Ника Батхен
Мокрое дело
…Как вселились в дом люди, так пришел и Тих…
С. Логинов. «Замошье»
Лучший сезон для бани – спорный вопрос. Зимой, с морозца сладко окунуться в горячий пар, отогреться до сладкого пота, встряхнуть тело и броситься в хрусткий, искрящийся снег. Весной баня снимает томность, гонит млявость и горячит кровь, манит пробежаться босиком по траве, опрокинуть на себя ведерко колодезной воды, взвизгнуть от свежести и рассмеяться – живой! Летом в парной особенно сладко прохлестать веничком натруженные плечи и спину, глотнуть кваса, перемигнуться с доброй девахой и – с размаху плюхнуться в пруд. А осень наполняет тело силой и грустью, манит в дальние странствия, пахнет яблоками и сушеными травами, новыми вениками и свежим хлебом. Да, осенняя баня – лучшая, особливо когда день выдался ясный, полный позднего тепла, пьяного духа опавшей листвы, петушиной возни, поднебесного гогота стай, недозрелого румянца рябины. Сядешь вечером на порожек, поглядишь на первые звезды, вдохнешь полной грудью и думаешь: почему я не птица, полетел бы в Антверпен или хотя бы в Москву, поглядел бы, как ещё живут люди…
Неспешные думы не мешали Вениамину делать свою работу. Раз-два – кипяток, три-четыре – парку поддать, пять-шесть – и для веничка время есть. Ольга с Людкой, дочь и невестка могучего Деда, парились лениво, с прохладцей, не утруждая себя лишней работой. В иное время Вениамин задурил бы им головы, попутал кадки с водой или порвал на тряпочки невесомое кружево, которое бабы называли бельём. Но отвадишь дурех от бани – не поедут гостить в деревню, не привезут на каникулы внуков, не заберут картошку да разносолы – и будет Дед целую зиму куковать один-одинешенек. Так что приходилось стараться, как для дорогих гостей. А вот ещё кипяточку плеснем, мятного да духмяного… что?!
– Мужик! Мужик в бане! – заблажила Людка, прикрывая веником тощие прелести.
– Пошел отсюда… ты…!!! – рявкнула мощная Ольга.
Ошарашенный Вениамин схватился за голову – для него, как для всякого Нижнего люда, русский мат был непереносим. Под пальцами он ощутил голую мокрую лысину с налипшим дубовым листом. Шапки не было. ВИДНО! По полу прогремел таз, мочалка обидно шлепнула по лицу. Бабы с вениками наперевес наступали, словно княжьи полки с развернутыми знаменами. Хрюкнув от ужаса, Вениамин пулей выскочил во двор и заметался между пристройками. Заквохтали куры, загоготали гусыни, заругался кобель Кусай, коза Манька покачала рогатой башкой – безобразие, мее…
Подвальное окошко, по счастью, оказалось открыто, банник скатился в подпол и притаился между тугими мешками с картошкой и бочонком капусты. Ох хороша была капуста у Деда, с чесноком, яблочком и смородиновым листом, ох хороша! Не удержавшись, Вениамин запустил в бочку лапу, вкусно захрустел и причмокнул. Ухмыльнулся, стряхивая склизкие ленточки с пегой поросли – на то у мужика и борода, чтобы капусту собирать. И тут же поник. Шапка пропала, как не бывало, как не шили её из мышиных шкурок, котовьих усов и змеиной кожи, как не полоскали в майской росе, не щекотали русалку, пока мокрохвостая не плюнула на тулью. А что ж за банник без шапки? Сплошная видимость!
Вчера ещё шапка была на месте. Ввечеру, но до заката, как подобает, баньку растопил сам Дед, попарил внуков, крепыша Сашка, ябедника Ваньку и малыша Мотьку, потом долго нежился сам, поддавая до полного изумления. Третьим паром помылась вдовая баба Паня – сил топить баньку самой ей уже давно не хватало. На четвертый Вениамин созвал гостей. Осень перевалила за середину, неделя-другая – и из деревни в город потянутся молодые, до весны позакрывают дома. Нижний люд попрячется по закутам, завалится спать до апреля. На все Коськово останется пять печей, не считая Деда. Надо ж погулять напоследок. Вот и собрались добрые соседи.
Первым прибыл домовой Кондрат Пафнутьич, патриарх, принесенный в деревню ещё прабабкой Деда, честь по чести, в новом валенке. Вениамина он не особенно уважал, кликал Веником и при случае норовил уязвить, где словцом, а где и мелкой пакостью. Приходилось терпеть – без домового изба не стоит.
Толстобокий Егорий Афиногеныч был моложе Кондрата, но не в пример спокойнее и мудрее. И избушку свою он не просто берег – пестовал, выкладывая мхом каждую щелку, замазывая смолой трещинки, отгонял болезни и дурные сны от хозяев, с самим Злосчастьем схлестнулся однажды и выставил за околицу.
Обдерихи Лукерья, Матрена и Акулина давно уже жили вместе, в баньке у бабы Зины, ядовитой ругательницы, развеселой частушечницы и самой бодрой из местных старух. Втроем, в очередь, следили за банькой, бдили, чтобы хозяйка не угорела спьяну и не обожгла пятки, лихо отплясывали «барыню», заплетали друг другу седые косы и хихикали, шепча друг другу что-то на ушко. И на праздник банницы явились втроем, кое-как дотащили огромный пирог с краденым творогом.
Как по-людьи окликали огромного, с семилетнего парня ростом, банника, уже не помнили – для соседей он давно стал Остывайлой за привычку выпустить пар в самый неподходящий момент. Был он угрюм, озоровал не в меру и, как шепотом передавали друг другу Нижние люды, уморил в ту войну не одного иноземного любителя русской баньки. Сам Остывайло помалкивал и вспоминать не любил. Зато рябиновые, брусничные и клюквенные настойки делал выше всяких похвал – за что и зван был в честную компанию.
Домового Федота Титыча давно уже не видали в людьем обличье. С тех пор как сгорела его изба, а сам домовой сильно обжегся, выводя из огня хозяев, бедолагу как подменили. Он поселился в гостевой пристройке на подворье у Деда, кое-как поддерживал порядок в своей халупе, бродил по дому то котом, то ежом и почти не разговаривал. На посиделки его звали из жалости, как и овинницу Басю – та молчала давно и сновала по закутам здоровенной седой крысой.
Нахальный Лелик явился сам – его бы, может, и не пригласил никто, но домовенок нутром чуял дармовую снедь. Он был самым молодым людом – десять лет назад его привезли из города в чемодане. Сперва не замолкал: «а вот у нас в Санкт-Петербурге», «а бывали ли вы в Эрмитаже», «а читали ли вы Чайковского». Потом пообтерся, поумерил гонор, отпустил редкую бороденку – глядишь, ещё полвека, и степенным людом станет, порядочным домовым.
Остальные соседи остались дома – кто хлопотал по хозяйству, готовясь к долгим морозам, кто жил бирюком и не искал общества. Чай, не проводы Лешего, не пора ещё собираться всей громадой к осенней братине. Но и так неплохо повеселились. Попарились от души, нахлестались дубовыми вениками, умылись можжевеловой водицей, побултыхались в тазах. Ну и выпили, и закусили, куда ж без закуски-то? Щедрый Вениамин выкатил кадушку маринованных рыжиков. Пафнутьич, загодя пошуровав в печи, натомил горшок дивной перловки – зернышко к зернышку, как жемчуга, политые золотым маслицем. Афиногеныч разжился домашним хлебом и сладкими пряниками. У Федота с лета остались запасы сушеных ягод – вот и вышел густой кисель. Гордый Лелик приволок сыр в золотой бумаге, долго хвастался редким вкусом и чудным запахом, а как развернули – ба, сыр-то протух и как есть плесенью изошел. Только Бася, хищно поводя крысьим носом, отведала городское лакомство.
Настоечки после бани разгорячили кровь, у людов заблестели глазищи, залоснились физиономии. Упрямца Пафнутьича пришлось поупрашивать, без посулов и лести старичок за гармонь не брался. Но как взял, как пробежал корявыми пальцами по кнопкам:
Ох, ты, сукин сын, камаринский мужик,
Задрал ножки та й на печке лежит.
Лежит, лежит та й попорхивает,
Правой ножкою подергивает…
Загудела славная банька, заскрипели полы, задрожали по стенкам веники – лихо, лихо отплясывал люд. По-городскому выкручивал ноги Лелик, богатырь Остывайло, подбоченясь, пошел вприсядку, обдерихи плыли лебедицами, скинув каждая лет по сто, даже Бася притопывала в углу. Счастливого Вениамина носило от одной стенки к другой – ради жаркого пляса он и собирал гостей, чтобы потопотать вволю, покружиться вьюном, покрутить развеселую обдериху, чмокнуть в морщинистую, пахнущую смолой щечку – ах, краса моя, краса!
Из-за бабы и вышла конфузия. Кокетка Матрена прилипла к Лелику как банный лист, рисовала восьмерки задом, подмигивала и облизывалась. Мрачный Остывайло глядел-глядел, а потом, не мудрствуя лукаво, врезал нахалу в ухо и дернул обдериху к себе. Лелик взвыл, словно мартовский кот, подпрыгнул, махнул ногой и хотел было заехать соседу в челюсть, но поскользнулся и шлепнулся на Федота. Тот спросонья куснул агрессора за что ближе лежало – и завертелась куча-мала. Бестолково маша руками, Вениамин сперва пытался утихомирить честную компанию, но вскоре чей-то кулак расквасил ему нос, а чья-то лапа наступила прямиком на мозоль. Банник рассвирепел. Угугукнул, выпучил глазищи, надулся, поднял разом все шайки с тазами и облил с потолка водицей несносных драчунов. Ох и визгу тут было, ох и шуму. Бранясь и отряхиваясь, гости похватали свои бебехи и разбрелись по домам. Лужи и мусор остались на долю Вениамина. Но и бутыль с драгоценной настойкой на княженике, янтарной на вид и осенне-терпкой на вкус, в суматохе оставили под скамьёй. Так что после приборки баннику нашлось чем залить обиду. Так разлакомился, что прикорнул на скамье, укрывшись вениками, а дверей-то не запер. И потерял свою шапочку, дурень сивобородый, проспал как есть.
Вспомнив про потерю, Вениамин тоненько завыл. Банник без шапки-невидимки что домовой без ухвата или леший без своих жабонят. И не купишь её, не попросишь, не сошьешь просто так. Чтобы выслужить шапку, молодому баннику надлежало не один год походить в подручных у старого. С вечера до утра носить воду, прибирать в бане, ворошить угли, собирать целебные травы и сушить их на чердаке, привечать добрых людов и гонять всякую нечисть. Ни сна, ни отдыха – хозяин знай себе дремлет на теплой печи, а работник трудится, не покладая лап. А огрызнешься, заворчишь – вдвое больше в подручных ходить придется. И ведь нужно ещё сговориться с десятком мышей, обменять на что-нибудь старые шкурки, подергать котов за усы, найти в лесу сброшенные змеиные кожи, подыскать доброго скорняка, чтобы скроил и сшил шапочку… И лишь потом можно присматривать свою баньку, заселяться, вести хозяйство.
А без шапки никуда. Невместно Нижнему люду человекам на глаза попадаться, позорно это и против закона. День пошуршишь, два по углам попрячешься, на третий опять углядят. Уходить придется. А кому банник без бани нужен? Так и одичать недолго, котом стать, как Федот Титыч, псиной или кролем, а то и вовсе жабой противной. Ой, беда моя беда, отворились ворота…
– Ишь, разнюнился, сосед, – вредный Пафнутьич был тут как тут, не иначе, наведался в гости к бочке с капустой. – Вижу, несчастье у тебя приключилось. Признавайся, кому насолил, что у тебя шапку сперли?
Вой прекратился. В задумчивости Вениамин поскреб в затылке, потом осклабился. Если вещицу украли, значит, можно её и вернуть. Выменять на что-нибудь нужное, выкупить, а то и взять за грудки вора да встряхнуть хорошенько – отдавай мою шапку, свиной вымесок, козолуп межеумный, мухоблуд культяпый, пехтюк никчемный…
– На себя оглянись, басалай касимовский! Ему дело говоришь, а он браниться…
– Прости раззяву, Кондрат Пафнутьич, задумался я, – в пояс поклонился банник. – Поучи уму-разуму, как вора изыскать и пропажу вернуть на место.
– Давай помаракуем, Веник, кому и зачем понадобиться могла твоя шапчонка?
Пропустив «Веника» мимо ушей, банник задумался, потом пожал плечами:
– Да кому она кроме меня нужна? Крысе или там кошке велика будет, да и не уразумеет зверьё. У банников да обдерих свои есть. У домовых подпояски-невидимки, им шапка и вовсе ни к чему.
– Эх, наивный ты, паря… потому и спросил тебя. Кому насолил, с кем поцапался, кому твоя шапка спать не давала?
У Вениамина заныли виски. Врагов в Коськово у него отродясь не водилось, ссориться он ни с кем не ссорился, обдерих не обижал и мелким дворовым людом не брезговал. Кто бы мог на него разозлиться, да так, чтобы шапку единственную отнять?
– Тссс! – шепнул Пафнутьич и указал глазами на дверь. По лестнице вниз спускались чьи-то неспешные тяжелые ноги, ступеньки скрипели под грузом. – Встретимся в сарае.
Домовой дернул подпояску и исчез из виду. Вздохнув, Вениамин кувырнулся через голову и упал на четыре лапы.
Дед заметил гостя не сразу – сперва унял одышку, набрал капусты в ведерко, проверил горшки со сметаной и маслом. И только потом обратил внимание на пушистый хвост, показавшийся из-за бочки. Не то чтобы Дед не любил котов, но порядок уважал и к ворью относился сурово:
– Брысь отсюда!
Полосатый котище, бывший Вениамином, неуклюже полез вверх по лестнице. Баннику редко доводилось обращаться, в людьем теле он чувствовал себя увереннее, а четыре лапы норовили разъехаться и зацепиться за что ни попадя. И цвета потускнели. А запахи, наоборот, стали намного ярче. Вот пробежал Сашок в вонючих новых кроссовках, вот прошлепал ябедник Ванька – что-то он зачастил в баню, вот прошлась Ольга, припахивая несвежей щукой, вот ковырял землю драчливый черный петух, вот прокралась по двору молоденькая рыжая кошечка – мммм, прелесть. А вот здесь была мышь. Вкусная, жирная, сочная, хрустящая на зубах молодая мышь – ишь, скребется у бревен, не чует котовий запах, глазком блеснула, почти высунулась. Пышный хвост задрожал, подметая сухую траву, спина напряглась, клыки клацнули… «Ты что, сдурел, Вениамин?!» И вправду сдурел. Банник представил, как он глотает сырую мышь, и его чуть не стошнило.
В сарае пахло сеном, пылью и прелью. Когда-то здесь был овин, сушили снопы и хранили зерно. Теперь же держали всякий хозяйственный инвентарь, тяпки, лопаты, грабли. На балке Дед сушил целебные травы. По углам вили гнезда и запасали зерно вездесущие черные крысы. Зубы Вениамина невольно клацнули снова, он фыркнул и перекувырнулся назад. Кому в самом деле занадобилась шапка – ишь, озадачил старый пройдоха…
Деловитый Пафнутьич не терял времени даром. Не жалея ни пряников, ни пшена, он задобрил домовых грызунов и разленившихся воробьев – мол, увидите где невидимую вещицу, пищите мне. Для Кусая нашлась лакомая косточка, но пес ничего не знал. Сам же Пафнутьич нутром чуял – вещица не ушла далеко. Но куда? Повздыхав для порядка, домовой поплелся в сарай.
По здравом размышлении из воровского списка вычеркнули Егория Афиногеныча и Федор Титыча – первый безукоризненно честен и даже еды хозяйской не тронет, ежели не угостят, а второй обессилел и на пакости не способен. Поразмышляв, Вениамин оправдал Остывайлу – если бы грубый банник решился мстить, он бы воспользовался кулаками. Обдерихи? Под пристальным взглядом Пафнутьича Вениамин покраснел – в свой черед он был ласков с каждой из перезрелых красавиц. А ну как проболталась Матрена или там Акулина сговорила подруг отомстить. Домовой согласился – эти могут. Что ж, надо сходить, повиниться, покаяться… Лёлик тоже оставался под подозрением – кто их, чужаков, знает, каким пакостям учат в Санкт-Петербурге. И, пожалуй, следовало заглянуть в нору к Басе, пока овинница шуршала по дневным промыслам, – эта могла прихватить шапочку, не со зла, а так, от простой крысьей жадности. На том и порешили.
В котовьем обличье Вениамин прокрался в баню, пошарить по ухоронкам. Разом уважить аж трех обдерих непросто – подарки нужны и ценные, и приятные, и такие, чтобы банницы от зависти не перегрызлись между собой. Не мочало же им дарить, хорошее, между прочим, безупречно просушенное мочало. И не перо Жар-птицы, от которого враз займутся даже осиновые дрова – жирно выйдет. И не перстень старинный, серебряный, с тусклым лалом, забытый одной человечьей красавицей на полке лет за сто до рождения Деда, – точно передерутся. А вот липовые веники – в самый раз. Да не простые – с цветками, что распустились в ночь на Ивана Купалу, над той рекой, по которой девицы венки пускают. Лучше средства, чтобы вернуть красоту и молодость, хорошенько попарившись в баньке, и не придумаешь. На всякий случай Вениамин добавил к подарку по берестяному туеску меда, по низке земляничных ягод и по красной ленте в косу – всякая баба падка на красное. И довольно.
Сонные обдерихи сперва удивились дневному гостю. И не сказать, чтоб обрадовались. Широко расставив когтистые лапы, ссутулясь и хищно улыбаясь, они окружили Вениамина и начали отжимать к дальнему углу баньки. Похоже, прошедшей ночью то ли Матрена, то ли Акулина все же проговорилась. Баннику стало не по себе, он вспомнил, что с обозленной обдерихи станется и гадюкой оборотиться. А ну как закусают до смерти!
– Простите меня, красавицы-раскрасавицы, – поклонился в пояс Вениамин и положил на землю подарки – совершенно одинаковые для каждой. – Виноват я перед вами, сплошь виноват!
– Виноват, свербигуз сиволапый! – хором подтвердили обдерихи. – Изменщик! Блудень египетский!
– Слаб мужик, – понурился Вениамин. – Прелести несусветные в соблазн ввели.
– Каки таки прелести? – насторожились обдерихи.
– Косы ваши густые да долгие, перси пышные, уста сахарные, очи ясные – не насмотришься.
– Врешь, небось, – нахмурилась Лукерья – из трех банниц она была старшей и самой разумной.
– Чистую правду баю, – честно-честно сказал Вениамин. – А от вины откупиться решил. Примете мою виру?
Сторожко оглядываясь и фыркая, обдерихи развернули мешковину, присмотрелись к подаркам и помягчели. Акулина с Матреной тут же вплели в косы дареные ленты, Лукерья понюхала веник, пожевала листочек, кивнула – пойдет.
– Что же, честные люды, простите вину?
Обдерихи переглянулись, Лукерья высказалась за всех:
– Макошь с тобой, прощаем.
– Так верните мою шапку-невидимку, – осмелел Вениамин.
– Не вернем, – покачала головой Лукерья. – Чуяла ведь, не зря заглянул, не запросто сладкие слова говорил.
– А почему не вернете? – обиделся Вениамин. – Али дары мои не по нраву – так отдавайте взад!
Обдерихи юбками заслонили веники.
– Не вернем, потому что не брали. Искупать тебя в компостной яме хотели – было дело, или там перцу в шайку подсыпать. А шапку стащить – последнее дело, ужели мы нечисть какая?
– И не знаете ничего?
– Не знаем, – покачала головой Лукерья. – Если вдруг что услышу или сорока на хвосте принесет – тотчас же прибегу. Плохи твои дела, Венечка, миленький…
От сочувственных слов банник чуть не расплакался. Расцеловался по-братски с каждой из обдерих, пообещал на днях заглянуть на парок, обернулся котом и отправился по деревне назад, искать Пафнутьича.
На скамье подле продуктового магазина, ссутулившись, сидел Дед. Видно было, что старик не просто так решил отдохнуть, погреться на неярком осеннем солнышке или перебрать купленные для внучков сласти. Злая жаба мостилась у него на груди, давила на сердце холодными лапами, перехватывала дыхание, свивала клубком боль. Заскорузлые многотрудные пальцы Деда вцепились в скамью, губы посинели, выцветшие глаза закрылись – не иначе, как виделось человечье небо, то небо, где нет ни страданий, ни горечи. Рядом валялась пустая упаковка таблеток – без них Дед давно уже не выходил из дому. Вот беда так беда, бедовская беда, не по чину. А делать нечего.
Полосатый пушистый кот вспрыгнул старику на колени, потоптался немного, улегся, теплый, и завел немудрящее урмурмур, урмурмур. «Умру», почудилось Деду. Но через несколько долгих секунд боль разжала объятия, воздуху стало больше. Злая жаба медленно съежилась, уменьшила тяжесть, завозилась, будто её толкали. Дед дышал – раз-два вдох, раз-два вдох, синий шарик поднимается в трубочке, пахнет лекарствами и спасением, греет больничным пледом, скоро все будет хорошо. …Как же могуч был он прежде, как передвигал телегу и переносил через лужи молодую жену, добывал из леса корзины, доверху полные белых грибов, в одиночку копал огород и возился с рассадой, кружил и подбрасывал сыновей, широко улыбался рассветному солнцу. И не все ещё силы оставили тело, достанет и на зиму, и на лето и ещё на много зим и лет. Уходи, злая жаба, уходи прочь!
Маленькая осклизлая лягушка и вправду выскочила из-за ворота пропитанной потом рубашки. Одним движением лапы Вениамин расплющил нечисти плоскую голову, потом соскочил наземь, чтобы как можно скорее вытереться о траву, убрать яд. Тяжелая ладонь Деда опустилась ему на спину, осторожно погладила пышный мех.
– Опять ты, бродяга? Мнится мне, непростой ты котище, ох непростой.
– Мяу, – согласился Вениамин, ловко вывернулся из-под руки и побежал дальше по улице.
Чумазый Пафнутьич ждал в бане – пребывание в крысьей норе не украсило домового. Как подобает, Вениамин сперва растопил печь, напарил дорогого гостя, налил ему хлебного кваса и лишь потом стал расспрашивать о делах. Ничего хорошего услышать не довелось.
В логове у запасливой Баси нашлось много разных вещиц – от золотого червонца царских времен и стопки любовных писем позапрошлого века до протухшей ржавой «лимонки» и карманных часов Деда. Шапки там не было. Ни воробьи, ни крысы с мышами странностей не приметили, никто в невидимом виде по улицам не щеголял. Оставался пройдоха Лелик. Вот жук!
Заманить домовенка в баню, чтобы погутарить по-свойски, оказалось нелегким делом. Хлопот в предзимье и вправду было немало, а Лелик, при всех своих придурях, был рачительным и строгим хозяином, самолично пересматривал косы лука и копешки сена, заплетал гривы кобылкам, протирал вымя коровам, научился даже смазывать мотор трактора. Его приезжие человеки за десять лет из запущенного двора собрали большое имение, продавали на сторону и молоко, и сыр, и яйца – дело доброе, но работы требует тяжкой. Дело шло к тому, что Лелику следовало жениться, взять в дом вторую пару рук, – а там, глядишь, и малышня по избе забегает. Вениамин улыбался этим мыслям – последний раз людскую ребятню он видал после той войны, когда дома отстраивались, а выжившие, кто помоложе, плодились. Но одно другого не отменяет – детки детками, а шапка шапкой.
Наконец Вениамин выкатил старую кадушку и замочил там яблоки с медом, мятой, вишней и смородиновым листом. Запах стоял – закачаешься. Ольга с Людкой ходили мыться, крутили носами – откуда, мол, дивно пахнет – да не нашли, не по их роток лакомство. А вот Лелик, не будь дурак, повелся на вкусненькое, согласился заглянуть в воскресенье после заката, поменяться на снизку сушеных грибов. Пока домовенок, крутя длинным носом, перебирал яблочки, выискивая что покрупнее, подоспел суровый Пафнутьич. Он не стал церемониться – надел на дорогого гостя пыльный мешок из-под картошки, прихватил бечевой поперек живота и начал сурово спрашивать. Лелик кашлял, чихал, плевался и признаваться отказывался:
– Да зачем мне ваша вшивая шапка, марамои кронштадтские! Бизнеса с ней не сделаешь, толкнуть не толкнешь, выменять не выменяешь. Веники брал, есть такое дело, рыжики брал той зимой, черемуховую муку брал. Все возмещу сполна! А шапку не трогал.
От хорошего пинка по мешку Вениамин удержался с трудом – а он-то на крыс валил да на соседа Прокопыча думал – тот, бывалоча, подворовывал, чтобы хоть как подкормить своих стариков.
– Если веники воровал, то и шапку взять мог, а отбрехиваешься, чтобы полувирьем отделаться. Чем докажешь? – набычился Пафнутьич.
– Поклянусь, – помолчав, решил Лелик.
Это было серьезно. С клятвами Нижние люды не шалили и не шутили, всякий знал, что нарушивший слово паршивеет, лысеет, а затем и вконец дичает. Разочарованный Вениамин уже склонился поверить Лелику, но Пафнутьич шел до конца. Он пошарил за пазухой и достал ржавый ключ – ключ из первого дома, где ему, молокососу, довелось когда-то хозяйствовать.
Почуяв запах старого железа, Лелик вздрогнул всем телом, но от клятвы не отступился.
– Родичами клянусь перед всем Нижним людом, что не брал у банника Вениамина шапку-невидимку и ни сном ни духом, знать не знаю и ведать не ведаю, куда она подевалась. Да будет слово мое крепко.
– Свидетельствую, – тихо сказал банник.
Пристыженный Пафнутьич снял мешок с домовенка. Лелик отряхнулся, как пес, плеснул в лицо воды из ближайшего тазика, а потом неожиданно спросил унылого Вениамина:
– А кто тебе, драгоценный наш Веничек, злее всего в уши пел, на других вину сваливал?
– Окстись, босота! – рявкнул Пафнутьич.
– Сам окстись, нелюдь! Небось подставил всех, припрятал шапчонку-то из зловредности, подшутил над соседом, а сам в кулачок смеялся.
– Да ни в жисть, – побледнел Пафнутьич. – Что я, крыса у своих воровать?
Голос соседа звучал неуверенно, бороденка слегка дрожала. Вениамин изменился в лице. Выходит, пока он, как дурак, шарил по всей деревне, балагурил с мышами да крысами, на поклон к обдерихам ходил, яблочки зря мочил, тоской маялся, этот огузок надсмехался над ним. Над честным банником, добрым людом из доброй семьи! Ну берегись, старый пень!!!
Перекинувшись через спину, Вениамин обратился котом. Вздыбил шерсть, задрал хвост и гнусаво заорал, вызывая соседа на бой. Обозленный Пафнутьич тоже кувырнулся левым плечом назад и встал на четыре угольно-черные лапы. Он был больше и массивней противника, но Вениамин брал скоростью и нахрапом.
– Уяяяяяяу! – сказал банник.
– Уаааааааа! – возразил домовой.
– Ууууу! – огрызнулся банник.
– Аааааааааффффшшшш! – заявил домовой.
– Хххххфффффэ, – шикнул банник.
– Мяааа, – резюмировал домовой и заехал соседу по уху.
Мохнатый клубок покатился по полу, в разные стороны полетели клочья шерсти. Грохнул тазик, опрокинулась шайка, но бойцов это не охладило – отпрянув на миг друг от друга, они снова бросились в драку. Поглядев на безобразие, Лелик решил не дожидаться финала. Он осторожно приоткрыл дверь баньки, перекинулся шустрым ежом и затопотал прочь. Но свято место пустовало недолго.
– А что это вы здесь делаете, а? – раздался противный голосок. Банник с домовым так и сели. На порог ступил ябедник Ванька, самодовольно лыбясь. Он их видел как есть – и немудрено: на голове у мальчишки красовалась шапка-невидимка.
– Вы, наверное, гномы? А много ли у вас золота? А что вы можете делать? А покажите?
– Сперва скажи, милое чадо, откуда у тебя шапочка? – сладко спросил Пафнутьич. – Кто тебе её подарил?
– А никто, – ухмыльнулся Ванька. – Я с вечера в бане ножик оставил, утром вернулся поискать – вижу, спит голый дедок, а рядом шапка валяется. Я её на голову надел – и такооое увидел!!! Такое услышал!!! Я теперь все про всех знаю – где мамка конфеты прячет, а тетка Ольга – деньги, что Сашок с девчонкой через планшет переписывается, а у Деда бутыль самогона припрятана. Я теперь самый крутой в доме и в школе буду самый крутой!
– Это моя шапка, и мне без неё очень плохо, – смиренно сказал Вениамин. – Давай поменяемся – ты мне её отдашь, а я тебе что захочешь.
– Давай… а горшок золота можешь? – жадно спросил Ванька.
Вениамин замялся, потом просительно глянул на Пафнутьича. Домовой погладил поредевшую бороду, подумал и кивнул:
– Погоди-ка!
Горшок не горшок, но золотой червонец Пафнутьич приволок, и две английские гинеи, и затертую монету с неразборчивой вязью, и увесистую цепочку с голубыми камнями. Вениамин прибавил пару тонких колец, лет сто назад прикопанных под венцом, и давешний перстень с лалом.
– Достаточно тебе, чадо? Большего у нас, прости, нет.
Ябедник Ванька от радости захлопал в ладоши, переглядел сокровища и распихал по карманам.
– А я видел, что вы, деды, в котов превращались. Покажите, хочу поглядеть!
Ишь затейник! Пафнутьич вздохнул и кувырнулся в кота. Вениамин прыгнул вбок и заскакал по баньке славным пушистым кроликом – вдруг милота смягчит сердце маленького паршивца. Тщетно.
– А что вы ещё умеете?
Сдержав гнев, Вениамин глубоко вдохнул, надул щеки и взглядом поднял на воздух пустую шайку.
– Вот здорово, совсем как в цирке! – хихикнул Ванька. – А ещё?
– Мы тебе, чадо, не скоморохи дурные, а почтенный Нижний люд, – обиделся Пафнутьич. – Золота тебе дали, потешить потешили – возвращай шапочку честь по чести.
– Не отдам, – заявил Ванька. – Мне она самому пригодится.
– Как это не отдашь? – опешил Вениамин. – Ты же обещал.
– Мало ли чего я обещал. Мне с этой шапкой везде дорога. Хочу ответы на контрольную подгляжу, хочу в магазин зайду и любые конфеты возьму, любую игрушку выберу. И все даром. И никто мне ничего не сделает!
Вместо ответа Пафнутьич орлом метнулся вперед и попробовал сбить шапку с головы у мальчишки. Поднятое с земли – ничье, так поганец её и заполучил. Но Ванька оказался проворней – он подставил домовому подножку, а сам прыгнул к каменке. Сдернул с головы шапку, приоткрыл печную заслонку – внутри ещё вспыхивали горячие угли.
– Несите мне сюда горшок золота! И не врите – у всех гномов полным-полно денег, я в кино видел! А не принесете – сожгу её!
От обиды у Вениамина защипало в глазах, крупные слезы покатились по морщинистому лицу. Не ушел от беды, не вывернулся – придется теперь на зиму глядя бродить по пустым дорогам, искать пристанища. Золота больше не оставалось, а если б и нашлось, мальчишка бы вновь заупрямился. Кто б подумал, у такого Деда – и такой вымесок.
Довольный Ванька приплясывал у печи, бормоча гадости. Пафнутьич притулился в углу, подсчитывал что-то, загибал когтистые пальцы. Вениамин утер слезы, перекинулся в кота и поднялся на четыре лапы – следовало прикинуть, что из имущества взять с собой. За шапку он уже не беспокоился – трех дней не пройдет, как она стает с головы у мальчишки. Ему надлежит о себе позаботиться. Деда с семьей пусть домовой побережет, а он нынче бездомный…
– Заигрался, Ванюша? – раздался знакомый голос. – Слышу, шум в баньке, заглянул – а ты до сих пор не в постели. Время позднее, айда баиньки.
– Рано ещё, дедушка, – заныл Ванька, – «Время» ещё не кончилось.
– Завтра вечером уезжать в город, приятель, а у тебя и вещи не собраны. Будь большим мальчиком, позаботься о себе, дай матери отдохнуть, – увещевал Дед.
– Не хочуу!
– А я не хочу слушать твои капризы. Пошли. Будешь умницей – возьму с собой завтра на пруд карасей ловить. И брось-ка эту ветошь!
– Дед, это шапка-невидимка, её гномы потеряли, а я нашел! Я их сам видел, своими глазами. Смотри, я сейчас исчезну!
Ванька напялил шапку, Дед не моргнул глазом.
– У тебя богатая фантазия, внук, весь в меня. Но ночного сна она не отменяет. Ступай в постель, и тебе приснится сто тысяч гномов.
– Меня видно? – удивился Ванька. – Не работает! Сломалась! Уууууу!!!
Мальчишка бросил шапку на пол и заревел. Дед взял его за руку и повел прочь. На пороге он обернулся и подмигнул.
– Непростой ты котище, разъяснить бы тебя, да не стану…
Громко скрипнув, захлопнулась дверь.
Тотчас обернувшись людом, Вениамин прыгнул к шапке, обнюхал её, отряхнул и водрузил на босую лысину. Сразу стало тепло и спокойно, беды кончились, отпустила тревога и родимая банька стала ещё роднее.
Поглядев, как разулыбался сосед, Пафнутьич предложил тяпнуть по маленькой – ради такого дела у него в запасах нашелся бы бутылек ядреного самогона. Вениамин наотрез отказался. Вот попариться – да, ох как хочется. Банник раздухарил печь, натаскал из колодца чистой воды, не поскупился ни на можжевеловые дрова, ни на полынные веники, ни на царский квасок с изюмом и зубчиками гвоздики. Домовой всласть нахлестал соседа, а потом сам кряхтел и охал на полке, подставлял бока под мокрые ветки. И задремал там же в предбаннике, свернувшись на полотенце, как кот. Тихонько, чтобы не разбудить, Вениамин укутал соседа овечьей шкурой, притушил огонь в печи и вышел во двор – подышать воздухом на сон грядущий.
Выше крыши сияли и таяли колючие звезды, белесый туман колыхался над лесом, где-то за домами заполошно орал петух, еле слышно шумело, просыпаясь, шоссе. Сытые совы возвращались в теплые гнезда, ночная нечисть спешила попрятаться по закутам и щелям. У единственной на деревню стельной коровы в животе шевелился теленок, видел сладкие сны о весенних лугах. Дедовы внуки тоже крепко сомкнули глаза, маленький Мотька посасывал пальчик взамен отобранной соски, взрослеющий Сашок воображал, как целует подружку, ябедник Ванька танцевал на поляне с гномами – он пока неплохой парень, просто балованный и отца ему не хватает. Может, и перерастет, прорежется добрая Дедова кровь. Ольга с Людкой спали под одним одеялом – комната выстывала к утру, вдвоем теплее. Крепкий сон Деда не нарушал даже запоздалый осенний комар, жужжащий над тяжелой кроватью с шарами, покрытой ветхим, когда-то роскошно шитым бельем. Что привиделось старику, что он понял, нарочно ли разыграл внука или в самом деле мог углядеть невидимое, Вениамин не знал, а заглянуть стеснялся. Не его это мокрое дело – понимать человеков…