— Э-хе-хе… Да, правильно отметила Антонина Головкина: «Так вот вы, начальники, и работаете…» — привычно стряхивая пепел, размышлял Валерий Иванович, в который уже раз, словно циркулем, измеряя шагами расстояния на кухне.

В пепельнице было уже так много окурков, что металлическая пасть собаки не закрывалась, и привыкший к этой отраве пес застыл в жуткой позе с разинутой мордой, словно подавился искореженными хозяином окурками. Да и сам хозяин квартиры, несколько освоившись в новой ситуации, волновался теперь гораздо меньше и курить уж, кажется, совсем не хотел. А так, дымил по привычке, как делал почти всегда, когда что-то сосредоточенно обдумывал.

«Это здесь, на заводе, когда за вами наблюдает множество глаз, — продолжал он размышлять, — вы, ребятушки, еще как-то пытаетесь держаться. А что ж вы тогда дома-то вытворяете, сбрасывая с себя оковы приличия? А?.. Ох и представить-то даже трудно. А интересно было бы взглянуть на ваше очередное личико в условиях серенького быта, чтобы узнать, а кто же вы есть на самом-то деле».

Быстро вонзив дымящийся окурок в пасть терпеливому животному, он вновь устроился перед необычным источником информации и произнес уже знакомые слова.

Зеркало и на этот раз не подвело своего обладателя и, продемонстрировав восхитительную игру красок, перенесло Валерия Ивановича словно бы по желанию на кухню начальника планово-экономического отдела Альберта Михайловича Пронина.

Альберт Михайлович года полтора назад отметил свое пятидесятилетие. Это был небольшого роста, коренастый и довольно тихий человек. В молодости он долгое время баловался штангой и другими тяжестями, о чем помнили его широкие плечи и крепкая в рукопожатии рука. Личная жизнь его не сложилась уже дважды, а в третий раз жениться он вроде бы не собирался. Впрочем, как точно знал секретарь парткома, в любовных связях замечен был не единожды. Говорят, что иногда попивал и даже, случалось, и на работе, но всегда сухим выходил из воды. Эту слабость Пронина генеральный, очевидно, знал, но по какой-то причине его пока не трогал, хотя под настроение, бывало, ругал нещадно. Жил Альберт Михайлович в однокомнатной квартире минутах в десяти от работы, а сейчас сидел за кухонным столом в длинных пестрых трусах и белой заношенной майке с приличной дыркой на животе.

Почти все пространство пола вокруг него было заполнено пустыми бутылками из-под водки и пива, а кое-где как редкие островки возвышались «колдуньи» из-под шампанского. Других напитков Пронин, очевидно, не признавал. Такого количества пустой посуды в условиях жилой квартиры Валерий Иванович еще никогда не видывал. Они дружно толпились на подоконнике, холодильнике, и вообще везде, где только можно было уместиться, как неотъемлемая часть пейзажа выбранного хозяином образа жизни. По всему было видно, что он относился к той категории отчаянных оптимистов, которые, несмотря на отрицательный результат, с великим упрямством все же пытаются доказать недоказуемое: перебороть воздействие алкоголя. Но вы же знаете, что водку пока еще никому не удалось победить.

Альберт Михайлович уже находился в изрядном подпитии, но неугомонный его характер требовал продолжить эту приятнейшую для него процедуру. На кухонном столе среди скромной закуски, состоящей из банки кильки, плавленого сырка, хлеба и обгрызенного соленого огурца, возвышалась больше чем наполовину уже опорожненная бутылка «Русской» водки. А рядом на полу среди всего этого стеклянного царства посуды сидел и жмурился с белой грудью и такими же кончиками лап, а в остальном абсолютно черный, большой пушистый сибирский кот.

Главный экономист взял бутылку и налил себе еще около трети стакана. С сосредоточенно-бессмысленным выражением осоловело посмотрел на прозрачную жидкость, то выпячивая, то убирая нижнюю губу и хмуря все время сивые брови.

— Так… ну что… поехали, ребятки, — промычал он вслух, просветлев небритым лицом, — давайте махнем еще по чуть-чуть. Не… не… по чуть-чуть… А ты будешь? — участливо наклонился он к коту. — Поддержи компанию… А? Пушок? Чего молчишь? Кошачья морда… у-у! — отвернувшись от кота, заскрипел зубами Пронин.

Кот, не принимая грубости хозяина, мурлыча и перебирая передними лапками, умиротворенно посматривал на него своими громадными зелеными глазищами.

— Ну ладно, черт с тобой… Не хочешь, как хочешь… А я вот еще прополощу…

Поднеся неверной рукой ко рту стакан, он очень медленно выпил и, страшно сморщившись, долго нюхал изуродованный кусок черного хлеба. Затем зажевал огурцом и консервами.

— Слушай, а хорошо прошло… — икнул он громко, обращаясь к коту. — А ты зря, дурак, не хочешь… Так… ну а к девочкам в гости пайдем или не пайдем… а?.. — продолжал Пронин уже явно с московским акцентом. — А с-колько, — опять икнул он, — сейчас времечка-то?.. А? Эй ты, шерстяная морда, ну-ка иди сюда… Пайдем в комнату и пасмотрим на часики…

Он нагнулся, взял на руки кота и, покачиваясь и прилипая к стенам, направился в комнату.

— О-о… так уже пощи што двенадцать… — удивленный прошипел он, насупив мучительно брови. — Вот так фокус… от старика Хоттабыча! Нет, никуда я с тобой не пайду… Ты понял меня? — стал тормошить он за голову кота. — У-у хамелеоны!

Тот прекратил мурлыкать и принялся недовольно хлестать хвостом. Альберт Михайлович приблизился к трюмо и тупо уставился на свое помятое отображение, все время играя мышцами лица.

— Малодчики мы, а не лет-чики, — произнес он, опять икая, — и пашли-ка вы все… козлы… Хочу и выпиваю… А что, не имею права?.. — вдруг рассвирепел Пронин.

Кот зло заурчал от сильных объятий хозяина.

— Ма-алчать!.. А я говорю ма-алчать! — рявкнул экономист голосом пьяного диктатора. — Обалдеть можно!.. Плевал… я на ваши парт-комы, профкомы и всякую другую белиберду, — выдавил он, запинаясь, — и на вас, уважаемый Лев Петрович, тоже плюю… понял? Ты понял меня?.. Хочу и плюю… А к-то мне запретит?.. — выговаривал он, все больше пьянея.

И тут, набрав в рот слюны, он смачно плюнул прямо на зеркало. Густой и ядовитый плевок, попав двойнику экономиста точно в лоб, медленно пополз по переносице вниз.

— Вот так-то, глу-боко-уважаемый Лев Петрович!.. Это вас совсем не украшает, — злобно напыжился Пронин, с шумом выпуская из легких воздух. — Попробуй только на меня еще поорать… Я тебе па-ару, старый козел!.. На кого… — взъерепенился он, кидая на пол рассерженно орущего кота. — Пашел вон, иждивенец!.. На меня орать? На Пронина?.. Не выйдет, хрен ты мар-жовый! Да я вас всех в бараний рог согну… Меня, Альберта Пронина унижать?! Не выйдет! — погрозил он в воздухе коротеньким пальцем. — А кто вам план… все показатели делать будет? А?.. Кто искажением отчетности займется? Передовики, вашу мать?! То-то же! Альберт, — тут он снова икнул, — Михайлович Пронин. Не майор Пронин, а экономист П-Пронин, умница… и вообще хороший мужик, — выдавил он на лице гримасу улыбки и хлопнул себя по большому животу. — Все, что выше пояса, все грудь! Понятно! А у вас и мозгов-то не хватает, чтобы план как следует сверстать… да получить за первое место знамена и премии… Слишком мелко плаваете, — посуровел он, — геморрой видно!.. Я ведь не дурак, Орелик Петрович, — нравоучительно продолжал экономист. — У меня, если что… для май-ора Пронина-то кое-что припасено… А вы как думали? Не хухры-мухры. И ваши грязные делишки с Абрамзоном Иса-ковичем мы знаем… У-у хамелеоны… Куда вы кран, ворюги, дели, а? А с-колько железа разного на сторону ушло?.. Пальцев на ру-ках… и ногах не хватит. Не выйдет, чуваки… Так дело не пай-дет! — погрозил он снова, щурясь в трюмо. — Может, и меня вы, Лев Петрович… хотите на парт-коме заслушать… и покушать? А?.. Не хотите… боитесь… То-то же… зюбы палолома… па-ло-ма-ете, — запинаясь, еле выговорил экономист. — Фу… — страшно сморщил он небритое лицо, сильно раскачиваясь на месте, — какие вы жадные… А я вот… жмотов с детства терпеть не магу-у…

И только он собрался повернуться, чтобы уйти, как вдруг его словно кто-то резко толкнул. Альберт Михайлович тяжко рухнул прямо перед собой, сильно ударившись о ножку стола.

От этой картины у секретаря парткома внутри аж все похолодело.

На лбу и носу у Пронина моментально выступил кровоподтек. От боли он сморщился, попытался сопротивляться, но, окончательно обездвиженный алкоголем, только заскрипел зубами, покорно обмяк и тут же заснул.

Глядя на угасающее зеркало, взволнованный последним неприятным фактом Валерий Иванович сначала заерзал на табурете, а потом вскочил: «Наверно, что-то надо предпринимать? Ведь мужик-то, возможно, того… так по-дурацки… такой сильный удар… со всего маху… может, чего и поломал себе… — быстро прикидывал он в голове. — Позвонить в милицию или прямо в „Скорую помощь“? Так. Ну и что я им скажу, когда спросят, откуда я это знаю, если звоню из своей квартиры? Могут подумать совсем не то… Да, если и приедут, кто же им откроет? Ломать дверь? А вдруг ничего этого и нет? И кто в самом деле поручится… — покосился он на умерший экран, — ведь потом стыда не оберешься, если все не так… Нет, звонить бесполезно. Будь что будет, а придется дожидаться завтрашнего дня. Может быть, страшного-то ничего и не случилось, а так… только ссадина, — прокручивая в голове увиденное, словно от собственной боли, поморщился Шумилов, — ведь Пронин все же крепкий мужик.»

Но теперь понятно, какой ценой достаются нам переходящие знамена, почетные грамоты и квартальные премии… А уж сколько правительственных наград получено? Самому генеральному к шестидесятилетию очередной орден прикололи, а к Дню машиностроителя еще целой группе. Сыплются, как из рога изобилия…

Да, кстати, ведь и на Пронина хотели послать наградные документы… Да-да… точно… такое предложение было, на глаза попадалось. Но, естественно, по моральным соображениям его кандидатуру тогда партком не утвердил. Только таких орденоносцев нам и не хватало! Хотя… Да что тут говорить, — размышляя про себя, махнул рукой Валерий Иванович, — многие другие совсем не лучше! Стоит только им навесить хорошие прилагательные, и на тебе, ну просто святые угодники получаются! Как с иконы какой сошли… ну чистые ангелы во плоти.

Вот взять хотя бы того же Лужина Николая Семеновича, начальника инструментального отдела. С виду такой солидный и по-доброму улыбающийся мужик. Орден «Знак Почета» только что заполучил. Ну рука не поднималась подписывать документы… Бывает, начнет выступать с трибуны, ничего не поймешь. Перескакивает с одной мысли на другую, такую ахинею несет! Стыдно слушать! А ведь начальник крупного отдела, сотни полторы людей в подчинении. Ну не дано… А все потому, что полная каша в голове и никакой тебе логики. А раз каша в голове — ждать на деле хорошего нечего. Уж будьте уверены! И говорят, тоже жаден, хотя ведь из простых деревенских парней. Еле-еле вечерний техникум в свое время окончил. А какие слова, какие фразы иногда выворачивает! Ну просто кладезь народной словесности! «…Самоим ездиить надо… инденция такая… на преспективу работаем… кажному… снесли в лаболаторию… свово начальника…» Тоже свой человечек у Льва Петровича. Над ним на совещаниях другие начальники открыто потешаются, а он не понимает. Рвет и мечет, лишь бы директору угодить…

Наверняка, как с Абрамзоном, какие-то общие делишки имеются.

А ведь если перефразировать поговорку: скажи, кто твой помощник, и я скажу, кто ты? Да, Лев Петрович подбирает себе помощничков то, что надо… А чему удивляться, такими ведь легче управлять. Здесь действует лозунг: «Лучше быть первым среди последних, чем последним среди первых». Все толковые мужики в окружении не приживаются. Рано или поздно, а начинают головку поднимать, отстаивать свою точку зрения и возражать. А это уже, видите ли, свободомыслие, неповиновение, покушение на непререкаемый авторитет Самого…

Валерий Иванович поиграл желваками на лице.

Теперь-то уж ясно, почему Орлов сквозь пальцы смотрит на пьянство начальника планового отдела и не вытаскивает на заседание парткома, как других. А ведь не раз уже об этом заикались. Не хочет «папа» сдавать своих… А вдруг вот возьмет Пронин, обидится да и сболтнет сдуру чего лишнего… Времена-то сегодня все же другие, не как несколько лет назад. Ведь какой шум может получиться? А резонанс? Газетчикам теперь особо палец в рот не клади. Дай только зацепочку, ма-аленький намек. Начнут усердно копать, упираться. Теперь слово «гласность» в моде. Словно джин из бутылки выскочило… Хотя ведь с этой самой гласностью в погоне за сенсацией нетрудно и перестараться. Так человека можно оплевать, очернить, что потом всю жизнь от клейма не отмоешься. И попробуй, пойди-ка и докажи тогда, что ты не дурак!..

Как и в любом другом деле, здесь мера нужна. А у нас на Руси меры не знали никогда. Это уж точно! Здесь, как в той самой поговорке: заставь дурака богу молиться, он лоб себе расшибет. Что хвалить, награждать начнут — дойдут непременно до абсурда. Столько на человека наград навешают, хоть стой, хоть падай. Как будто от этого сам он, кровинушка, лучше сделается. Кем был, тем и останется, независимо от качества сукна, покроя костюма и количества пришпиленных наград! Все можно поменять быстро: и одежду, и прическу, и даже выражение лица, а вот внутренняя суть, начинка его останутся прежними. Это как раз всего труднее и поддается изменениям, особенно в лучшую сторону.

Или решили в который уж раз с пьянством побороться — понавыдумывали комиссии, пустили под корень виноградники да начали хватать любого и каждого, у кого в глазах помутнело. И что любопытно: какую глупость ни придумают, народ все покорно принимает и почти никто не возмутится, мол, ребята, ведь очередную ерунду затеяли. И кому все это нужно? Ну словно рабы какие-то. А, собственно говоря, почему словно? Рабство — это и есть беспрекословная покорность… Только стоит за всей этой покорностью, уважаемый Валерий Иванович, элементарное чувство самосохранения. Вот так-то! И другого здесь быть пока, видимо, не может. К этому долго приучали, и обратный процесс тоже длителен…

Нет, не сдаст Орлов Пронина. Ведь приписки и искажения в отчетности уголовными статьями попахивают и очень сильно. Ну а если даже ничего и не найдут, репутация предприятия и руководителя окажется подмоченной. Кто знает, может, и в центральную прессу материал просочится…

Нет, ни один дурак так рисковать не будет. А Лев Петрович, уж будьте уверены, умеет ходы просчитывать наперед…

— Так, и хватит на эту тему, — энергично потер рука об руку хозяин квартиры, — здесь все предельно ясно. А чем же нас порадует теперь следующий акт этого интереснейшего спектакля?

Он снова занял свое привычное место и произнес заветные слова…

Следующим, кого увидел Валерий Иванович, был не кто иной, как Николай Семенович Лужин. Тот самый начальник инструментального отдела, о котором Шумилов только совсем недавно вспоминал. И был он причем не один. Самым интересным и, надо признаться, совсем неожиданным было то, что вместе с ним, а точнее, в тесных его объятиях обнаружилась не кто-нибудь, а секретарь и номенклатура самого Льва Петровича, никогда не унывающая Верочка. Улыбчивая Верочка вместе с миловидной Люсей работали попеременно, распределяя пополам продолжительный трудовой день генерального. Обе были в том возрасте, когда молодым людям приличнее было бы их называть по имени и отчеству. Но вследствие того, что абсолютное большинство руководителей на предприятии были все же постарше, их все так просто и называли — Вера и Люся.

«Вот тебе и „… самоим ездиить надо“, — стукнуло в голове у Шумилова, — вот так гусь лапчатый из деревни Бормотухино! И жена под боком в соседнем цехе экономистом работает, а на-ко вот, прими подарочек к дню работников интимных услуг!..»

Но Николай Семенович в это время, совсем не реагируя на обидные мысли секретаря парткома, увлеченный и сжигаемый страстью, энергично трепал своими крепкими руками легкие Верочкины наряды. Отчего та все время игриво хохотала, откидывая голову назад, и превесело повторяла: «Ух и баловник же вы, Николай Семенович, на вас совсем и не подумаешь». А сама, сладостно закрыв глаза, так и таяла под напором инструментальщика, гладила его по большой лысой голове и неизбежно сдавала позиции…

Тут зеркало вновь внезапно осветилось, игрою удивительных красок стерло столь пикантную сцену, и не успел Валерий Иванович опомниться, как снова увидел того же Николая Семеновича, но уже без Верочки — одного, одетого в просторную мышиного цвета куртку и старенький спортивный костюм. Лужин с каким-то газетным свертком в руках спускался по ступенькам лестницы, ведущей в подвал, что-то мурлыча себе под нос. Даже невооруженным глазом было заметно, что был он в превосходном расположении духа. Главный инструментальщик в тусклом освещении запыленной лампочки проследовал к одной из неказистых и обшарпанных дверей, достал большую связку ключей, отпер сначала один, а затем другой замок, воровато глянул по сторонам и потянул на себя. За первой неважненькой оказалась вторая, более массивная металлическая дверь.

«Смотри-ка, словно в банк заходит, — хмыкнул про себя секретарь парткома, — только без охраны».

Скрипнули петли, щелкнул выключатель, и слабенький свет озарил небольшое, порядком захламленное помещение. Справа и слева на полу уныло лежали какие-то коробки, ящики, несколько стопок старых газет, а прямо к стенам крепились в три яруса вместительные полки, заваленные разными свертками, посудой и прочей ненужной ерундой.

Здесь у Валерия Ивановича как-то само собой ненавязчиво всплыл вопрос: а для чего, собственно, эта замешанная на пыли рухлядь хранится за двумя не ветхого вида дверями? И вообще, кто может польститься на все это никчемное барахло?

Николай Семенович же отработанными движениями аккуратненько запер двери, подошел к стене напротив и сделал руками широкий жест, словно раздвигал занавески окна. И тут, присмотревшись, Шумилов понял, что вовсе не ошибся. Начальник отдела действительно отодвинул свисавшую до самого пола, почти незаметную старую брезентовую ткань и обнажил поверхность кирпичной стены. Достал еще один длинненький ключ, покопался им в кирпичах и надавил на кладку рукой. Та бесшумно разломилась, тут же превратившись в дверь, искусно раскрашенную под кирпич. Лужин нырнул в темный проем, через секунду вспыхнул более яркий свет, и Валерий Иванович только рот раскрыл от неподдельного изумления.

«Нет, это уже попахивает не банком, а не иначе как тайным бункером… пока что неизвестного назначения. — подумал тут же хозяин квартиры, — вполне возможно, что Николая Семеновича мы просто недооценили».

Новое помещение было попросторнее, гораздо почище и посветлее — полная противоположность первого. Деревянный пол радовал глаз широкими добротными досками, по выкрашенным светлой краской стенам стояли высокие стеллажи, разделенные на мелкие ячейки, а сразу же справа за дверью — небольшой письменный стол с парой ящичков и настольной лампой с розовой матерчатой головой.

Лужин закрыл дверь, глубоко вздохнув, сел за стол и неторопливо развернул газету. В ней оказалась пестрая сатиновая тряпка, из которой вынырнула кучка каких-то железок.

— Да ведь это же инструмент! — прошептал Шумилов, неотрывно следя за Лужиным.

После окончания института Валерий Иванович около четырех лет проработал технологом в одном из цехов завода, поэтому инструмент знал не по наслышке. Сам Орлов иногда по-отечески любил повторять свою крылатую фразу: «Каждый начальник цеха должен знать, что план его лежит на кончике резца, поэтому, друзья мои, следите и берегите инструмент. А иначе, как поется в песне, вам удачи не видать!» И это отчасти действительно было так.

Инструментальщик любовным взглядом еще раз приласкал лежащие перед ним железки и порылся в одном из настольных ящичков. Вынул из него несколько небольших бумажек и, проронив многозначительно: «Так… ну что же… запишем для порядка… добро пожаловать в новый дом…», начал что-то писать, шевеля при этом губами. Сделав нужные записи на бумажках, положил их на место и принялся, расхаживая, сосредоточенно раскладывать по ячейкам содержимое свертка.

И тут только до Валерия Ивановича дошел истинный смысл предназначения спрятанной от посторонних глаз, словно в сейфе, комнаты — это была ни много, ни мало, а настоящая инструментальная кладовая с полной картотекой всего хранящегося в ней. Но для чего здесь, в подвале жилого дома, устраивать целый склад инструмента? Непонятно! И для кого все это предназначено?.. На эти вопросы мог ответить лишь только сам Николай Семенович Лужин. Но определенно было одно — все это он просто утащил с родного завода. Натаскал постепенно, как грач веточки, когда строит себе весною гнездо.

Шумилов отказывался верить своим глазам.

«Вот так Николай Семенович! Ну и фрукт!.. Экое гнездышко соорудил!.. А спрашивается, для надобности какой? Неужели так вжился в образ, что даже не хочет и после работы с ним расставаться? Как такая мыслишка и в голову-то могла заползти? Что это, болезнь или просто патологическая жадность, как у Кощея Бессмертного? Хотя жадность, наверное, и есть болезнь. А впрочем, черт его знает… Во всяком случае, Николай Семенович чахлым совсем не выглядит, а даже, напротив, цветет и пахнет, как куст сирени.»

И чего здесь только не было: сверла, плашки, метчики, разные резцы и фрезы, напильники, ножовочные полотна и пилы, гаечные ключи и отвертки, большие и совсем крохотные тиски, наждачная бумага кусками и в рулонах, рулетки и линейки, паяльные лампы, стамески и молотки, дрели ручные и электрические, швабры, куча разных тряпок, целая коробка электрических лампочек, три лома, целая куча металлических ведер, вставленных одно в одно, и даже два настольно-сверлильных станка… Короче, всего не перечесть. Ну просто как в Греции!..

Было видно, что Николай Семенович потрудился основательно, создавая это уникальное хранилище. Такому «вернисажу» запросто бы позавидовали сразу несколько десятков человек. Также было очевидно, что этот «грачик» в облике человека упорно трудился не только весной, но и в другие времена года, и брачный период у него явно затянулся.

Разложив аккуратненько инструмент, Лужин на мгновение замер, словно что-то усиленно припоминал. Затем, поиграв губами, сунул в карман руку и, приблизившись к стеллажу, вылил в деревянный ящичек целый дождь блестящих гаек. Пошаркав рука об руку, снова уселся за стол и, вытянув и скрестив ноги, как Наполеон перед боем, о чем-то задумался. Его отсутствующий взгляд уперся в стену напротив, где на гвоздике чуть повыше стеллажа одиноко скучала белая картонка с нанесенным по трафарету текстом: «Бросил бумагу, окурок — проявил неряшливость и бескультурье!».

Этот поистине замечательный лозунг, как попытку приобщить в культуре широкие массы трудящихся, сочинил однажды заместитель Валерия Ивановича по идеологии Константин Васильевич Купцов. Слова обращения, по правде говоря, Шумилову совсем не понравились, но возражать тогда он не стал, и, быстро размножившись, подобные таблички-плакаты стараниями трудолюбивого зама вмиг разлетелись по всем подразделениям завода. Не обошли они, оказывается, и внештатную структуру Николая Семеновича, найдя полную поддержку в его отзывчивой и бережливой душе.

«Да, чем больше познаешь некоторых людей, тем они становятся почему-то менее привлекательными, — вновь заволновался хозяин квартиры, неприятно пораженный только что увиденным. — Просто хамелеоны какие-то! Пьют, воруют, развратничают на полную катушку. Без всякого зазрения совести, а своим подчиненным в тоже время пудрят мозги и стараются воспитывать на лучших советских примерах…»

— Это надо же столько наворовал, паразит! — глядя на умирающее зеркало, вскочил Валерий Иванович. — Как же, как же, быть у воды, да не напиться! Вот вам, дорогой наш Владимир Ильич, и всенародный учет и контроль. Проконтролировать можно рабочего, прихватившего ненароком пару пыльных гвоздей. А вот с начальниками, батенька, дела обстоят куда, как сложнее! Ну, в самом деле, вот, к примеру, захочется мне чего-нибудь… Это, конечно, к примеру… вынести с завода. Ну, кто же меня, секретаря парткома, надумается проверять? Любому дураку понятно, что никто… Да, здесь дело касается только твоей личной совести. А ежели она помалкивает, сердешная? То вот вам налицо и результат — подвал-музей главного инструментальщика и орденоносца Лужина! И не для широких масс, а с грифом «Совершенно секретно».

Да, вот задать бы Лужину так, между прочим, вопросик невзначай: «Мол, как там ваша кладовочка, Николай Семенович, поживает? Уж не для бедных ли голодающих детей Поволжья собираете, уважаемый? А может, будущим поколениям завещать собираетесь? „Самоим“ ли надобно или по зову Родины и партии совершили вы этот „отважный“ поступок?» Что бы тогда он пропел?

Эх, надо бы, ох как надо бы задать эти вопросы Николаю Семеновичу, глядя в его чистые, голубые глаза, чтобы разъяснил он эту маленькую неувязочку…

Выведенный снова из равновесия, Валерий Иванович мог бы еще немало возмущаться на «заданную» тему, но непонятно почему его вдруг словно сильным магнитом потянуло к своему тайному источнику информации. Лужин Николай Семенович внезапно выпал из головы, жажда к новым познаниям вновь всецело захватила секретаря, и он, весь сгорая от любопытства, скороговоркой произнес знакомые слова.

Безжизненная поверхность зеркала вновь чудесно ожила, и Шумилов к своему изумлению увидел подходящего к двери своей квартиры заместителя директора по быту Александра Петровича Конурина.

«Та-ак, интересно, а у этого-то какие грешки за душой? — про себя недоуменно хмыкнул секретарь. — Вроде бы и мужик-то ничего, давненько уж и на заводе и в порочащих связях замечен не был…»

Конурину сразу же после Нового года стукнет… сорок семь! Это он помнил точно. Память на числа и даты с самой молодости Шумилова почти никогда не подводила, поэтому дни рождения большого количества друзей и знакомых, а уж особенно руководителей на заводе, он всегда держал в голове. Это было его большим плюсом, потому что вовремя поздравить человека с днем рождения, как говорили, равносильно тому, что избавиться от недоброжелателя. Нет для людей большего праздника, чем их собственный день рождения. Это Валерий Иванович помнил, но все же на всякий случай себя подстраховывал — длиннющий список с датами рождения был перед глазами у его секретаря Валентины Александровны, и она регулярно напоминала ему об очередном имениннике.

Конурин с простых слесарей начинал работу на заводе, с народом старался держаться доброжелательно, умел и компанию поддержать, и выпить выпивал, но не больше других. И внешне смотрелся неплохо, а среди половины прекрасной всегда с шуткой да улыбкой, но почему-то был до сих пор не женат. Жил с братом в однокомнатной квартире недалеко от завода. Директор иногда подшучивал над замом-холостяком и пытался с кем-нибудь при случае да познакомить. Александр Петрович и от контакта не уходил, но серьезного романа никак не получалось. Как и остальные замы, он панически боялся генерального и старался изо всех сил ему угодить… Но было, как иногда казалось Валерию Ивановичу, в облике Конурина что-то такое… как бы выразиться-то поточнее… особенно в выражении лица… едва заметная двусмысленность, что ли, или глубоко скрытая от посторонних глаз ненатуральность. Хотя возможно, что это лишь только и показалось…

Александр Петрович вошел в коридор и, плотно закрыв массивную входную дверь, начал расстегивать плащ.

— Ау-у, есть у нас кто-нибудь дома или нет? — позвал он негромко, доставая из внутреннего кармана какой-то округлый сверток.

За закрытой дверью комнаты послышалось легкое движение.

— Сашок, это ты? Ты сегодня вовремя, дорогой… Я сейчас, подожди немного. У меня для тебя хороший сюрприз, — пропел наигранно высокий голос.

«Ну вот и второе действующее лицо, а говорят, что у Конурина любимой женщины нет, — невольно усмехнулся Шумилов. — Скрыва-ает Александр Петрович… Не хо-очет показывать. И брата Николая сегодня куда-то специально отослал. — Ну это и понятно: ведь третий — лишний. Здесь свой, особенный мир, лишь только для двоих».

Конурин надел домашние тапочки и, прихватив сверток, проследовал на кухню. Лицо его удовлетворенно засветилось.

По зеркалу вдруг пробежали голубоватые волны, за ними, словно светлячки, забегали яркие зеленые искорки, стена коридора, приближаясь, накренилась, поплыла, на мгновение все стемнело, а затем Валерий Иванович увидел большую комнату и перед зеркалом рядом с сервантом… мужчину в домашнем халате, сосредоточенно водящего помадой по губам.

«Что здесь маскарад, что ли, какой готовится? — недоуменно хмыкнул про себя Шумилов, имея в виду слова о каком-то сюрпризе, — или домашний театр представление дает? Непонятно… Но один даже вид мужика, рисующего помадой на лице, навевал неприятные ощущения. И где же та голосистая дама, — продолжал он искать глазами, — которая назвала Сашка дорогим?..» Но дамы в комнате явно не обнаруживалось.

Дальше все произошло гораздо хуже, чем даже мог себе представить секретарь парткома.

Из кухни снова донесся голос Конурина:

— Оля, Оленька! Ты почему так долго своего мальчика заставляешь ждать… я тебе сегодня тоже подарочек приготовил. Иди же быстрее ко мне, дорогуша.

— Сейчас иду-у, какой ты, Сашуля, нетерпеливый, — кокетливо откликнулся напомаженный мужчина, напяливая на голову светлые волосы парика и тут же превращаясь в блондинистую даму.

— Чертовщина прямо какая-то!.. — все еще ничего не понимая, промямлил Шумилов, начиная волноваться. — Словно спектакль какой-то дурацкий разыгрывается.

Искусственная же дама, сбросив с себя халат, оказалась в полном наборе женского белья — от колготок до розового атласного бюстгалтера. Сунула ноги в красные туфли на высоком каблуке, на руки натянула длинные белые перчатки и, обвив вокруг шеи пушистый воздушный шарф, приняла вызывающе-горделивую позу, явно любуясь своим отражением. Затем, глядя в зеркало, шаловливо помахала ручкой и, кокетливо виляя бедрами, направилась на кухню.

Растерявшегося было Валерия Ивановича словно током шарахнула внезапная догадка. От напряжения и крайнего удивления он даже привстал, а лицо, словно после резкой судороги, исказила страшная гримаса.

— Ч-черт возьми!.. Не может быть!.. Нет… как же… Это что же такое… — обалдело и протестующе замигал он глазами. — Кто… Александр Петрович?.. ведь заместитель генерального… Вот это да!!! С ума сойти… Коля… Оля. Вот это фокус… вот тебе и братан… не братан, а… — и тут Шумилов выплюнул пошлость, которую и приводить-то даже неудобно.

В голове у него, как после похмелья, помутнело, и он тут же припомнил, как однажды Конурин случайно на улице уже знакомил его со своим братом и какое неприятное и странное ощущение осталось от въедливо-масляных глаз последнего и вялого, совсем не мужского рукопожатия.

А фальшивая дама в это время в развязной позе предстала пред светлыми очами Конурина, ожидая, очевидно, от него нужной реакции. Тот же, увидев выряженного «родственничка», восторженно загорелся лицом и шумно зааплодировал, вставая навстречу:

— Оленька! Моя дорогая… браво!.. Ну не ожидал… великолепно… просто великолепно! Вот это действительно сюрприз, — и распростер навстречу свои объятия.

Довольная произведенным впечатлением, загримированная Оля-Коля хохотнула и с деланным видом бросилась на шею хозяина квартиры, испачкав его щеки и губы в яркой помаде:

— Сашок, мой сладенький, я так рада, что тебе понравилось!..

При виде этой интимно душещипательной сцены, Валерий Иванович брезгливо сморщился и с остервенением плюнул, словно только что в рот к нему заползла ядовитая змея.

— Вот это да-а!.. Здравствуйте, я ваша тетя! Вы только посмотрите, насколько по-родственному теплыми могут быть иногда у людей отношения… — прошипел он, чуть не задохнувшись, и тут же нервно потянулся к исхудавшей пачке «Беломор-канала». — Это же просто немыслимо!.. С ума сойти можно, лютики-цветочки, до чего народ докатился!.. Мужики, а тискаются, как парочка влюбленных… На партком бы тебя, черт ты рогатый, — остервенело затряс рукой Шумилов, — и пинком под зад из партии и с работы… Таких бабников нам еще видывать не приходилось!.. Это уж будьте уверены! У-у! И глаза бы мои на вас никогда не смотрели… просто противно, — схватил он резко зеркало и опрокинул вниз стеклом на поверхность стола. — Это ж надо, ну что ни человек, то нежданный подарочек! Как специально… один другого чище. Да, с такими кадрами только в глушь непролазную, в деревню Тошниловку податься можно, а мы, дураки, еще о какой-то перестройке печалимся да умные доклады сочиняем, — бросил он пронзительный взгляд на валявшиеся на столе листы недописанного выступления. — С таким руководящим составом «преспектива» у нас совсем неважнецкая. Заведут нас эти хозяйственнички-сусанины в болото по самые… некуда… как пить дать, батенька, заведут…

Разъяренные мысли Валерия Ивановича метались в голове, как теннисные мячи в крохотном помещении после сильной подачи игрока, а стрелки часов… стояли на месте, словно никому не подвластное время было схвачено и обездвижено страшным морозом, от которого всякое движение в природе должно было просто умереть…