Глава 15
Первый весенний месяц выдался на удивление холодным, хмурым и по-зимнему вьюжным. Случались, правда, и солнечные дни, и ветер уже приносил с собою талые запахи леса и земли из пригорода, но к вечеру снова подмораживало, застывало нехорошей бугристой наледью под ногами. Не ходьба – сплошное мучение. Того и гляди, ногу подвернешь, зазевавшись. Или задумавшись о своем, о женском…
Таня чертыхнулась, в который уж раз опасно скользнув и резко поехав каблуком ботинка в сторону, и не чертыхнулась даже, а, если уж честно сказать, пробормотала себе под нос ядреное деревенское выраженьице, с детства от матери запомнившееся. Обгонявший ее мужчина обернулся, взглянул в лицо очень заинтересованно. Хотел, видно, сказать что-то, да улыбнулся только. Она тоже улыбнулась ему в ответ виновато – что делать, мол, сорвалось с языка, простите уж великодушно… По всей вероятности, мужчина и впрямь ей оплошность такую простил, хмыкнул весело и потрусил дальше по своим делам, да и сам чуть не упал шагов через десять, неловко разъехавшись ногами и тут же вспомнив про чью-то нехорошую мать. Про ту же, наверное, про которую и Таня только что вспоминала, в другой чуть-чуть вариации…
Вообще, она в последнее время примечать стала вещи довольно странные – люди на нее посматривать стали. Ну, с женщинами, с ними понятно все – на шубу внимание обращают, подарок французский. Как пришла она тогда в этой шубе в свою больницу, все девчонки так и ахнули. Перещупали-перетрогали всю, перемерили по очереди – от зеркала нельзя оторвать было. А когда ей цену этой шубы назвали настоящую, она чуть в обморок не грохнулась. А потом просто не поверила, и все. Не может такого, да на эти деньги в их деревне можно домик хоть и маленький, но для жизни вполне справный купить! И что ж это получается – она на себе дом, что ли, целый таскает? Да ну, ерунда какая…
Мужчины на улице, как ни странно, тоже на Таню стали оборачиваться. С чего бы? Не шуба же их интересует, в самом деле! По вечерам, закрывшись от бабки в ванной, она долго всматривалась в свое лицо, пытаясь отыскать в нем благостные какие изменения, но только плечами пожимала – лицо как лицо, прежняя деревенская круглая рожа… А потом, насмелившись, в одно из тайных ночных свиданий, сгорая от смущения, и Петрову призналась в этом проявленном к ней вдруг мужицком интересе. Он засмеялся довольно, сверкнув в ее сторону хитроватым похмельным глазом:
– И правильно, что оглядываются! И давно пора! Чуют в тебе бабу красивую, значит. Мужик, он ведь на кого попало не оглянется, знаешь. За яркой пустышкой у него ноги идут, одним интересным местом ведомые, а вслед настоящей красоте голова поворачивается. Чуешь разницу? Ну вот…
Таня смеялась в ответ весело, запрокидывая голову, но до конца ему тоже не верила. И еще – начинала уже и грустить потихоньку, думая о том, что пора бы и закругляться им с этим «ночным романом». Хорошего, как говорится, помаленьку. Итак уже в отделении посматривают на нее подозрительно, шепчутся за спиной… Как бы до жены Петрова слухи не дошли – зачем ему неприятности? Хватит с него, и спасибо ему за все. Она его добра никогда не забудет. Так уж получилось, что спас он ее очень вовремя от той самой тоски-лихоманки, которой ее бабка Пелагея пугала. Да и радость прежняя к ней снова возвращалась, хоть и была эта радость совсем другой – повзрослевшей, что ли…
А Отя ей часто ночами снился. Плакал и звал к себе, тянул ручонки – душу на части рвал. Она потом весь день после такого сна будто смурная ходила, все у нее из рук валилось. Вот поди ж ты, как запал в сердце найденыш! А еще говорят, в знаки всякие верить нельзя. Как в них не верить-то? Сама судьба кинула ей ребенка под ноги, прилепила, можно сказать, к душе намертво. Попробуй теперь, оторви… И сил-то таких нет, наверное, чтоб взять да оторвать…
Она вдруг сама за собой замечать стала, что невольно ко всем детям приглядывается – и по улице когда идет, и в транспорте… И вздрагивает часто – везде ей бедный Отя видится. А однажды кинулась обгонять мамашу с малышом в красно-синем комбинезоне. Забежала вперед, оглянулась – сердце так и заколотилось, как сумасшедшее. Нет, не Отя. Да и откуда? Он сейчас далеко, ее мальчишечка. И ничего она с этим не сделает. Привыкать надо к такой безысходности. Правильно бабка говорит – не поддаваться тоске-лихоманке. Вот узнать бы хоть что-нибудь, как он там… Может, и правда у него все хорошо? Она б тогда и успокоилась, может. А то грызет и грызет сердце печаль непонятная. Можно было, конечно, и Аде в Париж позвонить, да она ее телефона не записала – вот же растяпа какая! Была у нее еще и визитка Павла Беляева, но звонить ему она почему-то стеснялась. Пыталась несколько раз, но как только начинали ныть в ухо длинные тревожные гудки, торопливо клала трубку…
Задумавшись и потеряв бдительность, она снова запнулась о ледяную колдобину и с трудом удержалась на ногах, еще и руками замахала, как курица. Нет, не получится нынче приятной прогулки. Ботинки скользкие. Придется на автобус тащиться. Хотя там народу – тьма-тьмущая… Вздохнув, Таня свернула к остановке, встала в толпе, пристально вглядываясь в даль – не идет ли ее автобус. Хотя чего и глаза зря напрягать – никакого автобуса и близко не наблюдалось, потому как вся улица крепко-накрепко была повязана длиннющей пробкой. Разномастные легковушки выстроились рядами, как на парад, ждали послушно вожделенной сигнальной зелени, чтоб тут же сорваться с места и ехать совсем недолго до следующего такого же построения. Вот уж радость! Набрали люди себе машин всяких – зачем? Чтобы в пробках нервничать? Пешком бы лучше ходили. Или на автобусах ездили – все б быстрее дорога получалась. Да и нервы бы в целости оставались. А так – никому никакого проку нет. Одно сплошное людское раздражение.
Ткнувшись равнодушным взглядом в одну из машин, Таня вздрогнула всем телом и, не осознавая, что делает, кинулась к ней со всех ног. Она ее узнала! Она была та самая, красивая машина Павла Беляева! Точно она! И чего они все гудят так возмущенно – подумаешь, зеленый свет загорелся! Она же быстренько, она же юркой мышкой проскочит… Ничего, ребята, подождете… Ничего с вами не случится…
– Павел! Это я! Павел, подожди! – закричала Таня на всю улицу, замахала руками заполошно, кидаясь ему под колеса. Через лобовое стекло она уже видела, как он хмурит сердито лоб, как шевелит губами, как стучит кулаком по лбу – дура, мол, как тянется открывать дверь торопливо, которую она все дергает и дергает на себя что есть мочи, и никак она ей не поддается…
– Ты что, совсем рехнулась, под колеса мне кидаешься? – сорвался Павел криком, как только она плюхнулась рядом с ним на сиденье. – А если б и в самом деле я тебя сшиб?
– Ой, извини, пожалуйста… Я когда побежала, еще красный горел… Думала, успею… – лепетала Таня и все никак не могла отдышаться с перепугу, и все таращила на него круглые виноватые глаза. – Не кричи, пожалуйста, меня и так всю трясет…
– Ничего. И правильно, что трясет. И пусть посильнее еще потрясет, чтоб в другой раз неповадно было… – пробурчал он себе под нос недовольно. – Запросто ведь мог сшибить… А может, ты сама решила счеты с жизнью свести, а? – повернулся он к ней, усмехнувшись. – Тогда почему под моими колесами? Несправедливо, однако. Я старался, помогал тебе…
– Нет, что ты… Ничего я такого не решала… Ну, в смысле с жизнью… Я просто узнать у тебя хотела…
– Чего узнать?
– Ну, про Отю… Про Матвея то есть. Я ж его увезти-то увезла, а меня… меня…
– Да знаю я, можешь не рассказывать. Ада мне звонила, плакалась уже. Переживает, бедная, что с тобой нехорошо обошлась. Пожрал волк ягненка, теперь над шкуркой плачет…
– Какого ягненка?
– Да это я так, о своем. А Ленка – она не всегда такой была, ты не думай. Это теперь она снобкой французской заделалась, куда с добром да с величеством…
– Ну да. Ада говорит, ее деньги испортили. С ней эта произошла… Как бишь ее? Эволюция денежная, вот как!
– Да нет, при чем тут деньги… Сами по себе деньги никого испортить не могут… – задумчиво протянул Павел, становясь в следующую светофорную очередь из бесконечного ряда машин. Выглянув тоскливо в раскрытое окно, ударил слегка ладонями по рулю: – Черт, когда-нибудь это кончится или нет? – и, развернувшись к Тане, еще раз повторил то ли насмешливо, то ли назидательно: – Сами по себе деньги человека не портят, дорогая моя. Они ему просто служат, удобства жизненные обеспечивают. Человек от спеси портится, как яблоко от гнили. Замечала когда-нибудь, как быстро гниль хорошее яблоко съедает? Ну вот… И Ленка тоже была когда-то наливной ранеткой-яблочком – смешливая, добрая, веселая…
– А про Матвея ты что-нибудь знаешь? – нетерпеливо перебила его Таня. – Как он там?
– Нет, ничего не знаю. Ада как-то обошла эту тему в разговоре… Да она вообще по другому делу звонила, ее юридические вопросы относительно наследственного Костькиного имущества интересовали. А про тебя так, между прочим вспомнила…
– Понятно. Не знаешь про Отю ничего, выходит… – тихо и горестно прошептала Таня и отвернулась к окну, чтоб сморгнуть набежавшую некстати слезу да утереть ее живенько ладошкой. А повернувшись обратно, ткнулась прямиком в направленный на нее любопытно-сочувствующий взгляд Павла Беляева, в его понимающую улыбку.
– А ты все по мальчишке так и переживаешь? Интересно, интересно… Он, значит, там остался, а ты тут по нему горюешь…
– Да. Переживаю. И горюю… – вздохнула протяжно Таня.
– А почему? Почему, Тань? – слишком уж заинтересованно переспросил Павел, наклонив к ней совсем близко лицо.
Таня взглянула ему в глаза, удивилась тихо – застыло в них что-то непонятное, страдальческое и болезненное, ему, Павлу Беляеву, совсем уж не подходящее. Потому что не бывает у мужиков из телевизора таких вот глаз. У них у всех глаз веселый, радостный, и жизнью своей, и всем на свете довольный. Не простым было любопытство Павла Беляева, ой не простым. И впрямь страдальческим да болезненным оно было, Таня это сразу почувствовала. Она всегда умела чужую боль через себя пропускать. И чужое страдание тоже.
– Павел, у тебя что-то случилось, да? – спросила осторожно.
– Да почему сразу случилось… – досадно отвел он от нее взгляд. – Просто спрашиваю… Странно мне просто! Ты-то чего по Матвею изводишься? Он же чужой тебе! Да и вообще… Живет там себе среди нянек, солнышку радуется… А ты здесь извелась вся, словно в Сибирь его увезла и среди снегов одного бросила!
– Ну да… Вот и бабушка Пелагея так же говорит… – задумчиво протянула Таня.
– Слушай, подруга, а ведь мне тебя Бог послал! – без всякого перехода вдруг заговорил Павел и даже подпрыгнул слегка на сиденье, разворачиваясь к ней всем корпусом. – Может, выручишь, а? Посидишь с моим пацаном недельку? Понимаешь, мне его девать совсем некуда, с понедельника весенние каникулы начинаются… А мне лететь в Берлин на семинар надо – ну хоть порви меня на части! А я тебе заплачу хорошо…
– Ой, да ради бога, Павел! Посижу, конечно!
– Правда?!
– Ну конечно… Что в этом такого-то?
– Ну, ты молодец, Танюха! Так меня выручишь… Да я даже и на самолет успею! Погоди-ка, я сейчас…
Одной рукой держа руль и коротко взглядывая на дорогу, освободившуюся наконец от занудной пробки, он выудил из кармана куртки мобильник, торопливо набрал номер и закричал в трубку:
– Сашка, не сдавай мой билет, я с тобой лечу! Не успел еще? Ну, слава богу… Да, да, пристроил… Да тут, к знакомой одной… Жди меня в аэропорту, я успею! Ну все, пока… – и тут же, быстро произведя следующую торопливую манипуляцию с телефонными кнопочками и слегка понизив голос, снова заговорил в трубку: – Гришук, давай собирайся быстренько. Кинь там в рюкзачок штаны, рубашку, щетку зубную… Ну, сам сообрази. В гости поедешь к одной моей знакомой тетеньке. Да на неделю всего! Что?! С ума сошел, что ли? В какой детдом, ты что? – сердито заорал вдруг Павел в трубку так, что Таня вздрогнула и шарахнулась от него подальше. – Чтоб я от тебя больше ничего подобного не слышал! – продолжил тем временем бушевать Павел. – Понял, засранец? Ну вот и хорошо, что понял… Мне просто уехать надо на неделю, а ты сам не справишься… Ну ладно, ладно… Выходи к подъезду, я увижу… И мою сумку дорожную захвати, она в прихожей стоит. Все, Гришук, некогда мне!
Взглянув на часы и чертыхнувшись тихонько, он торопливо вырулил в какой-то переулок, пытаясь объехать очередной дорожный затор, между делом проговорив Тане деловито:
– Ты его не особо балуй да опекай, он парень вполне самостоятельный. Ну, шустроват, конечно, не в меру, но ничего, терпимо. Ест все подряд, что не приколочено. В общем, хороший парень…
– Он твой сын?
– Ну да, сын, конечно… А почему ты спрашиваешь?
– Да так…
– Да, он мой сын. Приемный. Еще вопросы есть?
– Нет… Вопросов больше нет, – быстро произнесла Таня, почуяв некоторое раздражение в его голосе. Хотя и были у нее к нему вопросы конечно же. Очень хотелось, например, знать, куда подевалась мать мальчика. Тоже, что ль, в командировку срочную подалась, оставив ребенка на отчима? А что? Раз он приемный, значит, Павел Беляев ему – отчим? Хотя при чем тут детдом? Он же про детдом что-то говорил, когда с ребенком разговаривал! Или… Или он никакой и не отчим ему вовсе? А кто тогда? Усыновитель? А жена Павла Беляева, выходит, ему усыновительница? Очень все это Тане было любопытно, конечно. Но что делать – в чужую душу лезть вот так, за здорово живешь, она не умела, хоть и выросла в окружении деревенского простодушия, смешного и наивного, в котором секретов да недомолвок не признавалось в принципе, а любопытство не за порок почиталось, как в той поговорке сказано, и уж не за свинство, извините, а вовсе даже наоборот – за уважительный к персоне интерес. Она, живя в городе, давно уже это правило усвоила – любопытство свое здесь подальше прятать надо. А может, городской дух обманной тактичности в нее уже так въелся, что начал диктовать свои правила поведения… В общем, вопросов она Павлу больше задавать не стала. Захочет – сам скажет. А не захочет – так и не надо.
Пасынком Павла Беляева Гришей оказалось худющее долговязое создание с яркими рыжими вихрами и конопушками, с васильковыми хитрыми глазюками на пол-лица. Тане сразу улыбнуться захотелось, на него глядя. Хороший какой мальчишка, будто солнышком поцелованный. Юркнув на заднее сиденье, он тут же проговорил деловито:
– Так вы и есть та самая тетенька, которой меня папа подбросил?
– Да, я та самая и есть… – рассмеялась Таня, обернувшись к нему.
– Тогда давайте знакомиться. Меня Григорием зовут, а вас как?
– А меня – Татьяной.
– А по отчеству как?
– Да ну, зачем по отчеству…
– А как тогда? Что, можно просто тетей Таней называть?
– Ну да, валяй тетей Таней… А чего церемониться-то? Я церемоний всяких не люблю, Гриш…
– Ага! И я тоже не люблю! – улыбнулся довольно мальчишка, сверкнув на нее истошной синевой глаз.
– Ну вот и познакомились… – проговорил Павел, выруливая со двора на большую дорогу. – Сейчас вас до дома доброшу и в аэропорт рвану… А ты, Гришук, тетю Таню слушайся! И бабушку ее тоже!
– А что, еще и бабушка будет? – деловито осведомился Гриша.
– … И не выступай там без надобности, – продолжал свои наставления Павел, – а то знаю я твои потребности в приколах ежечасных… А я звонить тебе буду часто. И тете Тане тоже. Учти, если ты плохо себя будешь вести, она мне тут же нажалуется!
– Ладно, пап, не волнуйся. Буду вести себя занудно и правильно. Обещаю даже фейс каждый день мыть, шмотки за собой не разбрасывать и по утрам причесываться, – и, обращаясь уже к Тане, спросил, нахмурив брови рыжим домиком: – А комната у меня своя будет, или как?
– Или как, Гриша, – улыбнулась Таня и развела виновато руками. – Комната у меня всего одна, так что придется жить тебе в тесноте, да не в обиде…
– Ой, да ладно! – легко согласился Гриша – Я же просто так спросил… Я вообще-то долго к своей комнате привыкал, поначалу даже страшновато ночами было. А компьютер у вас есть, тетя Таня?
– Ой, нет… Нету у меня компьютера, Гриша…
– И хорошо, что нет! Я догадался с собой ноутбук взять! Правда, я молодец, пап?
– Молодец, молодец… – рассеянно подтвердил Павел, сворачивая в очередной переулок, чтобы объехать намечающуюся пробку. – Только много за ним не сиди. Вредно, говорят. Черт, не опоздать бы…
До Таниного дома доехали на удивление быстро. Павел повернулся к Тане, улыбнулся ей еще раз благодарно, тихо проговорил:
– Нет, точно мне тебя сегодня Бог послал…
– Ну да! – засмеялась она легко. – Не послал, а под колеса кинул. А ты на меня еще и ругался!
– Да дурак был! – махнул он рукой весело и тут же скомандовал: – Так, все, друзья, выметайтесь отсюда быстрее! Опаздываю я! Завтра позвоню, узнаю, как вы тут. Гришка, не подводи отца, понял?
– Да понял, понял… – пробурчал себе под нос мальчишка. – Ехай давай в свой Берлин…
Бабка Пелагея, открыв дверь, только руками всплеснула, глядя на юного гостя:
– Ой, это откудова такой рыжий, Танюха? Ты где его взяла?
– Да это Гриша, бабушка. Павла Беляева сын. Помнишь, который от Ады приходил? Ну, доверенное лицо…
– А! Ну как же, как же… Что ж, Гриша так Гриша. А я бабушка Пелагея, стало быть…
– Ой, а это у вас так вкусно пахнет, что ли? – потянул призывно носом мальчишка, сглотнув слюну. – Мне еще на лестнице как по носу вдарило…
– А то! У нас, конечно! – гордо подбоченилась бабка. – Давай раздевайся скоренько да руки мой, пироги есть будем. А бандуру свою вон на тумбочку положи, чего ты с ей обнимаешься, как с девкой…
– Это не бандура. Это ноутбук! – обиженно хлопнул рыжими ресницами Гриша.
– Хто?
– Ой, да я потом вам его покажу, ладно? Давайте сначала ваших пирогов поедим, а потом я все свое вам покажу!
– Ага. Давай. Танюха, а ты чего стоишь, скуксилась вся? Заболела, что ль? Раздевайся, пошли ужинать!
Таня и впрямь стояла у стеночки, припав к ней затылком и закрыв глаза – голова вдруг закружилась так сильно, что она боялась пошевелиться. Кое-как стянув шубу, она доплелась до своего дивана, рухнула головой в подушку, проговорила вяло:
– Бабуль, вы там с Гришей ужинайте без меня… Я потом… Я полежу немного и приду…
– Да что с тобой такое?
– Не знаю, плохо мне что-то. Тошнит, голова кружится. Давление низкое, наверное. Спать хочу… Я посплю минут пять… Ты иди, бабушка, иди, покорми Гришу…
Она тут же провалилась в глубокую мутную дрему, не успев даже испугаться толком – чего это вдруг на нее такая благородная болезнь напала. Отродясь с ней такого не бывало, ни давлений, ни головокружений… Может, не по-весеннему холодный месяц март на нее так подействовал? Иль магнитные бури разбушевались? А что? Многие пациенты в больнице жаловались сегодня на головную боль…
Проснулась она поздно – часы уже одиннадцать показывали. Над диваном горел слабенький фонарик-ночник, ни бабки, ни рыжего ее гостя в комнате не было. Из-под закрытой двери пробивалась яркая полоска света – на кухне сидят, значит, чтоб ее не тревожить. Легко подскочив, она встала, тихонько прокралась к кухонной двери, открыла…
Картина перед ней предстала очень интересная, конечно. Сдвинув хлипкие табуретки, бабка Пелагея и Гриша сидели плечом к плечу, дружно склонившись над ярко светящимся и чем-то сильно на нем мельтешащим экраном ноутбука. И даже головами соприкасались, образуя в забавном своем единении то ли контраст, то ли, наоборот, некую странноватую гармонию – одна голова была аккуратной, в чистенький да беленький бумазейный платочек повязанной, а другая отсвечивала не ее фоне ярко-рыжим вихрастым пламенем, вырастала буйным цветком из стебелька тонкой шейки с выпуклыми позвонками. Они Таню и не заметили даже, эти головы, и развернуться в ее сторону не изволили. Потому как увлечены были сильно.
– … А куды, куды пальцем-то тыкать надо? Я опять запамятовала, Гришук… – свистящим шепотом спрашивала бабка Пелагея, чуть подталкивая мальчишку сухим локотком под ребра. – Уж больно интересно мне в ей разобраться, в штукенции этой…
– Да не сюда! Не сюда! Неправильно! Надо не в шифт, а в энтер… – тоже шепотом горячился в ответ Гриша. – Я сто раз уже показывал! Вот сюда надо…
– Эй, друзья, шифт и энтер, вы хоть знаете, который час? – засмеявшись, прервала на корню эту идиллию Таня. – Двенадцатый уже, между прочим! Кончайте ваши завлекухи, спать ложитесь! Гриш, мы тебе на полу постелем, ничего? Я б сама на пол легла, да мне завтра утром на работу идти, я дежурствами подменилась. Боюсь, не высплюсь… Бабуль, постелешь ему, ага?
– Ладно, Гришук, завтра доиграем… – с сожалением оторвалась от экрана бабка. – И правда спать пора… Пойдем, я тебе свою перину на пол брошу. Любишь на перине спать?
– А чего это – перина?
– А это, Гришук, вроде подушки такой большой. Падаешь в нее и засыпаешь без задних ног! И сны хорошие снятся – цветные и веселые! – обняла его за плечи Таня.
– Теть Тань, а папа мой на самолет все-таки успел. Позвонил, когда вы спали. Сейчас еще летит, наверное… – вздохнув, поднял на Таню грустные синие глаза мальчишка. – Вам привет передавал…
– Да? Спасибо! – обрадованно улыбнулась она ему, потрепав по рыжим вихрам. – Будет еще звонить – и ему от меня передавай привет горячий…
