Часть III.

8.

 - Фу, какое убожество… — сморщила свой маленький носик Маргошка, войдя вслед за Пашкой в комнату, похожую на школьный пенал – длинную, темную и неуютную. Даже обои в ней были какого–то серого мышиного цвета с несуразным блескучим орнаментом, всполохи которого от включенной под потолком голой лампочки еще больше подчеркивали ее убогость и неприютность.

— Ничего. Перебьемся первое время. Не на веки же мы сюда поселяемся, — ободряюще потряс ее за плечи Пашка, бросил в угол свой рюкзак и тут же торопливо взглянул на часы. – Маргош, ты давай устраивайся тут, сумки разбирай да уют наводи, а я побежал, ладно? Времени в обрез, сама понимаешь…

— Да иди, иди. Понимаю, конечно. И пообедай где–нибудь в городе! Не ходи голодным. А я тут приберусь и в магазин схожу, прикуплю чего–нибудь на ужин. Ага?

— Ага…Ну все, я побежал…

 Он улыбнулся ей как обычно, широко и белозубо, еще раз слегка тряхнул за плечи и исчез за дверью. Маргоша вздохнула вслед ему, грустно опустила плечи, но в следующую секунду уже и подобралась вся, и выпрямилась во весь свой высокий рост, и, уперев в красивые танцевально–тренированные бедра кулачки, огляделась кругом по–хозяйски.

— Ну что ж, будем встречать трудности весело, — пробормотала она себе под нос, медленно обходя комнату по периметру. – Будем уют наводить в этом шалаше… А что? И совсем тут неплохо даже… Хоть раем и не пахнет, зато с милым рядом…

 Где–то надо было раздобыть ведро с тряпкой. Вышла в длинный обшарпанный коридор и побрела на запах жареной картошки, доносящийся из самого его конца. Там, стало быть, должна быть коммунальная кухня, а значит, есть и живая душа, которая эту картошку жарит… В конце коридора и впрямь оказалась большая кухня, и у допотопной плиты и впрямь толклась та самая живая душа в образе маленькой неказистой толстушки во фланелевом старом халате, который был к тому же ей явно маловат. Толстушка обернулась к ней от плиты быстро, смерила настороженным неприветливым взглядом и спросила:

— Вы новые жильцы из пятой комнаты, что ли? Сколько вас? Двое? Детей у вас нет?

— Нет, детей нет… — растерянно развела руками Маргоша. — А что?

— Да ничего, — равнодушно пожала плечами толстушка. — Просто недавно Лизавета комнату жильцам с детьми сдала, так тут шуму–гаму было…А вы надолго? Тут вообще–то больше двух месяцев никто и не задерживается. Боятся все. Дом–то аварийный…

— Нет, и мы ненадолго. А вы давно здесь живете? Тоже снимаете, да?

— Я? – почему–то страшно удивилась ее вопросу толстушка. — Я – нет. Я не снимаю. Я здесь живу. Как из детдома вышла, так и живу. Я меня и ордер, и прописка…

— А как вас зовут?

— Меня? – опять удивилась ее собеседница, будто Маргоша задавала ей невесть какие вопросы. – Меня Соней зовут…

— А меня – Маргаритой. Можно Ритой. А вообще, все меня Маргошкой называют, я уж привыкла…

— Маргошка… Красиво как…

 Соня вдруг улыбнулась и повернулась к ней от плиты лицом, и Маргоша разглядела ее, наконец, полностью. Она оказалась совсем молоденькой девчонкой, и улыбка очень ей шла, делала лицо довольно милым и симпатичным. И вообще, подумалось Маргоше, если хорошо подстричь эти отросшие некрасивыми рваными прядями волосы, да снять дурацкий, детский и совсем ветхий халатик, да одеть во что–нибудь более приличное, то весьма интересная получится девчонка, приятная такая сексапильная пыша…

— Соня, а ведро с тряпкой в твоем хозяйстве имеется? Там в комнате такая пылюка стоит, что заходить противно! Хочу вот прибрать. Поможешь?

— Ага. Сейчас все дам. Погоди, только картошку дожарю. Хм… Надо же, какое имя интересное — Маргошка…

 Она снова обернулась к ней от плиты и улыбнулась уже более дружелюбно, и подмигнула хитренько, и махнула рукой, быстро пробормотав:

— Ты иди пока к себе, я принесу…

 Вскоре Соня притащила ей и ведро, и тряпку, и старый вытертый веник, и даже помощь свою хозяйскую предложила - начала весело намывать пыльные оконные стекла, до скрипа протирая их скомканными газетными листами, треща при этом без умолку:

— Ой, а мы в детдоме, знаешь, всегда так окна мыли – старыми газетами! У нас детдом сельский был, рядом с церковью стоял, на горе. Весной на пасху все промоем, все блестит… Знаешь, и хорошо было! Мы дружно жили, и воспитатели были ничего, нормальные, в общем… Сейчас иногда смотрю по телевизору – такие ужасы порой про детдома да интернаты показывают, волосы на голове дыбом встают! А у нас ничего было, прилично так. Даже и не били никого…

— Сонь, а каким ты образом в городе оказалась? Если, говоришь, в селе детдом был?

— Так нас всех после выпуска по разным городам распихивают! Где в деревне работать–то? И меня вот так же. Пришел срок, и выпнули из детдома, и направление на работу дали, на местный камвольный комбинат. И жилье мне как детдомовке тоже полагалось, только я тут сглупила, конечно. Надо было на это жилье хоть одним глазом сначала глянуть, а я как ордер, бумажку эту, увидела, так и схватила ее сразу, и расписалась везде, и сюда на всех парах поперла… А тут такая дыра оказалась – жуть! Я из постоянных жильцов тут только одна и проживаю на сегодняшний день, остальные все сдают…А вы тут как оказались? Вы уже женатые, да? Тоже жить негде? Приезжие откуда–нибудь?

— Нет, Сонь. Не женатые. И не приезжие никакие, местные мы. От родителей вот сбежали. Решили, так нам лучше будет.

— Как это? – округлила на нее глаза Соня. – Как это – лучше? С ума, что ли, сошли? А почему?

— Ну, Сонь, это долго объяснять… — замялась отчего–то Маргоша. Она и сама не поняла, отчего ей вдруг стало так неловко объяснять свой и Пашкин поступок именно этой девушке. И даже не то чтобы неловко, а стыдно будто. Как бывает порой стыдно здоровому находиться в больничной палате среди смертельно больных. Вроде он ничего и не сделал такого, а все равно - стыдно…

— Да ничего, что объяснять долго! У нас же время есть? Есть! Вот я понять хочу, как это – без родителей лучше? Они били вас, да?

— Нет, не били…

— Алкоголики?

— Нет…

— А кто?

— Ну, обыкновенные люди…Просто мы решили, что они нас подавляют, понимаешь?

— Нет, совсем не понимаю… Вот когда бьют – это да. Или пьют – это тоже плохо. Это я понимаю. А вот когда подавляют… Это как? Расскажи!

— Да как это тебе рассказать–то… — растерянно пожала плечами Маргоша, ругая себя за глупую откровенность. Надо было взять да и подтвердить версию про алкоголиков, и вопросов бы у этой любопытной девчонки больше никаких не возникло! А теперь выкручивайся, как хочешь…Вот же черт побери… А что? С чертом — это мысль, между прочим! Придется теперь этого самого черта и использовать для объяснений! На наглядном примере, оно всегда понятнее…

— Понимаешь, Соня, вот парень мой говорит, что почти во всех людях сидит маленький такой чертик, который жаждой обладания называется. У кого–то он крохотулечка совсем малюсенькая, как букашка незаметная, у кого–то средних размеров, человеческих будто, а у кого–то огромный такой, здоровенный уже детина, который в человеке уже и не помещается – до такой степени в размерах вырос. А растет он потому, что витаминов жрет много. А витамины для него – это другие люди, которые каким–то образом ему во власть попали. И не хотели вовсе, а попали. По разным всяким причинам. Кто в мужья попал, кто в жены, кто в подчиненные по службе, кто в друзья, кто в дети… И если этот черт, попробовав чуть–чуть власти, начал вдруг расти из маленькой букашечки в большую образину, то от него сразу бежать надо, понимаешь? Чтоб витамином этим не стать. Иначе по–человечески, от самого себя уже и жить не сможешь, а будешь собой чужого черта питать…

— И что? – перебила ее нетерпеливо Соня. — Что, в ваших родителях эти самые черти выросли, да?

— Ну, выросли – не выросли… Нет, не так! Мы потому и убежали, что не захотели, чтоб они в них выросли…

— Господи, ерунда какая… — разочарованно усмехнувшись, взглянула на Маргошу Соня. И вдруг повторила уже громче, и потом еще громче, а в конце и закричала уже почти:

— Ерунда! Ерунда! Ерунда!! Чушь собачья! Вот зажрутся некоторые, и начинают себе придумывать всякую хрень! Они же ведь не посторонние люди, они ж родители! Не понимаешь, что ли? Ро–ди–те–ли! И никаких таких чертей у них не водится! Это у посторонних, у чужих, еще может быть… Да и то – кто ж это постороннему человеку вдруг возьмет и позволит просто так собой завладеть? С чего это ради–то?

— А я и не говорю, что просто так! Черт, он же очень хитрый, Сонь. Он же тебя всяческими благодеяниями сначала завлекает, как Мефистофель какой. Слышала про такого? Ну, вот… А потом за это забирает тебя целиком и жрет…

— Это какими такими благодеяниями? Это что, родительская любовь да забота – всяческое благодеяние? Если да, то я бы согласилась за такое благодеяние к любому черту на рога попасть! И не только за такое, а за любое…И витамином этим, как ты говоришь, тоже стала бы с удовольствием!

— Ну, не знаю, Сонь. Вот Пашка, парень мой, даже институт престижный бросил ради того, чтоб такому не попадаться. За него заплатили много денег, а он все равно из института ушел…

— Ну и дурак твой Пашка. Эх, вот мне бы в институт какой поступить! Учителя говорили, я способная. А только не поступить мне – учили–то нас в детдоме знаешь как? С пятого на десятое… Можно сказать, ничему толком и не учили. И жизни тоже не учили. Кормили–одевали, спать укладывали вовремя – это конечно. Все по режиму, все правильно… А потом мы выросли – и выпнули нас сюда, в жизнь, и живите, как хотите. Вот тебе работа у ткацкого станка, вот тебе комната в убогой коммуналке. И все. А я, ты знаешь, ни еду готовить, ни деньги тратить толком не умела. Я ж думала, что макароны на деревьях растут, а чай так вообще готовым, в жидком и горячем виде продают… Помню, как в магазине к продавщице приставала – чаю просила, а она сует мне в руки какую–то коробочку… Я говорю – нет, что вы, мне же чаю надо! А она на меня глаза лупит, потом еще и обругала по–матерному… Это я сейчас картошку жарить умею, а поначалу не знала даже, что надо масла в сковородку налить. Никто не учил, знаешь. Ели и ели в детдоме готовую еду в завтрак–обед–ужин…Да и не я одна такая, все наши сразу в этой жизни теряются. Так что мне совсем не помешало бы к такому чертику попасть, который руководить бы мной стал! Я бы с удовольствием…

— Нет, Сонь, нет! Это только кажется так, что хорошо! А на самом деле вовсе нет…

— Да откуда ты можешь знать–то? Ты и дня не жила так, как я! Ты знаешь, сколько мне на моем комбинате платят? Да мне порой жрать совсем нечего! Понимаешь, вообще нечего! И носить нечего! Даже халат вот этот – детдомовское еще приданое…А живу я как? Ты бы согласилась, например, всю жизнь прожить вот в такой убогой коммуналке?

— Нет…Нет, конечно…

— А мне придется в ней всю жизнь прожить! А моя комната, между прочим, еще хуже этой! А что делать – придется. По крайней мере, пока этот дом совсем не развалится. А потом – не знаю. И никакой перспективы на будущее у меня не имеется. Так что я в эти твои витамины и пошла бы! И ты бы пошла, если бы пожила тут пару годочков. К любому черту бы пошла… Ишь, в родителях своих черта она углядела…

— Но, Сонь…

— И не говори мне больше ничего! Поняла? Дура ты! Дура набитая и зажравшаяся! Хоть и Маргошка!

— Да я и не говорю…

— Вот и не говори! И не буду я с тобой дружить! Поняла? И помогать тебе не буду! И сами мойте свои грязные окна…

 Соня тяжело спрыгнула с подоконника и резво промаршировала мимо растерянной вконец Маргошки к выходу. Было слышно, как невдалеке хлопнула дверь ее комнаты, а потом наступила тишина, такая же гнетущая и серая, как убого–блескучие обои в этой снятой так недорого комнате. Постояв еще минуту и послушав обступившую ее со всех сторон неуютную тишину, Маргошка пожала плечами, встряхнулась и продолжила отчаянную борьбу с коммунальной серой пылюкой, которая, казалось, въелась в это убогое жилище намертво. И все равно — Соня не выходила у нее из головы… Не сама Соня, конечно, а этот разговор их странный. А может, и не странный. Может, просто глупый. Побеседовали, называется. Кто про Фому, а кто про Ерему… « Надо будет Пашке потом про эту Соню рассказать», — подумала она, разгибаясь и держа в руках тряпку, которой старательно домывала пол в комнате, — « Как бы он на все эти Сонины доводы возразил, интересно? Она ведь во многом права, кстати… Хотя он–то как раз всегда и найдет, что сказать! Надо его познакомить с ней обязательно. Хорошая девчонка. Может, Пашка даже и присоветует ей чего. Он умный. А не присоветует, так хоть песню споет…»

 ***

9.

 Ох, и тяжелой штукой оказалась эта материнская растерянность – хуже и придумать нельзя. Ася даже согласилась бы на депрессию, на это тупое равнодушие перед жизнью, когда ничего тебе не нужно и не интересно, когда одинаковые серые дни волочатся один за другим, изматывая приболевшую душу. Только тупого равнодушия как раз и не наступало, а душа Асина, наоборот, уже неделю изводилась нервно–гневливой тревогой за сына – где он, как он, что с ним… И еще – неприятием ситуации изводилась. Казалось ей все время, что можно еще что–то сделать, что–то предпринять срочное, вернуть все на круги своя, чтоб было, как раньше, удобно и правильно: у сына – институт, у дочери – приличный и престижно–дорогой вид, у нее – Жанночка с Левушкой и их шикарная дача по выходным… Эх, Пашка, Пашка! И что наделал, глупый ты сын…

 Все, как назло, валилось у Аси из рук, все разбивалось и рассыпалось прямо на глазах, как рассыпалась ее трудная и безмужняя, но такая налаженная, казалось бы, жизнь. Слава богу, начальница ее новоявленная куда–то исчезла на время и не стояла над душой. Разное про нее говорили. Одни утверждали, что учиться поехала на какие–то рекламные курсы. Любознательная, черт побери… Другие приговаривали шепотком, что она на недельку в Питер махнула, чтоб с Валеркой там отношения выяснить да детей у него забрать, которые после свершившегося скоропалительного развода пожелали жить с отцом, а не с матерью. В общем, как ни крути, но начальница их новоявленная отсутствовала на рабочем месте уже вторую неделю. И не звонила даже. Народ на фирме по этому поводу страшно нервничал и изводился, потому как работать без плохонького, но все же руководителя никто и никогда не умеет. А когда человек нервничает да изводится слишком много, на него обязательно в конце концов страшный «жор» нападает. Асе даже пришлось снова свое «бистро» открыть, пока начальница отсутствует. По настоятельным просьбам трудящихся, так сказать. Офисный народ, изголодавшийся по привычным в течение рабочего дня перекусам, быстро и с остервенением опустошал полки холодильника – она не успевала в магазин бегать. Да и остальные ее хозяйские обязанности тоже никто не отменял… И все это было бы ничего, да только из рук все валилось. Потому что Пашка так и не вернулся, и не позвонил ни разу.

 И Жанночка не звонила. Вот уже две недели не слышала она ее голоса, и это тоже было весьма непривычно, и выбивало из колеи. Без ежевечерних отчетов было Асе одиноко и маетно, как в сиротском и неприютном детстве. И некому было на Пашку пожаловаться, и некому было ей совет дать, или другие какие четкие указания… А субботним вечером такая вдруг жалость к себе напала, хоть плачь. Она и заплакала. И так с удовольствием наплакалась, и от души, и горько, и долго, и громко, и с потоком настоящих горячих слез, что сразу и легче стало, будто отпустило внутри. И рука сама потянулась к телефонной трубке набрать заветный знакомый номер. До того знакомый, что даже цифры, его составляющие, на телефонной трубке были стерты больше других…

— Здравствуй, Жанночка… Это я… — осторожно проговорила Ася в трубку и замолчала, вся сжавшись внутренне. Трубку она тоже сильно сжала в кулаке, будто она могла вот–вот выскользнуть и шарахнуть ее по голове ожидаемым Жанночкиным презрением–недовольством. — Вот, решила тебе позвонить…

— Аська, ты, что ли? — полился ей в ухо неожиданным бальзамом веселый Жанночкин голос. – Привет! Ты где пропала? Хочешь приехать? У нас тут такое…

— А что случилось, Жанночка?

— Да вот, гости тут у нас… Такие забавные – прелесть…

 Жанна вдруг отпустила от себя трубку и звонко расхохоталась где–то вдалеке, и захлопала в ладоши, а потом закричала кому–то очень веселым сюсюкающим голоском - «…ой, ой догоню сейчас…» Ася изо всех сил прислушивалась к происходящему по ту сторону трубки движению, к визгливым детским голосочкам, к счастливому Жанниному смеху и ничего не могла понять – откуда у них там дети–то взялись?

— Ой, Аська, я и забыла, что ты на проводе… — снова послышался в трубке запыхавшийся Жаннин голос. — Тут к нам Левушкин молодой сотрудник в гости пришел с женой и с детьми… Боже, ты бы видела, какая прелесть! Какое чудо! Давай приезжай, сама увидишь!

— Хорошо, хорошо, Жанночка! Я сейчас!

 Ася резво соскочила с дивана и начала лихорадочно собираться, натягивать на себя первое, что попадалось под руку, будто опаздывала куда. И билась при этом в ее голове только одна, противная и убогая, но все–таки такая приятная мысль – слава, слава богу, Жанночка больше не сердится…

 Добралась она до их дома на удивление быстро, словно маршрутка специально для нее и подскочила. И пробок никаких на ее пути не оказалось, и светофоров красных. И получаса не прошло, как она, запыхавшись от быстрого подъема по лестнице, уже звонила в дверь их квартиры, переступая от нетерпения с ноги на ногу. Дверь ей открыл улыбающийся Левушка, но Ася, только взглянув на него, поняла, что улыбка его явно не ей была предназначена. Она как–то вдруг это почувствовала, по глазам Левушкиным. Равнодушными и досадливыми были его глаза, а улыбку он просто забыл с лица стереть, пока к двери шел. Бросив ей на ходу быстрое «а, это ты, заходи», он тут же развернулся и ушел в угловую комнату, то бишь в свой «кабинет», в открытую дверь которого Ася увидела краем глаза молодого красивого парня с рюмкой коньяка в руке и с такой же почти, как у Левушки, улыбкой на лице – улыбкой довольства жизнью, довольства собой, довольства складывающимися очень и очень благоприятно для него обстоятельствами. Разом что–то больное и неприятное кольнуло Асю в сердце, словно дернуло его за веревочку. И она сразу поняла – что: на этом месте в кабинете у Левушки, именно с этой улыбкой и с этой рюмкой коньяку должен был по всем законам жизни сидеть вовсе не этот самодовольный парень, а должен был сидеть ее сын, ее Пашка. Это он должен был так вот расслабленно откинуться в мягком кожаном кресле, он должен был небрежно держать в руке рюмку с дорогим коньяком. Это на нем должен быть такой вот строгий костюм и такой вот стильно–модный галстук. Это его, его место…Пашкино…

 А из гостиной ей в руки уже летело, хохоча, очаровательное малолетнее создание, состоящее из одних умилительных прелестей — белых кудряшек, веселых голубых глазок, ручек–ножек в нежных пухлых перевязочках, а так же состоящее из многочисленных пышных оборочек кокетливого платьица и крошечных туфелек с розовыми бантами; Ася едва успела руки раскрыть, чтоб подхватить девчонку на лету, чтоб она не шлепнулась с размаху на твердые плиты прихожей, и она тут же забилась–задрыгалась у нее в объятиях, требуя отпустить на волю.

— Дашка! Прекрати баловаться! Смотри, совсем тетю перепугала! - выскочила из гостиной в прихожую молодая симпатичная женщина, девчонка почти, и протянула к ребенку руки: – Иди сюда, успокойся…

— Леночка, да пусть она балуется на здоровье! Я ей разрешаю! – услышала Ася радостный Жанночкин голос. — Ася, это ты там пришла? Иди сюда, я вас познакомлю…

 Она радостно представила Асе свою молодую гостью Леночку и двух ее детей – трехлетнюю Дашеньку и пятилетнего Максимку, самозабвенно упражняющегося с кнопками телевизионного пульта. Он переключал их с такой бешеной скоростью, что несчастный телевизор, казалось, в изнеможении наверещавшись поочередно всеми возможными и невозможными разговорно–песенными голосами, должен был вот–вот взорваться праведным гневом. Ася, присев рядом, попыталась ласково забрать из рук мальчишки пульт, да не тут–то было - он резво оттолкнул ее руку и, отсев от нее подальше, самозабвенно продолжил свое иезуитское занятие. Наблюдающая за ними Лена тоже было попыталась отнять у него странную игрушку, но была остановлена веселым, не допускающим возражений Жанниным приказом:

— Лена, оставь его! Пусть он делает, что хочет! Мужчину надо именно так и воспитывать – пусть он и по жизни делает только то, что хочет! Давай, Максимка, жги! И пусть им тут всем мало не покажется!

— Так громко же очень, Жанна Аркадьевна… Уже голова болит… — скромно улыбнувшись, возразила ей Лена.

— Это что еще за Аркадьевна? – весело возмутилась Жанна. – Чтоб я этого от тебя больше не слышала, поняла? Или, может, я на старуху похожа?

— Нет, что вы… — скромно пожала плечами Лена. – Просто неудобно как–то…

— Ничего–ничего, скоро ты у меня про свою деревенскую застенчивость напрочь забудешь! – стараясь перекричать телевизионную какофонию звуков, махнула в ее сторону Жанна. — Вот завтра поедем с тобой по магазинам, приодену тебя, как модель, сразу себя по–другому почувствуешь!

— Так завтра, вы говорили, на дачу…

— Ах, да… Ну, ничего, найдем время! Я думаю, на тебя одежду подбирать – одно удовольствие! Ты такая худенькая, и сложена просто идеально…

 Ася смотрела на Жанну и не верила глазам своим. Она будто знакомилась с ней заново – Жанна была другой, совершенно другой. Она даже не столь удивилась тому обстоятельству, как быстро перешло место ее дочери на предстоящих Жанниных шопингах к этой скромной молодой мамаше, сколь удивилась разительной в подруге перемене. Жанна говорила другим голосом, обладала другими жестами, другим выражением лица и мимикой – все, все было другое. Даже глаза ее сверкали как–то по–особенному, совсем другим светом, что ли… Новым каким–то… Словно прежняя Жанна умерла, а эта родилась заново, и ее, Асю, вовсе и не знает теперь, и проблем ее тоже не знает. И смотрела она в ее сторону тоже по–другому. Ну, вроде, пришла и пришла, и сиди теперь вот так, в уголке дивана, и наблюдай наше новое семейное счастье…

— Девочки, вы чего тут, с ума сходите? Почему так телевизор орет? – заглянул в гостиную улыбчивый и довольный Левушка. – У нас с Артемом, между прочим, важный разговор, а вы нас отвлекаете…

— А почему это важные разговоры проходят без нашего участия, а? – игриво спросила у него Жанна и так же игриво подмигнула засмущавшейся Лене, по–прежнему тихонько и безуспешно пытающейся отнять у Максимки пульт. – Ну–ка, мальчики, выкладывайте, чего вы там придумали…

— Ну, что придумали… — вздохнул довольно Левушка и посмотрел долгим взглядом на присевшего рядом с Леной Артема. – То и придумали! В общем, квартиру я вам, ребята, за счет фирмы куплю. Мне свои люди ой как нужны! Артем, я думаю, ее с годами отработает… Вы же сейчас где–то угол снимаете, да?

— Ага… В жуткой коммуналке живем, с мышами и тараканами в дружбе, — весело закивал головой Артем и так нежно и преданно посмотрел в довольные Левушкины глаза, что Асе даже неловко за него стало, будто сама она никогда раньше в эти глаза точно так же и не смотрела. Но одно дело – сама. Сама–то себя со стороны не видишь. А тут все как на ладони…

— Ничего себе! Такие дети – и с мышами! И с тараканами! – возмутилась совершенно искренне Жанночка, сажая к себе на колени Дашеньку и обнимая ее ласково. – Какая сплошная жизненная несправедливость… Да, милая? Ты ведь не хочешь жить вместе с мышками, правда?

— Я думаю, трехкомнатная в новом доме в самый раз для вас будет, а? — деловито нахмурил брови Левушка. — Тут в пяти минутах ходьбы от нас как раз дом сдают, и квартиры там свободные есть, я узнавал… Дом–то дорогой, поэтому желающих туда въехать не так и много. А что? Уж брать, так первичное жилье, правда, Артем? На фига нам еще одни чьи–то тараканы?

— Ага… — счастливо мотнул головой обалдевший от таких разговоров Артем и слегка, Ася видела, подопнул коленкой жену – чего молчишь, мол, дура…

— Ой, я даже не знаю… — словно следуя его команде, вздрогнула и подняла на Левушку испуганные глаза Лена. – Наверное, нам не нужно, что вы… Наверное, это дорого… Нам же не рассчитаться никогда…

 Лицо Артема вмиг из счастливо–обалдевшего превратилось в испуганно–обиженное, и весь он будто напрягся корпусом, и перевел испуганный и осторожно–виноватый взгляд с молодой жены на своего шефа, и успокоился тут же, увидев его снисходительную добрейшую улыбку.

— Леночка, а кто тебе сказал, что за это надо рассчитываться? – хохотнул Левушка довольно. – Я же говорю – за счет фирмы! А потом разберемся, что да как. Мне для своих людей ничего не жалко! Я думаю, твой муж парень не глупый, а? Отслужит, отработает… Да и Жанночка, я смотрю, с тобой подружилась…

— Ой, да наша Леночка — прелесть! – вставила свое слово и Жанночка. – Этого просто не видно пока. Вот погодите, я ее приодену, к стилисту да косметологу отведу — и не узнаете! Засияет, как бриллиант! Я даже знаю, как мы тебе волосы подстрижем… Ты ведь моему вкусу доверишься, да, дорогая?

— Ой, я не знаю… Да мне и детей не с кем оставить…

— Господи, нашла проблему! – весело махнула рукой Жанна, вставая с дивана и отпуская осторожно с колен Дашеньку. – Пойдемте лучше чай пить! А то у нас гости, а мы тут сидим, семейные проблемы свои решаем… Леночка, помоги мне!

 «Вот так вот…» — усмехнулась про себя горько Ася. – « Уже я и гостьей стала. Понизили, значит, в должности… А может, и вообще вычеркнули из своей жизни, а? Скорее всего, что так и есть. Похоже, и в самом деле вычеркнули…»

 Выпив свою честную, положенную ей по гостевому статусу чашку чая, Ася засобиралась домой. Ее никто и не удерживал. Жанна попрощалась с ней вежливо и даже чмокнула весело в щечку, и уговорила сидящую у нее на руках Дашеньку «помахать тете ручкой», и умилилась чуть не до слез от трогательного процесса этого «махания». И быстро закрыла за ней дверь…

 Ася решила пройтись до дома пешком. На душе у нее было странно – она и сама не могла понять, как. Так, например, бывает после просмотра хорошего и трогательного фильма–мелодрамы, когда вроде и знаешь, что так вообще–то не должно быть в обычной жизни, и в то же время чувство в душе остается, что все это когда–то уже происходило, именно так и именно с тобой… Или просто хочется, чтоб оно так с тобой происходило. И еще – все время, как будто заданным заранее барабанным ритмом, звучал в голове Пашкин голос, одной и тоже фразой звучал: « Нельзя. Быть. Витамином! Нельзя. Быть. Витамином!» Она и сама не заметила, что и шаг свой подстроила к этому ритму, и двигалась под него, как солдат – раз, два, три! Нельзя! Быть! Витамином! Нельзя! Быть! Витамином!

 Что ж, может, и правда. Может, и нельзя. А что тогда можно? Смотреть, как твой собственный сын остается ни с чем, а его удобное место занимает кто–то другой? Как бледная скромная мышка Леночка из коммуналки с тараканами превращается в элегантную леди, глубоко наплевав при этом на всякие там в нее Жанночкины переселения? Эх, дети, дети…Чего вы натворили, и сами не понимаете…

 И в тоже время Ася чувствовала, как перевернулось что–то в ее душе. Как будто местечко там образовалось свободное. Вот только знать бы, для чего… Может, для этих красивых сентябрьских теплых сумерек? Может, для этих шуршащих о чем–то интимно под ногами листьев? Может, для легкого запаха их земной и такой вкусной осенней прелости? Какие забытые запахи и звуки… Будто пришедшие из той еще жизни, когда они с Павликом по этому же самому пути возвращались от своих друзей к себе домой, и шли себе потихоньку, и вдыхали эти необыкновенные запахи, и слушали звуки то осени, то зимы, то весны…Подумалось ей вдруг – интересно, а как бы муж ее Павлик отнесся к этому сыновнему протесту? Скорее всего, нормально бы отнесся… Да и протеста бы никакого не было, наверное. Он как–то всегда сына чувствовал и брал на себя всю за него ответственность. А Ася только возмущалась слегка да пофыркивала. И всегда рукой махала – делайте, мол, что хотите…Вот так же махнула она рукой и тогда, когда Павлик отвел сына в музыкальную школу, хотя она категорически настаивала на дзю–до и шахматном кружке. Хотела, чтоб парень рос умным и сильным. А они вцепились руками и ногами в эту музыкальную школу, и что? Что из этого вышло–то? Песенки какие–то, стишата с музычкой…

— Ася! – вдруг услышала она за спиной свое имя обернулась удивленно. На бульварной скамейке, осыпанной сухими желтыми листьями, сидела Татьяна и улыбалась ей грустно и приветливо – Здравствуйте, Ася… Ничего, что я вас окликнула? Вы так сильно задумались…

— Ой, здравствуйте! – подходя к ней поближе и тоже приветливо улыбаясь, проговорила Ася. – Вот, из гостей пешком иду, прогуляться решила. Дома совсем не сидится, знаете ли…

— И мне! И мне не сидится! Тоже вышла воздуху немного вдохнуть. Да вы садитесь! Вы ведь не торопитесь, я поняла?

— Нет… — помотала головой Ася и уселась рядом на скамейку, отряхнув с нее листья. И тут же спросила торопливо и деловито: — Татьяна, а Рита вам звонила? Где они, что с ними?

— Звонила…. Все хорошо, говорит. Комнату они где–то на окраине снимают…

— А адрес? Адреса она вам не сказала?

— Нет. Не сказала. Я спрашивала, она отмолчалась.

— Да? Плохо. А мне Пашка так и не позвонил… — вздохнула горестно Ася.

— Ну, что делать? – виновато произнесла Татьяна и тоже вздохнула. – Решили наши дети самостоятельными стать, сами всего добиваться. Господи, глупые какие…Ну что ж, пусть будет так. Может, так оно и правильно. Не знаю я. У меня последние полгода вообще каша в голове сплошная. То обвинять себя во всем начинаю, то, наоборот, злиться…

— И все–таки это как–то нехорошо, согласитесь, - досадно проговорила Ася. – Ну какие могут быть комнаты? Зачем? Глупый какой–то юношеский протест…

— Так и я о том же! – повернулась к ней резко Татьяна. – И я ей говорю – живите у нас тогда, раз так! Я уже и не против! А она мне опять…

— Что? Что опять?

— Да долго рассказывать, знаете ли…Это давний у нас спор такой. Будто я подавляю их с отцом автоматически, будто существовать без этого подавления не могу…

— Без витаминов, что ли? – усмехнулась грустно Ася.

— Без каких витаминов?

— Да это мой Пашка выражение такое изобрел. Человек, который искренне отдает себя во власть и которым страждущие этой власти обладают полностью и безраздельно, является якобы лакомым витамином для черта. Не для самого человека, а именно для черта, в нем сидящего. Будто бы без витаминов черту никак не прожить.

— Да? Интересно…Выходит, и во мне черт сидит? Господи, чушь какая…Хотя вот мой муж, взрослый и, казалось бы, уважаемый человек, твердит иногда приблизительно то же самое…И Ритка тоже… Знаете, и я грешным делом в последнее время задумываться начала – может, они и правы? И дочь, и муж? Он ведь тоже сбежал от меня, знаете…

 Татьяна быстро отвернула от Аси лицо и смахнула торопливым жестом моментально выкатившуюся на щеку непрошенную слезу, и замолчала, пытаясь справиться с так некстати пришедшим волнением и обидой. Удалось ей это довольно быстро – она вообще была очень волевой женщиной и если того хотела, могла отлично с собой совладать. И даже и рассмеяться слегка:

— Нет, и правда молодец ваш Павлик! Надо же – витамины для черта… Выходит, что я самыми близкими людьми столько лет своего черта кормила? Надо же…

— Ну да. Выходит, что так. Вы–то хоть – своего, а я вообще – чужого…

— Как это?

— Да так уж получилось. Сама не знаю, как…

 Так они и просидели на бульварной скамеечке до самых сумерек, осыпаемые щедро сухим золотом осени, и проговорили по–бабьи просто и задушевно, не напрягаясь от многозначительных, выматывающих душу пауз и сложных острожных взглядов. И расстались совершенно дружески и легко, обещая делиться поступающей от детей информацией. Ася невольно улыбалась потом, шагая домой знакомыми дворами, и думала – как же она, оказывается, соскучилась по такому вот легкому общению…

 Зайдя в темную пустую квартиру, она медленно прошлась по всем комнатам и автоматически включила, где только можно, свет, будто боясь отправить в темноту и потерять таким образом новое свое настроение. А в ее спальне взгляд почему–то сразу наткнулся на красивый флакон духов, подаренный ей на прошлый день рождения Жанночкой. Вернее, там было полфлакона. А что — Жанночка ей так полфлакона и подарила. Протянула с милой улыбкой и сказала: «На, Аська. Это обалденные духи, японские. Тебе никогда такие не купить, они безумно, просто безумно дорогие! А мне они успели надоесть, пока я полфлакона использовала…» Ася ее благодарила тогда просто очень, ну прям таки истерически восторженно…

 Не помня себя и не соображая, что такое творит, Ася вдруг одним прыжком подскочила к туалетному столику, схватила изящный, безумно дорогой флакон и что было силы шарахнула им об стену, едва успев увернуться от полетевших в нее рикошетом мелких и острых осколков. И сама испугалась своего порыва. Стояла, замерев, широко открыв глаза и стиснув зубы, пока не задохнулась от вязкого и пряного, довольно–таки тяжелого, заполнившего всю комнату запаха. Потом подошла к окну, распахнула его настежь, включила стоящий в углу вентилятор и пошла за пылесосом – надо было убрать разлетевшиеся по всем углам комнаты осколки…

 ***

10.

 И всю ночь потом она спала, как убитая. Даже снов никаких не снилось. И все воскресное утро проспала, до обеда почти, пока не разбудил ее настойчивый телефонный звонок. Торопливо–требовательный Жанночкин голос в трубке сразу сбил с толку и будто заставил устыдиться вчерашнего ее странного порыва, да и горько–пряный, не выветриваемый никаким сквозняком запах духов тут же накрыл ее тяжелой волной, словно с ног сбил.

— Аська, ты мне срочно, срочно нужна! Давай собирайся и дуй к нам на дачу! С детьми посидишь, пока мы с Леной по магазинам прошвырнемся! Как раз на двенадцатичасовую электричку успеваешь! Давай–давай, бегом! Жду!

 Короткие Жанночкины слова–приказы словно отпечатывались четкими штампами у Аси в голове, и она кивала им в ответ головой быстро–быстро, ничего не успевая сообразить и вставить хоть одну какую–нибудь маленькую реплику. Потом поймала себя на том, что в трубке давно уже идут короткие гудки отбоя, а она все, как китайский болванчик, кивает и кивает головой…

 Посмотрев на часы, она всплеснула руками и в ужасе завертелась волчком по комнате, быстро напяливая на себя одежду. И только глубоко в голове дрожала нервно, не давала покоя маленькая, как хрупкий белесый росточек, мыслишка - чего это она так засуетилась–перепугалась… Она даже на мгновение увидела себя со стороны: носится по квартире не женщина, а получившая четкий приказ зомби–сомнамбула, а ее, Аси Макаровой, будто опять и не существует вовсе. Она даже тряхнула головой, чтоб мыслишку эту отогнать побыстрее. Некогда было соображать сейчас да думы всякие думать. На электричку бы не опоздать…

 Стоя в переполненной воскресной электричке плечом к плечу с рванувшими на природу горожанами, она с удовольствием подумала о том, как хорошо сейчас прогуляется от станции до Жанночкиной дачи, побродит по осеннему желто–красному лесу, пошуршит листьями под ногами, подышит чистым лесным успокоительно–целебным воздухом. Ася вообще любила осень. Она всегда представлялась ей некой увядающей женщиной–красавицей, очень умной и доброй, и щедрой, и мудрой необыкновенно. А зима – злой седой старухой. А весна с летом – глупыми амбициозными девчонками, требующими всеобщего поклонения своей незрелой еще красоте.

 Да уж. Вот так вот. Прям хоть стихи пиши, как Пашка…

 А проклюнувшаяся давеча в голове мыслишка все не давала ей покоя. Перла и перла в росте, из крохотного росточка–зародыша быстро превращаясь в тонкий нахальный стебелек, и портила романтическое настроение, и нашептывала, будто издеваясь: «Давай, Ася, давай…Ты еще бегом от станции побеги…Там же тебя твоя Жанночка ждет не дождется, и гневаться будет за твое опоздание…»

 Сойдя с электрички, Ася, будто наперекор этой наглой мыслишке, отправилась на дачу самой дальней дорогой, извилисто обвивающей живописные пригорки, потом мимо реки, потом по широкой тропе березняка, сплошь засыпанной желтыми трогательно–маленькими листьями. Белые тонкие стволы берез вызвали у нее острую к ним жалость, хотелось подойти и ласково провести рукой по махристым, отделившимся от стволов тончайшим нежным пленочкам, пригладить–причесать их ласково. Сойдя с тропы, Ася вышла на давно уже ею облюбованную поляну, встала в самый центр, покружилась и остановилась, и улыбнулась навстречу грустному кружению берез, которые и сегодня приняли участие в этом их общем с ней белом танце. Правда, не таким уж он и белым был. Желтым, скорее. Это он весной белым бывает. Она на этой поляне всегда так вот кружилась–танцевала вместе со знакомыми березами, так вот дружила с ними все эти годы, что ездила к друзьям Соколовым, Жанночке и Левушке, на их дачу. Они даже потешались над ней всегда. И усмехались снисходительно этим ее странным романтическим порывам – с березками она танцует, видишь ли… Прямо как дитя малое, слабое и хилое. Не проследи за ней, и улетит куда–нибудь в порыве своем. А муж, Павлик, ее всегда понимал. Он и сам любил прогуляться с ней по лесу, не любил долго сидеть за высоким бетонным забором дачи. А однажды вдруг предложил Левушке раскрасить–разрисовать нудно–серый дачный забор, и даже свои фантазийные версии на эту тему начал ему излагать, да только Левушка остановил его пыл, пояснив, что он человек серьезный и себя сильно уважающий, и вообще – непростое положение бизнесмена его ко многому в этой жизни теперь обязывает, и подобной глупости он себе позволить никак не может. Ася помнит, как Павлик усмехнулся тогда понимающе и промолчал…

— Господи, Аська, тебя только за смертью посылать! – набросилась на нее недовольная Жанночка, как только она показалась в воротах. – Опять что ли с деревьями разговаривала, романтичная ты наша? Ты не поняла сразу, что ли? Надо было два раза повторить, да? Я же тебе сказала – давай бегом! Чего тут такого непонятного–то?

— А я не хочу бегом, Жанна. Мне пройтись хотелось. – Слишком спокойно, слишком на одной ноте, но в то же время тихо–яростно проговорила ей в ответ Ася и сама удивилась этой тихой ярости–спокойствию, в которой, как ни странно, не прозвучало ни нотки торопливого и неприкаянного, привычного уже в общении с Жанночкой извинения.

 Удивилась этому и Жанночка. Она долго и внимательно рассматривала Асю в упор, будто видела впервые. И даже моргала при этом растерянно. И ничего больше ей не сказала. Повернувшись резко к Лене, вышедшей вместе с ней встречать Асю, решительно и чуть раздраженно произнесла:

— Так, Лена. Поездка по магазинам на сегодня отменяется. Завтра съездим. А детей можно и с собой взять. Надо им няню хорошую подыскать. Беби–ситтера. Сейчас много фирм такие услуги предоставляет, я знаю. Я завтра же займусь этим вопросом…

 Резко развернувшись, Жанна ушла в дом, больше ни слова Асе не сказав. Лена пожала плечами и, виновато взглянув на Асю, будто поежилась от неловкости за Жанночкино поведение. Ася улыбнулась ей ободряюще и медленно пошла в сторону раскинутого в дальнем конце газона шезлонга, устроилась поудобнее в его полосатом нутре и, закрыв глаза, подставила ласковому сентябрьскому послеобеденному солнцу лицо. На душе отчего–то было мирно и хорошо, и прежняя противная мыслишка вдруг перестала тревожить ее язвительным ростком–укором, будто затаилась на время. От запаха жарящихся с другой стороны дома шашлыков враз свело голодным спазмом желудок – Ася вдруг вспомнила, что утром не успела даже и позавтракать. Оттуда же доносились до нее и звонкие голоса детей, и перекрывающий их испуганный говорок родителей – тише, мол, дядю Леву разбудите… «Вот сейчас посижу еще немного и пойду к ним. Есть хочу. Пусть накормят», — лениво подумала Ася. – «А что? Я не напрашивалась, между прочим, сами позвали…»

 Она и сама не заметила, как задремала, как красные солнечные шары–пятна под веками закружились в расслабленно–сонном хороводе и унесли ее от этих запахов и звуков, и вздрогнула испуганно от тихого, прозвучавшего над самым ее ухом Лениного голоса:

— Ася, пойдемте обедать, пожалуйста…Там шашлыки уже пожарились…

— А? – испуганно села Ася в шезлонге и затрясла головой. Лена сидела перед ней на корточках и улыбалась приветливо, хотя, как Ася вдруг разглядела вблизи, глаза ее на милом простом лице не улыбались вовсе. Наоборот, были грустными и перепуганными. Или уставшими, может. 

— Ася, вот еще что…Я спросить хотела…Вернее, посоветоваться…

 Лена вдруг замялась и замолчала, и видно было, как трудно ей говорить, как перехватило у нее горло от напряженного волнения. Сглотнув торопливо, она задрожала губами и опустила лицо, рассыпав блестящие, сроду не тронутые никакими красками волосы по плечам. Такая простоволосость очень шла ей, и Асе подумалось почему–то со страхом, что сотворит с этой природной гривой Жанночка, когда поведет девчонку по своим престижно–гламурным салонам…

— Что, Леночка? О чем ты хотела меня спросить? – стараясь придать голосу как можно больше ласкового дружелюбия, спросила Ася.

— Сейчас, сейчас… — быстро проговорила Лена, изо всех сил стараясь справиться с накатившим слезным волнением. Но не успела. Выглянувшая из–за угла дома Жанночка вдруг прокричала в их сторону громко и весело:

— Леночка? Ну где ты там застряла? Иди же сюда быстрее! Ну?!

 Испуганно вскочив на ноги, Лена дернулась всем телом на этот зов и быстро пошла от Аси совсем уж виноватой походкой, будто уличили ее в чем–то крайне неприличном. Ася, грустно проводив ее в спину, выбралась из шезлонга и пошла вслед за ней по газону в сторону «шашлычной площадки», любовно обустроенной с другой, тыльной стороны дома – подальше от посторонних глаз. С крыльца, потягиваясь, спустился Левушка, глянул в ее сторону равнодушным глазом. Подойдя к оголтело суетящемуся над шашлычной жаровней Артему, откусил от протянутого ему на пробу шашлыка, закивал головой одобрительно. Похлопав парня по спине, уселся поблизости в плетеное кресло и снова с удовольствием потянулся, и сделал козу пробегающей мимо и отчаянно визжащей Дашеньке. «Семейная идиллия, ясен перец», — вдруг со злобой подумала Ася, садясь на широкую скамью у врытого в землю стола. – « Как говорится, чужие здесь не ходят…»

 Шашлык у Артема действительно получился отличным. Он радостно улыбался навстречу Жанночкиным и Левушкиным дифирамбам, блестел возбужденно–счастливыми глазами.

— Молодец, молодец, Артемка… Будешь нас теперь всегда шашлыками баловать, — игриво махнула в его сторону Жанночка. И, тут же, обращаясь к Левушке, спросила озабоченно: — А в их новой квартире камин будет? Говорят, и в камине тоже хорошие шашлыки получаются…

— Не будет – сделаем! - махнул ей небрежно в ответ Левушка. – Ты лучше пока интерьер продумай, чтоб всякой пошлости в дом не натащить…

— А я уже все придумала! – гордо заявила ему Жанночка. — Я думаю, надо все–таки плясать от минимализма. Сейчас это модно очень. Все в таких стильно серых тонах, чуть серебристых… Завтра вот хочу по магазинах проехаться, обои подобрать. И портьеры. А мебель должна быть светлого тона. Как ты считаешь?

— Да ну, все светлое! Мне не нравится. Скучно как–то. Тут наоборот надо, чтоб сочетания были самые необычные, яркие такие!

— Нет, Левушка, ты не прав…

 Они яростно заспорили между собой, горячо размахивая руками и не обращая ни на кого больше внимания. Артем, продолжая приветливо и радостно улыбаться, кивал им согласно головой, имитируя таким образом участие в этом странном разговоре. Лена наблюдала за ним грустно, потом перевела свой отчаянно–потерянный взгляд на Асю…

 А Асе вдруг стало нехорошо. Вспомнилось вдруг, как она сердилась и кричала на Светку, не желая принимать ее протеста по поводу загадочного Жанночкиного в нее «вторжения», как дергала ее за волосы и рычала злобно после отказа идти в гости. Да и прежняя мыслишка, похожая на маленький хилый росток, вымахала вдруг в устойчивый и звонкий уже стебель, который принялся щекотать ее изнутри – в груди, в голове, в сердце, нахально требуя каких–то необыкновенных, несвойственных ей действий. Может, где–то и хулиганских даже.

— А может, ребятам проще самим выбрать себе мебель? А? Им же там жить! — вдруг громко и с вызовом проговорила Ася, обращаясь к спорящим между собой Левушке и Жанночке и даже перебив их, что совсем уж показалось прогремевшим громом среди ясного неба, просто ни в какие ворота не полезло. Даже краска бросилась Жанночке в лицо. А Левушка так удивленно на Асю уставился, что жевать забыл, и поперхнулся в следующий момент сильно, и закашлялся отчаянно. Артем, суетливо подскочив, принялся колотить шефа очень осторожно и деликатно по спине, согнувшись и заглядывая тревожно в глаза. А потом посмотрел на Асю так яростно и гневливо, что она тут же и пожалела о сказанном…

— Что? Что ты сказала? – продолжая пялиться во все глаза на Асю, удивленно переспросила Жанночка.

— Да говорю, может, им самим…

— Как это – самим? А у меня что, считаешь, вкус плохой? Я что, ничего, по–твоему, в этом не понимаю? Да я лучше всякого дизайнера в этом разбираюсь! И я лучше знаю…

— Да не в этом же дело, Жанночка… — продолжала тихо и настырно твердить Ася, сама удивляясь откуда ни возьмись наглости. Как будто росло и росло в ней, и несло ее куда–то, и распирало отчаянно изнутри болезненное желание спорить. Показалось даже, что и сама она растет вместе с окрепшим в ней стебельком, набирается земной силы и проникает корнями все глубже в землю, и процесс этот происходит как бы сам по себе, без ее, Асиного, участия.

— А в чем, в чем тогда дело? – раздраженно упрямилась Жанна. Лицо ее оставалось красным и злым, казалось, она задыхалась крайним негодованием.

— А в том, что нельзя, наверное, кормиться витаминами чужой жизни… — тихо произнесла Ася и усмехнулась внутрь себя - уж теперь–то ее точно сочтут за ненормальную. Вон как враз все замолчали и смотрят на нее озадаченно. Наверное, хватит с нее на сегодня. Да и вообще, какое ей, в сущности, до всего этого дело? Да и вправе ли она решать, кому что можно, а чего нельзя? Будто сама той витаминкой вчера еще не была…

 Тяжелая пауза затянулась, однако, надолго. От Асиных слов неловко стало всем, даже дети примолкли над своими тарелками и разглядывали во все глаза непонятных взрослых, которые так хорошо веселились и дружили, и вдруг стало им плохо, и сердито, и грустно. Дашенька даже пискнула тихонько и испуганно спрятала личико, ткнувшись в мамин теплый бочок, подальше от тети Жанны, от которой вдруг пошли во все стороны холодные злые иголки. И зачем эта непонятная тетя к ним приехала? Сидела бы себе дома…

— Ася, а ты на электричку не опоздаешь? – изо всех сил стараясь взять голосом самую снисходительно–насмешливую ноту, спросила Жанна. – По–моему, тебе уже пора…

— Да, пожалуй, – быстро встала из–за стола Ася. – И в самом деле, могу опоздать. Всего вам доброго, спасибо за шашлык…

— Я провожу вас! – тут же подскочила вслед за ней Лена, не обращая внимания на яростно–недовольный взгляд молодого мужа.

— Нет–нет, Леночка, спасибо! Никаких провожаний! Я и сама добегу.

— Ну, хоть до ворот…

— Ну, до ворот ладно…

 А когда Ася, уже выходя за калитку и взглянув на часы, начала срочно прощаться, Лена схватила ее вдруг за руку и, умоляюще заглянув в глаза, торопливо проговорила:

— Ася! Подождите! А можно, я вам на днях позвоню? Мне очень, очень нужно…Я…Я просто ничего уже не понимаю, все запуталось так…Я просто посоветоваться хочу…

— А ты думаешь, я смогу тебе чем–то помочь?

— Да! Сможете, конечно! Вы же такая смелая женщина…

Я? Смелая? Да ты что… — расхохоталась от души Ася. И, вздохнув, тут же и пояснила грустно: — Нет, Леночка, вовсе никакая я не смелая. Я, скорее, несчастная и глупая женщина. Только и смогла вот, что после драки кулаками немного помахать…

— И все–таки, Ася, можно? Мне очень надо хоть с кем–то поговорить!

— Ну что ж, звони. Звони, конечно.

— Спасибо…

— Тогда пока.

— Пока…

 На станцию Ася бежала почти бегом и еле успела на последнюю электричку. Народу в этот час оказалось не так уж и много – ей даже удалось место занять у окошка. Только любоваться из него осенними красотами больше не получалось - сумасшедший росток, совсем уже крепко и надежно в ней обосновавшийся, не давал ей никакого покоя. Казалось, будто превратился он в целое большое дерево - все в ней разворошил–расшевелил своими корнями да ветками, и полезли вдруг наверх из небытия, из самых темных уголков души забытые и непривычные чувства и ощущения. И довольно–таки неприятные. Стыд, например. И еще – гневливая досада на саму себя. Как же так получилось, как вообще могло произойти с ней такое? Ася с ужасом подумала вдруг, что за последние три года ни разу не приняла ни одного самостоятельного решения ни в отношении себя, ни в отношении детей. Все решения за нее принимала Жанночка. А с нее, с Аси, требовался только полный телефонно–ежевечерний отчет о прожитом дне. Каждый вечер — отчет. Со всеми подробностями. О соответствии действий принятым накануне Жанночкой для Аси стратегическим планам. А за любой самовольный шаг вправо–влево – расстрел…

 Ася даже попыталась изо всех сил перевести эти нехорошие, неуютные мысли и чувства на другое, более для себя что–нибудь удобоваримое, только не получалось никак. Они лезли и лезли из нее толпой, будто невидимый кто открыл некую потайную дверцу и выпустил их на свободу, и разрешения не спросил. А выходя на свободу, они, эти чувства, еще и кулаком по ней будто стукнуть норовили. И пребольно. Вот ударил стыд. Вот досада. Вот обида. Вот гнев… Ее будто ломало всю от беспощадных ударов! Или распирало. Или трясло. В общем, ощущения - очень даже не из приятных… Да еще и электричка вдруг остановилась, встала в чистом поле и замерла надолго. Случилось, видимо, что–то. Авария какая–нибудь. А время–то уже к полуночи идет… И как теперь ей до дому добираться, ночью–то? Раньше хоть можно было Пашке позвонить, он бы встретил ее на вокзале обязательно. А теперь звони, не звони – один результат. Абонент выключил телефон. Находится теперь абонент, понимаете ли, вне зоны доступа. Не желает этот абонент совсем с ней разговаривать – криков да обвинений не хочет слышать. Решил быть для них недоступным. Сопротивляется так. А ведь и правильно делает этот абонент, наверное…

 Стыд и досада вновь ударили кулаками–молоточками по голове, отозвались звенящей болью в сердце. Будь он неладен, поселившийся в ней утренний хилый, но такой упорный росток! Вымахал уже с целое дерево, и, главное, быстро так! Может, не надо было разбивать так отчаянно Жанночкины японские полфлакона духов? А что — с них же все это безобразие и началось…

 Электричка притащилась на вокзал глубоко за полночь. Асе повезло – успела–таки добежать и впрыгнуть в случайный ночной автобус. Правда, это был не совсем ее маршрут, но все–таки уже ближе к дому… Выйдя на остановке, она припустила бегом по пустынной ночной улице, все время оглядываясь назад – не идет ли за ней кто. И друг со страхом обнаружила – и в самом деле идет. Тут же подкосились и задрожали коленки, и душа, екнув, нырнула куда–то в желудок, сжала его болезненным спазмом. Ася снова оглянулась и припустила что было сил, вся трясясь от страха – слишком уж подозрительным был плетущийся сзади незнакомец. Слишком долговязым, слишком худым, слишком втянувшим голову в воротник короткого плаща. Как будто если бы он не был долговязым и худым, она б боялась его меньше…

 Сердце у нее колотилось так, что сил для торопливой ходьбы–бега уже практически не оставалось. Так и не добежав до своего двора, она нырнула в первую попавшуюся арку–подворотню и в темной ее глубине прижалась мокрой от пота спиной к холодной шершавой стене, прислушиваясь к приближающимся шагам ночного прохожего. Он быстро прошагал мимо, мелькнув в арочном просвете скукоженной своей долговязой фигурой – слава богу… Вздохнув, она с облегчением оторвала спину от стены, распрямила онемевшие в коленках ноги. А в следующий миг даже не успела толком испугаться – чья–то сильная рука обхватила сзади ее за шею, и острое холодное лезвие ножа ткнулось ей куда–то под подбородок.

 Это был уже не испуг. Это было что–то другое. Это было то, чего никогда и ни за что не могло с ней случиться – она так раньше всегда думала. Потому что такое случается только с другими. Про такое рассказывают в криминальных новостях каждый вечер по телевизору, про такое снимают свои фильмы–ужасы гениальные американские режиссеры и получают потом за это свои заслуженные «Пальмовые ветви» да «Оскары», про такое рассказывают с жутковатым придыханием из уст в уста знакомым и соседям… А вот с ней, с Асей Макаровой, такого случиться просто не могло. Внутри нее все возмущалось, протестовало и пыталось объяснить кому–то неведомому, что нет, нет, и еще раз нет – с ней такого произойти не может… Тут какая–то ошибка судьбы – нет, нет и еще раз нет… Ей даже удалось тихонько, совсем тихонько пискнуть это слово вслух:

— Нет…

— Тихо. Еще раз пикнешь – убью, – четко проговорил у нее над ухом мерзкий мужской голос. В следующий момент она почувствовала, что идет. Вернее, не идет, а передвигает бесчувственными ногами назад, движется следом за этой жесткой рукой и острым лезвием ножа, пятится вместе с ними куда–то вглубь арки, все дальше и дальше, в чужой заброшенный двор, и по–прежнему внутри у нее все отчаянно сопротивляется, и кричит свое «нет», а тело, напротив, все больше и больше безвольно обмякает и виснет на этой руке, так больно сдавившей ее шею. А мерзкая рука уже шарит торопливо по пряжке ремня на джинсах, и грубо трясется–колотится, и такое же мерзкое сипло–укороченное дыхание бьет горячо в затылок…

 И вдруг что–то произошло. Ася, конечно же, так и не поняла, что такого могло произойти в следующий момент, но только почувствовала вдруг – произошло что–то хорошее. Для нее. Рука, сжимающая ее горло, вдруг дернулась резко и отпустила разом, и от неожиданности она сразу уселась на землю – ноги не удержали. И тут же услышала за своей спиной странную возню - там, похоже, была драка. Она снова с трудом поднялась на ноги, с трудом развернулась лицом к происходящему — и правда, драка… Двое мужчин лежали на земле и отчаянно барахтались–перекатывались с одного на другого, и злобно и яростно пыхтели–кряхтели; один из них держал в очень смуглой – Асе даже с перепугу показалось, черной руке нож, а другой мертвой хваткой вцепился ему в эту руку и удерживал ее изо всех сил. Приглядевшись, в этом «другом» Ася узнала долговязого уличного преследователя в плаще с поднятым вортником, а еще более осознанно приглядевшись, поняла вдруг, что спаситель ее в этой драке находится совсем даже не на высоте, и что еще немного, совсем чуть–чуть стоит поднапрячься черной руке, сжимающей нож, и спаситель ее горько пожалеет о своем благородном порыве, и будет это чувство самым последним в его жизни… Оглядевшись лихорадочно по сторонам в поисках хоть какого–нибудь тяжелого предмета и ничего такого, конечно же, поблизости не обнаружив, она не нашла ничего лучшего, как быстро стянуть с себя ветровку и накинуть на голову оказавшемуся в этом момент сверху то ли маньяку, то ли убийце, да еще и впиться сквозь тонкую ткань куртки ногтями ему в лицо с такой силой, что тот лишь замотал головой от наглой такой неожиданности и инстинктивно замахал руками, то есть ослабил хватку и выпустил нож из своей черной руки. А может, не черной, а просто очень смуглой – черт его знает, в темноте и не разберешь… А долговязый спаситель мигом ситуацией и воспользовался, и мигом завладел холодным оружием врага. И вот уже враг вскочил на ноги и убегает, топоча, через темную арку на другую улицу – мерзкое кривоногое создание, несущее в себе горе, смерть, отвращение и ужас…

— Ты как, женщина? С тобой все в порядке? Не успели тебя обесчестить? — опускаясь в изнеможении на землю и держа голову в руках, хрипло и немного насмешливо спросил долговязый и тут же застонал протяжно: — Ой, зараза, больно–то как… Проехался таки по мне перышком порядочно, сволочь черномазая…

— Да, все со мной вроде в порядке… Спасибо вам… — пролепетала благодарно Ася, изо всех сил пытаясь унять нервную дрожь. Только она не унималась никак, а все выдавала и выдавала зубами довольно противное звонкое клацание – неудобно перед «спасителем» даже…

— Да чего мне от твоего спасибо! – сердито проговорил–простонал вдруг он. — Скажи лучше, зачем в арку–то эту поперлась? Здесь и двор–то вроде нежилой…

— Да я вас испугалась! Вы же за мной шли и шли по пятам все время!

— Нужна ты, за тобой идти! Я домой к себе шел. И так уж вроде не торопился, видел, как ты оглядываешься, как заяц лихорадочный. Потом смотрю – пропала, только пискнуло вроде чего в арке. Вернулся, заглянул – а тебя уже и тащит за гаражи сволочь эта! Вот и пришлось героем заделаться. Я, главное, и драться–то совсем не умею…

— Ну ничего себе, не умеете! Вы дрались, как лев…

— Ладно, не хами. Помоги–ка встать лучше…

 Долговязый протянул ей руку, оперся другой о землю и с трудом выпрямил свои длинные циркульные ноги. И тут же, охнув, пошатнулся и чуть не упал прямо на Асю, и она вдруг с ужасом разглядела в темноте, что лицо его все залито кровью, и ее рука, которую она ему подавала, помогая подняться, тоже в крови…

— Ой! Вам же срочно в больницу надо! Он что, вас ранил, да? Давайте я вас в больницу отведу! Сейчас выйдем на улицу, машину поймаем…

— Не тарахти, женщина. Не ранил он меня, чуть морду ковырнул только. Да ногу. Ну, может, еще пару ребер подломал. Ерунда. Ты мне только помоги до дома дойти, а то кровь со лба хлещет, не вижу ничего…

— Да, да, конечно! Я вас доведу! Обопритесь об меня, пожалуйста! А где вы живете?

— Да тут, в соседнем дворе…Я сейчас у друга живу, временно. Пошли, потом Коля тебя проводит. Ты ведь тоже, я понял, недалеко живешь? Как будто даже и фигура мне твоя низкорослая знакома, знаешь. Со спины разглядел, когда шел.

— Да, только чуть подальше, через перекресток…А может, все–таки в больницу? А?

— Нет, пошли домой… Как тебя хоть зовут–то? А то я все женщина да женщина…

— Ася. Меня зовут Ася.

— Анастасия, что ли? Тогда Настя, а не Ася. Ася – это как–то совсем уж по–тургеневски. Или ты у нас барышня тургеневская и есть?

— Нет…Нет, конечно. А вас как зовут?

— А я Константин. Только Костей меня тоже никто не зовет. Все Котом кличут. И не по причине весенне–мартовской озабоченности, не мечтай даже! Просто я рыжий, и еще усы ношу…

— Кот? Надо же, странное какое имя…

— И ничего не странное! Тебя же вот вместо Насти зовут Асей, и ничего…

— Хорошо, хорошо…Пожалуйста, Кот так Кот. И я вас тоже так звать буду, если хотите.

— Не вас, а тебя. Будь проще, Анастасия. 

— И люди ко мне потянутся?

— Ага. Один вот в темной арке уже потянулся… Ты, вообще, почему одна–то так поздно ходишь? Встретить, что ль, некому?

— Некому…

— Понятно… — вздохнул Кот и замолчал, тихо ковыляя рядом с Асей и опираясь на ее плечо. Оторванная брючина жалко волочилась следом за ним по асфальту, из раны на ноге, чуть ниже колена, прямо в ботинок стекала кровь, и Ася шла, старательно выгибаясь все своим худеньким телом, чтоб при ходьбе не задеть эту кровоточащую рану и не сделать ему еще больнее…

— Ну вот, мы и пришли. Сейчас на третий этаж поднимемся – и дома…

— А бинты с йодом у тебя есть? Надо же перевязать…

— Ничего, я сам. Я умею. А Коля тебя домой проводит.

— Но как же, ты же не справишься!

— Ну да! Не справлюсь! Не смеши, Анастасия. Коты вообще всегда сами свои раны зализывают. Особенно такие героические.

 Они с трудом поднялись на третий этаж. В свете хилой подъездной лампочки Ася успела взглянуть, наконец, в лицо своему спасителю. И правда - рыжий… И усы длинные, как у кота, и глаза, похоже, хитро–зеленые такие… Только хитрости в них сейчас, конечно, совсем маловато было – боли в них больше проглядывало, а никакой не хитрости. Вон как губу закусил вдруг страдальчески, а еще и от помощи отказывается…

— Нет, Кот, я тебе все–таки помогу! – решительно произнесла она. – А вдруг и в самом деле что–то серьезное? У него там нож такой здоровенный был…

— Да ничего серьезного, Анастасия. Порезы просто. Ну, может, глубокие очень… Ты когда палец на кухне порежешь, скорую вызываешь?

— Нет… Нет, конечно. Но…

— Вот и я не буду. Перевяжусь да дома отлежусь. Терпеть не могу больниц всяких. Ну вот, мы, кажется, и пришли. Звони давай в дверь быстрее!

 Дверь им открыл заспанный и лохматый молодой мужик. Асе он показался смешным каким–то. Что было в нем такого смешного, она и не поняла сразу. Ну, румяный, ну, толстощекий… Ну, глаза на них вылупил совсем уж по–детски испуганно и рот открыл, как перепуганный ребенок… И все равно - было, было что–то еще очень странноватое в его облике, да только думать ей об этом ей недосуг, да и не нужно, в общем…

— Коля, проводи даму домой! – весело приказал Кот странному этому мужику, который все таращился и таращился на них из прихожей. – И штаны надень поприличнее, ради бога, а то мне за твои семейники неудобно. Вот парадокс, а? – обратился он со смехом к Асе, — когда у мужика семьи никакой вовсе не наблюдается, он обязательно в семейные трусы норовит обрядиться…

 Коля словно на автомате испуганно шарахнулся вглубь квартиры, потом так же испуганно вернулся и подхватил Кота за плечи, и повел осторожно в комнату, приговаривая на ходу:

— Кот, ты чё это? Подрался, что ли? С ума сошел? Ты же не умеешь… Ты чё, Кот, не надо тебе драться… Нехорошо это…

— Почему же не хорошо, Коль?

— Ты учитель, тебе нельзя…Учителя, они никогда не дерутся… Ты чего…

— Коль, ты не рассуждай давай, ты даму проводи. А то на нее еще кто–нибудь нападет. И не бойся, она не кусается…

— Ой, да ну, ладно тебе…

— Анастасия, Коля у нас очень скромный, ты там не пугай его по дороге, ладно?

— Постараюсь… — медленно проговорила Ася, с удивлением разглядывая и впрямь страшно смутившегося Колю. Все–таки что–то было не так с этим рослым парнем. А что – она не могла понять. Детский взгляд, совершенно простодушный и радостный, и потом еще это наивное, залитое краской стеснения лицо…

— Всего тебе доброго, Анастасия. Иди уже.

— А можно, я завтра приду?

— Зачем?

— Ну, узнать хоть, как ты тут…

— Ладно. Приходи. Только благодарность свою особо не выражай, ладно? Если отблагодарить руки зачешутся, то Коле вон торт воздушно–белый купи к чаю – он страсть как такой торт любит. Да, Коля?

— Да ну… — снова залился краской смущения Коля и опустил лицо в пол, и ладошкой махнул, как трехлетний ребенок, которого похвалили и даже погладили по головке за хорошее поведение. — Пойдемте, я вас провожу…

 Всю дорогу до Асиного дома Коля молчал и почтительно шел на шаг сзади. Ася и не пыталась с ним заговорить – у нее на сегодня просто запас сил кончился. Вот так взял и кончился. Разом. Она кое–как открыла своим ключом дверь, под возмущенные Светкины причитания о том, что она чуть с ума тут не сошла, блудную мать ожидаючи, прошла в свою спальню и, не раздеваясь, рухнула на постель. Даже раздеться не было сил. Слава богу, Светка помогла. И раздела, и умыла, и в одеяло закутала…

 ***

11.

 Утром, проснувшись, как обычно, от заблажившего во всю ивановскую Светкиного музыкального центра, Ася вскочила на ноги и тут же рухнула около кровати, как куль с мукой. Тело не слушалось. Тело болело каждой мышцей, каждой косточкой, каждым сосудом и нервом, словно кто–то старательно натягивал их всю ночь и выкручивал спиралью. Вчерашнее потрясение таким вот образом давало о себе знать. Ася долго, с осторожностью поднималась на ноги, действуя поэтапно и медленно, как недоделанный робот: сначала надо сесть на коленках, потом подтащить чуть вперед ногу, потом упереться в пол одной рукой, потом второй, потом подтащить другую ногу, потом медленно, очень медленно, маленькими рывками, надо распрямиться…

— Свет, ты еще не опаздываешь? Набери мне воды в ванную, пожалуйста…Я разогнуться не могу… — жалостливо простонала Ася, выйдя на кухню к быстро поедающей свой завтрак дочери. Светка даже перестала жевать от удивления, разглядывая мать — руки и ноги у нее тряслись мелкой дрожью, вокруг глаз залегли темно–коричневые страшные круги, под подбородком запеклась–размазалась кровью какая–то глубокая царапина…

— Мам, да что этой с тобой, господи? Случилось что? Может, врача вызвать?

— Нет, Светка, врача не надо. Само пройдет. Заживет, как на кошке…

 Произнеся последние слова, Ася даже попыталась улыбнуться, вспомнив про вчерашнего своего спасителя, но вместо этого только тихо ойкнула – любое мышечное движение, самое даже незначительное, несло в себе жуткую боль, и разумнее, наверное, было не шевелиться совсем, не то что остерегаться резких движений.

— Сейчас, мамочка, сейчас… Тебе и правда надо в теплой водичке полежать! – бросилась в ванную Светка. – Сейчас я тебе хорошую водичку сделаю, с пенкой, с травками, с маслом…

 После трехчасового лежания в «хорошей водичке» Асе и правда полегчало. Уже в ней лежа и пытаясь расслабиться, Ася позвонила на работу и предупредила, что сегодня прийти не сможет по причине свалившей ее с ног простуды – не рассказывать же всем настоящей правды о вчерашнем с ней происшествии. Она, похоже, вообще никогда и никому не сумеет об этом рассказать… Ей противно было даже думать об этом, противно было даже на секунду представить, что с ней могло произойти, если б не ее случайный спаситель. Она бы, наверное, и жить больше не смогла… Хотя чего это она про жизнь - вряд ли ее вообще живой бы оставил тот вчерашний черный маньяк… Да не то что рассказывать, ей и думать–то обо все этом не хотелось. Хотелось только лежать и лежать в теплой ванне, и остаться бы в ней навсегда, навеки, до конца свой жизни…

 Светка на первые уроки в школу тоже не пошла, как Ася на этом ни настаивала. Бегала, как угорелая, между кухней и ванной, приносила матери то зеленый чай, то настойку «от нервов», то кофе, то бутерброд, то воды горячей подливала. Так что через три часа Ася, благополучно добравшись до постели, снова уснула, как убитая, и проспала почти до самого вечера. А проснувшись, решила, что сейчас встанет и пойдет навестить своего спасителя, и ругнула даже себя досадно – вот же эгоистка какая. Может, ему там помощь нужна, а она валяется тут целый день. Нервное потрясение у нее, видите ли. А у него там что, не потрясение, что ли?

 На этот раз встать с постели ей удалось намного легче. И даже удалось умыться–причесаться самостоятельно, и одеться, и выйти из дома. Зайдя по дороге в супермаркет, Ася купила бутылку хорошего коньяку и долго еще выбирала торт для Коли – Кот сказал, он воздушно–белый любит. Это какой же, интересно? Сама Ася в тортах не разбиралась совсем - предпочитала им соленые огурцы с селедкой. И потому, махнув рукой, купила самый дорогой и самый на вид красивый. Может, не воздушный, но зато совершенно белый, красиво украшенный горками из нежно–вьющегося по верхнему основанию крема.

 Дверь ей открыл Коля. Засмущался, как давеча, до красноты, разулыбался приветливо и искренне, совсем по–детски. А когда Ася вручила ему коробку с тортом, так радостно округлил вдруг глаза, что Асе стало отчего–то не по себе. Странный он какой все–таки…

 Кот встретил ее тоже довольно приветливо. Не со смущением и радостью, как Коля, но тоже очень своеобразно. Лежал он на диване поверх одеяла, положив аккуратно забинтованную голову на высокую подушку. Усы его радостно топорщились вверх, а глаза блестели ярким зеленым светом. Настоящим таким, и впрямь будто кошачьим. Оторвавшись от подушки, он важно покивал Асе, ее приветствуя, забинтованной головой, как тот песенный красный командир, у которого она, голова то есть, вся «обвязана, и кровь на рукаве»… Потом озадаченно уставился на протянутую ему коробку с коньяком.

— Ты чего, Анастасия? Бутылку–то зачем приперла? Мы же с Колей не пьем. Если только немного, вместо лекарства принять…

— Ну так а для чего еще? – развела руками в ответ Ася. – Только лекарства и ради! Чтобы стресс снять. Я вот утром и встать, например, не смогла, свалилась у кровати, как куль с мукой. И на работу не ходила даже.

— И я не ходил… Пришлось звонить, отменять занятия…

— А ты где работаешь, Кот?

— А зачем тебе об этом знать, Анастасия? Ты уж не приударить ли за мной собралась случаем, а? Из чувства благодарности к герою–спасителю? Учти, я женатый. И в жену свою с юности влюбленный. Только дура она у меня. Пришлось вот сбежать временно, чтоб поумнела немного.

— Думаешь, поумнеет?

— Конечно. Она ж меня тоже любит. Я знаю. Так что учти, не свободный я…

— Хорошо, Кот, я учту. И приударять не буду. А все–таки интересно, в каких таких местах нынче мужики–герои водятся? Где работаешь–то? Коля вчера сказал, ты вроде как учитель…В школе, что ли?

— Ага. Только не в школе, а в интернате. Для умственно отсталых детей. Для олигофренов, имбецилов да дебилов, то бишь.

— А Коля…Он…

— Да. Правильно мыслишь, Анастасия. Коля тоже олигофрен. Мой бывший ученик. Только он олигофрен уже не простой, а к жизни старательно адаптированный. Грузчиком в магазине работает. Не пьет, не курит. С начальством не спорит. Всех подряд любит. Любое задание выполняет охотно и с радостью. Мечта, а не грузчик. Они там им не нахвалятся…

— Ах, вот оно что… — задумчиво протянула Ася. – А я и не поняла…

— Так и не надо ничего понимать. Чего тут понимать–то? Коля – такой же человек, как и мы. Божье творение. И тоже для счастья создан, как та птица для полета. Правда, для счастья этого единственное существует условие – ему адаптация нужна к жизни правильная. Чтоб кто–то лицом его в нужную сторону повернул, понимаешь? А так – все то же самое, по сути…

— А ты, значит, этой самой адаптацией и занимаешься?

— Ну да. Стараюсь. Я учителем труда у них работаю.

— Но это, наверное, очень тяжело…

— Да нисколько. Говорю – они такие же, как мы, люди! Или, может, в чем–то лучше даже. Добрее, может, искреннее намного… Их просто любить надо. Как детей любят. И относиться к ним серьезно, как к людям, а не как к братьям меньшим, собачкам да кошечкам. А то вот наши училки интернатовские выдали недавно такой номер – умереть можно. Хотя ведь как лучше хотели…

— А что они выдали?

— Да понимаешь, комиссия к нам какая–то важная приехать собралась, и сверху от чиновников приказ поступил – концерт организовать. С участием, так сказать, нашего контингента. Ну, наши и расстарались, как могли. Целый месяц репетировали… Вот приехала эта комиссия, наконец, все обошла–посмотрела, все одобрила–похвалила, а потом расселись в зале важные тетки–чиновницы – концерт смотреть, значит. И первым номером выплыли вслед за аккордеонистом Михалычем на сцену пятнадцать девчонок–олигофренок , выстроились одним спошным дружным рядом и запели разными дурными голосами: «Девушкам из высшего общества трудно избежать одиночества…» Уж так девчонки старались, ты бы видела! Так кокетничали, этих самых девушек из того общества изображая! А когда самая толстая и специфически–фактурная Катька Огордникова на полшага вперед из этого ряда на плановой сольной припевке выскочила и, закатив от усердия глаза, заголосила «…я натура утонченная…», то у гостей вообще, по–моему, нервный паралич случился. Просто окаменели все. Кто старательно смех сдерживал, кто гнев, а кто и слезы… В общем, скандал был. Правда, он тихим получился, скандал этот. Просто училкам настоятельно присоветовали организовать из наших девчушек ансамбль не современной, а русской народной песни, и даже денег пообещали выделить на костюмы и реквизиты там всякие… И ты знаешь, правы оказались тетки–чиновницы! Так удачно в кокошники да красные сарафаны наши девчушки вписались — загляденье просто! А сейчас с таким удовольствием учатся деревянными ложками играть–наяривать, ты бы видела! А Катька Огородникова себе стиральную доску облюбовала. Целыми днями по ней ложкой деревянной туда–сюда только и возит. Туда–сюда, туда–сюда…Они, знаешь, сейчас как раз «Комаринскую» разучивают… Чего ты ржешь–то, Анастасия?

 Ася и в самом деле не могла удержаться от смеха. Наверное, нехорошо было смеяться, но она ничего с собой поделать не могла. Кот на нее только рукой махнул…

— Вот и ты туда же, хихикала бы только. Смешно ей. Тут не хихикать надо, а беду чужую уважить. Нельзя безоглядно управлять слабыми, понимаешь? Им от души помогать надо. Адаптировать, а не управлять. Причем с умом адаптировать. А то на каждого слабого таким вот образом с десяток управленцев найдется, которые на них только самоутвердиться и норовят…

— Чертей своих витаминами подкармливают, да?

— Как это? Не понял…

— Да долго рассказывать, Кот. Это сын у меня так недавно выразился…

— Да? Интересно. Расскажи–ка.

— Да ну… Ничего интересного, в общем. Юношеские фантазии. Даже и повторять–то эти глупости неловко. Одни только от них неприятности, от фантазий этих. Такое натворил недавно, что я до сих пор как в сером тумане безысходном живу…

 Ася горестно вздохнула и обреченно махнула рукой куда–то в сторону. Кот коротко взглянул на нее из–под белых бинтов и, устроившись на подушке повыше и поудобнее, предложил:

— А ты расскажи все–таки. Чует мое сердце, что–то тут не так. Садись вот давай да начинай. А что? Времени у нас с тобой – завались. Мы люди с тобой нынче нервно потрясенные, больные, значит. А лучшее, как известно, от нервов лекарство – добрая беседа. А Коля нас чаем напоит… Коля! Ты где?

 Примчавшийся с кухни Коля так преданно и заботливо уставился на своего бывшего учителя, что у Аси кольнуло сердце от умиления – этот странный улыбающийся человек–ребенок будто весь был напичкан самой настоящей, стопроцентной, искренней любовью, она так и перла из него радостно и оголтело. Асе подумалось даже нечаянно – вот счастливый какой. Хотя в следующую секунду она сама себя и одернула: тоже, нашла чему и кому завидовать…

— Кот, а может, супу? Я суп куриный сварил. Вкусный…

— Анастасия, ты супу хочешь? Чего задумалась? – обратился насмешливо Кот к Асе.

— А? Нет… Нет, спасибо, я ничего не хочу…

— Ну, тогда чаю! Коля, только сахару в чай даме много не набухивай, ага? А то ты любишь, понимаешь ли, расположение свое таким образом выказать. Сладко — значит, хорошо…

 Коля радостно закивал головой и ушел на кухню, и вскоре торжественно внес к ним в комнату расписной поднос с дымящимися чашками и кусочками принесенного Асей торта на тарелочках. И опять улыбался радостно и счастливо, и опять у Аси сжалось сердце непонятно от чего…

 А потом она долго рассказывала Коту свою историю. И про погибшего мужа, и про Жанночку с Левушкой, и про Светкин и Пашкин неожиданный протест, и про Пашкино дурацкое увлечение песенками, из–за которых он институт бросил, и про обиду свою на него материнскую, и про то, как нечаянно, в гневном порыве выгнала его из дома, и теперь найти его не знает, как… Так уж получилось, что она впервые связала в слова и произнесла вслух все внутри наболевшее, и сама удивилась, как странно это наболевшее вдруг прозвучало. Даже не странно, а глуповато как–то. Высвечивалось будто из ее рассказа совершенно определенно, что дети ее не так уж и не правы в этом своем протесте… Или она неверно как–то все излагает, может быть? Акценты не так расставляет? Может, надо было сгладить, приврать как–то про отношения, которые у нее с друзьями сложились? А то Жанночка с Левушкой совсем уж какими–то монстрами получились. И впрямь, чертями настоящими…

 Кот слушал ее молча, очень внимательно, лишь изредка взглядывал на нее из–за своей повязки. И не перебил ни разу. Потом, вздохнув, тихо переспросил:

— Как он сказал? Витамины для черта? Надо же, молодец, парень…

— Да почему, почему молодец–то? – всплеснула горестно руками Ася. – Этот молодец теперь, между прочим, без высшего образования останется! Это хорошо, да?

— А тебе что, Анастасия, ребенок без высшего образования не подходит, да? По статусу не соответствует? Стесняешься? Или тебе непременно им гордиться приспичило?

— Ой, ну почему сразу гордиться? Причем тут я–то вообще? Ему же в жизни как–то устраиваться надо, личностью становиться…

— А без диплома он этой личностью ни при каких условиях не станет, да?

— Ой, ну не я же это все придумала, господи! Если у нас теперь везде так – без бумажки тебя и на порог в приличное место не пустят!

— А откуда ты знаешь, что сыну твоему именно в это место надо? Может, оно для тебя приличное, а для него как раз и наоборот – самое что ни на есть противное? Не можешь ты за него этого решать, Анастасия. Это тебе, тебе лично его надо в хорошее место определить, чтоб самолюбие свое материнское потешить. Чтоб гордиться, а не стесняться.

— Нет, нет, ты тут совсем не прав… Я же мать! Ты не забыл? И этим все сказано, понятно? И я могу, могу решать что–то за своего ребенка! Имею право! И я должна, обязана просто позаботиться о своем детище, если я его на свет родила! Хочет он этого или нет! Любыми путями и средствами, пусть даже и через унижения придется пройти. А все, что ты говоришь – демагогия просто. У тебя, наверное, своих детей просто нет, потому и утрируешь так чудовищно…

— Ничуть. Ничуть не утрирую. Ты знаешь, у моих интернатских пацанов да девчонок у всех родители есть. И все наперебой говорят, что детей своих любят. Только вот стесняются немного. Они тоже хотели бы их любить вместе с хорошими бумажками в виде дипломов, да судьба им такого удовольствия не позволила. Вот и стесняются теперь. А так любят, конечно же, только от глаз своих подальше держат… Такие вот родители–человеки, мать твою. Те самые человеки, у которых все по жизненным меркам должно быть распрекрасно, как классик выразился - и одежда, и лицо, и душа, и мысли. А некачественные дети этому распрекрасному образу мешают, понимаешь? Пробел получается в этом их распрекрасном. 

— Кот, прекрати! – разозлилась вдруг Ася. – Что ты сравниваешь? Мой–то сын ведь может жить так, чтобы мать им действительно гордилась! А что в этом такого? Каждой матери этого действительно хочется! И не надо тут никаких аналогий глупых проводить, и сравнений! У меня же совсем, совсем другая ситуация!

— Да та же самая! - так же зло и громко ответил ей Кот. Так громко, что даже Коля высунулся из кухни и взглянул на него испуганно и удивленно – чего, мол, на даму кричишь… Кот, улыбнувшись ободряюще, махнул ему рукой и продолжил уже тише: — Та же самая у тебя ситуация, Анастасия. Тебе сын без диплома не нужен, Колиным родителям сын–олигофрен не нужен, даже квартиру вон ему отдельную купили… Его тут, кроме меня, и не навещает никто…

— И все равно, это совсем, совсем не то! Я–то ведь как лучше хотела…

— А ты вот спроси свою подругу, как бишь как ее… Жанну твою спроси – зачем она тобой с такой страстью руководила? Знаешь, что она тебе ответит?

— Что?

— А то, что она тоже как лучше хотела! Для тебя же! Потому что она тоже лучше знает, как тебе надо жить! И она тебе ни в жизнь не признается, что ты ей только в виде витамина нужна. Она тобой манипулировала с наслаждением да вожделением, а ты детьми своими, выходит, точно так же манипулируешь. В тебе точно такой же черт сидит, Анастасия, как и в подруге твоей! И тоже постоянно витаминов просит. Только витамины твои взяли и запротестовали первыми. А ты и не поняла…

— Ты что, хочешь сказать, что я враг своим детям?

— Да почему враг? Не враг, а точно такой же черт. Вот скажи, как на духу: добивалась от них полного себе послушания? Всякими разными способами, да? Подавляла? Делать по–своему заставляла? Ревела? Притворялась? На своем настаивала? А может, и руки распускала иногда? Ну? Ты меня хоть перебей, а то этот список вопросов можно до бесконечности продолжить…

— Да… И добивалась, и заставляла, и подавляла… А что делать? Все так поступают…

— Ну, слава богу! А то уж я думал, ты непробиваемая у нас. А чего реветь–то надумала?

 Ася и в самом деле уже плакала. Слезы вдруг покатились из глаз независимо от нее, сами по себе, она и не заметила даже. И только по рези в глазах из–за попавшей в них туши с ресниц поняла, что плачет…

— Кот, ну ты что говоришь…Выходит, во мне тоже черт сидит, что ли? И Пашка мой не от меня сбежал, выходит, а от черта? Как я от Жанночкиного? Вернее, я–то не сбегала, Жанночкин черт меня сам прогнал за ненадобностью…

— Ну да. Правильно. Только твой черт еще страшнее, Анастасия. Потому что он у тебя несчастный. Ему надо и для себя витаминов добыть, а потом еще и делиться ими надо с другим чертом, более сильным и властным. Вообще, любая жажда обладания – штука опасная, а жажда обладания человеком – вообще катастрофа. Тот, кто ей подвержен – самый разнесчастный на этом свете страдалец и есть, потому как насытиться обладанием до конца практически невозможно. Потому и черт владения – черт особенный. Он хитрый – жуть! Порой так маскируется под видом любви, заботы, нежности, страха потери, материального благодеяния, что и не разглядишь его сразу.

— Ну, знаешь, так можно везде, куда ни плюнь, чертей разглядеть…

— Да нет, Анастасия. Не везде. Просто черт совершенно безошибочно свой витамин на нюх определяет. Вот ты видела когда–нибудь, как приболевшая собака траву нюхает? Долго–долго так, пока травинку нужную не сыщет? Свою, так сказать, витаминку? Так и черт – долго к людям принюхивается, но витамин свой определяет безошибочно. Вот ты слабинку дала где–то – и подружкин черт тебя моментально вынюхал. А твоему собственному черту и принюхиваться не надо было – его витамины всегда в виде детей под боком сидели, пока не повзрослели да сопротивляться не начали…

— А что, что тогда мне делать? Так и жить теперь с этим чертом, что ли?

— Да нет, зачем. Тебе его вытеснять из себя надо потихоньку. Только не путем войны с чужим чертом. Этой войной ты ничего и не добьешься. Сколько подруге ни хами, сколько с ней ни ссорься – это всего лишь война ваших чертей будет, и все. А вот когда ты в себе его уничтожишь, тогда и нападать на тебя некому будет. Вот тогда и перестанешь быть витамином, и тебе никакие витамины не потребуются. Поняла? И сына своего поймешь и полюбишь…

— Да я и так его люблю!

— Нет, Анастасия. Ты не любишь, ты только тревожишься да долг материнский без конца платишь. И нужны тебе только эти долг да тревога, и все. Тут никакой любовью и не пахнет пока. Вот когда ты ему поверишь, тогда и любовь настоящая придет. Когда в нем человека увидишь, а не кредитора своего. Он, сын твой, на сегодняшний день для тебя кто? Он - всего лишь «…горе ты мое, ни к чему без матери не способное». Да ему любовь твоя и уважение в сто, в тысячу раз нужнее, чем твой материнский долг! Я так понял, что он у тебя нормальный же парень? Не алкоголик, не наркоман, не хулиган?

— Нет…

— Тогда я вообще не понимаю, о чем тут слезы лить, Анастасия! Надо тебе своего черта побыстрее на свободу из себя отпускать да начинать новую жизнь. А то припоздниться можешь. В общем, дел у тебя невпроворот! А ты уревелась тут вся, время теряешь!

 Ася и в самом деле никак не могла остановиться. Вернее, и не пыталась даже. Ревела себе и ревела в странное удовольствие. Понимала отчего–то шестым, седьмым, да каким угодно чувством понимала, что очень хорошие слезы из нее текут. Замечательные просто. Слезы правды. Слезы будущей надежды. Да и вчерашний росток, поселившийся в ней, опять дал о себе знать – зашевелился–защекотал в груди и в сердце осторожно–трепетно, поглаживать начал своими мягкими и сильными листьями, одобряя будто - давай–давай, мол, плачь шибче, тебе это на пользу…

 Плакала она еще долго. Кот не мешал ей. Лежал на своем диване, молчал, отвернувшись, будто и забыл о ней совсем. А когда слезы, наконец, иссякли, Ася поднялась со стула, подошла к его дивану, слегка тронула за плечо:

— Я пойду, ладно? Спасибо тебе за все… Спасибо…Прощай, Кот…

— Ага. Бывай, Анастасия. А захочешь поговорить – еще приходи. Иди, Коля тебе откроет…

 В прихожей Ася сердечно простилась с добрым Колей и даже хотела погладить его по голове, да передумала. Уже повернувшись, чтобы выйти, вздрогнула от прозвучавшего резкого дверного звонка. Коля быстро провернул ручку замка и, открыв дверь, вежливо отступил к Асе в прихожую – вслед за ним туда вступила торопливо не кто иной - Пашкина Маргошка… Они так и оказались в узенькой прихожей лицом друг к другу - высокая Марго и маленькая Ася, и застыли в одинаковых удивленных позах.

— А–а–а… Риточка, а ты что сюда… Зачем… Ты что здесь делаешь, Риточка? – с трудом справившись со своим удивлением, первая пролепетала Ася.

— Я? – тоже удивилась Маргошка. – Я вообще–то к отцу своему пришла! Папа! Котик! Ты дома? – крикнула она громко в комнату. И, повернувшись к Асе и помолчав, задумчиво и подозрительно спросила : — А вы? Вы–то что здесь делаете, интересно?

 ***

12.

 Как жить теперь дальше, Ася не знала. Не понимала она совершенно, что делать с нахлынувшим беспокойством, с выросшим так внезапно и до огромных размеров чувством вины перед детьми. Выходит, она плохая для них мать? Она никогда не понимала своих детей, подавляла их, подстраивая под свою жизнь, под свое родительский эгоизм? Как нехорошо это, господи… Как неприятно и страшно об этом думать…А может, все не так? Может, ерунда это все?

 Именно эта «ерунда» и не давала ей покоя. Очень хотелось поговорить с Пашкой, объяснить ему все, очень хотелось вернуть его домой. И чтоб все было как раньше, как в той, прежней, размеренно–удобной жизни. Пусть бы она была с чертями, с витаминами, с чем угодно. Там же было так хорошо и понятно… Хотя какая уж тут прежняя жизнь — теперь она и сама не сможет, как раньше…

 Вдобавок ко всему прочему, Асю замучили воспоминания. Без конца крутились и крутились в голове картинки из прошлого — фрагменты, так сказать, ее материнского воспитания. Нехорошие такие фрагменты. Можно было даже их внимательно и не рассматривать и в суть их не вникать — все равно лепились к ним одинаковые ярлычки под названием «нельзя», «не сметь», «не трогать»… Прав, прав во всем оказался ее новый знакомый, Маргошкин отец, чего уж там. Так ее ошарашил, что до сих пор в себя прийти не может. Получается, и впрямь она на детях самоутверждается. Светку вон за волосы все время таскает, чуть что не так, а Пашка вообще из дому ушел… Эх, надо было с Маргошкой поговорить там, в прихожей, да адрес их новый узнать. А она растерялась так, что выскочила из Колиной квартиры, как ошпаренная, будто натворила чего…

 Вздохнув, Ася встала из–за стола и подошла к окну, оперлась лбом о прохладное стекло. Хоть бы Светка побыстрее пришла из школы, что ли. Или на работу надо было пойти? Нет, лучше надо снова сходить к Коту и адрес ребят взять, — может, ему Маргошка оставила… Сейчас она дождется Светку и пойдет…

— Мам, что с тобой опять случилось? - удивленно отшатнулась от нее дочь, когда Ася открыла ей дверь. – Не пугай меня…

— А что такое?

— Да на тебе лица нет! И глаза горят так странно… У тебя температура, что ли?

— Свет, ты скажи мне, только правду… Я плохая мать, да? Я обижаю тебя? Подавляю? Меня не за что любить, да?

— Мам, да что с тобой? Успокойся…

— Света, я прошу тебя! Скажи мне правду!

— Ну да, скажи тебе… Чего я, самоубийца, что ли? Я уж лучше подхваливать тебя буду – так проще. Ты хорошая мать, ты не обижаешь, ты не подавляешь… Как там еще? В общем, не обижайся, мамочка, но ты у нас вся из себя только со знаком плюс, плюс и еще раз плюс…

— Света…

— А что – Света? Ты разве когда–нибудь разрешала с собой спорить? Или критиковать? Или делать то, что нам хочется? Ты хоть раз послушала Пашкины песни? А он ведь тебя столько раз просил! И кассеты везде по дому раскладывал, и в центр их засовывал, чтоб ты включила нечаянно… А ты? Фу – музычка…

— Свет, а у тебя сейчас есть эти кассеты?

— Есть, конечно!

— Дай их мне…

— Что, и слушать будешь?

— Буду… И еще…Ты это… Ты прости меня, дочь! Я и сама пока не понимаю, за что прощения прошу, но все равно…Знаешь, чего–то так стыдно…

 Светка с удивлением уставилась на мать. Разглядывала ее долго, поджав губы и подозрительно прищурив глаза, будто ждала, что та вот–вот опомнится да рассмеется ей в лицо – пошутила, мол. Ничего подобного не дождавшись, шагнула к ней и, раскинув руки, обняла крепко, и покачала в своих объятиях, как ребенка. Ася было заплакала, затряслась в ее руках, но быстро взяла себя в руки и, освободившись, еще раз проговорила:

— Дай, я все–таки послушаю…

 Потом они вдвоем, сидя в кресле и закрывшись одним пледом, долго слушали Пашкин голос, такой далекий и такой близкий, тепло льющийся прямо на них из динамиков. Ася опять плакала. Она старалась изо всех сил прислушиваться к словам, но все равно ничего толком не разбирала. То есть она их слышала, конечно, эти слова, но смысл их почему–то до нее не доходил, и оттого плакала еще горше. Не научилась она их слышать. Никак не могла принять душа этой Пашкиной от нее отдельности и самостоятельности. Видно, сопротивлялся ее черт вовсю — настоящую войну ей объявил, похоже. И опять волной поднималась в ней прежняя гневливая досада на себя, на материнство свое неказисто–испуганное, на черта этого, в ней сидящего, требующего положенных ему витаминов… И вдруг ощутила, как гневливая досада перерастает в настоящую, болезненную ломку, как переворачивает наизнанку душу, скапливается слезным дрожащим комком в горле, не дает дышать, не дает дальше жить, требует каких–то срочных действий…

— Свет, а давай сейчас к Пашке съездим! Я знаю, где его адрес взять! И поговорим! Знаешь, я так хочу с ним поговорить! Давай, а?

— Мам, ты чего? Полдвенадцатого уже! Куда мы — на ночь глядя? Съездим еще, не переживай! 

— Да? Тогда я завтра после работы за адресом к Маргошкиному отцу схожу…

— К кому–у–у? – удивленно уставилась на нее Светка. — К какому отцу, мам, ты что? Где ты его возьмешь–то? Пашка говорил, отец от них еще полгода назад свалил. Говорил, мать Маргошкина переживает по этому поводу – жуть…

— Ну, так уж получилось, Свет, что пришлось мне с ним познакомиться. При очень нехороших обстоятельствах… Тебе лучше и не знать…

— Ну вот, мам, опять! Опять ты за меня решаешь, чего мне надо знать, чего не надо! Только что ведь говорила, что будешь мне верить!

— Буду, дочь, обязательно буду. Я способная, я всему научусь. И верить, и любить, и дружить, и слушать, и доверять… Я все, все тебе расскажу, ладно? Только не сейчас. Устала, наревелась – сил нет.

— Ладно, мам. Договорились. Тогда пойдем спать?

— Пойдем…

 Уснуть, однако, Ася долго еще не могла. Обрывки болезненных воспоминаний из давнего и недавнего прошлого все лезли и лезли в голову, сменяя друг друга, словно выстроились около ее кровати в длиннющую очередь. И прогнать она их от себя не могла, как ни старалась. Потом на смену воспоминаниям пришли прежние обиды, которые какое–то время назад были и не обидами вовсе, а ее, Асиной, повседневно–обыденной жизнью. Это сейчас они взяли и превратились в обиды, и начали жечь стыдом да гневливой досадой. Ну как, как она, например, могла взвалить на себя обязанность этих ежевечерних отчетов перед Жанной? Это же было настоящее, стопроцентное по сути мучение, изощренная пытка какая–то! Потому что, набрав Жанночкин номер, она должна была трещать и трещать в трубку без умолку, выдавая бесконечную информацию обо всем, что происходит у нее на работе, что происходит у детей, и спрашивать совета, и Жанночкиного мнения по любому поводу… И горе ей было, если информация вдруг заканчивалась не вовремя, потому что Жанночка тут же сладострастно замолкала - очень она любила эту паузу подержать, особого рода удовольствие от этого испытывала. Знала же, что паузу Ася переносит с трудом, и дергается на другом конце провода, как в лихорадке, спешно соображая, чем бы ее, эту паузу, заполнить. И еще – она обязана была Жанночке верить всегда, во всем и безоговорочно. Она и верила, раз обязана была. Верила даже в то, что «одеваться ей следует скромненько и очень серенько, потому что с ее ростом и внешностью выделяться из толпы ни в коем случае не следует». Верила, что возражать никогда и ни в чем Жанночке не следует, потому что она, Ася, глупа очень. Ася и одевалась так – скромненько и серенько, как мышка, и не возражала, и не спорила… И сама для себя при этом становилась той мышкой. Мышкой, в которой сидел, оказывается, свой чертик, требующий своих, положенных ему витаминов…

 Так и не дали ей заснуть обиды–воспоминания. Навалились толпой, ослепили яркими болезненными вспышками, истеребили всю душу напрочь. Оттого и утром встала злая и нервная, и на работу заявилась в таком состоянии, с внутренней истерикой в обнимку. А что – оно ей, между прочим, на пользу даже пошло. Так вот взяло и получилось неожиданно, что на пользу. Потому что именно в этот день на фирму принесло вдруг отсутствовавшую уже третью неделю подряд начальницу…

 Никто и не знал, что она именно сегодня заявится. Утром собрались как обычно в Асином «бистро» за кофейным перекусом, расположились поудобнее, кто где. Ничто, так сказать, и не предвещало… И вдруг дверь открывается резко, а на пороге – Катерина. Оглядела всех грозно – народ жевать перестал от страха. Потом остановила взгляд на Асе и головой в сторону своего кабинета мотнула – зайдите, мол. Ну, Ася и зашла… Так зашла, что потом со стыдом про все это вспоминала. Во–первых, заходя, она ужасно громко хлопнула дверью. Во–вторых, ее трясло всю. А в–третьих, так визгливо–некрасиво орать начала, будто и не она это была вовсе, а базарная тетка с улицы…

— Вам что, для людей куска хлеба жалко, да? Вам приятнее жить, когда люди голодные ходят? Подумаешь, объели! Да у нас пять лет эта традиция существует – утром всем вместе кофе пить! И никому она еще не помешала! Наоборот даже! А вы тут свои порядки заводите! И нечего на нас зло срывать! Вот так вот! И можете меня теперь увольнять! И пожалуйста! Мне вообще сейчас терять нечего…

 Все это Ася прокричала–проговорила с пафосом, стоя посреди Катерининого кабинета и высоко и горделиво задрав голову. И – о, боже! — не испугалась нисколько. Даже удовольствие получила. Просто поняла вдруг, какое это огромное удовольствие – говорить вслух то, что думаешь. Выбрасывать из себя эмоции. Ни с чем несравнимым удовольствием оказалось это колючее состояние конфликта, которого она раньше так боялась. А отправив в бедную Катерину все накопившиеся в ней иголки, Ася развернулась на каблуках и совсем было направилась к двери, как вдруг услышала за спиной Катеринин звонкий смех, и обернулась растерянно. Начальница, сидя в крутящемся кресле–троне, и впрямь заливалась смехом. Не злым, а самым настоящим, придурочно–веселым, как будто ей анекдот завлекательный рассказали.

— Ой… Погодите, Ась, не уходите… Ой, не могу, умру сейчас… — махнула она Асе рукой, показывая в кресло. – Вы посидите, я сейчас…

 Отсмеявшись и утерев платочком выступившие слезы, Катерина откинулась на спинку кресла и произнесла доверительно:

— Ну, слава богу, Ась! Баба как баба оказалась. А то, знаешь, раздражать ты меня начала мышиной свой покорностью, достала вконец! Знаешь, как противно? Когда человек трясется от страха да вежливо–виноватые рожи корчит, сразу такой соблазн накатывает – так и хочется его прибить побольнее! Аж руки чешутся!

— Ну да…Как это? – переспросила Ася, продолжая удивленно таращиться на Катерину.

— А так это! Вот представь, например, меня: сижу я перед тобой, вся дрожащая, в спине согнутая, глазками моргаю испуганно – не бейте, мол, меня, пожалуйста… Каково тебе будет, а?

— Не знаю…Не задумывалась как–то…Да и представить такое, в общем, трудновато…А вообще, знаете, – да. Наверное, вы правы. И в самом деле — противно…

— Ну вот! Так что давай–ка мы теперь будем нормально работать. Без той истерики, конечно, что ты мне тут закатила, но и без вежливого дрожания. Ага?

— Ага…

— И давай на «ты». Не люблю выкать попусту!

— Давай!

— Слушай, а у тебя случилось что–то, да? Не просто же так вдруг тебя заколбасило? Ты скажи. Может, я помочь смогу?

— Да сын у меня из дому ушел… — вздохнув, тихо проговорила Ася. – Вернее, я его выгнала. Как так получилось – и сама не пойму. Дура была…

— Сама виновата, значит?

— Ага, сама. Когда я это поняла, тут меня и заколбасило…

— Господи, так ты найди его! Делов–то! Найди, прощения попроси, раз виновата! Не простит – а ты все равно проси, не переставая! Это ведь только кажется, что родители всегда перед детьми правы. Не ты первая, не ты последняя, Ась. Многие через эту ломку проходят. Начинают видеть себя будто под рентгеном и сразу ужасаются. Конечно, это тяжело. Всегда же легче правым да святым себя чувствовать. По себе знаю, проходила уже.

— Да я его найду! Обязательно найду! Прямо сегодня же! И пойду к нему, и прощения просить буду… Я ведь тоже, как ты говоришь, от собственного рентгена с ума схожу – столько дерьма во мне, оказывается, накопилось…

 ***