ЧАСТЬ IV.
13.
- Здравствуй, Коля! А это опять я… Кот дома?
Коля, как обычно, счастливо и радостно улыбался ей от порога и часто кивал головой, показывая рукой в сторону комнаты. И смущался очень. И опять захотелось Асе погладить его по голове – слишком уж мощный поток настоящего, детского, стопроцентного и искреннего добродушия исходил от этого полумужчины–полуребенка. И опять она не решилась. Будто щелкнул в сердце предохранитель – не умеешь, мол, ты еще этого, не научилась пока. И сочувствие есть, и жалость есть, а проявить их правильно ты и не умеешь…
— Ну, и чего опять приперлась? – так же, как и Коля, радостно улыбнулся ей навстречу Кот. – Теперь, поди, еще и в родню набиваться будешь?
— Ага, буду, как выяснилось. Только неизвестно еще, кто кому в родню набивается! Твоя ж дочка моего парня из дома увела!
— Ну и молодец, что увела. Пусть живут, как хотят. А то свяжись с вами, с бабами–командиршами…
— Кот, а у тебя адрес их есть?
— Есть, да не про твою честь! Оставьте вы их в покое! Что за манера опекать да руководить, ей богу? Моя бывшая тоже без этого никак не может!
— Татьяна?
— Ну да…
— Кот, дай мне адрес! Не буду я опекать и руководить. Честное слово, не буду. Мне просто Павлика своего увидеть надо, и все.
— Зачем?
— Не знаю… Прощения попросить… Измаялась я, понимаешь? Места себе не могу найти после нашего того разговора. Ломает меня всю. Да и вообще… Зачем им по углам скитаться? Пусть у нас живут! А Маргошку я твою полюблю. Вот честное слово. Вот клянусь тебе – полюблю…
— Да не надо тебе ее любить. И клясться ни в чем не надо. И жить им у тебя не надо. И у Татьяны тоже. Пусть идут своей дорогой! Как им надо, так и идут. Собственные шишки пусть набивают. Они, знаешь, какие дорогие да ценные, шишки–то эти! Лучше всякой вашей с Татьяной опеки да участия, вместе взятых.
— Хорошо, Кот. Пусть будет так. Пусть набивают. Но мне–то, мне теперь что делать? Мне очень, очень надо с сыном поговорить! Я просто скажу ему, что не права была, и все. Мне очень надо, Кот…
— Что, ломает, говоришь?
— Ага…
— Ну что ж. Это хорошо, раз ломает… Тогда ладно, тогда иди. Вон, под скатеркой бумажка с адресом лежит.
— Слушай, а может, вместе сходим, а?
— Как это – вместе?
— Ну… То есть я, ты и Татьяна… Как бы в гости…
— Нет уж! Избавьте меня от такой идиллии! Да и не ходок я еще. Голова сильно болит.
— Почему?
— Здрассьте, приехали! Ну ты даешь, Анастасия…Забыла, что ль, как мне твой преступный хахаль из подворотни башку раскроил?
— Да я не о том! Я об идиллии. Ты же говорил, что жену свою любишь…
— Ну да. Люблю. И что?
— Так вот и повод будет помириться! Ты же не сам к ней с виноватой головой пойдешь, мы вроде как все вместе, к детям в гости…
— Еще чего! Нет уж, давайте без меня. Не буду я с ней мириться. У нас с ней противоречия непримиримые. И ты давай тут не встревай, поняла? Сами разберемся!
— Ну, как хочешь. А вообще, зря. Ерунда какая–то получается. Так и будешь, что ли, в квартире у Коли до конца своих дней жить?
— И это тоже не твое дело, Анастасия. Адрес получила? Вот и проваливай.
— Кот, ну чего ты сердишься? Я же как лучше хочу!
— Вот и хоти где–нибудь в другом месте. И вообще, что это за манера такая, как лучше хотеть? Надо хотеть тогда, когда тебя об этом просят! А то, видишь ли, взяли моду – в чужой жизни шуровать! И вообще, мне это ваше как–лучше–хотение в печенках давно уже сидит, поняла?
— Ладно, не обижайся! Развоевался…
— Да делать мне больше нечего. Сейчас вот все брошу и начну на тебя обижаться…
Кот усмехнулся грустно и, отвернувшись, отошел к окну, вытащил нервной рукой сигарету из пачки и так же нервно закурил, затянувшись глубоко и с горьким смаком. Сама того не ведая, Ася взяла и дотронулась случайно до самого больного места, до тщательно оберегаемой и до сих пор сочащейся кровью раны. Что делать – он и впрямь любил свою жену, свою скандальную, неправильную, вечно на чем–то упертую Татьяну. И не хотел, а любил. Раздражался на нее жутко, и все равно любил – вот же наказанье господне. Казалось бы, навоевался за двадцать лет семейной жизни досыта, сам себя в этих боях защищая, можно теперь отдохнуть да расслабиться, а вот не получается у него, и все тут. Даже будто и скучать начал по каждодневному ору, по упрекам в человеческой своей несостоятельности, по этой ее присказке горестно–постоянной о том, что «людям признаться стыдно — муж в дурдоме работает, это с университетским–то образованием»… Он, когда уходил, думал – все, конец семейным скандальным отношениям. А что? Ритка, слава богу, выросла, на имущество совместно нажитое он не претендует, вот и поживет на свободе сам себе в удовольствие. А там чем черт не шутит - и подруга жизни новая, может, какая сыщется…А оно вон как вышло. Лучше ее, Татьяны, получается, и нету никого? Что ж это за любовь такая, от которой вроде как бежать полагается сломя голову, а ему никуда и не бежится вовсе, а совсем все наоборот видится – что казалось злом вблизи, вдруг на расстоянии добром да жалостью оборачивается. Она ж не виновата, что грехом–одержимостью по рукам и ногам связана. Сущее божье наказание - эта ее одержимость. Все бы бежала в первых рядах с шашкой наголо и глаза от усердия выпучив, все бы завоевывала чего–то да кого–то, не задумываясь, что потом с этими трофеями делать. Вот же дура, получается! А жить когда? Надо ведь жить, а не войну воевать…
Докурив сигарету до самого фильтра, он выщелкнул окурок в открытую форточку и обернулся к испуганно притихшей Асе. И улыбнулся ей примирительно – взял и напугал зачем–то бедную бабу…Она–то тут причем? Хамить, дурак, начал…
— Хочешь чаю, Анастасия? А может, кофе? Или давай, мы тебя с Колей ужином накормим! А то сидишь, как голодный мышонок, глазками туда–сюда косишь…
— Нет, Кот, не хочу ничего, — тихо рассмеялась Ася. – А за мышонка отдельное спасибо, конечно. Спасибо, что хоть собачкой не назвал. Больным спаниелем. Мышонок – это поприличнее звучит…
— Да пожалуйста. Всегда рады гостям услужить. Приходите еще.
— Спасибо, придем. Ладно, Кот, пока. Мне еще к Татьяне твоей забежать надо…
Он только взглянул на нее исподлобья и ничего не сказал. Так же молча проводил в прихожую, молча закрыл за ней дверь. Вот же вреднючая баба оказалась! К твоей, главное… Еще и акцент какой на «твоей» сделала! Так и не знаешь, кого спасешь от бесчестия, жизнью, можно сказать, рискуя…
А с Татьяной Ася о завтрашнем визите к детям, в отличие от Кота, договорилась очень даже проворно. Они с удовольствием обсудили, кто какие продукты прикупит, на ходу делясь информацией об их вкусах. Оказалось, что Маргошка сидит исключительно на рыбе да йогуртах – фигуру свою охраняет. А Татьяна вслух позавидовала Пашкиной всеядности – он и правда никогда не заметит, чего ему на тарелку положили. Еще договорились они прикупить стирального порошку, мыла, зубной пасты… В общем, расчирикались, как две сватьюшки - теща да свекровка. Ася даже растрогалась под конец. И, уходя, произнесла совсем уж неслыханную фразу, которую еще две недели назад и выговорить бы не сумела, только под дулом пистолета разве:
— Ты знаешь, Тань, а мне твоя Маргошка нравится. Самостоятельная такая девчонка, с характером!
Зато и в ответ услышала то же самое:
— И мне твой Павлик тоже симпатичен, Ась. Спокойный такой. Сразу видно – прямо насквозь талантливый. Маргошка говорила, что песни у него замечательные получаются. Я ей верю. Он даже в ресторане у нее их пел. Всем так понравилось…
— Где? Где он их пел? – опешила от такой информации Ася.
— В ресторане. А что? Знаешь, как дорого теперь все эти прибамбасы музыкальные стоят? Вот и зарабатывают ребята. Не у тебя же ему денег просить!
— Ну да… Ну да… — понятливо покивала головой Ася, а про себя огорчилась — ничегошеньки она о своем сыне не знает… Жила, как на облаке, и будущее его под Левушкиным крылом в мыслях старательно вырисовывала, и знать больше ничего не хотела. А надо, надо было знать–то…
Чувство прежней стыдливой досады опять поднялось в душе мутным облаком, и она несла его в себе всю дорогу до дома. Что ж это получается – чужие люди больше про ее сына, выходит, знают, чем она, родная его мать? Господи, да она в каких угодно фантазиях не смогла бы нарисовать себе эту картину – Пашка с гитарой на ресторанной сцене… Надо бы сейчас у Светки еще про него поспрашивать. Может, еще чего узнает интересное. Вот так вот, мать. Открывай глаза пошире — поражайся и удивляйся своему перепуганному неведению. Так тебе и надо, витаминка чертова…
Она даже по лестнице на четвертый этаж взбежала бегом, как провинившаяся перед родителями девчонка, и нетерпеливо нажала на кнопку звонка – Светка была дома, она с улицы еще углядела свет в кухонном окне.
— Ой, мам, ну ты чего так поздно? Тут тебя знакомая твоя ждет! Два часа уже! – огорошила ее с порога Светка. – Она вчера еще звонила да предупреждала, что собирается к тебе приехать, а я тебе забыла сказать…
— Что за знакомая? Я никого не жду вроде… — проходя на кухню, нерешительно произнесла Ася.
— Это я. Я вас жду, Ася, - встала ей навстречу из–за стола Лена. – Помните, мы договаривались? На даче у Жанны Аркадьевны?
Лена тут же замолчала, будто захлебнулась последними словами и нервно сплела пальцы, и опустила в пол глаза. Ася почувствовала вдруг, ощутила враз на себе ее напряженно–болезненное состояние, и будто увидела готовый, плотненько утрамбованный слезный столбик, которому его хозяйка никак не разрешает вырваться наружу. А вырваться ему надо, жизненно необходимо просто, уже и терпения никакого не осталось…
— Ну и молодец, Леночка, что приехала! А дети где?
— С соседкой оставила…С Наташкой…
— Ну и хорошо! А вот мы с тобой сейчас чаю выпьем!
— Ой, мама, мы уже столько этого чаю выпили, тебя ожидаючи… Ты где ходишь–то? – с упреком произнесла в ее сторону Светка. – Между прочим, у меня сегодня решающее свидание было назначено! И сорвалось из–за тебя…
— Ой, да какие твои годы, Свет! Подумаешь – больше любить будут! – махнула рукой Ася и даже подмигнула дочери легкомысленно, подумав про себя, что еще каких–нибудь пять дней назад, услышав такую вот информацию, обязательно пристала бы к ней, как банный березовый лист. А если б дочь еще под плохое настроение попала, то и за волосы оттаскала бы, как пить дать…
Обняв Лену за талию, она отвела ее в гостиную и, усадив на диван, устроилась напротив в большом кресле, поджав под себя уютно ноги. Потом улыбнулась ей ободряюще, приготовившись слушать. Лена вздохнула протяжно, помолчала еще немного и тихо и торопливо начала говорить. Ася слушала ее, грустно и участливо кивая головой – ей казалось уже, что она наперед знает всю эту историю…
Лена с Артемом поженились молодыми совсем. Так влюбились друг в друга – ни дня не могли врозь прожить. Как встретились на первом курсе института, так и не оторвались больше друг от друга. А на втором курсе Лена Максимку уже родила. Из общаги их выгнали тогда, конечно, с тех пор по съемным углам и скитались. И все равно жили дружно и весело, и по–прежнему любили друг друга, и не боялись ничего – даже Дашку после диплома еще себе родили. Трудно было, конечно, но трудности эти по влюбленной молодости вовсе были и не трудностями, а будто приключением каким, которое надо весело пережить–преодолеть, чтоб потом право иметь говорить – это, мол, были лучшие наши годы… Даже съемные квартиры им раем казались, как–то и не замечалось их неприютной убогости. Да и не избалованы они были особым комфортом - оба из дальних, забытых богом селений в этот большой город приехали. Хотя и не были они так уж совсем легкомысленны, и о жилье собственном подумывали, конечно же. И денег помаленьку откладывали, и планы на будущие заработки строили. Город такой большой – работа всегда найдется. А квартиру можно и в кредит купить. И родители начали им денег на первый взнос собирать, и бабушка Ленина ей в родном городке квартиру свою завещала. В общем, все так, как обычно было. Все так, как у всех. С маленькими, но все же перспективами. Шла себе жизнь и шла шаг за шагом трудно и счастливо, и ничего, так сказать, не предвещало…
А потом Артем себе новую работу не нашел. Ту самую, перспективную и денежную, которая в их стратегические планы как раз и вписывалась. Лена так за него радовалась – и зарплата на новом месте приличная, и для хорошей карьеры возможности имеются, и у директора он на хорошем счету… На очень, очень хорошем…
А потом ей отчего–то вдруг беспокойно стало. Она и сама не заметила, как ушла легкомысленная влюбленная веселость из их жизни, как быстро, буквально на глазах поменялся Артем, как начал он странно и некрасиво пыжиться, возвращаясь домой из благополучного офиса, как вдруг, откуда ни возьмись, начала проглядывать спесь на его простом и милом, таком родном лице. Видела она все, только сказать боялась. Каждый день собиралась и собиралась этот разговор начать, тогда еще можно было с ним об этом поговорить…
А потом уже поздно стало. Потом Артемкин директор взял их «в семью», вместе с женой своей Жанной Аркадьевной удочерил–усыновил–увнучил. И своей, собственной семьи у них не стало – все было подчинено графику чужой жизни, ни минутки не продыхнуть. Как это все так быстро произошло – Лена и оглянуться не успела. Молниеносно просто.
— Ну скажите, что, что мне теперь делать? – заламывая руки, вопрошала она у Аси и смотрела на нее с надеждой, будто та и в самом деле могла эту надежду взять и преподнести на тарелочке.
— Я не знаю, Леночка. Правда, не знаю.
— Но ведь вы же как–то решили этот вопрос!
— Да ничего я не решала. Это дети за меня решили. Взяли и запротестовали вдруг. А сама бы я никогда, наверное… Знаешь, как мой сын сказал? Не хочу, говорит, быть витамином для черта! И все тут! А Светка вообще мне всяких страстей про себя нарассказывала. Ей, видишь ли, казалось все время, что Жанночка в нее переселяется и ею живет. Представляешь, фантазии какие?
— Нет, Ася, не фантазии. Правда это. И в самом деле — переселяется. Она сейчас так увлечена моим будущим образом и интерьером нашей будущей квартиры… Все время будто заигрывается нами, как куклами какими. Взахлеб просто. Вы знаете, я вот так же в детстве любила «в дом» играть. Увлеченно переставляла по–всякому кукольную мебель, и куклы мои в том доме правильно сидели, правильно ели, правильно спали – как мне хотелось. И я получала от этого большое удовольствие, помню… А сейчас я сама – та кукла, выходит! Кукла! Кукла! Кукла!
Лена вдохнула в себя воздух и тихо заплакала. Было видно, что плакать ей хочется вовсе не так тихо, а хочется громко, навзрыд и отчаянно, да она стеснялась. Ася протянула к ней руку, дотронулась до рассыпавшихся по плечам светло–русых волос, погладила по плечу ласково:
— Ну не надо, не плачь, Леночка. Все не так и страшно, наверное, а? Ты же сильная девочка, ты молодец! Сразу сама все увидела! Я вот, например, ничего такого и не замечала даже. А может, боялась замечать. У страха глаза велики, знаешь. Когда очень боишься, страх сам тебя и уговаривает, что все хорошо, все нормально, что только так с тобой и быть должно…А может, и впрямь все не так страшно, а?
— Да как же не страшно, что вы… А Артем? Я на его мучения просто смотреть больше не могу!
— А он мучается?
— Конечно! Приходит с работы и рычит. И по полу катается. Обхватит себя за голову руками, рычит и катается, рычит и катается… Не могу, говорит, больше! Улыбаться не могу, дураком радостным быть не могу… А назавтра перед шефом все равно козликом скачет. Тот из него, знаете, как веревки вьет? То оскорбляет походя, то приказывает таким тоном, будто собаке команды отдает, а то дружить начинает так снисходительно–обидно, что лучше бы уж оскорблял…А Артемка что - он все равно козликом…
— Так пусть уходит, если так плохо ему! Вот возьми и скажи ему – пусть уходит!
— Да говорила уже! И все время говорю! Не может он решиться. Соблазн – это такая штука коварная… Да и не отпускает его от себя Лев Александрович практически. Все время при себе держит. И на работе, и дома…Что мне делать–то, Ася?
— Не знаю я, Леночка. Одно тебе скажу - выбираться вам из этого все равно рано или поздно придется. Иначе пропадете. Съедят вас в виде витаминов. Меня вот съели практически. Я видеть перестала, чувствовать перестала, детей своих понимать перестала… Они меня ели, а я радовалась. И думала, что дружу. Хотя один мой знакомый заявил недавно, что я сама в этом виновата, что я ничуть их и не лучше, получается! Просто моего маленького черта, как он мне объяснил, тянет к другому, более большому черту…
— А вы, я так поняла, очень давно с ними дружите, да? Жанна Аркадьевна говорила – еще со студенческих времен. И что, ваша дружба всегда такой была?
— Нет. Не всегда. Ты знаешь, мой муж был очень свободным человеком. И дружить умел на равных хоть с кем. Как–то отскакивала от него чужая воля, не пускал он ее в себя. Умел как–то. Только сейчас я до конца понимаю, какое это благо – так вот жить, как мой Павлик жил…Ну почему я–то так не смогла?
Ася задумалась и замолчала, будто провалилась в ушедшую безвозвратно, беззаботную свою замужнюю жизнь. Павлик и в самом деле умел дружить с Левушкой. Умел его принимать таким, вместе со всеми его чертями. Вернее, умел ценить и любить своего друга без этих его чертей, просто не боялся их, и все. На место их ставил. И он никогда не смог бы стать витамином, и ей бы не дал, если бы жив был… И Пашка от нее никогда б не сбежал… Чего ж она потерялась так в жизни, господи? Права, права Катерина - надо учиться уметь зубы показывать. Потому что зубастых витаминов не бывает. Потому что надо уметь жить своей жизнью. Пусть бедной, пусть одинокой, пусть несчастной, но своей. И чужого брать нельзя, но и своего не отдавать. Может, это и есть то, что называется собственным достоинством? То бишь достояние, которое одному тебе только и предназначено? А что — каждый сам себе хозяин и ответчик. Как вот эта, например, растерянная и плачущая молодая женщина, пришедшая к ней за советом. Тоже не хочет витамином быть. Молодец… Только какой из нее, из Аси, такой уж советчик? Ей бы самой сейчас кто подсказал, как Пашку в дом вернуть…
— Вы знаете, Ася, мой Артем вовсе не такой, каким вы его видели! Я же его знаю! Он ослеп и оглох просто, будто ключи от самого себя потерял. Все время твердит – это наш шанс, это наш шанс…Как будто сам себя в этом убеждает. Я начинаю спорить, а он кричать на меня начинает…И злится! Чувствует, что я права, а решительный шаг никак сделать не может. А вдруг он его так и не сделает, а?
— Лен, да ведь ему и в самом деле трудно! Соблазн получить от жизни все и сразу и не таких мужиков ломает. Ему, может, просто помочь надо?
— А как?
— Не знаю, Лен. По крайней мере, твоих доводов он не услышит. По себе знаю. Я их, например, тоже не слышала. Чем больше будешь слов говорить, тем сильнее он сердиться на тебя будет. Придется тебе самой все на себя брать. Начинать протест в одиночку. Как Пашка, сын мой. Он взял и из дому ушел, и во мне вдруг что–то открылось, что–то вдруг расти начало. Работа внутренняя началась, изломала–измаяла меня всю, окаянная…
— И что, мне тоже уйти?
— Не знаю. Смотри сама. А для начала просто откажись от этих походов в гости. Хотя я понимаю, как это трудно…
— Да какие гости, Ася! В гости, это когда тебя приглашают, а не требуют немедленного присутствия! В любое время, хоть днем, хоть ночью. Вы знаете, я такого душевного ужаса никогда еще не испытывала…
— Ну да, чертям же витамины нужны. И всегда срочно. И в любое время – хоть днем, хоть ночью…А раз не хочешь быть витамином – не будь им. На самом деле все просто, очень просто. Взяла и отказалась. И все.
— Ну да. Так оно, конечно. Только Артема жалко – он так шефа своего боится…
— Ничего. Побоится и перестанет. Понимаешь, вы же только в комплексе им нужны, в одной, так сказать, коробочке. А если один составляющий витаминку микроэлемент вдруг выпадет, то и вся коробочка не нужна будет. Так что придется тебе эту войну одной начинать, Леночка. И Артему она на пользу пойдет – в следующий раз уж больше к черту в пасть не полезет.
— Да, Ася. Видно, так и придется поступать, — вздохнула Лена и улыбнулась легко. Вскинув на Асю вмиг заблестевшие глаза, весело добавила: — Господи, я за это время чуть с ума не сошла! Еще б немного, и сломалась. А сейчас думаю — никому не отдам свою жизнь! Фигушки! Сама ее проживу! И Артемкину тоже не отдам!
— Вот и правильно, вот и молодец… — грустно усмехнулась Ася. И вдруг поймала себя на мысли, что страшно сейчас завидует этой молодой женщине. Надо же – решительная какая. И умная. Только и остается – позавидовать. Уж от нее наверняка сын не сбежит, когда вырастет…
— Пойду я, Ася. Спасибо. Заговорила я вас совсем! А дочка у вас – просто прелесть какая! Замечательная, общительная и милая девчонка. Мы с ней хорошо без вас подружили. Так что не корите себя, что вы плохая мать, что подавляли их всегда. Вашу дочку за просто так еще и не подавишь, это же сразу чувствуется! Характер не тот. А у плохих родителей детей с таким характером не бывает. Если б в самом деле подавляли, она б забитая была, как мышка… И сын у вас очень, очень талантливый парень…
— А откуда ты знаешь? Ты ж его вроде не видела!
— Зато слышала!
— Это вы со Светкой сейчас его записи песенок слушали, да?
— Нет, почему…Просто мне Света сейчас похвасталась, что ее брат, то бишь ваш сын – тот самый Паша Макаров, по которому весь молодняк в городе с ума сходит! А мне Сашка, младший братец про него рассказывал. Он же, ваш сын, группу какую–то новую организовал, да? Сашка даже на концерт к ним специально приезжал. Целых два дня в школе пропустил из–за этого. Еще жаловался, что в клуб, где они пели, попасть было невозможно…
— А…Ну да… — моргнула Ася от такой неожиданной информации и улыбнулась растерянно. Хочешь не хочешь, а пришлось таки ей срочно изобразить пафосно–материнское, гордое успехами сына лицо – сколько ж можно в дурацкое положение попадать…
Проводив Лену до двери и тепло с ней распрощавшись, тут же пошла к Светке в комнату и спросила удивленно:
— Дочь, ты знаешь, чего я сейчас услышала? Оказывается, Пашка–то наш со своими песенками популярным становится…
— Ой, мам, ну ты как с Луны свалилась! Да я тебе сто раз об этом талдычила, что он у нас талантливый! А ты – институт, дядя Левушка, деньги…До тебя же ни докричаться, ни достучаться было невозможно!
— Да? Ну да… Наверное…
Ася тихонько повернулась в дверях и, согнув пристыженно спину, вышла из комнаты дочери. А в гостиной вставила в гнездо музыкального центра Пашкину кассету, села с ногами в кресло и начала слушать. Вскоре присоединилась к ней и Светка. Подошла сзади, присела на ручку кресла, ласково обняла мать за плечи. И Ася вдруг услышала…
Слова его песен вдруг стали четко и ясно доходить до нее, и побежали веселыми мурашками по телу, и закружили теплым счастливым ветром голову. Ничего такого особенного в этих словах по сути и не было, конечно. Да разве дело в них было? Слова как слова… Просто они были слеплены меж собой какой–то особой, талантливой искренностью, дружно купались внутри незамысловатой мелодии, создавая единый, щемящий и законченный образ, и проходили прямиком через душу, через сердце, оставляя свой добрый и волнующий след. След человеческого достоинства. Они не были навязчивыми и крикливыми и не лезли в голову настырно–нахально, сопровождаемые убойно–аранжированным ритмом, они просто вежливо присутсвовали, оставаясь при этом в сторонке – кто, мол, захочет, тот нас и услышит…
Ася плакала. Уже не от досады на себя, а просто отдаваясь доброму и искреннему ритму Пашкиных песен. Она так и не понимала до конца их смысла, но чувствовала уже, что поется в них, по сути, о том же, что и на нее снисходит иногда, – о кружении белых березовых стволов в лесу, о мокрых листьях, прибитых к земле теплым дождем, о звуках вечернего города, каким он слышится, когда идешь по нему с близким человеком в обнимку…О жизни, в общем. О настоящей, своей, счастливой и незамысловатой, никем не придуманной и никем не навязанной…
А досада на себя опять не заставила себя ждать. Вернулась, как только Ася легла в постель, и начала злобно грызть ее душу, будто пристроилась где–то рядом и уходить ни за что не желала. Лезла и лезла воспоминаниями в голову, самыми противными причем, самыми больными. Вспомнилось ей вдруг, как Жанночка приходила к ней в гости – всегда со своей тарелкой и чашкой. Ася привыкла, и списывала эту привычку на странности своей подруги, изо всех сил стараясь не обращать внимания. И даже на Светку наорала однажды, когда та принесла Жанночке кофе в обычной, обиходной домашней чашке. И только сейчас, лежа в постели, вдруг вспомнила то Жанночкино лицо: она будто наслаждалась этим спектаклем, как нежнейшую музыку слушала, а не безобразный ее на Светку ор…
И еще одно воспоминание вдруг нахлынуло. То самое, в далекие глубины памяти запрятанное, которого она страшно боялась – потому и запирала его в себе подальше, на самые надежные и крепкие замки…
Случилось это с ней два года назад. Жанночка уехала тогда подлечиться в какой–то замечательный санаторий, Левушку одного на хозяйстве оставила. Вот он и позвонил ей – помоги, говорит, в квартире убраться, а то к раковине уже подойти невозможно, грязная посуда прямо на пол вываливается. Она поехала, конечно. Примчалась на всех парах, в дверь позвонила – он ей и открыл, пьяный в стельку…Тут же, с ходу схватил в охапку и грубо поволок в спальню, она даже опомниться не успела. Даже никакого чувства сопротивления в ней тогда не проснулось - так все это быстро и по–хамски произошло. Как будто так и надо. Как будто с ней только так и можно… Лежала потом, натянув одеяло до подбородка, с ужасом потолок рассматривала. И убеждала себя изо всей силы, что ничего такого особенного не произошло, просто Левушка сильно напился и себя не помнит… А Жанночка никогда об этом и не узнает… А Левушка захрапел сразу. Она оделась и тихо ушла домой. И так хотелось по дороге под машину броситься – ужас просто. Будто перечеркнули ее, Асю Макарову, разом Левушкины торопливо–хамские объятия и деловое сопение в ухо, будто выкачали из нее всю женскую суть и выбросили, воспользовавшись, за ненадобностью. А утром Левушка позвонил и как ни в чем не бывало сообщил ей радостную весть, что деньги в институт за Пашкину учебу уже перечислены, что беспокоиться ей по этому поводу целых пять лет не следует… Правда при этом добавил жестко:
— А про вчерашнее – забудь. Не было ничего, поняла? И не сердись, Аська. Мне просто надо было это сделать. Ну что это за мужик, который подругу жены не трахнет хоть раз? Правда же? Ничего, Аська. Переморгаешься…
И захохотал в трубку. Весело так захохотал, довольно. А что ей тогда оставалось? Она и забыла. Вернее, думала, что забыла. А оно вон как повернулось, воспоминание это. Вышло теперь на свободу и грызет, грызет… Господи, больно–то как… Как же так получилось–то, господи, что стала она настоящим, стопроцентным витамином для сидящих в ее друзьях–покровителях чертей, и сама этого не увидела? И ничего вокруг больше не видела – ни детей, ни жизни, ни песен Пашкиных? Даже и обвинить теперь в этом некого, кроме своего собственного черта, который тоже витаминов требует, как Кот говорит… Ну ничего, она с ним еще разберется, с чертом своим. Она ему голову–то открутит, и места ему в себе больше не оставит, еще чего…Хватит, хватит с нее…
***
14.
Следующим вечером Ася с Татьяной долго ехали в переполненном в этот час автобусе на другой конец города. Ася, как обычно, чертыхалась про себя, оказавшись зажатой между широкими спинами, – вот не дал же бог росту! – и с завистью поглядывала на высокую и статную Татьяну, которая стояла так, будто ехала в автобусе совсем одна. Конечно, попробуй–ка, зажми такую… А когда они вывалились, наконец, со своими сумками из автобуса и уточнили направление, в котором им предстояло двигаться, Ася и вообще приуныла – такая даль несусветная оказалась. А она еще и на каблучищах. Однако тут же себя и одернула, подумав о том, что сейчас увидит, наконец, Пашку, и поговорит с ним, и все образуется, и может даже, если повезет, уговорит его вернуться домой… Хотя это вряд ли. Не поверит он ей, конечно же. Она и сама–то себе еще с трудом верила. Все время казалось, что последние события происходят не с ней, а с другой женщиной. А она, Ася Макарова, ни на что такое вовсе и не способна – ни с Жанночкой ссориться, ни на начальницу орать, ни у детей своих прощения просить…
— Ты чего такая задумчивая? – посмотрев ей в лицо с высоты своего роста, спросила вдруг Татьяна. – Идти, что ль, к ним боишься?
— Да не то чтобы боюсь, Тань. Сама не знаю. Понимаешь, виноватость меня грызет и грызет в последнее время. Не привыкла я быть перед своими детьми виноватой, и все тут. Больше командовать привыкла…
— А я, ты знаешь, боюсь. За себя боюсь. Вдруг не сдержусь и опять на Ритку орать начну? Меня иногда несет, я собой не владею. А она, зараза такая, ни в чем мне не уступает! Ну вот что у меня за характер такой, а? Через него и мужика потеряла…
— Тань, я все не решаюсь тебе рассказать… Я ведь знаю твоего мужа. Недавно с ним познакомилась. Так уж получилось, что спас он меня. Только не спрашивай про подробности, ладно? Хоть убей – не смогу про это говорить. Зареветь боюсь. Одно только могу сказать совершенно определенно – он у тебя замечательный. И, по–моему, очень тебя пор любит…
Татьяна остановилась посреди тротуара и с удивлением уставилась на Асю, будто не поверила в только что ею произнесенное. Так ничего и не сказав, медленно и задумчиво двинулась дальше. А пройдя несколько шагов, снова остановилась и снова уставилась непонимающе. Ася, разглядев в ее глазах просящийся наружу вопрос и пожалев ее по–бабьи, все–таки решилась ответить на него сама:
— Тань, да один он живет. Один. Нет у него никого. Он у бывшего своего воспитанника, у Коли, угол как бы снимает.
— У дебила этого?
— Ну зачем ты так…
Татьяна резко мотнула головой, как уставшая пристяжная, и быстро пошла вперед, словно опаздывала куда. Асе пришлось бежать за ней почти бегом, и вскоре она взмолилась отчаянно и сердито:
— Да постой ты, господи! Чего понеслась–то так! Бегу за тобой, как жалкая женщина! У меня же шаг короткий, да каблуки еще! Да сумки!
Татьяна, обернувшись, остановилась, потом рассмеялась беззлобно и произнесла уже более миролюбиво:
— Ой, да ты прости меня, Асенька! Просто я за эти полгода столько всего себе надумала, что и не рассказать. То ненавидела его, то любила безумно, то обижалась, то вдруг внутри себя в споры с ним вступала… Извелась вся! А ты – как обухом по голове…
— Да ничего не обухом! Просто сказала, что знакома с твоим драгоценным Котом, и все. А про Колю ты зря так презрительно говоришь. Все равно так нельзя, нельзя…
— Это Кот тебя этому научил?
— Чему?
— Дебилов своих защищать – чему…Вот объясни мне, глупой, ради бога – разве можно посвятить всю свою жизнь дурдому? Это что, пунктик такой, что ли? Надо было с золотой медалью окончить школу, потом университет с красным дипломом – для чего? Чтобы копаться в человеческих отбросах? Учить их быть пригодными для нормальной жизни? Или адаптировать, как он сам выражается? А зачем? Для чего? Неужели для того только, чтобы самому вместе с ними деградировать потихоньку, да?
— Но это его выбор…
— Да знаю я! Всю жизнь только это и слышу – и про выбор, и про то, что кто–то должен… Кому, кому он должен–то?
— Себе, Тань, наверное. Надо быть верным самому себе. И делать то, что должен. Как сам этот долг чувствуешь. Помнишь, во времена нашей молодости слово такое в ходу было – призвание? Хорошее слово, между прочим. Так вот, каждый должен следовать этому своему призванию, и не изменять ему направо и налево. И никого не слушать. Я раньше тоже этого не понимала. Вернее, изо всех сил сопротивлялась этому пониманию. И зря, как оказалось.
— А теперь, значит, понимаешь?
— Да. Теперь, пожалуй, да, слава богу. И к Пашке для этого вот иду. Чтоб сказать – понимаю…
Татьяна вздохнула и замолчала, шла медленно рядом, низко опустив голову. Потом подняла к Асе лицо и тихо проговорила:
— Ты знаешь, где–то в глубине души я тоже все понимаю… А потом будто ветер во мне поднимается и перебалтывает все в голове, и несет меня опять со страшной скоростью неизвестно куда… Хорошо, что хоть Ритке моей такой же крутой характер достался – может мне такой отпор дать, что мало не покажется. А если бы нет? Кем бы она тогда выросла? Забитым матерью жалким существом?
— Витамином…
— Каким витамином?
— Каким? А таким вот – чертовой добычей. Слушай, а мы ведь пришли, кажется! Вон, смотри, дом восемнадцать…
Они поднялись по скрипучей деревянной лестнице двухэтажного дома, такого ветхого, что казалось, он вот–вот начнет рассыпаться на глазах, как карточный домик, и долго нажимали по очереди на кнопку дверного звонка около обшарпанной деревянной двери, прошитой затертым дерматином, будто кто–то долго и старательно водил по нему грубым наждаком. Сообразив, наконец, что по ту сторону двери никаких звонков и не слышно, начали просто в эту дверь стучать костяшками пальцев, пока она не открылась, явив им очаровательную толстушку в стареньком халатике, с веснушками на курносом носу и следами ямочек на круглых плотных щечках.
— Здравствуйте… — первой поздоровалась Ася и улыбнулась толстушке на всякий случай как можно приветливее – а вдруг это квартирная хозяйка Пашкина?
— Здравствуйте! А вы к кому? – радостно показала им девчонка вмиг появившиеся в улыбке ямочки и скосила хитрый глаз на Асину хозяйственную сумку, из которой нахально–сытно пахло купленной по дороге для Пашки курицей–гриль.
— А Паша Макаров и Рита Барышева здесь живут? Вернее, комнату снимают? Мы к ним…
— А, это Пашка с Маргошкой, что ли? Так бы и сказали… — разочарованно произнесла девушка и снова с тоской посмотрела на Асину сумку.
— А они дома сейчас?
— Нет. Нету их вообще. Позавчера еще съехали.
— Как? – хором спросили Ася и Татьяна. – Как это — съехали?
— Да вот так. Съехали, и все.
— Что – совсем? - уточнила Ася.
— Совсем, конечно, — пожала полными плечами толстушка.
— А куда?
— На кудыкину гору! Откуда ж я знаю–то? А вы что, из милиции, что ли? Чего вы меня допрашиваете?
— Нет, мы не из милиции. Мы родители…
— А–а–а. Вон оно что. Родители, значит. Выходит, зря вы им сюда курицу жареную в такую даль перли…
— Ой, и правда, зря! – спохватилась вдруг Ася, расслышав в голосе девчонки настоятельные голодные нотки и закопошилась в своей кошелке, выуживая пакет с курицей. –Возьмите, пожалуйста, я вас прошу… И в самом деле, не тащить же мне ее обратно!
— Так все–таки, куда они съехали–то? – торопливой скороговоркой спросила Татьяна, словно испугалась, что девица, схватив курицу, тут же захлопнет перед их носом дверь.
— Ой, а я и правда не знаю… — хлопнула та доверчиво белесыми ресницами. - Я как–то не особо дружила с ними, знаете. Шуму от них всегда много было. Артисты, они ж все такие…
— А кто знает? – продолжала упорно допрашивать ее Татьяна.
— Так квартирная хозяйка наверное знает! Лизавета! Она же с них за два месяца вперед деньги содрала, а они всего ничего и прожили–то! Вы у нее и спросите…
— А где она?
— Ой, это не здесь, это далеко отсюда, в другом районе…
— А адрес есть?
— Да, есть где–то. Сейчас поищу…
Девчонка развернулась и молнией метнулась куда–то вглубь длинного коридора, унося с собой свою добычу. Не было ее довольно долго, и Ася с Татьяной, грустно и растерянно переглядываясь, так и стояли на лестничной площадке, держа в руках сумки с продуктами и нужными в хозяйстве припасами. Хотя, как оказалось, и совсем не нужными уже…
— Вот! Вот ее адрес! – вернулась к ним, наконец, девчонка, неся на вытянутой руке клочок тетрадного листочка в клеточку.
— А телефон есть? – уныло спросила Татьяна, заглянув в бумажку и присвистнув. – Это же на другой конец города надо ехать…
— Не–а. Телефона нету. Я и адрес–то с трудом нашла. Он мне без надобности – я с этой стервой и не здороваюсь даже. Знаете, она сволочь какая? Такие деньжищи с жильцов дерет – как хан Мамай злобный. А за что? За убогую комнатуху в деревянной развалюхе? Тут и жить–то вообще нельзя, не что деньги за это платить. Пользуется, сволочь, что людям голову приклонить некуда бывает… Так что телефон ее мне совсем, совсем без надобности! Вот, адрес только…
— Ну что ж, и на том спасибо, - разочарованно протянула Ася. – А может, все–таки вспомните, куда они собирались переехать? Ну, хоть приблизительно?
— Не–а! Не вспомню! Мне это зачем? Тут, в Лизаветиной комнате, столько народу всякого перебывало, что всех и не упомнишь! Так что извините…
— Ну что ж, всего вам доброго… Как вас зовут, простите?
— Соней. Соней меня зовут. А вы Пашкина мать или Маргошкина?
— Я? Я Пашина мама. А Татьяна вот Маргошина…
— Ну что ж, понятно…Всего вам хорошего, дорогие матери, прощайте!
— Прощайте, Соня. Извините за беспокойство…
Девчонка окинула напоследок их с ног до головы странным, диковато–любопытным взглядом и быстро закрыла дверь. Было слышно, как пробухали по тонким половицам коридора ее толстопятые босые ноги, как открылась с жутким скрипом где–то вдалеке еще одна дверь и тут же захлопнулась. Ася с Татьяной постояли еще немного в растерянности, поглядели одна на другую огорченно и озадаченно. Потом Ася повернулась и первой начала осторожно спускаться по шаткой деревянной лестнице. Следом за ней молча шла и Татьяна, задумчиво продолжая рассматривать бумажку с адресом.
— Ну что, Ась, поедем? А может, она и правда знает, куда они переехали?
— Давай…Только не на автобусе, ладно? Лучше машину поймаем. А то у меня уже сил нет.
Соня, стоя у окна, долго провожала их грустным взглядом. Может, надо было сказать, чтоб не искали Пашку с Маргошкой в городе, что уехали они вчера? Но Пашка опять же ничего такого не наказывал… А вообще, жалко ей было, конечно, этих теток. Особенно ту, маленькую, Пашкину мать. Совсем потерянная она да грустная, и улыбается так хорошо, по–доброму, и курицу вот отдала… Зря Маргошка говорила, что черт там какой–то в ней сидит. Вот же глупая… Не бывает никаких таких чертей в матерях, как она этого не понимает! Они же не кто–нибудь — они матери все–таки! Может, по тому адресу, что Пашка ей дал, они, эти черти, и проживают, только она их не видела еще. Как он говорил их там зовут? Не забыть бы. Жанна Аркадьевна со Львом Александровичем, вот как. Надо бы сегодня снова к их дому смотаться. А может, именно сегодня ей повезет и получится все по коварно–задуманному плану, и попадет она к ним, наконец, и вкатится в их жизнь маленькой витаминкой – нате вам меня, ешьте, сколько влезет, только не оставляйте на погибель одну в этом страшном полуразрушенном доме, в этом страшном и жестоком мире…
А бывшая квартирная Паши с Маргошей хозяйка оказалась действительно похожей на Мамая – все было при ней. И грозный взгляд узких татарских глаз, и гордая сердитая осанка, и даже черные усики топорщились ежиком над верхней губой, сжатой в капризный красный бантик. Она долго не могла понять, чего такого хотят он нее эти странные, прилично одетые и культурные женщины, и только повторяла без конца гортанным мужским голосом, как заведенная, одну и ту же фразу:
— Денег обратно не отдам! Съехали и съехали! Денег не отдам! Нету денег! Не отдам!
А поняв, наконец, что никаких денег с нее эти женщины вовсе не требуют, обмякла взглядом и широко развела руки в стороны:
— Нет, не знаю, милые, куда они делись… Не были они у меня. Съехали и съехали. И денег обратно не просили. Да я бы и не отдала! Нету их у меня ! Нету! Нету!
Не дожидаясь ответа, она тут же спешно захлопнула у них перед носом тяжелую бронированную дверь, заставив Асю вздрогнуть всем телом. Выйдя на улицу, они медленно побрели в сторону автобусной остановки, волоча за собой свои сумки.
— Ну, что будем делать? – первая нарушила грустное молчание Татьяна. – Где их искать теперь?
— Не знаю… — пожала плечами Ася. – Может, по друзьям позвонить? Ой, Тань, а ты Маргошке на работу звонила?
— Да конечно, звонила! И звонила, и ходила… Она еще две недели назад уволилась.
— А знаешь, я видела ее три дня назад…
— Где?!
— У Кота. У отца ее, то есть… Ну, в общем, у мужа твоего…
— Да? Надо же. Вот поганка, а? К отцу побежала, а к матери – ни ногой…
— Я и адрес их у Кота потом взяла. Она ему оставила.
— А я думала, тебе Пашка свой адрес сказал…
— Нет. Не сказал. И тоже ни разу не позвонил.
— Да уж… — грустно вздохнула вдруг Татьяна. – Выходит, те мы еще с тобой матерешки, если детки наши бегут от нас, как от чумы какой…
— И не говори…
Домой Ася добралась уже затемно. Села в прихожей, не снимая сапог и поставив перед собой злополучные сумки. Голова была пустой, горестной и гулкой, даже слез в ней не было. Припозднившаяся в этот вечер домой Светка так и застала ее сидящей на маленькой скамеечке в темной прихожей, присела перед ней на корточки:
— Мам, случилось что? Ты почему тут сидишь? А?
— Свет, ну почему, почему все так? Ушел, живет по углам каким–то, и даже не позвонил мне ни разу… Вот совесть у него есть, скажи? Он же знает, как я волнуюсь, как с ума схожу!
— Да потому и не позвонил, мам! Ты перестань для начала с ума сходить, а? Разреши ты ему взрослым быть! Он ведь и в самом деле уже взрослый и самостоятельный, как ты этого не понимаешь–то, господи? Все держишь и держишь его на коротком поводке, на этом своем «волнуюсь» да «с ума схожу»…
— Так я же мать, Света! Может, плохая, но все же мать! И я всю жизнь буду за него волноваться…
— Так и волнуйся на здоровье, только внутри себя и потихоньку, а не ставь это волнение во главу угла! И не используй его как орудие, чтоб заставить плясать под свою дудку! Тем более дудка твоя, мамочка, уж ты прости меня, и ломаного гроша не стоит. По крайней мере, для Пашки. Он давно уже в свою дудку дудит, свою музыку придумывает…
— Да согласна я с тобой Светка, во всем согласна! Но хотя бы просто позвонить можно? Жив, мол, здоров…
— Мам, да все у него в полном порядке!
— Ну почему ты так уверена, дочь?
— Да потому что знаю! Только сегодня с ним по телефону разговаривала…
— Сегодня? Правда? Он по домашнему звонил, да? И что? И где он живет? Что с ним? Он прямо сюда звонил? Когда? – встрепенулась испуганно Ася. Вцепившись в Светкины плечи, она принялась трясти ее изо всей силы, словно пытаясь добыть таким простым способом побольше о Пашкиной жизни информации.
— Мам, прекрати! Ну что ты меня трясешь, ей богу! Я–то в чем перед тобой провинилась? Пусти, больно же! Говорю же – все в порядке с ним!
— А где, где он сейчас живет? Он адрес тебе сказал?
— Нет, я и не спрашивала… На фига мне его адрес? Они, по–моему, вообще собрались уезжать куда–то…
— Куда? Зачем уезжать?
— Не знаю!
— Ну почему, почему ты не спросила, Свет? Господи, с ума я с вами сойду…
— Да не надо тебе с нами с ума сходить, мамочка. И вообще, бросай свою дурную привычку – с ума сходить! Пойдем лучше поедим чего–нибудь. Я голодная – жуть! У нас в доме пища какая–нибудь есть, а?
— Да вон – в сумках полно всего… — мотнула Ася головой в сторону притулившихся к ногам кошелок. – Набрала вкусностей всяких, хотела Пашку подкормить…
— Ну так и меня подкорми! Я тоже твой ребенок, между прочим! Забыла, что ли? А то все Пашка да Пашка…Пойдем, мамочка, вставай! Сейчас мы с тобой чаю попьем, поедим, еще сыночка твоего любимого душевные песенки послушаем…
Ася послушно поднялась со скамеечки и понуро поплелась за Светкой на кухню. Усевшись за стол и положив усталую голову на руку, принялась следить за ее суетой, потом тихо произнесла ей в спину:
— Свет… А можно тебя попросить? Если Пашка еще позвонит, ты скажи ему… Ну, в общем… Скажи ему, что он во всем прав…И еще скажи, что я все, все поняла. И прошу у него прощения. Он поймет. Так и скажи – мама у тебя прощения просит…Ладно?
— Ладно, мам, — серьезно проговорила Светка и посмотрела на нее долго и внимательно. – Обязательно скажу, слово даю. Только он на тебя и не сердится вовсе.
— Ну, все равно…Все равно скажи…Свет, а голос у него какой был?
— Да нормальный. Голос как голос.
— Ну, не встревоженный? Не больной? Не грустный?
— Мам, ты опять?
— Все, Свет, не буду больше. Хотя чего уж там – не буду. Буду, конечно. И волноваться буду, и звонка его ждать буду…
А Татьяна сидела на своей кухне совсем одна. Так же налила себе чаю, так же грустно положила большую голову на руку. И задумалась. Собственно, мыслей особенных в голове не было, просто звучал и звучал, будто доносился издалека тонкой слабой ноткой Маргошкин голосок: «Мам, вы же любите друг друга… Чего вам воевать–то…» И, будто подхватывая его на лету и не давая исчезнуть, выплывал откуда–то и сегодняшний Асин тоненький голосок : «Кот твой, по–моему, очень тебя любит…»
А она и сама это знала. Знала, что любит. Да и она его тоже – чего уж там говорить. А только почему–то сидит одна на своей кухне, несмотря на совместно–разделенную с мужем любовь. Как–то так получилось, что не захотели ни Кот, ни Ритка принять ее любви, забраковали ее на корню. Как будто у нее, у любви этой, определенный и кем–то установленный стандарт есть. Она ж у всех разная все–таки. У кого спокойная и домашняя, у кого страстная и ревнивая, а нее вот такая, со свой собственной придурью – с высокими для любимого целями, с самоотдачей, с самоотверженностью, с одержимостью, наконец…Ей же действительно за него обидно! Такой умный мужик – и всего лишь учитель в дурдоме… Что она, для себя старалась? Она ж его хотела в люди вывести! От души хотела. Потому что любила…
И Ритка тоже хороша – обиделась она, видите ли. Надо было наорать на нее как следует да подзатыльника крепкого дать – тогда бы не обиделась. И не звонит, поганка… Не нужна ей мать, выходит. Убежала за своим Пашкой и про мать забыла. И что теперь ей? Сидеть да переживать, да бить себя в виноватую грудь кулаками?
Татьяна вздохнула еще раз и, отодвинув от себя чашку с давно остывшим чаем, вытащила из лежащей на столе пачки сигарету, начала искать глазами зажигалку. Не найдя, встала и подошла к окну, оглядела в ее поисках подоконник. Потом, всхлипнув, вдруг смяла сигарету в руке и ткнулась горячим лбом в прохладное оконное стекло, и заплакала одиноко, тяжело и отчаянно, сотрясаясь крупным телом.
Страшно, наверное, когда тебя никто не любит. Но еще страшнее, когда твоя любовь, какая бы она ни была, хорошая иль плохая, с придурью или нет, никому не нужной оказывается…
***
