Архиеп. Иннокентий. «Воскресное чтение», 1802

Иуда — лицо с первого взгляда ужасное и вместе таинственное, состоящее в какой-то особенной, разительной противоположности с достопокланяемым лицом Сына Человеческого. Каиниты, конечно, жестоко заблуждались, почитая Иуду за его предательство, совершенное якобы потому, что он один из апостолов обладал прозрением в тайну спасения человеческого смертию Сына Божия; но несогласно с истиной поступил бы и тот, кто захотел бы видеть во всей прошедшей жизни бывшего апостола одно мрачное и преступное. За противное ручается уже его почти четырехлетнее пребывание с Иисусом, среди напастей и искушений (), когда многие другие оставляли Его (). Такое постоянство достается в удел не всякому. Сильное раскаяние во грехе, всенародное признание в нем во храме и торжественное свидетельство о невинности осужденного уже Иисуса, подвергавшее Иуду многим неприятным последствиям, так же громко свидетельствуют, что в душе предателя еще была совесть, что рука его умела не принимать только, а и повергать сребреники. Не присоединись к раскаянию отчаяние, встреться с идущим из храма предателем горький плач Петров — и мы, может быть, увидели бы в Искариоте ревностнейшего провозвестника Христа, им преданного, полагающего за Него, подобно прочим апостолам, душу свою. Все это и многое другое заставляло отцов Церкви думать, что душа Иуды не чужда была многих добрых чувствований; почему он и был принят в апостолы и причислен к лику двенадцати. Но вместе с тем в душе Искариота был зародыш гибельной страсти сребролюбия. То и другое — и похвальная, и предосудительная сторона его характера — могли равно расположить его следовать за Иисусом. Где более, как не в Его Божественных беседах, было пищи для всех благих помыслов и чувствований? При ком, как не при Нем — Мессии, Царе всего мира — удобнее казалось удовлетворить и свою жажду к серебру? И вот Искариот в числе учеников Иисусовых. Особенные дарования, коими обладал он, вскоре отличают его от других; а он причтен к лику двенадцати. Быть не может, чтобы Иисус, избравший Своих апостолов после всенощной молитвы, среди собеседований с Отцом, не видел, что Он избирает Своего предателя. Ведяше искони, кто есть предаяй, Его (), — и, однако, избрал его! Избрал, да сбудется Писание, яко никтоже от них погибе, токмо сын погибельный ().

Постоянная непосредственная близость к Иисусу должна была по свойству сердца человеческого произвести одно из двух — или подавить совершенно страсть сребролюбия в сердце Иуды и сделать его совершенно чистым, подобно прочим ученикам, или произвести в нем тайную, постепенно возрастающую скуку от святого общества Иисусова, заставить его, убегая света, так ярко сиявшего пред очами и освещавшего все шаги его, более и более погружаться в собственную тьму, предаться совершенно страсти. К несчастию, над Иудою сбылось во всей силе последнее. Тогда как прочие ученики, вступив в святое общество Иисусово, оставляли, так сказать, свою собственную жизнь и со дня на день более начинали жить Божественною жизнью Учителя, Иуда остался со своею гибельною самостоятельностью. В его уме продолжался мрак неверия; в его сердце лежал лед самолюбия; он продолжал жить собственною жизнью, противоположною жизни Учителя. Средоточием сей противоположности была страсть к деньгам, столь противная духу нищеты и самоотвержения Сына Человеческого. Но самый Искариотов ящик сделался ковчегом завета для сребролюбца, из которого сатана давал ему свои откровения, вся область тьмы обратилась на сию душу, находя в ней убежище и твердыню против Того, Кто пришел разрушить дела диавола. Когда Сын Божий восходил от одного подвига к другому, несчастный сын погибели ниспадал от лукавства к лукавству, от измены к измене. Все злое тем глубже внедрялось в душу Иуды, что долженствовало оставаться тайною его совести: совне он был апостол, и, вероятно, самый ревностный…

Учитель, без сомнения, употреблял все средства к исцелению недугующего ученика. Свидетельство тому последняя вечеря. Сколько трогательных и сильных намеков к покаянию! В Евангелии от Иоанна сохранились и другие следы особенного внимания Иисусова к состоянию души Иудиной. Но по причине заключения чувств сердца, занятого страстью, все доброе оставалось на ее поверхности, не было принято и не могло обращаться в сок и жизнь духовную. Прикосновение — самое легкое и дружеское — врачующей руки к ране производило одно внутреннее содрогание и боль.

Может быть, не раз Искариот, выводимый из терпения своею страстью, подобно другим, думал оставить Иисуса. Но невидимые узы все еще держали его до предопределенного времени; внутренний голос сильно еще говорил за Учителя. Могла говорить в пользу пребывания с Иисусом и самая страсть, все еще не терявшая совершенно надежды видеть Иисуса-Мессию. Иуда, как ни тяжело было принуждать себя непрестанно, принуждал и оставался.

Последние события, возбудившие и в прочих учениках чаяние о близком воцарении Учителя, в Иуде должны были потрясти всю душу надеждою и страхом. «Теперь, — думал Иуда, — не далее должна решиться Его, — по крайней мере, моя участь! Время подумать решительно о своем будущем состоянии». Что же слышит сребролюбец от Учителя в продолжение всех последних дней? Частые предсказания о Его будущих страданиях, и — ни слова о Его Царстве и наградах ученикам! «Первосвященники и фарисеи собираются для совещаний, берут меры, осуждают нас на смерть; а мы ходим туда и сюда без дела, проводим дни и ночи ни над чем. Прекрасное общество, но оно не по Иуде, коему нужно чем жить. Я не их, и они не мои! Каждый пойдем своим путем!» «Но нельзя ли извлечь, — шептал демон, — последней пользы из твоего почти четырехлетнего пребывания с сими людьми? Синедрион весьма дорожит узнанием местопребывания Иисусова — почему не употребить в свою пользу сего вызова? Указание местопребывания не причинит большого вреда Учителю, а тебе послужит в пользу. Посмеют ли стражи наложить руки на Иисуса? Не в первый раз им возвращаться от Него без успеха. Даже если бы они захватили Его, то во время праздника, по причине народа, не посмеют причинить Ему ничего худого; дело окончится чем-либо неважным, — по всей вероятности, удалением Иисуса в Галилею; а ты можешь получить награду и отличить себя в глазах фарисеев».

Адская мысль принята, и ученик-предатель весь занят сатаною! Не ищите после сего согласия в его действиях; это значило бы искать порядка в аде. Пусть Каиафа не будет обещать ему ничего более тридцати сребреников — сребреники сии покажутся ему горами золота. Вырваться скорее из рая, обратившегося в темницу, кончить, кончить дело, — вот чего хочет душа Иудина, живущий в ней диавол!

Но дело кончено! — Учитель в руках книжников! Посредством неимоверной поспешности они успевают в продолжение ночи сделать два собрания, выслушать лжесвидетелей, произнести осуждение, предать Осужденного Пилату на распятие. Вести о всех сих событиях, подобно громовым ударам, отдаются в душе Иудиной. Разродившись предательством, освободившись от усильных действ сатаны (который теперь достиг своего в Иуде), душа предателя сделалась теперь как бы праздною и доступною чувству забытого долга. И какой ужасный голос раздается в пустоте сей! Все доброе, на время забытое, в тысяче видах возникает опять, теснится в сердце, подавляет, разрывает его самою полнотою своею; Иуда одно видит, одно слышит: смерть Учителя! Для него нет более стыда и скрытности, все расчеты, самая страсть исчезла, как адское привидение: осталась одна совесть с мучениями! Дружеское участие в сем положении какого-либо священника, какого-либо человека, может быть, остановило бы душу, готовую упасть в ад. От нескольких минут зависело все. Что же слышит самоосужденный предатель? «Смотри сам», — говорят ему с презрением. О, я хорошо вижу, думает он в отчаянии, чего стоит подобное мне чудовище: Око за око, кровь за кровь, — говорит сам закон; и первое древо служит ему орудием казни над самим собою.

После сего уже стократ у нее было, дабы не родился ужасно несчастный человек сей!

«Но речет кто: аще писано есть пострадати Христу сие, то чего ради порицает Иуде: Писания бо сотворил есть?

Но не тем изволением, а от лукавства. Аще же не изволение его испытывати будеши, то и диавола от согрешения свободиши. Но несть сие, несть. Бесчисленных бо достойны суть мук и сей, и он, аще и вселенная спасеся. Не предание бо Иудино спасение нам содела, но Христова премудрость и Его художества богатство, иных лукавства в пользу нам употребляя. Речеши: «Аще и Иуда не предал бы, ин не предал ли бы?» И что сие на предложение? «Яко аще распятися Христу подобаше, чрез некоего подобаше, — речеши, — аще чрез некоего, чрез такова человека всячески: аще же бы вси были блази, не содеялся бы смотрение о нас». Не буди — Сам бо Всепремудрый ведяше, како устроити полезная нам, и сему не собывшуся; изобильна бо Его премудрость и непостижима. Сего ради, да не Кто возмнит, яко служитель смотрения бысть Иуда, окаевает его».