил бы спокойную и интересную творческую работу без утомительных разъездов. Находился бы больше времени с тобой и ребенком. И у нас было бы гораздо больше денег.
– Да не надо нам больше денег! Нам нужно, чтобы мы жили по-людски, вместе. Это единственное, чего я у тебя просила.
– Нет, нам нужно больше денег. А должность, обещанная мне, их дает. Работе на этой должности я буду рад меньше, чем нынешней, да что уж тут… Мне нравится, ты же знаешь, живое дело. Разговаривать с авторами, вникать в их творческие проблемы, помогать. Но новая должность нужнее. Для нашей семьи. В общем, я принял предложение Коана.
– Значит, ты думаешь, что так будет лучше для нашей семьи?
Сильвия, которая было расслабилась, снова ощетинилась. Давид видел, что мускулы ее шеи напряглись. Голос зазвенел.
– Я имею в виду новую должность и деньги, какие она принесет. Нам необходимо купить новую машину с сиденьем для ребенка.
– Давид, мне не нужна новая машина. Мы бы прекрасно ездили и на старой. А вот что меня убило, чего я просто представить не могла – так это что ты будешь мне лгать. Что ты меня обманешь после нашего разговора.
– Прости. Я совсем не хотел обманывать тебя или обижать. Так получилось. Что плохого в том, чтобы вдвоем приехать в эту деревню? Устроить нечто вроде отпуска – ну и попутно найти писателя? Я не предполагал, что возникнут какие-либо трудности. А вот скажи, если бы я тебе все это заранее рассказал – ты бы поехала?
– Нет. И мне не пришлось бы возвращаться домой одной, как сейчас.
Сильвия с треском закрыла чемодан. Внутри что-то с хрустом сломалось – наверное, баночка с кремом. Давид подошел и встал рядом. Сильвия продолжала закрывать чемодан, словно не замечая его.
– Одна ты не поедешь. Только вместе.
– Нет. Я поеду одна.
– Я с тобой.
– Я возвращаюсь одна, и твои желания тут ни при чем.
– Ну так мы встретимся дома!
– Домой я не вернусь, Давид.
Он онемел. Наконец выдавил:
– А куда же ты?
– Поживу пока у сестры, у Элены. Она меня приглашала. Мне надо подумать. Автомобиль я забираю. Ты арендуешь что-нибудь – счет оплатит издательство.
– Я все равно еду.
– Не делай еще и эту глупость. Оставайся и найди своего писателя, получи повышение. Не теряй времени. Жену терять можно, время – нет.
Давид попробовал взять у нее из рук гигантский чемодан.
– Давай помогу, ты не осилишь!
По крайней мере хоть это он смог для нее сделать. Сильвия настроилась уехать. Если бы он забрал у нее из рук чемодан против ее воли, она просто уехала бы без вещей. Давид стащил чудовищную поклажу по ступенькам лестницы ко входу. Машина стояла там же, где он припарковал ее в день приезда. Сколько у них было хороших прогулок… Давид положил чемодан на заднее сиденье, зная, что в багажник тот не поместится. Сильвия смотрела на него еще несколько секунд из машины, не закрывая дверцу.
– Все, чего я хотела, Давид, это провести с тобой несколько дней. Где угодно, хоть в забытой богом и людьми деревне, хоть в этом занюханном пансиончике, лишь бы с тобой! С тобой, а не с твоим шефом, понимаешь? Выбирай – я или они, и не сиди на двух стульях.
– Ты, Сильвия!
– Ты сейчас лжешь и сам это знаешь.
Она захлопнула дверцу и завела мотор. В первый раз они не поцеловались на прощание.
И все же Сильвия еще раз посмотрела на Давида, опустив стекло, и во взгляде ее сквозила грусть.
– Прощай, Давид!
Он глядел ей в лицо, и сердце холодело.
– Сильвия… как я тут буду без тебя…
– А я вот без тебя буду в полном порядке. По крайней мере несколько дней.
И она укатила, увозя с собой свои веснушки на прямом носике и свой взгляд карих глаз.
Давид тяжело повернулся, чтобы вернуться в дом, но на пороге путь ему преградила Эдна, которая тихо вышла на крыльцо, услышав их голоса, и без тени стыда наслаждалась семейной сценой.
– Один человек в комнате или двое – цена останется прежней, – объявила она.
Давид молча прошел мимо и поднялся в комнату. Цветок лантаны, который они принесли с прогулки, лежал на тумбочке. Он совсем завял. Еще хуже было Давиду.

 

В половине пятого утра ломка набирала максимальные обороты и порой становилась невыносимой. Фран поднялся с постели, отирая вспотевший лоб. Мешки под глазами были такими, словно он не спал неделю. Устрашая своей регулярностью, возникали судороги, сотрясая все тело от подошв до затылка. Он знал, что примерно через час они сменятся спазмами и дрожью. Вот уж что Фран ненавидел больше всех остальных мук – эту беспощадную трясучку. Словно ждешь палача, который вытянет из тебя все мускулы и вырвет зубы. Начиналась дрожь с ощущения, будто в затылок тебе медленно вставляют сверху ледяную сосульку и она пронзает мозг, позвоночник, печень, кишки, доходит до паха и там остается несколько минут, мучительно заковав морозом яички, и лишь потом медленно тает где-то внизу живота. Такая вот пытка внутренним вымораживанием тела, от которой оставались слабость, ледяной пот по всему телу и долго не проходящее желание согреться.
Трясущимися руками Фран нащупал свой вчерашний шприц, прогрел иглу на свече и протер себе сгиб локтя остатками алкоголя, найденного на столе. Он использовал неприкосновенный резерв, «запасной парашют» – вколол последнюю оставшуюся у него дозу героина. Напрягся, чтобы успеть вынуть шприц из вены, прежде чем наступит эффект от укола. Долгожданный покой охватил его тело, позволив Франу обмякнуть на топчане. Было холодно. Он даже смог подняться, чтобы взять протертое до дыр одеяло и завернуться в него. Теплое блаженство затопило сознание, и больше ничего не мучило его. Голод, стыд, боль, ломка стали пустыми словами и больше не были страшны.

 

Карлос не вернулся и к полудню. Конечно, он мог зависнуть у Глории, возясь с ней в постели или выбивая из нее деньги на дозу. Может, его взяли прямо с дозой и сейчас он в участке. Вот славненько-то было бы. Лако давеча был прав – в мире героина друзей не бывает.
Ману тоже отсутствовал. Вроде он сегодня собирался перетереть с каким-то типчиком насчет продажи грузовичка на лом, но никто не знал точно. Всем было пофиг.
Фран постучал в дверь Лако. Тот стоял у окна, смотря вниз на прохожих. Грязные волосы откинуты со лба назад, на лице трехдневная щетина, от которой лицо кажется совсем изможденным. Глаза пустые. Он неподвижно стоял, уставясь в какую-то точку на другой стороне улицы.
– Что там, Лако?
– Ничего. Ровно ничего нет ни здесь, ни в каком другом месте. Мы провалились в черную дыру цивилизации.
Он сделал неудачную попытку улыбнуться – углы губ дрогнули, но не приподнялись.
На добычу новой дозы они отправились вдвоем. Лако не мог защитить себя – он был классической жертвой. Встреться ему первый же отморозок, из тех, что готовы за дозу на что угодно… ведь и такие есть, что за полграмма героина изобьют собственную мать, – и он пропал. Там, куда они шли, классической жертве не следовало появляться в одиночестве.
Один «конек» надежно припрятан в заднем кармане джинсов в полиэтиленовом пакетике, а другой гарцует по венам; вот так-то лучше. Так им было хорошо. Заехав в Барранкильяс, отправились на промысел. Каждый в свою сторону.
Лако никогда не рассказывал о своих делах, но Фран знал, что он просит подаяние в метро. То ли стыдился говорить об этом прямо, то ли просто предпочитал помалкивать – как об этом, так и обо всем остальном, – только в их квартире считалось, что это не обсуждается вслух. А что толку, если и так все знали, откуда Лако берет деньги. Карлос за глаза обзывал его «наш исусик».
«Психодромом» назывался большой зал, где наркоман мог бы при желании провести целый день. Там имелись кабинеты со всем необходимым: шприцами, гигиеническими материалами, резиновыми жгутами, водой для инъекций. Организаторы неукоснительно следили за тем, чтобы все выбрасывали использованные шприцы в специальные яркие контейнеры. Имелись и душевые кабинки со всем необходимым для мытья, Франу не нужные, но очень многие радовались возможности смыть с себя грязь после жизни на улице – для них это была единственная возможность сохранить человеческий облик. Тем, кто успевал явиться рано, доставалась и еда. Было еще небольшое спальное помещение, где можно провести ночь, но пользовались им немногие. По причине, которую Фран хорошо понимал: строгие правила требовали не выходить до половины восьмого утра, и тот, кого по ночам мучила ломка, оказывался заперт наедине со своей мукой до утра, без облегчения. В общем, многие предпочитали скамьи скверов, кафе, картонные короба и одеяла с помоек. За свободу была цена – неприкаянность, холод и голод. Многие, проведя ночь на улице, так и оставались замерзшими навек.
Сидя на длинной, обитой синтетикой скамье, опоясывающей «психодром», Фран читал украденную вчера в метро книгу. Когда он открыл ее и прочитал первые строчки следующей главы, ему показалось, будто он снова забыл прочитанное накануне – но потом почему-то вспомнил все, разом. Читал он медленно, как в детстве, наслаждаясь каждым абзацем и опасаясь, что книга когда-нибудь закончится. Место, которое ему особенно нравилось, он перечитывал по два, а то и по три раза. Хоть бы чтение длилось подольше. Фран одновременно хотел узнать, что дальше, и не продвигаться вперед, чтобы книга не закончилась.
Народ болтался по огромному залу «психодрома», вроде тех львов в клетках, каких он видел в зоопарке. На скамье никто не мог высидеть более двух минут. Все поглядывали на вход в тоскливом ожидании – вдруг кто из приятелей принесет обещанной дури – и одновременно со страхом: придут совсем другие люди, с предъявами. Полиции не боялись. Полиция сюда не приходила никогда. После первого же появления ее здесь слух пронесся бы по всему городу и сюда больше не заглянул бы ни один уличный наркоторговец и, соответственно, ни один наркоман.
Читая, Фран непроизвольно вспоминал старое. Мысли текли одновременно с прочитанным, смутно и спутанно. Уроки, книги, сигареты за столиком в кафе, карточные партии в патио и туса за спортзалом, где кроме табака курили еще кое-что. Потерянные друзья… Где теперь его сокурсники по университету? И что они о нем говорят, если еще вспоминают?
Подошел знакомый поклянчить крэка. Педро Эль Куррао. Эль Куррао – прозвище, по тому рингу, где его били особенно сильно. Педро раньше был боксером-неудачником.
– Слышь, Фран… ты прости, конечно… есть у тебя?
– Я сейчас в сухом доке, Педро.
– Да ладно, чувак, не лечи меня, что-нибудь у тебя да есть, давай его сюда! Давай, говорю! А то недолго тебе тут книжечку читать!
Фран взглянул ему в лицо. Бедняга обливался потом, взгляд не концентрировался. Уже начинали дрожать губы и пальцы. Ломка подходила к апогею.
– Ты ж знаешь – было бы что, я бы дал. Всегда с тобой делился.
Ложь: Фран никогда ничего ему не давал, но Педро сейчас ничего не отражал. Кажется, удалось от него избавиться, сейчас отвалит.
– Ладно, чувак, не сердись… но если ты узнаешь, у кого… ну, если у кого есть… ну, ты понимаешь.
– Я сразу тебе скажу, Педро.
И Педро отправился докучать соседям Франа, сидевшим на той же скамье несколькими метрами дальше. Клянчить деньги – дело вообще ненадежное и противное, но только настоящий оптимист может просить их у наркомана.
Фран читал книгу, вцепившись в нее, как в брошенный сверху спасительный круг. Ни разу его руки, занятые переворачиванием страниц, не потянулись к карману, где лежал шприц. Он читал до самого обеда.
После обеда день вступил в наезженную колею. Фран пристроился в сторонке у выхода из метро Легаспи, терпеливо наблюдая, как мощный единый пассажиропоток распадается на одиночных пассажиров. Он ждал жертву не менее часа – терпеливо, как тигр в зарослях африканской саванны. Наконец появился подходящий чувачок, маленький и смуглый. Фран положил ему руку на плечо, как заждавшийся лучший друг, – естественнее не бывает, и отвел в сторону, зажав в угол своим телом. Там посмотрел ему в лицо и приказал:
– Давай все, что есть.
– Да у меня ничего нет, правда! – задушенно прохрипел парень.
Тогда Фран выхватил приготовленный шприц и прижал его к предплечью коротышки.
– Хватит. Бумажник, живо!
Парень уже не мог сдерживать дрожь. Прыгающими пальцами протянул ему бумажник. Фран заглянул внутрь и улыбнулся – там было не менее сорока евро.
– Значит, ничего нет? Здоров ты врать, сволочь.
– Я вас умоляю… это не мои, это моей девушки…
Он даже сделал попытку потянуть к себе бумажник. Фран быстро убрал бумажник за спину, а иглу шприца прижал посильнее. Он надеялся, что колоть не придется – это была его ночная доза, которую ему дали на «психодроме», она ему самому нужна, да и шприца второго нет, а от этого типа еще и подхватишь что-нибудь.
– Не суетись, малыш, не ищи приключений на свою задницу.
– Да это не мои!
Фран смотрел, как по вискам парня стекали капли пота. Губы тряслись.
– Так… значит, смотри, как мы сделаем. Тут… – он взглянул в бумажник еще раз, – сорок пять. Я тебе оставлю пятнадцать. Хватит добраться до дому и даже поужинать.
Бедняга тяжело вздохнул. Он примет любые условия. Обобранные до нитки не торгуются с тем, кто их ограбил.
– Хоть бумажник верни, там права, документы…
– Да… и кредитка, – вкрадчиво сказал Фран.
Коротышка вздрогнул, глаза его вытаращились. До этой минуты ему не приходило в голову, что грабитель может подтащить его к банкомату и угрозой вынудить снять с карточки вообще все, что у него есть. От одной мысли об этом у него подкосились ноги. Он не знал, что Фран никогда не делал подобного: опасно. Неизвестно, как повернется ситуация, слишком от многого зависит дело, всего не учтешь. Вон как Карлос – рискнул, а теперь в розыске.
Трясущийся коротышка, не сводивший тоскливого взгляда с бумажника, неожиданно вызвал у Франа жалость.
– Да ладно тебе. Держи свой бумажник, малыш. И прости – для меня это вопрос жизни и смерти, понимаешь? Мне жаль, что я тебя маленько помял.
Парень, вне себя от изумления, тем не менее выхватил у него бумажник движением жадным и точным.
– Ах ты сволочь! Отморозок вонючий! Помял он меня! Дождешься, и тебя помнут! – И бросился бежать, ловко проскочив у Франа под локтем.
Парню явно полегчало, подумал тот, вон как чешет по улице. Будем надеяться, что в полицию не пойдет, да и что ему там сказать? Меня тут один отморозок хотел ограбить, потом, правда, передумал, вернул пятнадцать евро на ужин и автобус. Вот уж насмешил бы дежурного.
Давид щедрой рукой плеснул себе виски в пиво. Прошло немало лет с тех пор, как он напивался по-настоящему, засиживаясь с друзьями за бутылкой до самого рассвета, и теперь со странным чувством, похожим на тоску, смотрел, как медленно смешиваются алкогольные струи. Что делается-то, как время бежит… Он даже виделся иногда с некоторыми из тех давних друзей, но очень редко, и то их молодое, радостное настроение никогда не возвращалось. Теперь они случайно встречались на деловых обедах. Дешевое виски сменилось сортами по тысяче евро за бутылку, стойка бара – солидной роскошью ресторанов, безмятежная свобода – тяжестью ответственности. У всех жены, дети, важная работа. Тогда они спорили об игре Мишеля и Бутрагеньо, теперь – о налоговой политике. Да, прежними им не бывать.
Давид сидел за столиком в «Эра Уменеха». Солнце уже поднялось над горизонтом и косо падало сквозь высокие узкие окна на плохо подметенный пол с остатками опилок, а в темных углах большого зала еще горели лампы. Давид и сам не знал, что он тут делает. Просто некуда больше было податься. Ни гулять по окрестностям, ни сидеть в комнате не было сил. Без Сильвии ему ничего не нужно.
Сильвии не нравилась его редакторская работа, а он не хотел никакой другой. Издательское дело – ревнивое, требовательное, ему нужно приносить в жертву личное и семейное время. Но это была его работа, и Давид любил ее. Быть редактором для него значило делать то единственное, что он умел, хотел и должен был делать. Неужели лучше работать в какой-нибудь транснациональной компании с восьми до десяти, по выходным писать отчеты на неделю, а оставшееся время наконец уделить семье?
Сколько Давид себя помнил, больше всего на свете ему нравилось читать. Пока его матушка в воскресный вечер составляла картинку-пазл, приспособив под нее доску, которая, впрочем, служила в их доме самым разным целям, например раскатыванию теста, – он забивался в уголок с книжкой Эмилио Сальгари и с его доброй помощью углублялся в дебри Борнео, плыл через моря и преодолевал горные хребты. Невинные приключенческие сюжеты сменялись, по мере его взросления, все менее невинными. В бакалавриате Давид впервые прочитал классические русские романы и всерьез задал себе вопрос: что такое литература? Чем больше читал, тем больше хотелось читать: одни книги влекли необходимость других, и так до бесконечности.
Подростком он попробовал писать. Думал, что сумеет. Читал очень много, больше, чем обычный мальчик, и имел склонность к выдумыванию разных занимательных историй. Но когда Давид, просидев немало каникулярных летних ночей над пишущей машинкой, которую сменил текстовый процессор, перечитывал написанное, понимал: чего-то недостает. Того самого, что отличает литературу от любительских упражнений. Сюжет развивался, но натужно, словно из-под палки. Локомотив пыхтел, скрипел, а скорости не набирал.
Принять это положение вещей было не так-то просто. Давид ведь много раз и вблизи наблюдал развитие писательского дара, его становление от первых публикаций до вершин. Видел, как трудно вырабатывается у писателя его личный стиль, как много надо работать над сюжетом и системой персонажей, чтобы они выглядели непринужденно и естественно, как в жизни и хорошей литературе. Он знал, каковы бывают первые краткие опусы даже у самых талантливых – весьма далекими от совершенства. Вообще никому никогда не удалось бы начать сразу с шедевра. Далеко не все великие и первый свой роман делали удачно, и редко кто становился мировой знаменитостью ни с того ни с сего. Многие лет до тридцати-сорока писали хорошие, но не выдающиеся произведения и лишь позднее печатали книгу, которая позволяла им надеяться на прочное литературное будущее, словно все написанное раньше являлось лишь подготовкой. Может, он как раз из таких писателей?
Давид потерял много времени, прежде чем понял: нет. Не писатель вообще. Жить стало даже проще. И только когда не спалось перед рассветом (теперь он уже не стучал ночами по клавиатуре), какая-то острая игла порой касалась сердца. Стал ли он тем, чем мог и должен был стать?
Мы никогда не становимся теми, кем мечтали быть. Иначе мир наполовину состоял бы из футболистов и космонавтов. А он состоит из таксистов, кассиров в супермаркете, рабочих метро, мясников и рыбаков. Разве дети в школьных дворах, думая о своем будущем, мечтают стать кассирами? Кто-то из писателей, с кем Давид работал, однажды сказал: мы все умеем писать лишь об одном: своих несбывшихся мечтах. Они-то и называются литературой. Элиминация и субституция.
Так что он читает теперь Хеннинга Манкеля. Руководствуясь исключительно личным вкусом.
Давид был доволен своей работой и судьбой. Он работал с писателями, столь ему близкими по духу, и работал рука об руку, почти как соавтор. Видел их работу так близко, как это возможно для другого человека, следил за каждой их мыслью, сравнивал их с собой. Страстно и тоскливо ждал, что наблюдения откроют ему тайну: почему их нейроны работают так, что они, а не он, могут сочинять книги и становиться все богаче, известнее. Сочинять книги. Сбывшаяся мечта. Наблюдения не открыли ничего нового. Если психологом называют человека, которого интересует не красавица, вошедшая в комнату, а реакции на нее тех, кто в комнате находится, то писатель – тот, кто наблюдает этого наблюдателя-психолога, а также окружающих его людей и красавицу.
Писатели бывают разные, и работать с ними нужно по-разному. Давид это умел. Он был очень хорош на своем месте.
И вот все это он был готов бросить ради Сильвии. Хватит жить в мире чужого воображения, теряя из виду собственную реальную жизнь – свою семью, живую женщину, живого ребенка. Хватит вкладываться от всей души в чужие книги, даря им успех, которого без него, вероятно, у них и не было бы. Да, он будет скучать без литературных бесед, но еще больше он скучает без Сильвии. С книгами не согреешься в постели. Они тебя не обнимут, когда тяжело на душе. Не разбудят на рассвете поцелуем, не проведут ладонью по бедру.
Вот что являлось ставкой в игре. Вот почему Давид был готов отказаться от редакторской работы ради скучной кабинетно-чиновничьей. Вот почему приехал сюда, в Бредагос. Ради Сильвии.
А она не оценила, приняв его за эгоиста, который цинично обманул ее в своих целях, манипулировал ею. Ну а если бы он объяснил ей все с самого начала, поняла бы, поддержала? Нет. Она не поняла бы, что все это лишь однократное напряжение ради их будущего, ради благоденствия семьи. Странная Сильвия, живет, словно сейчас семидесятые! Теперь, чтобы вырастить ребенка, нужно целое состояние! Пеленки, коляски, башмачки, частные школы, гаджеты, да не хуже, чем у соклассников… еще и еще… одежда, компьютер, мебель, счета за электричество, газ и Интернет, мотоциклы, машины… Деньги, деньги, деньги. Где их брать? Из зарплаты, Сильвия, из хорошей зарплаты, например директора издательства. Вот чего ты не понимаешь.
Давид глотнул пива с виски. Усталость была чудовищной. Голова раскалывалась, знобило. Догнать ее, просить прощения? Бесполезно. Он знал Сильвию. Она никогда не сердилась по пустякам, но уж когда обижалась, то всерьез и надолго. Печально молчала, не принимая знаков внимания, угрожающе долго размышляла о чем-то. Визгливые скандалы с битьем тарелок о стену никогда не входили в ее репертуар. Просто она день за днем существовала рядом, с пустыми глазами, без отклика на попытки примирения, неохотно и учтиво общаясь с ним. Когда Сильвия в таком состоянии, петь серенады под ее окном, может, и романтично, но заведомо глупо. Он должен сделать то, что принесет пользу их общему будущему. То есть найти Томаса Мауда. Молниеносно! И вернуться в Мадрид с известием о своем повышении. Сказать, что больше никуда от нее не уедет, что все будет, как она хотела. Он для нее все сделает. И будет ждать, пока она не простит его, не поймет, что ведь все это было сделано только ради нее.
Теперь Давид нуждался в плане – как все это осуществить? Сидя здесь над виски с пивом, проблему не решить. Шестипалость больше не служит ему проводником. Хорошо. К черту шестипалых. Он станет искать писателя. И найдет, сколько бы пальцев у того ни было. К черту тайны. И к черту литературу. Теперь он будет жить среди зеленых листьев, а не бумажных листов. Вперед, к реальности!
Давид отправился к стойке, чтобы расплатиться, и столкнулся там с парнем, которого уже дважды видел здесь, причем оба раза тот очень невежливо не ответил ему на вопрос. Парень вяло ел яйца, фаршированные ветчиной, и запивал их чем-то из бутылки. Жевал медленно и словно с трудом, пил маленькими глотками. Давид не знал, кто он. Оба раза парень не отвечал на вопросы, убегая прочь. Сейчас Давид посмотрел ему в лицо – парень опустил голову, продолжая жевать.
– Ты меня помнишь? – спросил Давид.
Никакой реакции.
– Эй! Ты помнишь меня?
Как об стенку горох. Давид решил сделать еще одну попытку:
– Мы же виделись у Эстебана, помнишь?
Парень наконец посмотрел на него. Прямо, твердо, с вызовом.
– Вы здесь чужой, – холодно ответил он. И, запив из бутылки последний кусок, быстро вышел из таверны.
Давид, ни понимая, чем вызвал такую отповедь, растерянно смотрел ему вслед. Сзади, тихо смеясь, приблизился Ион, хозяин заведения.
– Пообщались? Ну-ну…
– Он мне сказал, что я чужак.
– Да вы, Давид, не парьтесь особо насчет Джерая. Он у нас… ну вот такой Джерай. Мы его хорошо знаем и прощаем. Да, он со странностями. Не разговаривает ни с кем, кого ему не представили.
– Ну надо же! Не представили!
– Как в детстве внушили, что нельзя разговаривать с незнакомыми, так он с тех пор и следует родительскому наказу. Буквально и упорно. Деревенский дурачок, безобидный, даже забавный. Он вообще ни с кем не разговаривает, ни со знакомыми, ни с чужими. Прирожденный созерцатель.
– Ясно. Ну, по крайней мере, сейчас он меня заметил, даже пробурчал что-то. Обычно просто разворачивался и уходил.
– А! Ну да, он же только что позавтракал. Вот едок так едок, ни крошки не оставит, а яйца просто обожает. Я его подкармливаю. Завтракать приходит аккуратно, каждый день, спасибо ни разу не сказал. Единственное, что я от него сегодня слышал: «А ветчина будет?» Но я не сержусь. Он у нас, в общем, славный мальчик. Три с половиной.
– Простите?..
– Я говорю, пиво с виски – три с половиной евро. Или вы думаете, что я и вас пригласил позавтракать?
Назад: Глава 10 День рождения Алисии
Дальше: Глава 12 Барранкильяс