Глава 7
Работа над вторым сценарием начиналась в четыре, у меня оставалось еще полтора часа. Выйдя на улицу, я невольно направился к дому. Я знал, что Эмилии нет, что она ушла обедать к своей матери, но, охваченный чувством растерянности и беспокойства, почти надеялся, что это неправда и что я застану ее дома. Тогда, твердил я себе, я наберусь смелости, поговорю с ней откровенно, вызову ее на окончательное объяснение. Я понимал, что это объяснение повлияет не только на наши взаимоотношения с Эмилией, но и на мою дальнейшую работу. Но теперь, после всех жалких и лицемерных уверток, мне представлялось, что лучше любая катастрофа, лишь бы пришел конец тому ненормальному положению, которое становилось для меня все более очевидным и все более невыносимым. Возможно, мне придется уйти от Эмилии и отказаться от работы над вторым сценарием для Баттисты. Ну что ж, тем лучше. Правда, какой бы она ни была, лучше этой неопределенности, унизительного состояния лжи и жалости к самому себе.
Когда я дошел до своей улицы, мною вновь овладела нерешительность: конечно, Эмилии нет дома, и в нашей новой квартире, которая казалась мне теперь не только чужой, но даже враждебной, я буду чувствовать себя еще более одиноким и несчастным, чем где-нибудь в другом месте. Я уже совсем было решил повернуть обратно и провести эти оставшиеся полтора часа в кафе. Но тут роковым образом вспомнил об обещании, данном Баттисте: он должен был позвонить и договориться со мною о встрече. Это была очень важная для меня встреча. Баттиста наконец сделал мне конкретное предложение и собирался представить меня режиссеру. Я заверил Баттисту, что в этот час он, как обычно, найдет меня дома. Правда, я мог бы сам позвонить ему из кафе, но я не был уверен, что застану его, потому что Баттиста часто обедал в ресторане, а кроме того, в том состоянии полнейшей растерянности, в котором я находился, мне надо было найти предлог, чтобы вернуться домой. Им-то и стал звонок Баттисты.
Я миновал подъезд, вошел в лифт, закрыл за собой дверцу и нажал кнопку последнего этажа, на котором мы жили. Но пока лифт поднимался, мне пришла в голову мысль, что, в сущности, я не имею права уславливаться с Баттистой о встрече, так как не знаю, соглашусь ли я на его новое предложение. Все будет зависеть от моего объяснения с Эмилией. И если Эмилия скажет мне откровенно, что она меня больше не любит, я не только не стану заниматься этим сценарием, но вообще навсегда брошу работу в кино. Но ведь Эмилии нет дома. Когда позвонит Баттиста, я не смогу ему честно сказать, согласен я обсуждать его предложение или нет. Договориться о деле, а затем отказаться казалось мне полнейшей нелепостью. Самая мысль об этом была омерзительной, и мной овладело чувство почти истерического раздражения. Я резко остановил лифт и нажал кнопку первого этажа. Будет лучше, говорил я себе, будет гораздо лучше, если Баттиста, позвонив, не застанет меня дома. Сегодня же вечером я объяснюсь с Эмилией. А на следующий день дам ответ продюсеру.
Между тем лифт опускался: за его чисто вымытыми стеклами один за другим мелькали этажи, и я наблюдал за этим с таким же отчаянием, с каким, вероятно, смотрит рыба на то, как опускается уровень воды в аквариуме. Наконец лифт остановился, я собирался уже открыть дверцу. Но тут меня осенила мысль: судьба моей следующей работы у Баттисты зависит от объяснения с Эмилией, а что, если нынче вечером Эмилия убедит меня в своей любви? Ведь тогда Баттиста, не застав меня дома, может рассердиться, и я потеряю работу! Продюсеры я знал это по собственному опыту капризны, как все маленькие тираны. Этого может оказаться вполне достаточно, чтобы Баттиста раздумал и пригласил другого сценариста. Такого рода мысли быстро проносились в моем воспаленном мозгу, вызывая у меня горькое сознание собственной никчемности. "Ты действительно жалкий человек, говорил я себе, тебя обуревает то жажда денег, то любовь, и ты никак не можешь сделать выбор и принять какое-то твердое решение".
Кто знает, как долго простоял бы я в лифте, не решаясь ничего предпринять, если бы дверцы его не распахнула молодая дама, нагруженная покупками. Увидев перед собой мою неподвижную фигуру, она вскрикнула, потом, оправившись от испуга, вошла в лифт и спросила, какой этаж мне нужен. Я ответил. "А мне третий", сказала дама, нажимая кнопку. Лифт снова стал подниматься.
Оказавшись на площадке своего этажа, я почувствовал большое облегчение. Но тут же подумал: "Что же со мной происходит, если я веду себя подобным образом? До чего я дошел?" Размышляя над этим, я машинально открыл дверь квартиры, запер ее за собой и прошел в гостиную. И тут я увидел Эмилию она лежала в халате на диване и читала журнал. Рядом на маленьком столике стояли тарелки с остатками обеда. Эмилия никуда не уходила, она не обедала у матери одним словом, она меня обманула.
Вид у меня, видимо, был ужасный, потому что, взглянув на меня, Эмилия спросила:
— Что с тобой? Что случилось?
— Разве ты не собиралась обедать у матери? прохрипел я. Почему же тогда ты дома? Ведь ты сказала мне, что уйдешь.
— После нашего с тобой разговора позвонила мама и сказала, чтобы я к ней не приходила, спокойно ответила Эмилия.
— Так почему же ты не перезвонила?
— Мама позвонила в самый последний момент… Я подумала, что ты уже ушел от Пазетти.
Я сразу же решил, что Эмилия лжет, не знаю даже почему, но, не будучи в состоянии доказать это не только ей, но даже самому себе, промолчал и тоже сел на диван. Через некоторое время она спросила, перелистывая журнал и не глядя на меня:
— А ты что делал?
— Пазетти пригласил меня пообедать с ними.
В эту минуту в соседней комнате зазвонил телефон. Я подумал: "Это Баттиста… Сейчас скажу ему, что решил больше не заниматься сценариями… К черту! Ясно ведь, что у этой женщины нет ни капли любви ко мне".
— Пойди послушай, кто звонит… как всегда, безразличным тоном сказала Эмилия. Это, конечно, тебя.
Я встал и вышел.
Телефон стоял в соседней комнате на тумбочке. Прежде чем взять трубку, я взглянул на кровать, увидел лежавшую в изголовье одинокую подушку и укрепился в своем Решении: все кончено, откажусь от сценария, а потом уйду от Эмилии. Я поднял трубку, по вместо голоса Баттисты услышал голос тещи.
— Риккардо, Эмилия дома? Я ответил, не думая:
— Нет, ее нет… Она сказала, что пойдет к вам обедать… Она ушла… Я думал, она у вас.
— Но ведь я же звонила, что не смогу ее принять. Сегодня у прислуги свободный день, удивленно начала она объяснять мне. В эту минуту я поднял глаза и в раскрытую дверь увидел лежавшую на диване Эмилию. Она смотрела на меня. Ее пристальный взгляд выражал не столько удивление, сколько отвращение и холодное презрение. Я понял, что из нас двоих солгал я и она понимает, почему я это сделал. Я что-то пробормотал, прощаясь с тещей, затем, словно опомнившись, крикнул:
— Нет… Подождите… Эмилия только что вошла… Сейчас я позову ее. Одновременно я делал знаки Эмилии, чтобы она подошла к телефону.
Эмилия поднялась с дивана, прошла в спальню и молча, не глядя на меня, взяла трубку. Я вышел в гостиную. Нетерпеливым движением руки Эмилия приказала мне закрыть дверь. Я закрыл ее, смущенно уселся на диван и стал ждать.
Эмилия говорила долго. Я мучительно ждал, когда она кончит, и мне даже казалось, что она нарочно затягивает разговор. Но Эмилия всегда подолгу разговаривала по телефону со своей матерью. Она была очень привязана к ней. Мать Эмилии, овдовев, жила одна, и, кроме дочери, у нее никого не осталось. Думаю, что Эмилия поверяла ей все свои тайны.
Наконец дверь открылась, и вошла Эмилия. Я молчал видя по необычно суровому выражению ее лица, что она на меня очень сердита.
— Ты что, с ума сошел? убирая со стола посуду, сказала Эмилия. Зачем тебе понадобилось говорить что я ушла?
Пораженный ее тоном, я не нашелся, что ответить.
— Чтобы проверить, сказала ли я правду? продолжала Эмилия. Чтобы узнать, предупреждала ли меня мама о том, что не сможет со мной пообедать?
— Возможно, с трудом выдавил я из себя.
— Очень прошу тебя больше так не делай… Я никогда не лгу… И мне нечего от тебя скрывать… Подобных вещей я просто не выношу.
Все это она сказала очень решительно, взяла поднос, собрала тарелки и вышла из комнаты.
Оставшись один, я на мгновение испытал даже какое-то горькое удовлетворение. Значит, это правда: Эмилия меня больше не любит. Прежде она, конечно, со мной так не говорила бы. Она сказала бы нежно и с наигранным изумлением: "Неужели ты мог подумать, что я тебя обманула?" а затем посмеялась бы над всем этим, как над детской шалостью; а может быть, дала бы понять, что ей это даже приятно: "А ты в самом деле ревнуешь? Разве ты не знаешь, что я люблю тебя одного?" Все кончилось бы почти материнским поцелуем; ее длинные пальцы погладили бы мой лоб, словно желая отогнать мои тревожные мысли. Правда, и прежнее время мне и в голову бы не пришло в чем-либо заподозрить Эмилию, и уж тем более я не смог бы не поверить ей. Все изменилось: и ее любовь, и моя. И, видимо, продолжает меняться к худшему.
Однако человеку всегда хочется верить, даже когда он знает, что верить больше не во что: я получил доказательства того, что Эмилия меня больше не любит, и все-таки у меня оставались некоторые сомнения или, скорее, надежда на то, что я неверно истолковал, в сущности, очень незначительный эпизод. Я говорил себе: не надо ускорять события, пусть Эмилия сама скажет, что она тебя больше не любит, ведь только она одна может представить доказательства, которых тебе пока еще не хватает… Такие мысли проносились в моей голове одна за другой, а я сидел на диване и напряженно смотрел в пустоту. Потом дверь отворилась, и в комнату вернулась Эмилия.
Не глядя на нее, я сказал:
— Скоро позвонит Баттиста, он собирается предложить мне работу над новым сценарием… Над очень серьезным сценарием.
— Ну и что же, ты доволен? донесся до меня ее спокойный голос.
— На этом сценарии, продолжал я, можно хорошо заработать… Во всяком случае, вполне достаточно, чтобы внести два очередных взноса за квартиру. На этот раз она промолчала. Я продолжал:
— Кроме того, этот сценарий будет много значить и для моей дальнейшей работы… Если я его сделаю, мне закажут еще… Речь идет о большом фильме.
Она спросила рассеянно, как человек, который разговаривает, не желая отрываться от книги:
— А что это за фильм?
— Не знаю, ответил я. Затем, немного помолчав, произнес почти торжественно: Но я решил от него отказаться.
— А почему? Тон ее был по-прежнему спокойный и безразличный.
Я встал, обогнул диван и сел напротив Эмилии. Она читала журнал, но, заметив, что я сел напротив нее, опустила его и взглянула на меня.
— Потому что, признался я откровенно, тебе известно, как ненавистна мне эта работа. Я занимаюсь ею только во имя сохранения твоей любви… ведь надо платить за квартиру, которой ты так дорожишь или делаешь вид, что дорожишь. Но теперь я твердо знаю: ты меня больше не любишь… И все это уже ни к чему…
Эмилия смотрела на меня, широко раскрыв глаза, не произнося ни слова.
— Ты меня больше не любишь, продолжал я, и я не намерен браться за эту работу… Ну а квартира? Что ж, заложу ее или продам… Короче говоря, дальше так жить я не могу, настало время сказать тебе об этом… Ну вот, теперь ты знаешь все… Скоро позвонит Баттиста, и я пошлю его к черту.
Я высказался. Наступила минута для решительного объяснения, которого я так долго и мучительно жаждал и которого так боялся. При мысли об этом я почувствовал почти облегчение и с неожиданной для Эмилии смелостью взглянул на нее: итак, что она мне ответит?
Эмилия немного помолчала. Ее явно удивила резкость моего тона. Наконец, желая выиграть время, она спросила уклончиво:
— Но что заставляет тебя думать, будто я тебя больше не люблю?
— Все, ответил я порывисто.
— Например?
— Прежде всего скажи, правда это или нет? Эмилия упрямо повторила:
— Нет, ты скажи, что тебя заставляет думать, будто это так.
— Все! — снова сказал я. То, как ты говоришь со мной, как смотришь на меня, как со мной держишься… Все… Месяц назад ты пожелала спать одна. Прежде ты этого не хотела.
Эмилия смотрела на меня, не зная, что ответить. Потом я увидел, что в глазах ее вспыхнул огонек внезапно принятого решения. Вот сейчас, подумал я, она решила, как вести себя со мной, и потом уже не отступит от этого, что бы я ни говорил и ни делал.
Наконец она мягко сказала:
— Уверяю тебя, я готова даже поклясться, что не могу спать с открытым окном… Мне нужно, чтобы было темно и тихо, клянусь тебе.
— Но я же предлагал тебе спать с закрытыми окнами.
— Видишь ли, она заколебалась, я должна тебе сказать, что ты не умеешь спать тихо.
— То есть как?
— Ты храпишь. Она слегка улыбнулась, а затем добавила: Каждую ночь ты будил меня своим храпом… Потому я и решила спать одна.
Ее слова о том, что я сильно храплю, смутили меня. Но мне трудно было этому поверить: я спал с другими женщинами, и ни одна из них не говорила мне, что я храплю.
— Ты не любишь меня, сказал я, потому что жена, которая любит своего мужа… мне стало немного стыдно, я помолчал немного, подыскивая подходящие слова, не относится к любви так, как ты… с некоторых пор.
Эмилия сразу же возразила, и в тоне ее я почувствовал скуку и раздражение:
— Не знаю, чего ты хочешь… Я принадлежу тебе всякий раз, как ты пожелаешь… Разве я тебе когда-нибудь отказывала?
Когда у нас заходил разговор о подобного рода вещах, обычно смущался и стыдился только я. Обычно такая сдержанная и скромная, Эмилия в минуты нашей близости, казалось, не знала ни стыда, ни смущения. Меня всегда поражала и привлекала та естественность и прямота, с какой она говорила о чувственной стороне любви откровенно, поразительно свободно, без тени недомолвок или сентиментальности.
— Нет, не отказывала… тихо ответил я. Но… Эмилия продолжала наступать:
— Всякий раз, когда ты хотел этого, я принадлежала тебе… Ты не из тех мужчин, которые довольствуются обычной близостью… Ты умеешь любить.
— Ты так думаешь? спросил я, почти польщенный.
— Да, сказала она сухо, не глядя на меня. Но если бы я тебя не любила, именно твое умение любить докучало бы мне. Женщина всегда найдет предлог, чтобы отказаться. Не так ли?
— Ну хорошо, сказал я, ты принимаешь мою любовь, ты никогда мне не отказывала… Но ты принимаешь мою любовь не так, как это делает женщина, которая действительно любит.
— А как?
Я должен был бы ответить: "Как проститутка, которая безропотно подчиняется клиенту и жаждет лишь, чтобы все кончилось как можно скорее. Вот как". Но из уважения к ней, а также к самому себе я предпочел промолчать. Да, впрочем, что бы это дало? Эмилия, конечно, сказала бы, что я не прав, и, пожалуй, напомнила бы мне с грубой технической точностью некоторые свои чувственные порывы, в которых была опытность, жажда наслаждения, страстность, эротическое неистовство все, кроме нежности и невыразимого самозабвения подлинной любви.
Поняв, что объяснение, которого я так желал, закончив лось ничем, я сказал с отчаянием:
— Словом, как бы то ни было, я убежден, что ты меня больше не любишь. Вот и все.
Прежде чем ответить, Эмилия еще раз внимательно посмотрела на меня. Казалось, по выражению моего лица она старалась понять, как ей следует вести себя. Я давно отметил у нее одну характерную черту: когда Эмилии трудно было решиться на что-то такое, что было ей не по душе, ее красивое, обычно столь правильное и симметричное лицо искажалось одна щека как бы вваливалась, рот перекашивало, растерянные, потускневшие глаза скрывались под веками, словно за семью печатями. Я знал эту ее особенность так бывало всегда, когда Эмилии приходилось принимать неприятное для нее решение или идти против своей воли.
Вдруг она порывисто обняла меня за шею.
— Но зачем ты говоришь мне все это, Риккардо? воскликнула она, однако в голосе ее прозвучали фальшивые нотки. Я люблю тебя… И ничуть не меньше прежнего.
Ее горячее дыхание коснулось моего уха. Она погладила мне лоб, виски, волосы; затем обеими руками крепко прижала мою голову к своей груди.
Я подумал, что Эмилия обняла меня так, чтобы я не видел ее лица, которое, вероятно, было теперь напряженным и озабоченным, как у человека, заставляющего себя делать то, чего ему совсем не хочется. В отчаянной тоске по любви я прижался к ее полуобнаженной груди и все-таки не мог не подумать: "Она притворяется… Но ее обязательно выдаст какая-нибудь фраза или интонация".
Я ждал этого несколько минут. Потом услышал ее осторожный вопрос:
— А что бы ты сделал, если бы я тебя действительно разлюбила?
"Я был прав, подумал я с горьким торжеством, она выдала себя. Ей хочется знать, что я сделаю, чтобы взвесить и оценить, чем она рискует, если решит сказать мне правду". Не пошевелившись, я ответил:
— Я тебе уже говорил… Прежде всего откажусь от новой работы для Баттисты. Мне хотелось прибавить: "И уйду от тебя", но у меня не хватило духу сказать это в ту минуту, когда моя щека прижималась к ее груди, а ее пальцы гладили мой лоб. Я все еще надеялся, что Эмилия меня любит, и боялся, что нам действительно придется расстаться, если я заговорю о такой возможности.
Все еще крепко обнимая меня, Эмилия сказала:
— Но ведь я люблю тебя… Все это просто нелепо… Знаешь, что ты сделаешь?.. Когда позвонит Баттиста, ты условишься с ним о встрече, а затем пойдешь и согласишься на предложенную работу.
— Почему я должен поступать так, зная, что ты меня больше не любишь? крикнул я с раздражением.
На этот раз Эмилия ответила обиженно и рассудительно:
— Я люблю тебя, и не заставляй меня без конца повторять одно и то же. Я хочу остаться в нашей квартире… Если тебе не нравится работа над этим фильмом, я не стану тебя уговаривать… Но если ты не хочешь браться за нее, потому что считаешь, будто я тебя больше не люблю и не дорожу домом, то знай ты ошибаешься.
У меня мелькнула надежда на то, что Эмилия не лжет. Я понял, что по крайней мере на сегодня она меня убедила. Но теперь мне отчаянно захотелось пойти еще дальше, мне хотелось быть уверенным до конца. Словно угадав мое желание, Эмилия выпустила меня из объятий и прошептала:
— Поцелуй меня, хочешь?
Я встал и, прежде чем поцеловать Эмилию, взглянул на нее. Меня поразила бесконечная усталость, отразившаяся на ее лице, больше чем когда-либо печальном и нерешительном. Словно разговаривая со мной, лаская и обнимая меня, она проделала какую-то нечеловечески тяжелую работу, а теперь приготовилась к поцелую, как к чему-то еще более тягостному и трудному.
Я взял Эмилию за подбородок и приблизил свои губы к ее губам. В эту минуту затрещал телефон.
— Это Баттиста, сказала Эмилия, с явным облегчением высвобождаясь из моих объятий и убегая в соседнюю комнату.
Я остался сидеть на диване и через открытую дверь увидел, как Эмилия подняла трубку и сказала:
— Да… Он дома… Сейчас я его позову… Как поживаете? Эмилия еще о чем-то поговорила. Потом, многозначительно кивнув мне, сказала:
— Мы только что говорили о вас и о вашем новом фильме.
Затем последовало еще несколько неопределенных фраз. Потом она сказала спокойно:
— Да, в ближайшее время увидимся… А сейчас передаю трубку Риккардо.
Я поднялся, прошел в спальню и взял телефонную трубку. Как я и предполагал, Баттиста сообщил мне, что завтра в полдень будет ждать меня у себя в конторе. Я сказал, что приду, обменялся с ним несколькими словами и повесил трубку. Лишь тут я заметил, что, пока я разговаривал с Баттистой, Эмилия вышла из спальни. И я вдруг подумал, что она ушла, потому что добилась своего, заставив меня согласиться на встречу с Баттистой: теперь не было никакой надобности ни в ее присутствии, ни в ее ласках.
