Глава 8
НЕУЛОВИМАЯ
Евгений хмурился: никак не ожидал, что его так легко поймают на слове. И кто — сопливый мальчишка, дошкольник!
— Все-таки придется зайти, — пробормотал Колыванов. — Вот уж мамуля посмеется, если узнает…
Мать всю жизнь ругала его за упрямство и неумение уступить даже в мелочах. Говорила, что именно поэтому он до сих пор один. А иной раз приставала с просьбой срочно жениться, едва не со слезами умоляла, так ей хотелось с внуками понянчиться.
Знала бы, как ее «несгибаемым» сыном крутит шестилетний пацан!
В который раз он уступает мальчишке?
Колыванов криво усмехнулся: лучше не подсчитывать, а то самому дурно станет.
«Интересно, понравился бы маме Китеныш? Наверняка бы сказала — самостоятельный чересчур. Мол, весь в тебя. Забавно…»
Евгений посмотрел на часы: до совещания оставалось достаточно времени, он вполне мог забежать «в гости». Даже хорошо — будет уважительная причина уйти пораньше, не врать же ребенку в открытую? Во-первых, некрасиво, во-вторых, в этом возрасте они любую ложь подкоркой чуют, интуитивно, как говорится.
«Напросился в гости, называется. — Евгений сел в машину. — Думал пошутить, кто ж знал, что мать мальчишке настолько доверяет. Еще и нянька у него малость с приветом, раз так быстро дала согласие на мой приход, нормальные старухи недоверчивы, и правильно, сейчас столько швали развелось…»
Поразмыслив, Колыванов заехал в книжный магазин, выбрав на свой страх и риск несколько книг из серии о животных с великолепными иллюстрациями. Кажется, Никита осенью идет в школу, вряд ли его сейчас больше интересуют мячики-машинки. На всякий случай Евгений заскочил и в компьютерный отдел, купил пару новых игр, помнится, мальчишка упоминал, что любит их.
Ай да нянька!
Пришлось приобрести и коробку хороших конфет к чаю.
Евгений свернул в нужный переулок, потом в небольшой двор, обсаженный по периметру тополями. В центре находилась детская площадка, чуть дальше — небольшое футбольное поле с самодельными воротами.
Двор был зажат между двумя старыми пятиэтажными домами хрущевской постройки, похожими словно однояйцовые близнецы. Даже балконы покосились одинаково, и лавки у подъездов были выкрашены одной краской, яркой, ядовито-зеленой.
Евгений отсчитал третье крыльцо со стороны переулка и подивился исключительно точной инструкции, перепутать что-либо было невозможно, Никите впору карты рисовать по памяти.
«Пятый этаж, — с досадой подумал он. — В таких домах не бывает лифтов…»
Евгений набрал код на двери и вошел в подъезд. Довольно чистый, с цветочными горшками на подоконниках и дешевыми яркими картинками на стенах. Удивился неожиданной опрятности и невольно улыбнулся: на площадке между четвертым и пятым этажом кто-то поставил вырезанного из дерева домового. Смешного, бородатого, в дырявой широкополой шляпе и лапоточках, хитроглазого, с носом картошкой и в длинной рубахе, подпоясанной обычной веревкой.
Невольно оглядываясь на него, Колыванов позвонил в восемнадцатую квартиру и едва не попятился: дверь открыла старая дама, совершенно не соответствующая его представлениям о няньках.
Высокая, сухощавая, с умными веселыми глазами и ироничным крупным ртом, она рассматривала его с нескрываемым любопытством. Колыванов хмыкнул и ответил ей таким же откровенным взглядом: почему нет?
От дамы так и веяло энергией — никакой старческой расслабленности, вялости или равнодушия.
Седые волосы гладко зачесаны назад и собраны на затылке в довольно тяжелый пучок. Явно дорогой спортивный костюм смотрелся на ней вполне органично и даже элегантно. На шее болтался сотовый телефон тысяч за двадцать, почти мини-компьютер, такой на пенсию не купишь.
— A-а, вот и наш новый приятель, удивительная пунктуальность, что приятно, нужно признать, — улыбнулась дама. — Что ж, входите! — Она посторонилась, пропуская Колыванова в квартиру. И ехидно пропела ему в лицо:
— Посмотрим-посмотрим, насколько наш мальчик разбирается в людях! Надеюсь, лучше, чем его мамочка…
«Эта нянька чем-то похожа на мультяшную Шапокляк, — с усмешкой подумал Колыванов. — Только крысы на поводке не хватает».
Неожиданная ассоциация почему-то привела его в прекраснейшее настроение, исчезла неловкость. Евгений почувствовал себя чуть ли не в гостях у родной бабушки, тоже удивительно языкастой и ядовитой старухи.
Непринужденно склонив голову и щелкнув воображаемыми каблуками, Колыванов счел нужным представиться:
— Евгений Сергеевич Колыванов, нечаянный приятель вашего подопечного! — и широко улыбнулся. — Я тоже очень надеюсь, что вы соответствуете данной характеристике, вынужден сказать — весьма лестной!
Никита, выскочивший в прихожую с первыми звуками его голоса, радостно улыбался.
— Редкая в наши дни галантность, — восхищенно оценила его старания старая дама. — Я поражена в самое сердце, молодой человек. Кстати, вы можете называть меня Анной Генриховной, как и ваш приятель. — Она кивнула на мальчика.
— Очень, просто очень приятно, — прижав к груди свободную руку, выдохнул Евгений.
Никита звонко рассмеялся. Колыванов строго покосился на него и воскликнул:
— Разрешите отдать вам коробку конфет к чаю, а Никите — книги? — и жалобно признался: — Они мешают снять плащ и разуться, а я не вижу здесь тумбочки…
— Конечно, молодой человек!
Анна Генриховна забрала конфеты и величественно удалилась. Никита робко взял книги и недоверчиво прошептал:
— Это правда мне?
— Естественно. Не мог же я прийти в гости с пустыми руками?
— Но почему? Это не день рождения и не Новый год…
— Я же мужчина. А ты сам сказал: в доме дама, значит, нужны цветы или конфеты. Конфеты показались мне уместнее.
— Но я же не дама, — резонно заметил Никита. — А ты и мне принес подарки.
— Просто я вспомнил, что ты осенью идешь в школу и новые книги тебе не помешают. Или ошибся?
Никита оглянулся на кухню, где фальшиво, но зато жизнерадостно и очень громко напевала старый шлягер Анна Генриховна, и смущенно пробормотал:
— Нет. Я люблю читать. А тут еще и фотографии классные. Спасибо.
— Рад, что угодил.
Евгений сунул ноги в пушистые шлепки и невольно хмыкнул: лапки у матери Никиты о-го-го, чуть ли не сорок второго размера, шлепки пришлись почти впору.
Старуха оказалась исключительно любопытной собеседницей, она обо всем имела собственное мнение и ничуть не стеснялась его высказывать.
Что удивило Евгения, Анна Генриховна абсолютно серьезно интересовалась и мнением Никиты. Выслушивала его внимательно, даже уважительно. И мальчишка вступал в разговор без всякой робости, хотя какой у него жизненный опыт?
Колыванов расслабленно пил чай. Анна Генриховна с Никитой обсуждали приближение Пасхи, оба не сомневались — ее обязательно нужно праздновать. Не потому, что они такие уж верующие, — ну не учили их этому! — дело просто в обычаях: раз деды-прадеды отмечали…
Старуха и мальчик не перебивали друг друга. Говорили неторопливо и негромко, легко смеялись незамысловатым шуткам, вспоминали какие-то давние события и деликатно вовлекали в беседу притихшего гостя.
Евгений машинально, не чувствуя вкуса, жевал конфеты и пытался хоть как-то соответствовать моменту, что получалось из рук вон плохо.
Ну не задумывался он никогда над некоторыми проблемами, например, что такое пост! Предрождественский или весенний, предпасхальный. Всегда считал: это своеобразная диета, когда нельзя есть мясное, жирное, сладкое. Так называемое «скоромное».
Анна Генриховна певуче говорила:
— Сейчас религия для многих стала модой, глубинный смысл Великого поста перестали понимать. Вот вы, Евгений Сергеевич, помните, что говорил святитель Иоанн Златоуст? Мы с Никитой в прошлом году специально читали…
Колыванов мучительно покраснел и пожалел, что назвался православным. Ляпнул, что не только сам крещен, но и крестников имеет, трехлетнюю племянницу и годовалого сынишку друга.
Не мог, спрашивается, промолчать?!
Тоже — православный!
Он благодарно посмотрел на Никиту, когда мальчишка весело процитировал:
— «Ты постишься? Напитай голодных, напои жаждущих, посети больных, не забудь заключенных в больнице, пожалей измученных, утешь скорбящих и плачущих…» Я не забыл, Анна Генриховна, вот честное слово!
— Молодец, — сдержанно похвалила старая дама. — Запомни еще слова преподобного Иоанна Лествичника. Он сказал: «Раб чрева рассчитывает, какими снедями почтить праздник, а раб Божий помышляет, какими бы дарованиями ему обогатиться!»
Мальчишка кивнул, губы его шевелились, лицо стало сосредоточенным, серьезным.
Колыванов изумленно спросил:
— Ты действительно стараешься запомнить?
— Конечно. Мама сказала — лишние знания карман не тянут, а когда учишь наизусть, развивается память.
— Ну и ну, — пробормотал Колыванов. — Интересная у тебя мама…
— Я просто не хочу остаться дураком, — хмыкнул Никита. — Их и без меня хватает.
— Как раз они-то и угодны Богу, — хмуро проворчал Евгений.
— Глупости, — возмутилась Анна Генриховна. — Повторяете как попугаи один за другим всякую чушь, хоть бы думали, что говорите! Не ожидала от вас, Евгений Сергеевич. Казалось бы — думающий человек!..
— И все же пост — это ограничения в еде. — Колыванов с досадой бросил на блюдце надкусанную конфету. — Я где-то читал: в старину к весне становилось туго с продуктами, отсюда и постились, часто — вынужденно. И для здоровья полезно, хоть какая-то разгрузка. Да любого на улице спросите, скажет: пост — своеобразная диета! — Евгений покосился на Никиту — мальчишка слушал их, открыв рот, — и неохотно буркнул: — Ну и аскетизм некоторый в пост положен типа — не ходи по ресторанам, не носи золота, думай о душе…
— И неправильно ваш прохожий скажет, — возразила Анна Генриховна. — Мне не верите, я вам процитирую слова святителя Херсонского Иннокентия: «Лучше бы ты вкушал что угодно, но в то же время питал тех, кто и не в посте едва не умирает от голода. Лучше бы ты продолжал украшаться твоими одеждами по-прежнему, но в ту же пору излишним, праздно висящим и снедаемым молью одеянием твоим прикрыл наготу нищих братий, которые стонут от холода. Даже лучше, когда бы ты не прерывал обычных твоих забав и увеселений, но, прохладясь сам, доставлял отраду и утешение тем, кто давно забыл, есть ли какая радость на Земле…»
— Хотите сказать, — угрюмо поинтересовался Колыванов, — есть в пост можно все?
— Хочу сказать — пост не диета, только и всего. Это нечто большее, гораздо большее!
— Вы верующая? — раздраженно посмотрел на старую даму Колыванов.
— Не знаю, — пожала плечами Анна Генриховна. — В церкви я не часто бываю, не приучена, меня многое там раздражает.
— Что именно?
— Ну, напоказ все слишком, что ли? Да и лицемеров среди воцерковленных многовато, — грустно усмехнулась она. — Лучше бы они одиноким и брошенным старикам помогали, в больницах санитаров вечно не хватает. Сиротами бы занялись, чем просто поклоны бить, свечи жечь или молитвы шептать…
— Если вы не верующая, — упрямо продолжил Колыванов, — откуда знаете всех этих… святителей и преподобных?
— Любопытство — моя слабость, — смущенно улыбнулась Анна Генриховна. Помолчала и виновато добавила:
— Я ведь, если честно, куда только свой длинный нос не совала. И буддизмом интересовалась, и мусульманством… Скажем, весь Коран от корки до корки прочла!..
Колыванов проводил взглядом Никиту, мальчик как раз убежал в комнату с книгами, и сурово спросил:
— А ребенку зачем голову морочите?
— Разве морочу? — нахмурилась старая дама. — Просто хочу, чтобы Кит обо всем имел представление, не люблю пустоголовых и равнодушных.
— Но знать наизусть высказывания святых — это уж слишком!
— Он празднует Пасху, значит, должен понимать, что это такое, — усмехнулась Анна Генриховна. — Думаете, лучше оставаться невеждой? Считать Великий пост обычной диетой, а саму Пасху — праздником желудка?
Колыванов сердито фыркнул. Анна Генриховна, словно оправдываясь, добавила:
— Я же не тащу ребенка в церковь, не учу молитвам — сама я, кстати, наизусть знаю только «Отче наш», — не внушаю неприязни к иным религиям… — и уже твердо сказала: — А знать историю своего народа он обязан, даже о тех праздниках должен знать, чьи корни идут из язычества…
— Это вы о Масленице?
— О ней тоже.
Они помолчали. Анна Генриховна сосредоточенно счищала с лука шелуху, видимо, собиралась красить яйца. Евгений только сейчас вспомнил, что Пасха через два дня, в воскресенье. А сегодня, выходит…
— А что, собственно, сегодня выходит?
— Чистый четверг, — рассмеялась Анна Генриховна, и Колыванов понял, что задал последний вопрос вслух.
Расспрашивать о Чистом четверге Колыванов не рискнул, не хотел окончательно прослыть невеждой. Допивал остывший чай и с интересом рассматривал крошечную чистенькую кухню, давно он в таких не бывал.
Пять квадратных метров от силы!
Самый минимум мебели!
И настоящий зимний сад на широком подоконнике. Огромные махровые цветы вишневого цвета — кажется, гибискус. У Таньки на кухне такой же, мать на днях хвалила.
Белые, словно восковые цветы, с сильным сладким запахом, они похожи на розы — гардения, у него в офисе стоят два горшка, у окна в холле, только цветут редко и не так обильно. А вот что за россыпь ярко-желтых розеток…
Колыванов бросил взгляд на древнее кресло и улыбнулся: одну из ножек заменяло полено. Где его достали в городе, непонятно. А перед креслом, на стене…
Заинтересовавшись, Колыванов встал с табуретки. Подошел поближе и удивленно хмыкнул: надо же, обычная разделочная доска! Правда, ею вряд ли пользуются, уж очень рисунок хорош.
— Правда здорово?
Колыванов обернулся: рядом стоял Никита.
— Правда, — согласился Колыванов. — Я бы сказал — слишком здорово для жалкой разделочной доски.
— Это мама нарисовала!
— Лучше бы твоя мама лишний раз свежим воздухом подышала, ведь в чем только душа держится, — проворчала Анна Генриховна, набивая луковой шелухой старую эмалированную кастрюлю. — А то сидит часами как проклятая, горбится над этими дурными досками, зрение портит, и чего ради, спрашивается?
— Я ей говорил, — горестно вздохнул Никита. — Сколько раз говорил! А она мне: «Мы с тобой в Крым летом поедем…»
— В Крым они поедут, — буркнула Анна Генриховна. — Если твоя мать не научится отдыхать, то вместо Крыма скоро попадет в больницу!
— Но мама не болеет, — неуверенно запротестовал мальчик.
— Вот выброшу все ее краски, тогда точно не заболеет, — в сердцах пообещала старая дама.
— Мама просто хочет увидеть море, — грустно пробормотал Никита. — Она его только во сне видела.
Анна Генриховна странно всхлипнула. Притянула к себе мальчика и поцеловала в колючую макушку. Потом оттолкнула и велела не путаться в ногах. Ей еще тесто нужно на куличи ставить — верующие не верующие, а Пасху практически все отмечают, очень уж праздник красивый…
Никита повеселел, заулыбался. Колыванов, задумчиво всматриваясь в рисунок, — лепестки мака казались почти прозрачными, как можно такое выписать на куске фанеры? — тронул мальчика за плечо и спросил:
— А снять можно? Посмотреть поближе? А то солнечный свет неудачно падает, прямо в глаза бьет…
— Сними, — позволил мальчик. И признался: — Я сам ее часто снимаю, когда мамы дома нет. Сижу, смотрю, смотрю…
— Нравится?
— Ага. Жаль, правда, что у нас такие маки не растут?
— Почему не растут? — рассеянно пробормотал Колыванов, осторожно снимая доску. — Я не раз в деревне видел, в детстве, крестьяне маки прямо в палисадниках высевают, на пироги…
— Высевали, — поправила Анна Генриховна. — Сейчас запрещено. Все наркотики властям мерещатся. — Она брезгливо поморщилась. — Будто этим удержишь! Наркоманы и без мака запросто обходятся, чем только не колются, этой дряни и в городе, и в деревне хватает…
Колыванов жадно рассматривал простенькую композицию и не мог понять, чем она держит: что он, более серьезных работ не видел?
Анна Генриховна обернулась и с досадой сказала:
— Глупая девчонка свои рисунки на рынок сдает, старухе какой-то, а та за них копейки жалкие выручает, продает как разделочные доски, представляете?
— Вовсе не копейки, а целых пятьдесят рублей за каждую, — обиженно буркнул Никита. — Мама говорит — совсем не плохо.
— Мама говорит… Много она в жизни понимает, твоя мама!
— Нет, действительно здорово, — пробормотал Колыванов.
— Мне тоже нравится, — неохотно признала Анна Генриховна. — Только я сирень выбрала, с юности люблю ее, знаете ли…
— А еще я смотрю мамины акварели на бумаге. — Никита залез на спинку кресла и теперь заглядывал Колыванову через плечо.
Колыванов заинтересованно обернулся. Мальчик улыбнулся ему и мечтательно протянул:
— Там, знаешь, всякие невиданные странности!
— Невиданные странности?
— Ну да. Там все другое, совсем не такое, как здесь. Все-все! — Никита, загибая пальцы, стал перечислять: — Люди, деревья, небо, солнце, земля, трава, звери разные…
— Эти… акварели твоя мама тоже продала?
— Нет, это же не разделочные доски, — удивился Никита. — Кто их купит? — Он запнулся, подумал немного и серьезно сказал: — Но я бы купил, честное слово. Моя мама… она лучше всех рисует!
— Лучше, хуже… — проворчала старая дама, укладывая яйца в луковую шелуху. — Баловство все это!
— А посмотреть можно? — Колыванов вернул доску на стенку. — Я про мамины «чудные странности».
— Можно, — кивнул Никита. — Только, если честно, это секрет.
— Секрет?
— Да. Мама свои рисунки на шкаф прячет.
— Почему?
— Чтоб тетя Таня не ругалась.
— А кто такая тетя Таня?
— Тетя Таня? — Никита посмотрел на Колыванова так удивленно, словно не верил, что его тетю Таню мог кто-то не знать.
Колыванов ухмыльнулся. Он неожиданно вспомнил свою троюродную сестрицу, кстати, у нее скоро день рождения, они с матерью приглашены. И не пойти нельзя, девчонке все-таки двадцать пять исполнится, юбилейная дата…
— Это мамина подруга, — пояснил Никита. — Я ее всю жизнь знаю, с самого рождения, так мама сказала.
— А почему она должна ругаться, твоя тетя Таня?
— Ну, не знаю. Не должна вроде бы.
Анна Генриховна выразительно фыркнула. Никита посопел и неохотно сознался:
— Не должна, но все равно ругается. Говорит — нечего на всякие глупости время тратить, — и, оправдывая мать, воскликнул: — А это вовсе не глупости!
— Если ее «странности» не хуже этих маков, тогда твоя тетя Таня не права, — серьезно согласился Колыванов.
— Не хуже, сейчас сам увидишь! — горячо воскликнул Никита. Спрыгнул с кресла и за руку потащил Колыванова в комнату.
Колыванов едва не опоздал на совещание. А все из-за того, что рискнул заехать в филиал фирмы, надеялся увидеть мать Никиты.
Неуловимую мать Никиты!
Колыванов оглянулся на заднее сиденье, там лежала его любимая кожаная папка под документы. Вот только бумаг в ней не было, только рисунки, Колыванов выпросил их у мальчика для выставки. Совершенно случайно знал: на следующей неделе в городе устраивается выставка работ местных художников. В музее Верещагина, если он не ошибается, впрочем, это можно уточнить.
Даже не выставка, а выставка-продажа!
Поэтому Колыванову и хотелось встретиться с художницей, обговорить условия. Сам Никита категорически не хотел расставаться с рисунками «пусть и за миллионы».
Уверял, что и мама не захочет.
Колыванов хмуро усмехнулся: спасибо, мальчишка разрешил взять работы! Сказал — пусть повисят на выставке, мама и не заметит, она на старые рисунки не любит смотреть.
«Хорош! Какая к черту выставка, я даже фамилии художницы не знаю! И имени… Вот черт! — Колыванов слишком резко затормозил перед светофором, и стопка бумаг, сиротливо лежащая на соседнем сиденье, россыпью слетела на пол. — Или придумать ей псевдоним, если не смогу связаться с Никитой?..»
Пришлось отъехать к бордюру и остановиться. Нужно было собрать документы, не шарить же по коврику при служащих или охранниках.
Колыванов сунул бумаги под кожаную папку с рисунками и раздраженно подумал, что это уже смешно, — он в пятый раз заезжает в офис и все никак не может застать в бывшей кладовке мать Никиты. Как ни зайдет, комната закрыта. Девчонка то ли по магазинам ходит, то ли еще где бегает…
Колыванов неожиданно улыбнулся: ну, сегодня хоть не зря заехал. Мать Никиты снова не застал, тут не повезло, зато столкнулся у двери в кладовку с маленькой очкастой уборщицей — видимо, наводила порядок в комнате.
Нужно сказать — забавная девчушка! Очки свои страшненькие носит как паранджу женщины Востока, за ними и лица-то не разглядишь, не только глаз. И одевается как монашка, не зря над ней эта куколка Вероника подсмеивается.
Вела себя маленькая уборщица так, что Колыванов после встречи с ней специально зашел в приемную — заглянуть в зеркало. Думал — может, побриться забыл? Или у него нервный тик, физиономию перекосило, а он и не знает. Иначе с чего бы малышке от него так шарахаться?
Колыванов усмехнулся: первый раз за многие годы не удавалось познакомиться с девушкой, которая его заинтересовала.
И не приставал же!
Вел себя как пай-мальчик, лишь бы не спугнуть, самого подташнивало, так старался. Всего-то и хотел узнать имя.
Ну, и может быть, уговорить встретиться вечером. Пригласить если не в ресторан — раз уж такая дикарка! — то на концерт Дидюли, у мужика отличные оркестровки, Колыванов билеты купил еще месяц назад, как увидел афиши.
Не придет же девчонка на свидание в своем жутком свитере и юбке до пят? А уж снять очки ей точно придется, хотя бы протереть, а, нет… Он или смахнет их случайно, локтем заденет, или еще как…
Колыванов уже не улыбался. Пытался понять, с чего вдруг его тянет к этой маленькой уборщице, обычно его привлекали девицы совсем другого плана, как Вероника, скажем.
Пальцы на руле дрогнули, Колыванов изумленно приподнял брови: руки до сих пор помнили легкое, почти невесомое тело. А стоило зажмуриться, перед ним маячило смуглое скуластое личико с нежным округлым подбородком и дивными глазами — длинными, будто срезанными снизу, странно искристыми, испуганными.
И губы у девчонки — только их и удалось сегодня рассмотреть — потрясающе яркие, крупные, по-детски припухлые…
Как же с ней познакомиться толком?
Колыванов попытался узнать о маленькой уборщице у Вероники, но не вышло. Вначале секретарша не могла понять, о ком идет речь, а потом разозлилась. Заявила, что представления не имеет, как зовут эту деревенскую дурочку. Мол, если не терпится, пусть Евгений Сергеевич обратится в отдел кадров, тут она не помощница.
Колыванов угрюмо хмыкнул: матери Никиты он так и не дождался. Перед уходом снова заглянул в бывшую кладовку и даже не удивился, что закрыто, привык, выходит.
И с маленькой дикаркой больше не столкнулся, хотя честно обегал весь офис — в туалете она от него спряталась, что ли?
— Полный облом по всем позициям, — угрюмо пробормотал Колыванов. — Сам себя не узнаю…
И решил: если за оставшиеся два дня не выяснит фамилии художницы, отдаст работы так. А если потребуют имя автора, придумает псевдоним, главное, чтобы рисунки заметили, они того стоят…
