— Так, ну все!.. Хватит пребывать в этом полуаморфном состоянии! Мужик ты в самом деле или не мужик?.. Ничто не делает нас, мужиков, такими беззащитными, как собственная слабость, — решительно произнес Валерий Иванович, а про себя подумал: — Это даже и неплохо, что все так случилось. Хоть немного прозрел… в некоторых, так скажем, сокровенных вопросах. Да… теперь бы из этой… необычной ситуации извлечь бы еще и максимум пользы. Ну что ж, действуй, товарищ Шумилов. Только не кисни! Кто владеет информацией, тот… может предвидеть и будущие события и… по возможности, оказывать на них свое влияние. Теперь-то уж ясно, что зеркало как раз и есть ключ к получению этой самой информации, которую нигде никогда и ни за какие денежки не купишь… Занятная вещь! Будь что будет, а попробовать надо…

Он уселся за стол и повертел зеркало в руках.

«Так, значит… надпись на обратной стороне, похоже, является условным шифром или, можно так выразиться, паролем к началу… этого… ну, как его поточнее назвать… телесеанса, что ли? Ведь стоило мне лишь мысленно эту самую фразу повторить, и зеркало сразу же ожило… Значит, и теперь необходимо произнести эти самые слова… и быть готовым… к новым неожиданным… сюрпризам… Если, конечно же, из этого что-нибудь снова получится».

Валерий Иванович сосредоточился и, самым внимательнейшим образом вглядываясь в мутную поверхность стекла, членораздельно прошептал: «Хочешь познать истину — смотри…»

Сейчас он был уже похож на азартного игрока, сгоравшего от любопытства и нетерпения и волнующегося в предчувствии крупного выигрыша. Глаза его буквально вгрызались в поверхность стекла.

Через некоторое время к своей великой радости он заметил, как по мертвой поверхности зеркала забегали маленькие искорки и… тут же пропали.

«Неужели же ничего не получится?» В этот самый момент он буквально впился в очертания звездочки, стараясь отыскать в ней хоть какие-нибудь незначительные изменения. Отодвинувшись немного назад, он заметил, что она начала наливаться светом, словно нагревающаяся спираль. Еще через мгновение, вспыхнув, звездочка ожила, запульсировала и стала быстро и уверенно расти.

— Ну наконец-то! Получилось! — радостно вырвалось у Шумилова. От удовлетворения он непроизвольно потер ладони рук. — Ну теперь посмотрим, что нам готовит миг грядущий…

Дальше происходило все в точности так же, как и в первый раз. Переливающаяся поверхность зеркала угасла, вновь вспыхнула ровным голубоватым светом, и вот уже появилось изображение.

Валерий Иванович узнал кабинет главного контролера завода, заместителя директора по качеству Павла Васильевича Бородкина. Тот с умиротворенным выражением лица пребывал за своим рабочим столом, а напротив него было человек двадцать народу, в основном женщины — начальники бюро технического контроля (сокращенно БТК) цехов и отделов завода. Всех их Шумилов отлично знал в лицо, а с некоторыми довольно часто сталкивался, решая какие-нибудь текущие проблемы. В непосредственной близости от начальника по обе стороны другого длиннющего стола, примыкавшего вплотную к первому, с постными окоченелыми лицами застыли его бравые заместители — Александр Николаевич и Федор Константинович. Шло какое-то совещание.

Одна из начальников БТК что-то горячо говорила, то и дело стреляя глазами на начальника, другие изредка кивали головами, делая попутно пометки в блокнотах. Павел Васильевич тоже что-то лениво записывал в толстую тетрадь, время от времени задумчиво окидывая взглядом присутствующих.

Внезапно послышался звук в виде длинных прерывистых гудков директорского телефона. Лицо Бородкина сразу ожило, глаза забегали, а рука немедленно потянулась к аппарату.

— Смирнова, погоди тараторить, видишь, генеральный на проводе, — выдохнул он скороговоркой.

Его лицо тут же приняло торжественное выражение.

— Слушаю, Лев Петрович.

— Ты чем там занимаешься? — услышал Валерий Иванович глуховатый голос Орлова.

«Вот это да! — удивился он. — Весь разговор прослушивается, не как в прошлый раз…»

— Да вот, с начальниками БТК провожу совещание по качеству продукции. Вопросов порядком накопилось… Обсуждаем, как уменьшить процент брака.

— Чудак человек, а чего ж тут обсуждать-то! Самое простое — взять и исправить цифры на бумаге. Вот тебе и решение. Ты что, не знаешь, как это делается?.. А вы только время государственное зря тратите.

— Ну что вы, Лев Петрович! Мы, понимаешь, работаем честно, приписками не занимаемся. У нас достаточно квалифицированный аппарат, чтобы эти проблемы и так разрешить, — заулыбался, густо краснея, Павел Васильевич.

— Да, а чего же за столько лет не решил? Квартиру я тебе дал. Машину не дал потому, что ты ездить не умеешь, разобьешься. Путевками самыми лучшими профсоюз обеспечивает, заботится о твоем драгоценном. Отпуск гуляешь всегда летом, да директор, глядишь, еще и хорошую материальную помощь подбросит. Просторный и светлый кабинет на седьмом этаже тебе выделил. Сидишь даже выше генерального директора!.. Как кум королю и сват министру! От счастья и радости ты бы должен быть на седьмом небе, а ты, смотри вот, все с браком возишься, — укоризненно заметил Орлов. — Да, уважаемый Павел Васильевич, а знаешь, в чем твоя ошибка? Я тебе подскажу… Ты там себе в помощницы… таких баб набрал, у которых все везде так и топорщится, так и выпирает, с какого бока на них ни посмотри. Одна Антонина чего только стоит. Нормальные мужики-то мимо не могут спокойно и пройти, чтоб не облизнуться… Поэтому я понимаю, как тебе несладко живется, как трудно настроиться на серьезную работу, находясь в их окружении. Твоя голова совсе-ем другим как раз занята… Ты, голубчик, мучаешься сейчас от присутствия мыслей… и еще каких!.. Наверняка не ошибусь, если скажу, что мысленно проверяешь у них качество нижнего белья. Складки рукой на штанах разглаживаешь…

Лицо Бородкина стало быстро набирать цвет, и он отвернулся от сидящих напротив него.

— Ну что вы, Ле… — попытался он слабо протестовать, но Орлов продолжал:

— Ты не перебивай меня. Я знаю, что говорю. Если бы я не знал хорошо своих подчиненных, то не проработал бы столько лет здесь директором. Вообще-то надо тебе спартанские условия создать, уважаемый Павел Васильевич… Половину твоего аппарата сократить… Тогда быстренько не по бабам, а по железкам мероприятия составишь и будешь усердно контролировать их безусловное выполнение. А так сам как следует не работаешь да еще и директора все время от работы отрываешь, — засмеялся Орлов.

— Лев Петрович, ну что вы, наоборот… — попытался, улыбаясь, опять перебить Бородкин, но вновь не успел.

— Ладно, ладно. Я чего звоню-то… Моя у тебя сидит?

— Да…

— Так ты ей скажи, чтобы после обеда зашла ко мне. Я где-то… часика в три появлюсь. Понял? А пока поеду в профилакторий… Надо же к приему хоть мало-мальски подготовиться. А то твои работнички к трем часам заявятся с новыми мероприятиями, а я, понимаешь, буду к ним не готов… — хохотнул он, явно передразнивая подчиненного. — Ну все, начальник, давай… совещайся дальше.

— Лев Петрович, не волнуйтесь… Конечно, мы эти вопросы непременно проработаем… Все, о чем говорили, примем к исполнению.

Директорский голос пропал и Бородкин тоже повесил трубку. Глаза подчиненных выжидающе смотрели на раскрасневшегося от общения с Орловым начальника.

— Ну вот, понимаешь, вы, наверное, уже поняли по характеру разговора, что генеральный директор серьезно обеспокоен качеством продукции на предприятии, — скороговоркой начал рубить главный контролер.

Валерий Иванович только криво ухмыльнулся: «Как же, как же! Пой, пташечка, пой!»

Но Павел Васильевич продолжал, набирая обороты:

— И правильно беспокоится, понимаешь. Браком совсем завалились. Если заметили, я тут чуть со стыда не сгорел за такую нашу работу… — глаза Бородкина начали бегать из стороны в сторону. — Правильно Лев Петрович замечание сделал, что чаще надо с народом общаться, а не по кабинетам рассиживать… Живая работа с людьми нужна… Перестройка это диктует. Все, совещание заканчиваем!.. Давайте быстро по рабочим местам! Все мероприятия по качеству прошу лично еще раз проверить. Имейте в виду!.. Латышева задержись… а ты, Головкина, далеко не уходи. Зайдешь через пять минут, сам твои мероприятия посмотрю.

Все присутствовавшие на совещании, шумно переговариваясь, стали расходиться.

— Вера Ивановна! — обратился он к оставшейся в кабинете роскошной блондинке лет тридцати пяти. — У тебя-то как в цехе с качеством, все нормально?

— Пал Василич, — улыбнувшись одними глазами, мягко произнесла она, — у меня везде все нормально.

— Ну, это по тебе сразу видно… Аж внутри, понимаешь ли, все отзывается… — сладенько застрекотал Бородкин.

— Спасибо за комплимент, но не беспокойтесь… В цехе все нормально. Да и я вас вроде бы еще ни в чем не подвела?..

— Ну я особенно-то и не беспокоюсь, но видишь, Лев Петрович звонил… Озабочен, понимаешь ли, — расплылся он в заговорщической улыбке.

— Ой, уж ладно, Пал Василич. Если я правильно поняла, он совсем другим как раз озабочен… Думаю, что угадала, — зарумянилась Латышева.

— Слушай, Вера! Вот всегда приятно разговаривать с красивыми женщинами, да если они еще с полуслова схватывают все на лету… В общем, он просил передать, чтобы ты зашла… — ткнул он указательным пальцем в пол, — сама понимаешь, в районе трех часов…

— Ладно… все ясно, — опустила она карие глаза. — Какие-нибудь особые указания будут, товарищ начальник?..

Бородкин, поправив узел галстука, побегал пальцами и глазами по столу.

— Ты знаешь, если не в тягость, так, между прочим, намекни ему… что вот, мол, Трофимов… ведет себя очень некорректно в последнее время. Ну не в лоб, конечно, а с подходом, понимаешь… Мол, так и так… перестал уважать ОТК… открыто проталкивает брак… грязи в цехе прибавилось, на замечания почти не реагирует… Ну, в общем, ты женщина умная, сообразишь, что сказать. Мы же должны с тобой авторитет отдела поддерживать на должном уровне. А, как думаешь?..

— Ну конечно же, Пал Василич… Это общая наша задача. Как же без авторитета-то. Ни в коем разе нельзя! Не волнуйтесь… Бу сделано все в лучшем виде.

— Вот и хорошо, вот и отлично. Ну, что ж, ладно. Давай иди… Да скажи Головкиной, пусть заходит. Ох, Вера Ивановна!.. Легко с тобой… если бы не Лев Петрович… Но… субординацию соблюдать надо, поэтому только приходится повздыхать…

— Это тоже ему передать? А?.. Пал Василич? — хохотнула довольная Латышева.

— Ну, что ты, что ты. Разве можно! Такие вещи не передают. А то еще не дай бог приревнует, понимаешь, да разнервничается. Здоровье «папы» надо беречь… Это я так… к слову… Комплимент, понимаешь…

«Так… Ну, теперь-то понятно, почему Латышева так быстро из простенького контролера в начальники БТК незаметно проскользнула, — отметил про себя Валерий Иванович. — Ясно, чей это человек… А Павел-то Васильевич, смотрите-ка, ко всему прочему, оказывается, еще и большой… интриган, понимаешь… — передразнил он его. — Есть у кого поучиться».

Павел Васильевич Бородкин официально занимал должность, в приказе о назначении звучавшую так: заместитель генерального директора по качеству — начальник ОТК завода. За заслуги перед «отечеством» получил он эту должность года полтора назад. А до этого работал просто начальником ОТК.

Возрастом он был года на три моложе Орлова, преданностью же, образно говоря, смахивал на верного пса. Всегда говорил на повышенных тонах, хотя в душе был трусом и страшно боялся генерального, зная, что прогнать с работы его или заменить кем-то другим тому ничего не стоит. Одно плечо у него было выше другого, грудь впалая, сутулая спина, живые, бегающие глаза и ярко-красные, как у женщины, губы. Непослушные прямые с проседью волосы всегда свешивались на лоб. Ко всему прочему был он большим матершинником, пьяницей и бабником.

Говорил отрывисто и резко, часто перемешивая нормальные слова с отборной матершиной, особенно когда волновался, при этом нисколько не стесняясь присутствия женщин. А абсолютное большинство из его подчиненных как раз и было женского пола. Любил пустить пыль в глаза, изображая бурную деятельность. И совершенно не терпел ни с чьей стороны даже намека на критику за исключением, конечно, генерального.

Орлов, хорошо зная слабости Бородкина, в начале своего выступления на совещаниях иногда делал резкие выпады в адрес ОТК. Надо понимать, что в воспитательных целях, так, для общей профилактики. Он поносил Павла Васильевича из души в душу:

— Я должен сказать, что вы, уважаемый Павел Васильевич, совсем перестали ловить мух. Я не знаю, чем вы там занимаетесь на своем рабочем месте, но вижу, что мы скоро утонем в грязи, как в болоте, и завалимся по уши браком. У меня от возмущения даже нет слов, чтобы выразить все то, что накопилось внутри. Государство, уважаемый, положило вам хорошую зарплату, выделило чистые, светлые и просторные помещения, чтобы вы как следует занимались делом. А вы в ответ на такое доверие довели завод до кошмарного состояния. Ведь посмотрите, живого места нигде не найти!..

И дальше следовало в этом же роде.

Постороннему человеку могло бы показаться, что после такой сокрушительной критики главного руководителя объекта нападок надо просто взашей гнать с работы как несоответствующего занимаемой должности. Но все знали, что это разыгрывается очередной спектакль активной работы с кадрами, и, молча, наблюдали за происходившими событиями.

Когда же слово давали Павлу Васильевичу, он выходил как ни в чем не бывало, и начинал говорить приблизительно так:

— Мне, конечно, как вы понимаете, неудобно выступать после такой резкой критики из уст генерального директора в мой адрес. Но надо иметь мужество признать ошибки и сделать на будущее соответствующие выводы… Правильно критиковал меня Лев Петрович. Я и мои заместители, и я им это не раз уже говорил, слишком либерально относимся к недостаткам по качеству нашей продукции. Но мы же люди, понимаешь, и нами всегда движет такое, вполне простое и понятное человеческое чувство, как жалость. Не хочется лишний раз, понимаешь, людей рублем наказывать, ведь от этого в первую очередь пострадают их семьи. Но после такой серьезной критики со стороны директора, я просто не имею морального права хоть в какой-то мере закрывать глаза на наши недостатки.

Спектакль набирал обороты, и Бородкин, сориентировавшись по ходу дела, обрушивался с жестокой критикой на своих коллег по работе. Заканчивал он свою бурную речь обычно или каким-нибудь патриотическим призывом, или же лозунгом, после чего преданно смотрел в глаза Самому, ожидая реакции.

Орлов, чувствуя, что чересчур перегнул палку и присутствующие уже на взводе, что совещание того и гляди пойдет не по тому сценарию, как бы ему хотелось, усаживал Павла Васильевича на место. После чего в свойственной ему манере, но уже спокойно говорил:

— Я бы, конечно, не хотел, чтобы наше совещание сегодня прошло на повышенных тонах… Но вы чувствуете сами, что у Бородкина это просто крик души. Его партийная совесть не позволяет дальше закрывать глаза на вопиющие недостатки, на бракоделов, без зазрения совести переводящих в стружку государственный металл. Я чувствую, что он хотел сегодня… скромно отмолчаться, не вступать в конфликт со своими товарищами по работе. Это же всегда неприятно! Это всегда дополнительные нервы и обиды!..

Я неоднократно повторял и еще сто раз твердить буду: скромность украшает человека, если других украшений у него нет. И в этом моя вина, что я не позволил своему заместителю сегодня быть вот таким скромным человеком. Разве в этом, спрашиваю я вас, заключается работа всех нас, здесь сидящих, чтобы, видя недостатки, закрыть на них глаза и спокойненько после работы пойти за пивом или поливать в огороде траву?.. Я уверен, что вы сами дадите правильный ответ на мой вопрос… Поэтому я вас всех прошу и даже требую — займитесь еще раз после совещания со своими заместителями и помощниками вопросами качества продукции, составьте хорошие, а не для галочки, мероприятия и передайте их все Павлу Васильевичу.

Так… На этом о качестве закончили. Прошу кратко по существу других вопросов.

Дальше уже все шло как по маслу.

Лев Петрович публично мог легко утопить любого из своих помощников и делал это, надо заметить, регулярно и мастерски. А когда видел, что «блудный сын» все понял, осознал и принародно раскаивается, мог без труда и неожиданно для других его поддержать. Иногда эта процедура была простой и краткой:

— В прошлый раз, вы помните, я серьезно критиковал Тихонова. Все, конечно, поняли, что критика была небеспочвенной. Но справедливости ради надо сказать, что у многих из вас положение с теми или ими вопросами не только не лучше, чем у него, а даже и наоборот, гораздо прискорбнее… Вот взять, к примеру…

И тут разыгрывалось очередное «избиение младенца».

В следующий же раз воспитательная речь «папы» звучала уже совсем по-отечески:

— Братцы мои! Я ведь в прошлый раз критиковал Смирнова не потому, что он плохой парень или никудышный начальник цеха. Я даже могу сказать наоборот, что это совестливый и порядочный человек, который, как и все мы, болезненно переносит критику, имея и самолюбие, и уважение к своему коллективу. Я просто на его примере хотел подчеркнуть, что у всех у нас имеются недостатки и никому нельзя успокаиваться. Успокоение смерти подобно. Ведь вот посмотрите на Волкова… Сидит себе спокойненько, смотрит и думает, как хорошо, что директор воспитывает моего коллегу, а меня не трогает. Но, я вас уверяю, что если сейчас заглянуть к Волкову в душевые помещения, то там можно обнаружить целый зоопарк. И душа его совсем не гложет, что рабочие после смены будут мыться в таких антисанитарных условиях…

Итак, миловался один, и начиналась казнь другого.

Лев Петрович блестяще владел искусством демагогии. Мог легко стравливать одних людей с другими, никогда не забывая давно уж известный принцип: разделяй и властвуй!

Ему, несомненно, нравилось хлестать словами людей, и делал он это с каким-то садистским наслаждением.

Валерий Иванович, как и многие другие, только диву давался, как легко один и тот же факт, один и тот же ответ Лев Петрович мог повернуть в противоположное русло.

Вот, например, на одном из совещаний он говорил:

— Вы приходите на оперативку к директору, и у вас непременно должны быть вопросы. Ведь вы являетесь сюда не просто отсидеться и доложить, что план будет выполнен и вопросов нет. А работать и разрешать накопившиеся проблемы. Это одна из сторон вашей нелегкой работы. А вы, как попугаи: «План будет выполнен, Лев Петрович, вопросов нет». Прекратите так себя вести… За вами стоят трудовые коллективы, живые люди со своими многочисленными болячками, которые ждут и надеются, что родной начальник придет от директора решив, несколько важных для них проблем…

В следующий же раз, когда начальники цехов и отделов начинали вопросы задавать, он все поворачивал в другую сторону:

— Ты чего пришел на оперативку к директору неподготовленным? А?.. Я что здесь, справочное бюро, что ли? Ты что, не мог до оперативного совещания повстречаться со своим коллегой и обсудить все свои проблемы? Ты думаешь, директору здесь делать больше нечего, как устраивать вечер вопросов и ответов?.. Вас, уважаемый, для того и поставили на эту должность, чтобы вы, молодой и здоровый, заранее побегивали по кабинетам, а не ждали очередного совещания… Это некрасиво… Вы прекратите себя так вести… и приходите на совещание подготовленными…

Следующий, к кому он обращался, был уже донельзя краток и армейским тоном отвечал: «Вопросов нет, план будем выполнять!»

Все это происходило на глазах Валерия Ивановича, секретаря парткома предприятия, которого самого частенько использовали в роли пугала для других работников завода.

Орлов иногда, очевидно, про себя уже что-то решив, работу некоторых руководителей рекомендовал заслушать на парткоме. Это было куда хуже, чем выговор самого генерального, потому что, как сам он это любил говорить, с хорошим выговором можно и сто лет в начальниках проходить. А вот, если придется на парткоме билет положить, тут уж все, ваша песенка спета. Дальше жди оргвыводов. И это было действительно так, потому что Лев Петрович ход любых событий мог направить в нужное ему русло. И решающую роль здесь играли сам Орлов как член парткома и люди его окружения, приглашаемые обычно на заседания как заинтересованные лица. Используя свои способности к словесным хитросплетениям, он мог любой недостаток в работе раздуть и квалифицировать, как вредность и политическую близорукость. И поди ж тут докажи, что это не так… И как определить четкие границы подобных явлений? Он мог любого критиковать за моральный облик, хотя сам… был просто по уши в моральных нечистотах.

Валерий Иванович был неоднократным свидетелем того, как были «съедены» некоторые неугодные директору руководители. Сам принимал в этом участие и, понимая всю несправедливость творимого, ничего поделать не мог.

После очередного партийного комитета, где проходило «дружное» голосование по неугодному для директора человеку с дальнейшими оргвыводами, Шумилов всегда очень переживал и в течение нескольких дней чувствовал себя просто больным и разбитым. Мысленно он возмущался и противился, казалось бы, очевидной несправедливости, в которой сам был невольным соучастником. Оставаясь наедине, он казнил и ругал себя за слабохарактерность, пытаясь отыскать ответ на классический для русской интеллигенции вопрос: что делать?

Но такого практически никогда не было, чтобы секретарь парткома пошел против директора. Это хорошо только в кино смотреть на принципиальных секретарей. Все нити управления и элементы воздействия находились в руках руководителя завода. Квартиры, машины, путевки, телефоны, премии, дешевые продуктовые наборы к праздникам и прочее и прочее… А самое решающее значение всегда заключалось в том, что очередным секретарем парткома избирался только удобный руководителю человек. Если ты по какой-то причине не угоден — жди в свой адрес прилагательных. Стоило двум-трем специально подготовленным для этого людям выступить с критикой тебя, и, считай, вопрос практически решен. Легко и просто. А что поделаешь, критика есть критика, и ее надо уметь воспринимать. Ну а если ты уходишь с прежнего места, опять-таки преимущественное право предоставления работы остается за директором. И может просто не оказаться приличной для тебя должности, а тогда… ищи применение своим способностям уж где-нибудь на стороне. А у тебя ведь семья, и ее благополучие во многом зависит от твоего устойчивого положения на работе. Так, согласитесь, кто же будет относиться к этому вопросу легкомысленно?

Такова кадровая политика партии. Шаг в сторону — это уже побег.

В своем коварстве Лев Петрович был недосягаем и непредсказуем, и люди, особенно руководители среднего и верхнего звена, испытывали к нему почти благоговейный страх. Он давал вкусить прелести жизни и в то же время постоянно напоминал, что стоит ему лишь пальцем шевельнуть, как все это мгновенно закончится. Находясь рядом с ним, все постоянно чувствовали его какую-то непонятную, скрытую внутреннюю агрессию.

Он любил казаться справедливым в присутствии рабочих, открыто критикуя их начальников. Умел в узком кругу похвалить и руководителей, обращаясь к ним так:

— Начальник, я вам скажу — это особая порода людей. Это серые лошадки, которые тянут на себе все. На первый взгляд только кажется, что план делают рабочие. Я вам ответственно заявляю, что это совсе-ем не так. Отстоять смену у станка, когда у тебя инструмент есть, заготовки есть, станок есть… Все есть!.. И мозгами-то здесь можно не шевелить. А вот чтобы все это было, вертелось и крутилось — вот где нужна голова начальника!..

Это был маленький бальзам на души им же издерганных подчиненных.

Латышева ушла. Через некоторое время дверь отворилась и в проеме показалась чуть полноватая, но от этого еще более соблазнительная фигура Антонины Головкиной, искусственной шатенки лет сорока.

— Павел Васильевич, можно?.. — с придыханием проворковала она.

— Конечно, можно… И не только можно, понимаешь, но и даже очень нужно… драгоценная вы наша Антонина Петровна… — набросился на нее прожорливыми глазами Бородкин. — Для того и просил остаться.

Он поиграл немного с узлом галстука и, не сводя загоревшихся глаз с белоснежного халата подчиненной, снял трубку одного из телефонов.

— Галя! Если что, меня пока нет… минут на десять… Я тут… мероприятиями по качеству с Головкиной займусь… Чтоб никто не отвлекал… кроме, конечно, генерального, понимаешь… Уловила?.. Ну тогда все!..

Антонина поправила волосы:

— Так мне чего, садиться или нет, Павел Васильевич?..

— Хочешь — ложись… я не против, — заулыбался он, выходя из-за стола.

— Да ну вас, Пал Василич, — озорно засмеялась Головкина, — опять вы со своими пошлостями.

«Да… тут уж не откажешь Орлову в знании своих подчиненных… Одного поля ягодки!» — отметил секретарь парткома, наблюдая за развивающимися событиями.

— Что ты, Тоня, какие пошлости?.. — подтанцовывает к ней Бородкин, — даже и не помыслил, понимаешь. Одна сплошная поэ-эзия…

— Страстно сказано!.. Какая такая поэзия, Пал Василич?.. Поэзия чего?..

— Чудачка… поэзия твоих… чудесных форм… и моих страстных желаний… — глаза его лихорадочно блестят, а правая рука змеей скользит по талии Антонины, — молодею на глазах…

— Пал Василич… ведь войти сейчас могут… Очень некрасиво получится, — слабо посопротивлялась Головкина. — Я заметила, что вы быстро начали молодеть после звонка директора. И что он вам такого наговорил?..

— Да не волнуйся!.. Никто не войдет. Ты же слышала, я предупредил… Он просто дал мне очень хорошую информацию, понимаешь… У нас с тобой, моя сладенькая, три часа в запасе припрятаны… Так что собирайся, Антонина Петровна… Давай займемся другими мероприятиями да в другой обстановочке.

— Вы, Павел Васильевич, используете служебное положение в отношении своих подчиненных, — глядя на млеющего от страсти Бородкина, попыталась шутить порозовевшая Антонина, — так и совращаете с пути истинного… Нехорошо… Это вас совсем не украшает… — явно передразнивая Орлова, продолжала она.

— Ничего подобного, — снова наливаясь краской, отпарировал тот, — ты уже давно меня совратила, давно сделала свое дьявольское дело… Я, видишь, и совещание-то в твоем присутствии как следует провести не могу… Нет… все-таки, как не хочется, а придется в один прекрасный момент, понимаешь, скрепя сердце, взять на душу грех… А то уж скоро на парткоме… за моральное разложение распекать начнут…

— Какой грех-то, Пал Василич?..

— Ну какой, какой?.. Понятное дело, какой… — сократить должность начальника ВТК в твоем цехе. С глаз долой, из сердца вон!..

— Э-эх, Павел Васильевич, так вы и сейчас-то страшный грешник. Ну что вам еще какой-то один маленький грешок, — наигранно опечалилась Антонина, — его никто даже и не заметит…

— Ну что ты, что ты. Не рви душу, не искушай… больного страстью человека. У меня и так сейчас часы… как молоты… по наковальне стучат… Давай не тяни время, собирайся и иди, а я следом, только замам цэ-у дам…

— Ох, и двуличный же вы, Пал Василич! Людям одно говорите, а на самом деле совсем другое делаете… Так вот вы, начальники, и работаете, — подзадоривая, озорно стрельнула глазами Головкина.

— Ну, так что ж, Антонина Петровна, а ты хотела, чтобы я им всю правду выложил?.. Это же жизнь, а в жизни, как говорят, про каждого человека надо как минимум три книги писать: первую — что он думает, вторую — что говорит, а третью — что делает… И все эти три книги, дорогуша, никогда не совпадают…

Ладно, Тоня, не томи душу… и тело, пошли в гнездышко, там и поговорим. На все твои вопросы, моя сладенькая, отвечу… На, держи ключики… Пошарь в холодильнике, там кое-что должно быть, а я через полчасика появлюсь, — и Бородкин, обняв Антонину за плечо и хлопнув ей по заду, таким образом дал понять, что разговор окончен.

— Ну ладно, товарищ начальник, что с тобой поделаешь… пошла я. Только не забудь захватить чего-нибудь для румянца и настроения… И не как в прошлый раз… со спиртом приперся! Пал Василич, для дам другие напитки нужны… Ты уж за свою грешную жизнь уяснить бы это должон…

— Ну конечно, незабвенная вы наша Антонина Петровна, в прошлый раз было исключение из правил, вызванное скоротечностью событий и всяким отсутствием времени… Сегодня у меня хороший коньячок припасен… Для расширения сосудов и румянца самое то.

— Да, Павел Васильевич, ну не научишь вас правилам хорошего тона. Дам шампанским или приличным вином с конфетами угощают, а вы — коньяк, чтобы с ног сбивало… Меня-то чего сбивать, я и так согласилась… — и она, сокрушенно махнув рукой, тут же вышла за дверь.

Бородкин, улыбаясь, радостно потер руки, посмотрел на часы и, открыв шкаф, надел пальто и шляпу. Потом, подойдя к столу, снял трубку телефона и набрал какой-то номер.

— Слышь, Александр Николаевич, ну я, в общем, пошел в цеха… Ты ведь слышал, что директор разгон по телефону устроил, поэтому сам пройду еще раз все посмотрю да с людьми переговорю… А ты за меня оставайся. Если, понимаешь, главный инженер или еще кто-то будет названивать, объяснишь ситуацию… Ну а если же наклюнется какое-нибудь совещание, сам сходишь, потом обсудим… Я думаю, что… где-то около трех появлюсь. Ну, все уяснил?.. Давай действуй!..

Он повесил трубку, в другом конце кабинета подошел к сейфу, достал бутылку коньяка и, сунув ее во внутренний карман пальто, чрезвычайно довольный вышел за дверь.

На этом сеанс закончился, и экран зеркала медленно угас.