16-я ГЛ. ЕВАНГЕЛИЯ ОТ ЛУКИ

()

«Духовная беседа», 1868

Повод, по коему притча сказана

Более года протекло, как Спасителем избраны были из среды Своих последователей двенадцать апостолов; следственно, более года было, как Иуда носил небольшую корзинку с деньгами, принадлежавшими ученикам, заведывая ею, конечно, бесконтрольно. Отзыв об Иуде евангелиста Иоанна пред наступлением последней Пасхи (12:6) заставляет думать, что поползновение к утайке открылось в несчастном ученике вскоре по приставлении его к денежному ящику. Господь не мог не знать сего и не желать исправить ученика, уклонившегося от своего долга. В видах сего давно, быть может, выжидаем был случай сделать внушение Иуде, но так, чтобы оглашением тайны не унизить и еще более не ожесточить его. Наконец случай представился.

Однажды Иисус Христос был на вечери в доме одного начальника фарисеев и говорил там разные нравоучения, применительно к обстоятельствам времени и лиц. Толпа народа, вероятно, уже ожидала Его, и потому, лишь только вышел Он из дома, обступила Его и пошла за Ним (). В ней, по обыкновению, находились фарисеи и книжники, как всегдашние наблюдатели Его слов и дел, а затем — и всякого рода грешники, между коими особенно видны были мытари. Мысль об Иуде, всегда близкая любящему сердцу Богочеловека, теперь с появлением последних возбудилась в Нем живее и с особенною силою. Лучшего случая к вразумлению ученика неверного без обнаружения его неверности не могло быть. Личностью, хотя и собирательною, присоединявшихся мытарей — приставников тоже неправедных — вполне прикрывалась личность Иуды Вследствие сего Спаситель начинает говорить о признаках или условиях истинного последования за Ним, несмотря на то, что об этом предмете незадолго перед сим уже было говорено. Учение это было предложено сначала прямо, открыто, а потом в двух небольших иносказаниях, и заключено так: Тако убо всяк от вас иже не отречется всего своего умения, не может быти Мой ученик (14:33). Судя по такому выводу, сказанному в конце притчи о царе, идущем на войну (ст. 31—32), уже можно было предугадывать, что Иисус Христос, повторяя учение об отречении от всего мирского, намеревался высказать что-то особенное и важное, что-то вроде урока против любостяжания и сребролюбия, тем паче что такой урок теперь, при виде сборщиков податей, был весьма благонамерен и кстати и что не без назидания могли слышать его и все сопровождавшие Спасителя, не исключая и апостолов, хотя всею силою своею этот урок должен был пасть на сердце одного из них — Иуды. А что Спаситель, изображая признаки последователей Своих, действительно имел какое-то особенное намерение, это видно из Его воззвания, которым возбуждалось всеобщее внимание в слушателях и которое употреблялось в случаях только особенно важных: имеяй уши слышати да слышит (ст. 35).

Но в толпе народа при сем обнаружились особенные движения, изменившие ход начатой речи. Мытари и грешники, будучи возбуждены к вниманию известным для них возглашением и желая лучше слышать Учителя, стали тесниться, стараясь подойти к Нему как можно ближе: бяху же приближающеся к Нему вси мытарие и грешницы послушати Его (15:1). Господь не отревал их и не останавливал. Это возбудило негодование в фарисеях, роптавших, что Учитель до того позволял Себе сближение с явными грешниками, что иногда и ел с ними ().

Ропот фарисеев не отклонил Спасителя от Его намерения относительно предположенного внушения Иуде и мытарям, а только вызвал Его сделать предварительно внушение самим негодователям, чтобы, с одной стороны, показать им безмерную благость Отца Небесного, а с другой — вразумить их, как дороги в очах милосердия Божия кающиеся грешники. Вразумление это сделано тремя вводными притчами: о заблудшей овце, о потерянной драхме и о блудном сыне (гл. 15). С окончанием их Господу благовременно было сделать внушение Иуде под видом урока мытарям, или, что то же, начать притчу о приставнике. Слушателями притчи, конечно, оставались по-прежнему и фарисеи, но они теперь отступили уже на второй план. Теперь их место пред очами Господа заняли Иуда с мытарями и апостолы с теми из массы народной, кои выказывали готовность внимать Ему и к коим притча могла иметь практическое приложение. Святой Лука именует их общим названием учеников Христовых: глаголаше же ко учеником Своим.

Цель притчи, различная по различию слушателей

Что касается до цели притчи, то как она ни различна, по различию и разнородности слушателей, но довольно понятна. К ее уразумению ведет самое свойство тех личностей, которые поименованы нами как слушатели притчи. Святые апостолы в то время, конечно, не имели ничего; но их будущее служебное поприще не устраняло их от соприкосновения с благами мира. Там ожидала их встреча лицом к лицу с серебром (), столь ослепительным для сынов века сего; там надлежало им принимать на себя должность как бы приставников имений чужих, делающихся потом общими им с верующими (); там предстояла им необходимость делать разные денежные сборы в пользу беднейших церквей и распределять их по своему усмотрению (). Все это ведомо было прежде их Божественному Наставнику. Его отеческая предусмотрительность не могла оставить Своих учеников — Своих детей — без должного предостережения от искусительных приражений со стороны мамоны. И вот в предупреждение, чтобы в будущих проповедниках Евангелия видимые блага мира не извратили как-нибудь добрых чувств и стремлений, не ослабили в сердцах их веры и самоотвержения, а что всего гибельнее — чтобы не сделались для них целью всех трудов и подвигов, Иисус Христос предварительно внушает апостолам, что забота и попечения о стяжаниях земных несвойственны для них как благовестников Царствия Божия и что служение золотому тельцу — этому кумиру мира — ни в каком случае не совместимо с тем высоким служением, к коему они призваны. Иуда, с одной стороны, как ученик Христов, облеченный властью чудотворения () и, следственно, близкий к Господу, а с другой — как неправедный приставник, обличаемый своею совестью, тем паче не мог не уразуметь сего урока и не извлечь из него побуждения для себя — оставить преступное попечение о земных интересах, как всецело ниспровергавшее в нем достоинство апостола.

Относительно мытарей цель притчи еще виднее. Чем необразованнее, грубее и грешнее был этот класс народа Божия, тем чаще и действительнее могла пробуждаться в нем совесть. Слова Христовы к книжникам и фарисеям, что мытари упреждают их на пути к Царствию Божию (). и пример быстрого и решительного обращения ко Христу Закхея () служат ручательством, что в среде сборщиков податей, и кроме старшины их, всегда много было таких, кои, сознавая свою греховную жизнь, хотели бы выйти из греховной бездны, но не находили средств к тому; хотели бы для облегчения своей совести не пожалеть подчас и своих сокровищ, но недоумевали, что можно, да и можно ли что сделать во спасение души своей от мамона неправды? Понятно, что при таком направлении этих людей, которых и самое богатство не спасло от презрения со стороны ученой знати иудейской, но которые в то же время не оставляли случаев слышать Слово Божие и, следственно, думали о благовествуемом Царствии и искали пути к примирению с Богом, учение Христово о том, что неправедным богатством можно умилостивить правду Божию и стяжать вечные кровы, долженствовало послужить дверью к выходу из того мрака скорби и уныния, в котором томились их души, ища света Божия.

В том же смысле и с одинаковою целью притча могла относиться к толпе книжников и фарисеев. Спасительное слово Небесного Учителя, конечно, и теперь не оказало спасительного действия на огрубевшую совесть сих лживых понимателей и кривотолков Царства Мессии. Дух надмения и упорства всегда поддерживался в них лишь пустым ханжеством и алчностью к обогащению, даже до жестокости к ближним. За всем тем это приточное учение о наилучшем употреблении богатства, нажитого неправдою, и для сего гордого класса слушателей было необходимо, если не в том отношении, чтобы им обратиться ко Господу и исцелеть; то в том, да оправдится через них премудрость от чад своих (). Без него последняя обличительная речь Спасителя к книжникам и фарисеям, изложенная в Евангелии от Матфея (23:36), могла бы показаться слишком строгою и грозною.

Наконец, и не фарисеи — богатые, но обогащавшиеся, подобно фарисеям и мытарям, средствами богопротивными, точно такое же могли извлечь для себя назидание из притчи, как и явные грешники, и мнимые праведники. Что же касается до тех из богачей слушателей, кои приобретали земные блага честным трудом и воздержною жизнью, то для них притча служила к евангельскому милосердию и состраданию относительно бедных не прямо, а через вывод и заключение от меньшего к большему и от худшего к лучшему. Если и неправедно нажитым богатством, через уделение его бедным и неимущим, можно приобретать вечные обители в дому Отца Небесного, то тем скорее и вернее можно наследовать эти обители и удостоиться блаженного возлежания со Авраамом через разделение с немощною убогою братиею богатства, приобретаемого благословенным трудолюбием и вообще средствами, одобряемыми законом и совестью.

Конечный предел притчи и ее нравоучение

Заключение учения, имеющего не одно, а многие цели, не могло быть выражено в одном месте и одним стихом. Это служит причиною, что толковники не согласны между собою в том, где именно настоящий конец притчи. Нет нужды приводить здесь эти разные мнения; но во всяком случае не лишним будет относительно окончания притчи заметить следующее.

Наибольшая часть комментаторов видят конец притчи в 9 стихе: и Я говорю вам: приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда обнищаете, приняли вас в вечные обители. Надобно признаться, что это не без основания. Приведенный стих всего скорее можно принять за обыкновенное заключение, как потому, что он, заканчивал собою иносказание, содержит в себе практическое приложение или нравоучение, прямо выведенное из содержания притчи, так и потому, что это нравоучение и внешнею своею формою сходно с таковыми же нравоучениями во многих других притчах; таковы, например: о царе, состязающемся с своими рабами (), о человеке домовитом (), о десяти девах () и другие, где краткие нравоучения, по согласному мнению всех, составляют решительный конец притчей. Однако заключение 9 стиха не есть вполне окончательное. Оно объемлет собою всех зажиточных людей вообще, всех фарисеев и мытарей, всех фарисеев и простолюдинов и, наконец, Иуду; но оно не имеет ни малейшего применения к лику прочих апостолов и, следственно, во всяком случае, есть не более как заключение частное, необходимо предполагающее таковое же другое. Иначе притча осталась бы без полного конца.

Это заключение действительно есть и находится в трех следующих затем стихах: Итак, если вы в неправедном богатстве не были верны: кто поверит вам истинное? И если в чужом не были верны: кто даст вам ваше? Никакой слуга не может служить двум господам: или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет упорствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и мамоне. В нем содержится прямое приложение притчи не только к апостолам как будущим провозвестникам Царства Христова, но и к Иуде как ученику Христову, уже прельстившемуся блеском златиц и сребренников, но еще не отпадшему от лика апостольского. По внешней форме это приложение имеет вид условной энтимемы и может быть выражено так: «Кто не верен в малом, тому не поверят многого: итак, если вы неверны будете в распоряжении имением малым и скоропреходящим, то не поверят и не дадут вам вечного, истинного, многоценного». Само собой следует, что это заключение частное, как и быть должно. Нравоучение, в нем содержащееся, до того не всеобъемлюще, до того относится к одним апостолам, что как первое (нравоучение), направленное к мытарям и фарисеям, не приложимо к ученикам Христовым, так и это последнее решительно неприменимо ни к кому другому, кроме апостолов. Это служит базисом той мысли, что нельзя, как мы видели, принять за слушателей притчи ни апостолов одних, с исключением фарисеев и мытарей, ни сих последних, с устранением учеников Христовых.

Но и двенадцатый стих не есть последний термин притчи. Должно заметить, что на следующий за ним 13 стих почти все западные толковники смотрят как на что-то лишнее, не имеющее никакой связи с контекстом, так что и лучшие из них ничего более не находят сказать о нем, как только то, что он взят из Евангелия Матфея (6:24). Между тем названный стих скорее необходим для полноты заключения притчи. Обнимая всех слушателей притчи, без отношения к нравственной стороне их жизни, а также и к тому положению, которое одни из них занимали, а другие готовились занять в среде людской, он служит объединением и обобщением обоих предыдущих частных заключений. Мысль его такова: «Служение двум противным началам, каковы Бог и мамона, не может совместиться в одном лице служащем». Здесь самый краткий и окончательный вывод и предел притчи.

Что же касается собственно до порядка, в коем нравственное приложение притчи относится ко всему составу слушателей, то его можно определить так. Нравоучение первее всего направлено было к мытарям, как потому, что они подали повод к произнесению притчи в настоящую минуту, так и потому, что они служили прикровением личности, составлявшей последнюю цель ее — прикровением Иуды. При этом нельзя отвергать мнения некоторых, что самый образ изложения притчи, то есть образ суждений и действий домоприставника, взят с образа мыслей и поступков мытарей. Если где, то в основном в мытницах, или таможнях, могли быть в употреблении подобные сделки при взимании пошлин с товаров. Там и количество, и вес, и мера — не масла только и пшеницы, но и всего, что ввозилось и вывозилось, — могли быть умаляемы в видах получения известных за то благодарностей. Затем нравоучение относилось к фарисеям и ко всем богатым. Это нравоучение находится в 9 стихе.

Далее Спаситель имел в виду Иуду, для которого нарочито притча и была сказана и который, сделавшись приставником неверным, оставался еще в числе ближайших учеников Его. Как неверный хранитель ковчежца, Иуда не мог не сознавать, что притча близко касалась его как содержанием, так и нравоучением, из него выведенным. И в самом деле, при звуках слов Христовых «мамона неправды» и «вечные кровы» голос собственной совести его — совести, омраченной недугом, но еще не утратившей жизненной силы и не огрубевшей в противлении добру, — этот голос не мог не напомнить Иуде, что нравоучение относилось и к нему и содержало в себе прямое указание, как поступить ему с утаиваемою суммою, чтобы, покончив навсегда с этою мамоною неправды, возвратить себе утраченную вечность и спокойствие духа, удержать вполне достоинство апостола и приобрести не временное убежище на земле, как ему думалось, а вечные блага на небе.

Но, указав спасительный выход из ненормального положения Иуде как блюстителю общественного ящика, Господь вслед за сим присовокупляет и то, что должно относиться к нему же (Иуде), но уже как к благовестнику Царствия Божия, побуждая его в то же время и к неотложному заглаждению неверности в прошедшем и к сохранению неукоризненной верности в будущем (ст. 10). А чтобы и теперь прикрыть обличаемую неверность Иуды, как она доселе прикрываема была мытарями, Иисус Христос обращается ко всем апостолам (ст. 11—12), чтобы, с другой стороны, оградить и укрепить в них святую верность против ожидавших их прилогов и искушений и через то сделать их вполне достойными тех истинных и многоценных благ, тех духовных и благодатных сокровищ, которые им, по преимуществу, предназначены были как бы в собственность и которыми они в свое время имели обогатиться «не в меру»; чтобы, в свою чреду, обогатить истинным боговедением и богочестием обнищавшее человечество.

Отличительные особенности притчи

Заключая все, что доселе было сказано нами, с целью уяснить подлинный смысл притчи, справедливым находим заметить, что «притча о приставнике», видимо, выделяется из ряда прочих притчей, более или менее похожих одна на другую, и носит на себе особый и своеобразный тип.

К этой особенности притчи можно отнести: а) то, о чем мы частью уже сказали, то есть что учение, здесь содержащееся, преследует разные цели, по разнородности слушателей; а потому не могло заключиться, подобно другим притчам, разом и категорически, а требовало соответственно разным состояниям поучаемых окончания постепенного, по частям; и выраженного не одним стихом, а многими; б) то, что в основание евангельского нравоучения положены действия человека, коего житейская ловкость и догадливость в устроении судьбы своей хотя и похвалены господином притчи, но тем не менее нравственного настроения души его, обнаружившегося в поступке явно нечестном и несправедливом, никто похвалить не может.

Впрочем, об этих двух особенностях должно сказать, что они как ни характерны, но вовсе не таковы, чтобы через них рассматриваемая притча резкою чертою отличалась от прочих, потому что они, хотя очень не во многих, и не обе вместе, однако встречаются и в других евангельских иносказаниях. Так, например, многостишное заключение мы видим в притче о человеке домовитом, отдавшем виноград свой делателям (). В притче о том, како подобает молитися и не стужати (), представляется судия слишком невысокой набожности, потому что он ни Бога не боялся, ни людей не стыдился: за всем тем его решение положить конец докукам вдовы — служит мало того, что воодушевлением к непрестанной молитве для всех избранных Божиих, но и основанием того, что Сам Бог, преблагий и святой Промыслитель, ставится как бы в параллель с судьею столь недостойным.

Особый тип этой притчи отразился на самом ее изложении. Чтобы учению, прикрытому иносказанием и имеющему при том разные цели, из коих одни открыты, а другие сокровенны и ведомы только для некоторых, — чтобы такому учению сообщить относительно слушавших субъектов, наибольший объем и широту, конечно, невозможно было обойтись без таких слов и выражений, которые, одновременно касаясь разнородных личностей, должны были применительно к их неодинаковой нравственной цели содержать в себе и смысл неодинаковый. Само собою следует, что такого рода речь, и не иносказательная, не свободна от некоторой неопределенности в слоге и даже темноты; а эта неопределенность, встречаясь и в содержании притчи, и в самом нравоучении, служит, в свою чреду, одною из немаловажных причин, почему в трактуемой притче гораздо более усматривается трудностей и недоразумений в отыскании подлинного смысла и значения, чем во всех других.

Коснувшись трудностей в понимании притчи, в заключение не излишним находим присовокупить, что обыкновенные человеческие средства и пособия толкования, конечно, и здесь, как и везде, благотворны и необходимы; но они одни еще недостаточны к истолкованию учения свыше человеческого. Просвещение научное и школьное, как бы ни казалось основательным и обширным, но в деле изъяснения слов небесной истины дотоле не будет вполне плодотворно и истинно, доколе не соединится с просвещением опытно-духовным и благодатным. Последнее, проистекая из непоколебимой веры в Господа Иисуса Христа как Сына Бога живаго () и в Его глаголы как глаголы живота вечного () и сопровождаемое жизнью святою и благочестивою, образуется под осенением Духа Божия, испытующаго и глубины Божия (). Такое просвещение не обымается греховною тьмою, а, напротив, само может разгонять и осиявать всякую тьму (). В соединении с ним и земная наука, несмотря на свою предельность и временность, много, очень много может привнести света в область истин, хотя бы они были и небесны и вечны.