Глава ТРИНАДЦАТАЯ
Гнусный обман
Ночь со вторника на среду Григорий Исакович Абрамзон провел, прямо скажем, беспокойно. Хотя никаких особенных причин к тому заранее не наблюдалось. Как всегда, на ночь немножко куснул. Даже, может быть, сегодня и чуть больше обычного. Да и как устоять перед соблазном, если Мусик такую шикарную курочку в духовке приготовила. У-у, попробовали бы вы, просто все пальчики оближешь! Конечно, возможно, и того, несколько и тяжеловато для желудка. Но ведь не привыкать, режим более или менее устоявшийся.
А то, бывало, ляжешь на голодный-то живот, а ночью все, труба дело. Такой патефон внутри. Так есть хочется, мама родная! Просто форменное издевательство над организмом. Хочешь не хочешь, а приходится вставать и обращаться к любимому холодильнику, как к скорой помощи. В такие сложные моменты очень уж выручает холодец. Тресканешь кусочка так три-четыре, ну, может быть, и пять с горчичкой или в крайнем случае с хренком. Ну прелесть, да и только! И тут же на боковую, храповицкого, и до светлого утречка. Все чинно и спокойненько, и никаких тебе больше позывов.
Ну а сегодня, как назло, просто какое-то издевательство. Всю ночь как на сковородке вертелся! Такое во сне прибрендилось… С утра поднялся, ну весь абсолютно разбитый. Словно всю ночь по телу чем-то тяжелым дубасили. Голова как гиря пудовая, под глазами большущие мешки. Ну, я понимаю, мама родная, если б приснились какие-то там ужасы, кошмары или издевательства. Как бывало и раньше. А то ведь, смешно сказать, какой-то мальчишка с красным галстуком. Пионер! И что удивительно, так четко и ясно все видел во сне. Ну как наяву!
Бывает, что-то приснится, а утром только глаза протрешь — и все тут же прочь улетает. В один миг все развеется. Словно ничегошеньки уж и не было. А здесь, как назло, так перед глазами, поганец, и крутится. Даже уж кажется, что и лицо его где-то мелькало. Будто раньше с ним даже встречались.
И сон-то, с одной стороны, вроде такой пустяшный, без всяких там излишних эмоций. А вот, поди ж, никак не отпускает.
А приснилось, по правде сказать, вот что. Сидит, значит, Григорий Исакович за своим рабочим столом, разными думами озабоченный, и вдруг тук-тук в дверь, так тихонечко. И заходит, мама родная, какой-то рыжий пионерчик с такими грустными-прегрустными глазами. Ну, того и гляди, пацан разревется. Садится на стул он, тяжко вздыхает и говорит:
— Эх, дяденька, так жалко вас, что просто уж мочи нет. Я даже вот и спать перестал, и есть, ничего не ем, а все о вас думаю, все вас жалею.
— А что же такое случилось, мальчик? С чего бы это? — удивленно спрашивает Григорий Исакович.
— Да как же не жалеть-то вас, дяденька? Вы ведь недавно кран подъемный украли, а теперь все время переживаете. Все думаете об этом, думаете да сами себя неприятными переживаниями и изводите.
Вот те раз! Тоже мне, жалельщик чертов нашелся! Заладил одно и то же!
Ну, Абрамзон ему глазом не моргнув и отвечает:
— Ну что ты, что ты, чудак-человек! С чего ты это взял? Нет, мальчик, ты просто ужасно заблуждаешься. Я и в мыслях-то такого никогда не держал и уж тем более ничего не воровал. Что ты. Боже упаси от такой напасти!
— Да как же, как же, дяденька, я-то ведь точно знаю, честное пионерское! — и машет, сопляк, рукой над головой. Вроде как честь отдает. — Знаю, что человек-то вы неплохой, да только ради денег его украли с другим дяденькой, Орловым. Делали-то все вы, а он только денежки прикарманил. И к тому же немалые! Ну разве ж это по справедливости? Вы все один провернули, а ему столько деньжищ отвалилось! И теперь вы все время об этом переживаете. Ох, дяденька, так жалко мне вас! У вас ведь и сердце от таких переживаний еще может заболеть. А, может, и того хуже…
Ну, паразит, так за больное и дергает!
«Ну уж нет, — кумекает про себя Григорий Исакович, — я и маме-то родной никогда б ни за что не признался, не то что там следователю какому пронырливому или прокурору. А ты кто такой, что на мою душу навязался?»
И тут вроде как телевизор какой-то включился, и по нему вся эта история с краном быстренько и промелькнула. Со все-еми подробностями, черт возьми! А коварный пионерчик сидит, так своими глазенками и буравит. Мол, видите, дяденька, я все знаю. Ну тут уж куда деваться? Видит Григорий Исакович, что дело плохо. Тогда он и спрашивает:
— Так а что же теперь делать-то, мальчик? А? Как же беде-то помочь?
— Ну, как что? Все же очень и очень ясно. Надо этот тяжкий груз, дяденька, с себя снять. Здоровье-то, ведь оно дороже. Так ведь? Вот и надо набраться смелости, пойти в милицию и все им там в деталях и рассказать.
«Ишь ты, умный какой, шкет, нашелся!» — думает про себя Григорий Исакович, а сам между тем отвечает:
— Э-хе-хе… Так ведь другой тогда груз навалится, мальчик, еще более тяжкий, чем этот — тюрьма проклятущая! А я, мальчик, понимаешь ли, в тюрьму-то идти не хочу. Ну разве там мое место? А на кого я свое хозяйство… немалое оставлю, семью родную? Нет, нет, даже не заикайся!
— Ну что ж, очень жаль, дяденька, тогда уж придется… на кладбище, — так запросто, змееныш, произнес!.. А сам опять тяжко вздыхает. Вроде бы как на самом деле, сопляк, очень жалеет. А потом подошел к двери, открыл ее и напоследок чуть не плача, с полными слез глазами и говорит: — А вы все же подумайте, дяденька, хорошенько все обдумайте. А то ведь придется на кладбище холодное, — и исчез за дверью, дьявольское семя!
Вот такая пренеприятная ерундовина Григорию Исаковичу во сне прибрендилась. Прямо черт знает что! Не знаешь, на что и подумать.
Согласитесь, не правда ли, странный сон?!
Зато в натуральном смысле слова герой минувшего вечера, Лев Петрович Орлов, почивал, прямо скажем, довольно неплохо. Ну, тут уж, сами понимаете, такой эмоциональный подъем. Столько лет терпеливо ждал, втайне надеялся, и вдруг, неожиданно, бах, как гром среди ясного неба, и на вот тебе, свершилось! Из простого орденоносца превратился в самого что ни на есть настоящего Героя. Это вам не хухры-мухры, а высочайшая оценка Родины.
Правда, разок тоже среди ночи пробудился, но так, прямо скажем, по глупости. Неизвестно почему, но вдруг показалось, что награда-то не настоящая, а так просто какая-то елочная игрушка в виде звезды. Тут же включил аккуратненько свет, глянул с робким сомнением и… совершенно напрасно. Напрасно засомневался. Все на месте, как и положено. Поблескивает, красавица! Все же здорово кто-то придумал, какой-то оччень хороший человек: с алой колодкой золотая звезда. Да на черном строгом костюме с белоснежной рубашкой и галстуком! Смотрится превосходно! Просто закачаешься!
С этими приятными мыслями и забылся опять.
Утром же так крепко разоспался, что даже уж и жена будить принялась:
— Вставай, — говорит, — мой героический муж. — Ох, шутница! — Пора на работу за новыми подвигами собираться. А то и машина того гляди подойдет.
Быстренько умылся, привел себя в порядок, позавтракал. Настроение — отменное. Внутри все так и поет, и играет!
Жена хлопотала и вертелась вокруг как никогда, нежно посматривая на супруга.
Уже одеваясь и стоя по привычке перед зеркалом, Орлов, смерив себя критическим взглядом, внезапно заколебался:
— Слушай, Деля, как думаешь, может, не стоит пришпиливать? — кивнул он на звездочку. — А то как-то нескромно… Очень уж картинно получается… Даже вроде бы и неудобно.
Жена подошла сзади и, обняв, любовно выглянула из-за плеча:
— Ну что ты, Левушка! Бог с тобой! Какие там неудобства! А я так думаю, что наоборот. Надо привыкать. Чего ж тут стесняться? Самая что ни на есть наивысшая награда Родины. Пускай все видят да завидуют белой завистью. Ведь ты же ее честно заработал, не украл. Одного здоровья на эту ненасытную махину сколько положил! Э-хе-хе, — сокрушенно покачала она головой. — Нет, нет, надо идти обязательно так. Многим, может, захочется на нее и вблизи посмотреть, — кивнула она в сторону звезды. — А где увидишь? Не каждый же день Героев присваивают!
Довольный своим торжественным видом и пламенной речью супруги, Орлов только рукой махнул:
— А, чего там на самом-то деле стесняться… И сидит, словно здесь и была!
Он накинул плащ и, чувствуя необычайную легкость, почти полетел к уже поджидавшей его автомашине.
Да, бывают в жизни моменты, когда вдруг начинаешь вглядываться в течение событий, а они в ответ так и радуют тебя, так и гладят, благодарно улыбаясь. Все катится как по маслу. Вот и сегодня не успел Орлов войти в проходную, а там уже референт Серега навстречу с большущим букетом цветов. Приятно, конечно. И лифт как-то по особенному плавно подкатил к шестому этажу. Вошел в приемную, а там тоже толпа с поздравлениями — начальники ведущих цехов и отделов с председателями цехкомов. И в числе первых, конечно же, Абрамзон с шикарным букетом гвоздик, с бутылкой шампанского и французского коньяка. Вот ведь пройдоха! Но опять же приятно, знает тонкие струны директора, этого не отнять.
Всей толпой ввалились в кабинет. В другой бы раз сразу такой оравой не пустил, а сегодня уж ладно. Все улыбаются, душещипательные слова говорят, ну как тут откажешь. Праздник, одним словом! Орлов юркнул в комнату для отдыха, находившуюся за дверью в противоположной стороне кабинета, разделся, причесался, глянул на себя в зеркало и… душа от восторга просто сладостно застонала: «Эх, мать моя женщина, хорошо-то как!»
Немного волнуясь, вошел в кабинет, ожидавшие, увидев его при полном параде, даже зааплодировали, комплименты посыпались, как из рога изобилия. Тут как тут опять Абрамзон:
— Лев Петрович, ну вы у нас красавец, да и только! Ну как будто с этой самой звездой прямо и родились. Я серьезно, без всякого подхалимажа. Ну хоть провалиться мне на этом самом месте! Дайте на эту красоту вблизи-то полюбоваться, — тут же подскочил вплотную, впиваясь глазами в пиджак. — Ох и хороша, Лев Петрович! Ну теперь под руководством такого начальника нам сам черт даже не страшен. — И, повернувшись к остальным, игриво заметил: — Ну что ж, пора, дорогие товарищи, соседям на моторный завод и бронзовый бюст шефа заказывать. Как и полагается по закону. А чего там, — махнул рукой, — ваять, так уж в полный рост. Так ведь? Лев Петрович, когда прикажете мерку подойти снимать?
Все дружно засмеялись вместе с Орловым.
— Успокойся, Григорий Исакович, а не то сглазишь еще ненароком. С тебя вот давно уж все мерки поснимали и во всю ивановскую портреты малюют да продают. А я вот сколько тебя ни прошу, ну никак директору не подаришь. Это нехорошо. Это тебя, голубчик, совсем не украшает. Ну вот теперь-то перед всеми здесь поклянись, что не обманешь.
Посмеялись еще минут с десять и разошлись. Орлов приказал секретарю пока больше никого не пускать, а сам принялся накручивать телефон, решил лично дозвониться в министерство. Смех-то смехом, а все же странно, что из Москвы до сих пор вестей никаких. Все как повымерли.
Со второй попытки на другом конце провода наконец-то откликнулись. Думал, что Генриетта Васильевна, секретарь Игоря Анатольевича — начальника одного из управлений министерства, можно сказать, своего хорошего приятеля, но оказалось, что какая-то новенькая Филомена Петровна, а Генриетта Васильевна со вчерашнего дня в отпуске. Про себя мимолетно подумал: «Ну и баб же себе подбирают, все с какими-то странными именами. Черт знает что!» Новенькая же очень приятным, располагающим голосом сообщила, что Игоря Анатольевича, к сожалению, сейчас нет на месте, с утра пораньше укатил в Госплан по каким-то срочным делам и когда появится, трудно сказать. А затем поинтересовалась, а что у него за вопросы, может быть, что-то срочное, и она чем-то сможет ему помочь. Орлов сначала заколебался, а затем смущенно произнес:
— Да, понимаете, вроде бы неудобно и говорить-то… Ну, в общем, хотел кое-что уточнить по поводу… моего вчерашнего награждения…
В трубке тут же ответили:
— Ох, извините, что сразу не сообразила. Разрешите от имени самого Игоря Анатольевича и, конечно же, от себя лично поздравить вас с такой… я бы сказала, закономерной наградой. Как только объявится Игорь Анатольевич, непременно вас тут же соединю. — А затем озабоченно поинтересовалась: — А что, разве что-то не так получилось? Какие-то основания для беспокойства имеются?
— Да нет, спасибо, все вроде бы нормально… Если не сказать больше… Но как-то уж очень неожиданно… — ответил довольный Орлов.
В трубке по-женски интригующе заметили:
— Ну вы же должны понимать, что такие большие награды бывают всегда неожиданны. Это же не какое-то там рядовое событие. Поэтому, я думаю, что никаких оснований для беспокойства нет.
Она еще что-то хотела добавить, но тут в трубке внезапно захрипело, послышались какие-то обрывки смеха, потом что-то вроде кошачьего мяуканья и знакомые короткие гудки. Связь внезапно оборвалась. Но это уже было не важно, главное, он получил долгожданное подтверждение, что его сомнения — просто наивная чепуха. Все в полном порядке, как и полагается.
И так неплохое настроение Орлова заметно улучшилось.
— Не кочегары мы, не плотники, и сожалений горьких нет… — запел он себе под нос, — вот это уж, братцы мои, точнехонько!
Он вытянул из пачки заграничную сигарету с длинным коричневым фильтром, чиркнул красивой золотистой зажигалкой и, выпустив первую струйку дыма, включил телевизор. Быть может, что-нибудь расскажут и о его награждении в городских новостях. Совсем бы неплохо взглянуть, как все это выглядело со стороны.
Но тут вбежала румяная и счастливая секретарша и положила на край стола ярко-красную папку с золотистым тиснением в правом верхнем углу «Генеральный директор Орлов Л. П.», а ниже посередине «Документы на подпись».
Орлов бегло скользнул глазом по первым двум документам о создании каких-то там очередных комиссий, наложил утвердительную резолюцию и взял в руки проект приказа о премировании работников ОТК по итогам работы за третий квартал. В преамбуле документа говорилось, что именно благодаря самоотверженным стараниям работников этого славного подразделения по итогам работы за этот временной промежуток на предприятии были достигнуты очень внушительные результаты. Далее шел перечень различных цифр и процентов, неоспоримо подтверждавших авторитетные показатели, а уж затем само собой напрашивался и вывод, что без солидной денежной премии здесь уж никак не обойтись, а правее красовалось четырехзначное число этой самой награды, при виде которой Орлов, присвистнув, даже покачал головой. Чуть пониже как бы между прочим говорилось и о фамилиях руководителей, кто так умело и слаженно, не жалея живота своего, все время направлял и воодушевлял многочисленный коллектив работников этой бракозащитной структуры. И самой первой, естественно, смиренно значилась фамилия самого Павла Васильевича Бородкина, главного технического контролера завода, а справа от нее — непритязательная пятерка с двумя нулями, как скромная оценка его вклада на этом отрезке времени. Визы руководителей соответствующих структур были, как и положено, на месте.
Прочитав весь текст документа, Орлов, поиграв губами, задумчиво произнес: «Однако! Скромности Паше, как всегда, не занимать!» — и тут же нажал на небольшом пульте кнопку с надписью ОТК.
В кабинете Бородкина требовательно и резко зазвонил красный директорский аппарат. Павел Васильевич с резвостью десятилетнего мальчишки бросился, схватил трубку телефона, и лицо его засветилось счастливой улыбкой.
— Добрый день, Лев Петрович, здравствуйте, — начал он сбивчиво исторгать из себя поток отрывистых слов. — Разрешите еще раз, понимаешь, от всей души вас горячо и сердечно поздравить, — и он приложил руку к груди, — с самой высокой оценкой Родины. Пожелать вам, Лев Петрович, отменного здоровья на целую сотню лет, огромного счастья и непременной удачи, понимаешь, во всех ваших делах. Ну а мы, ваши преданные помощники, будем, понимаешь, и дальше верой и правдой служить… нашему общему делу и шагать с вами нога в ногу. Слушаю вас, Лев Петрович…
— Спасибо, Паша, за добрые поздравления, понимаешь, — шутливо передразнил он своего подчиненного. — Ты прямо художник слова. Я их все, безусловно, принимаю. Здорово сказал, а в особенности насчет того, чтобы, как ты выразился, идти нога в ногу. Это, конечно, хорошо… Но вот сам ты шагаешь уж очень широко. Смотри, штаны не порви.
Улыбающееся лицо Бородкина приняло недоуменное выражение и густо покраснело.
В то же самое время кто-то тихонько стукнул в дверь кабинета и, уже войдя, задал вопрос: «К вам можно?»
Павел Васильевич отчаянно замахал рукой на вошедшего, давая понять, что его присутствие здесь сейчас совершенно неуместно и чтобы тот немедленно удалился. Но требование его осталось невыполненным, и пришедший никуда не ушел.
— Извините, но я вас не очень-то понял, Лев Петрович, — проговорил он конфузливо, приглаживая волосы на голове.
— Да я насчет твоей прокламации о премировании. Слушай, в который уж раз убеждаюсь, что от скромности ты, Павел Васильевич, никак не помрешь. Ты там со своими поддужными вперед паровоза, то есть производства, на тройке вороных летишь. Только пыль за тобой столбом. Сегодня-то, сам понимаешь, у меня есть веский повод твои цифири оставить без изменений. Но в следующий раз ты все же поимей хоть каплю гражданской совести. С такими каракулями ко мне больше не приходи.
А в это же самое время Бородкин, зажав микрофон трубки рукой, резко повернулся к вошедшему и, сделав дикое выражение лица, пронзительно закричал:
— Я же сказал, мать вашу, немедленно выйдите! Видите, я с генеральным директором разговариваю! — и тут же, отвернувшись, снова подобострастно заулыбался:
— Я вас понял, Лев Петрович. Заранее большое спасибо вам за исключительно справедливое решение и мудрые напутственные слова. Ваши пожелания, Лев Петрович, для нас — самый высочайший закон.
Видимо, все же что-то расслышав, Орлов тут же переспросил:
— Ты что, там не один? Ты с кем там еще разговариваешь?
Павел Васильевич хотел было, находясь в сильном раздражении, по своему обыкновению выпалить, что приходят тут всякие болваны без приглашения. Но вместо этого почему-то произнес:
— Да рабочие, Лев Петрович, тут подошли по одному неотложному вопросу. Я их сам вызывал.
Заканчивая разговор, Орлов тут же бросил напоследок:
— Ну ладно, давай там занимайся с гегемоном. Когда закончишь, перезвони.
Павел Васильевич, довольный полученным результатом, аккуратненько повесил трубку на место, и тут его мысли наконец-то пришли в согласие со словами. Он повернулся к вошедшему упрямцу, какому-то очкарику с пробором посередине головы, приблизился на пару шажков и возмущенно заорал:
— Я что сказал, мать твою за ногу?! Чтобы вы немедленно вышли отсюда, понимаешь! Черти что! Не даете нормально с директором переговорить. Что, я вам попугай, что ли, что б по сто раз одно и тоже долдонить! В чем дело? Кто вас сюда приглашал? — и сам тут же ответил: — Я вас сюда не приглашал… И вижу вас первый раз в жизни, понимаешь…
— Я приглашал, — раздался тяжелый бас у Бородкина за спиной.
От неожиданности хозяин кабинета даже вздрогнул и, обернувшись, с изумлением увидел на своем месте одетого в отличную серую тройку какого-то незнакомого мужчину в заломленном на ухо сером берете, а вместо галстука с бабочкой в мелкий горошек. Лицо сидевшего в кресле показалось как будто знакомым, но припомнить его сейчас Павел Васильевич был не в состоянии. А неизвестный, как ни в чем не бывало, продолжал:
— Да, драгоценнейший вы наш Павел Васильевич, это я счел нужным его пригласить. И должен сказать, что в отличие от вас это очень почтенное лицо. Рекомендую. Мой помощник Тарантул.
Совершенно ничего не понимая, откуда вдруг взялся этот прифранченный тип, да еще нахально уселся в его руководящее кресло, Бородкин, как баран, посмотрел на него, а затем гневным голосом снова бросился в наступление:
— Какой такой еще Тарантул, понимаешь? Что за дурацкая галиматья? Это что, кличка блатная? А, собственно говоря, вы-то кто такой и по какому праву ведете себя так… бесцеремонно? Да я сейчас милицию позову… — и Павел Васильевич сделал попытку прорваться к двери, но путь ему преградил какой-то неизвестный здоровяк в кепке и клетчатом пиджаке.
Окинув взглядом бесстрастное широкоскулое лицо парнины, его мощную, проступающую через одежду грудь, Павел Васильевич понял, что шансов осуществить задуманное у него, пожалуй, маловато.
А загорелый самозванец, без всякого зазрения совести оккупировавший его почти что родное руководящее кресло, поблескивая желтым металлом во рту, терпеливо продолжал:
— Во-первых, никакая это не кличка, остроумный вы наш, а самое обыкновенное имя. Как, к примеру, ваше или мое. Так его просто зовут. Во-вторых, милицию звать не рекомендую, потому как она вам, разудалый вы наш, ничем не поможет. Ну, а в-третьих, кто я? — он задумался на мгновение и печально вздохнул. — Было бы попроще вам это все объяснить, если бы вы кроме периодической печати в виде газет читали хоть какую-нибудь приличную литературу Ну, к примеру, что-нибудь из Михаила Афанасьевича Булгакова. Я уж не говорю об известнейшем сочинении старика Иоганна Вольфганга Гете. А так как вы человек невежественный, неверующий и глубоко безнравственный, то мне затруднительно вам это объяснить. — Неизвестный весело улыбнулся и, погладив пальцем ниточки усов, произнес: — Ну, предположим, что лицо, обладающее компрометирующей вас информацией.
Павел Васильевич, подозрительно поглядывая исподлобья на говорившего и находясь еще под впечатлением разговора с директором, попытался вновь перейти в наступление:
— Какой такой, понимаешь, информацией? Не на-адо, перестаньте. Зачем из меня идиота лепить! Да я вижу, что это какой-то наглый, бессовестный шантаж, а вы просто… зарвавшийся шантажист!.. Попрошу сейчас же очистить помещение! — закончил он преувеличенно требовательно и бодро.
При этих словах, вопреки ожидаемой реакции, лицо сидевшего в кресле еще больше смягчилось и он, откровенно улыбаясь, произнес:
— Ну вы меня и развеселили… Премного благодарен. Но скажите, наичестнейший вы наш Павел Васильевич, и для чего же мне вас шантажировать-то? Мне это вроде бы как-то не к лицу. В отличие от вас я такими вещами не занимаюсь. Так ведь, Галактион?
— Знамо дело, для вас это занятие никак невозможное, — неуклюже буркнул парень в клетчатом пиджаке.
— Вот видите. А я что говорил! А ты с этим согласен, Тарантул? — обратился сидевший в кресле к очкарику с пухлым портфелем.
— Я точно также нисколько не сомневаюсь, что сказанное вами заслуживает абсолютного доверия. Я бы сказал, что иное просто исключено. В то же самое время не могу не заметить, что произносимые этим субъектом слова не стоят даже и блошиного укуса, потому как этот самовлюбленный и спесивый индюк большой трус, похабник и лжец. — При этих словах Бородкин нервно задергал левым плечом и еще больше покраснел. — И я считаю своим долгом заявить, что его надо бы, пожалуй, как следует проучить.
— Что такое, что такое, — с испугом в глазах затараторил Бородкин, — вы это бросьте! Это вам не какая-то там шарашкина контора. Это передовое государственное предприятие, понимаешь, а я ответственное должностное лицо… Да вы знаете, что за это будет? — и он попытался еще раз прорваться к двери, но от подставленной ноги Галактиона споткнулся и рыбкой полетел на обшарпанный паркет.
От сильной боли Бородкин болезненно сморщил лицо и, схватившись за правую коленку, увидел рядом еще какого-то рыжего мальчишку-пионера, участливо наклонившегося над ним.
— Дяденька, — проникновенно проговорил мальчишонка, — я-то ведь знаю, что дальше произойдет, а вы вот даже себе и не представляете, — и он глубоко и печально вздохнул.
— Тарантул, позаботься, чтоб за дверью напрасно не беспокоились, а ты, Аллигарио, пожалуй, можешь и начинать, — спокойно пробасил неизвестный, закуривая сигарету. — Пускай этот надутый ответственный прохвост прочувствует на своей шкуре, как других запрягать. Да смотри, не загони, а не то помрет невзначай. Его черед еще не пришел.
Не успел Бородкин даже ничего и сообразить, как мальчишка накинул ему на голову неизвестно откуда взявшуюся уздечку, вспрыгнул на спину и, больно ударив сандалиями по ребрам, азартно и визгливо прокричал:
— Но-о, поехали!
Павел Васильевич от такого неприкрытого хамства аж даже и речь потерял, затем, конечно же, взбрыкнулся, пытаясь сбросить с себя нахаленка, набрал полные легкие воздуха, чтобы прокричать «Я тебе, рыжая морда, покажу поехали», но вместо этого, встав на дыбы, разразился зловещим ржанием. В тот же миг стены и пол куда-то исчезли, вместо них под ногами замелькала пожухлая трава вперемежку с валежником, пересыпанные пожелтевшими листьями, а покуда хватало взгляда, виднелись высоченные елки, березы да другие большие деревья. Тут он скосил разгоряченный глаз прямо под ноги и к своему недоумению и ужасу разглядел мелькающие лошадиные копыта. В следующий же миг от поразившей его неожиданности он даже осел, снова привстал на дыбы и испуганно захрапел. И только тут он отчетливо понял, что, как ни странно, превратился в мчащегося по лесу коня.
Юный же наездник, умело натянув поводья, больно саданул по бокам шпорами и тоненьким визгливым голоском надрывно закричал:
— А нну не балуй, чертяка, аллюр!..
Секретарь Павла Васильевича увидела, как из кабинета ее шефа вышел мужчина, который как-то незаметно успел туда мимо нее прошмыгнуть, с ровным пробором в волосах точно посередине головы, державший в руке старенький пухлый портфель, очень вежливо раскланялся, выложив при этом на стол перед ней целую упаковку импортной жевательной резинки, и, мягко улыбнувшись, произнес:
— Уважаемый Павел Васильевич в аккурат сейчас разучивает старинный восточный комплекс дыхательных упражнений для поддержания своего драгоценного здоровья и концентрации энергии. Он велел передать, что категорически просит минут пятнадцать его не беспокоить, — и с этими словами он быстро удалился.
А в то же самое время в кабинете генерального директора происходили следующие события.
Незаметно докурив сигарету и все время посматривая на экран телевизора в надежде наконец-то увидеть интересующие его кадры, Орлов в самом благодушном расположении духа после некоторых незначительных колебаний собирался-таки поставить размашистую подпись на известном проекте приказа. Он уверенно потянулся к чернильному прибору, взял авторучку, и тут как раз в начавшихся городских новостях объявили о сенсационном репортаже телеведущей Марины Румянцевой.
Хозяин кабинета, радостно вскинув брови, подумал, что это уж точно о нем и полностью переключился на голубой экран. Но уже после первых же фраз ужасно картавящей тележурналистки понял, что речь пойдет о каких-то странных и загадочных событиях, произошедших позавчера вечером в районе волжской набережной. О чем он слышал, естественно, впервые.
Девушка интригующе сообщила, что первым предоставляет слово одному очень информированному очевидцу и, можно сказать, прямому участнику этих необъяснимых событий, который наблюдал все своими собственными глазами и сейчас с радостью желает поделиться впечатлениями с остальными жителями родного города. После чего в кадре на фоне знакомых окрестностей набережной появился плавающий в воздухе старенький помятый костюм с голубоватой рубахой и черной потасканной кепкой, которые, при образном смелом мышлении можно было предположить, были надеты на их невидимого обладателя. Точь-в-точь, как в отдельных эпизодах фильма «Человек-невидимка» по рассказу Уэлса. Девушка заинтересованно задавала вопросы, а костюм с кепкой, кривляясь, как-то странно мяукали и мурлыкали.
На первый взгляд можно было подумать, что это просто юмористическая передача, но телеведущая с самым серьезным видом продолжала плясать вокруг плавающей одежды и, обращаясь с экрана к воображаемым зрителям, давала пространные пояснения. Ситуация была более чем комичной. Не удержавшись от нахлынувшего смеха, директор прыснул и беззвучно затрясся телом, и в то же самое время чернильная капля, висевшая на самом кончике застывшей в воздухе ручки, мгновенно сорвалась с пера и плюхнулась прямо на премиальное число, стоявшее против фамилии Бородкина.
Орлов, бросив ручку на место, потянулся за носовым платком и принялся вытирать заслезившиеся глаза, а упавшая капля, расплывшись, съела полностью цифры намечаемой премии.
Если бы кто-нибудь сейчас внимательно вгляделся в очертания чернильной кляксы, а в особенности через увеличительное стекло, то непременно бы обнаружил, что она удивительно похожа на профиль Мефистофеля. Случайность это или нет, я сказать не берусь. Уж как тут фантазии вашей заблагорассудится, выводы делайте сами.
И тут трансляция внезапно прервалась, появилась заставка с видом Волковского театра, а через некоторое время диктор поставленным голосом, предварительно извинившись перед телезрителями, невозмутимо сообщил, что по техническим причинам репортаж прерывается. О времени выхода его на экран будет сообщено дополнительно. Снова появилась заставка с театром, и тут же зазвучала старая запись арии Мефистофеля из оперы Гуно «Фауст» в исполнении знаменитого Шаляпина. Низкий, потрясающе красивый голос певца мощно гремел, возвещая о том, что сатана там правит бал, а глупые людишки, гонимые алчностью и жаждой наживы, как и прежде, продолжают упорно гибнуть за драгоценный металл.
Выключив телевизор, весь еще красный от разбиравшего его смеха, Орлов попросил секретаря позвать к нему председателя профсоюзного комитета и секретаря парткома.
Буквально через самое короткое время улыбчивая Верочка послушно доложила, что председатель профкома скоро будет, а вот самого Шумилова она пока найти не смогла, но наказала немедленно разыскать.
Через пару минут в дверях кабинета появился профсоюзный лидер предприятия Александр Владимирович Серов, интеллигентного вида высокий мужчина сорока восьми лет, с сильной проседью в зачесанных назад волосах.
Усадив его за стол, Орлов весело поинтересовался, не удалось ли тому случайно посмотреть так называемый сенсационный репортаж в утренних городских теленовостях. А узнав, что нет, выразил сожаление и принялся оживленно пересказывать о плавающих в воздухе и мяукающих костюме и кепке. Самым естественным образом реагируя на рассказ генерального директора, председатель профкома не уставал удивленно вскидывать брови и изумленно восклицать: «Не может быть, Лев Петрович! Неужели? Вот это да…»
Закончив обсуждение репортажа, новый герой осведомился и о реакции средств массовой информации на его награждение. Профсоюзный лидер тут же, к понятному удовольствию Орлова, доложил, что редакция заводской газеты для завтрашнего номера спешно готовит развернутый материал по вчерашнему событию и что практически все четыре страницы газеты в той или иной мере будут касаться столь радостного и неординарного факта, а также непременных откликов и приветствий заводчан. Остальная же пресса на столь неожиданное событие отреагировать пока не успела, но, по его мнению, сегодняшнее ее затишье наверняка является замедленной реакцией перед завтрашней бурей. Бурей самых положительных откликов и сердечных поздравлений.
А в это время дверь приоткрылась, и румяная Верочка, вихрем ворвавшись в кабинет, радостно сообщила:
— Лев Петрович, вам срочная телеграмма, запечатанная, не иначе как поздравительная, — и протянула свернутый пополам лист сероватой бумаги, заклеенный ленточкой посередине.
Секретарь, довольная тем, что принесла хорошую весть, вышла, а Орлов тут же развернул телеграмму, пробежал глазами, и лицо его, выразившее недоумение, густо покраснело.
— Ну что там, Лев Петрович? — нетерпеливо поинтересовался руководитель профкома. — От кого пришло поздравление?
— А черт его знает! — буркнул озадаченно тот. — Похоже, от каких-то злопыхателей, — и подал листок председателю профкома. — На вот, сам прочитай.
Тот побегал глазами по бумаге и, ничего не понимая, принялся перечитывать вторично. Да и как тут было с первого раза разобраться, если общий смысл телеграммы был непонятен и крайне противоречив. Всего два небольших предложения, но текст каждого из них казался нелогичным и взаимоисключающим.
Душевно поздравляю заслуженной наградой тчк Она так же фальшива зпт как и трудовые подвиги ваши тчк
В конце никакой подписи не стояло, а чернела какая-то клякса, между нами говоря, очень схожая с той, что поселилась на проекте приказа о премировании работников ОТК.
Серов наконец оторвал глаза от бумаги, конфузливо взглянул на шефа, мучительно соображая, какие же дать по этому поводу комментарии, но в следующий же момент с ним что-то произошло, потому как бледное лицо его вдруг вытянулось, рот приоткрылся, а глаза повылезали из орбит и с жутким страхом уставились в ту точку пиджака, где у Орлова находилась высокая правительственная награда.
Хозяин же кабинета, увидев резкую перемену в состоянии профсоюзного лидера, подумал, что не иначе как тому стало плохо, и сам, сильно забеспокоившись, тут же выскочил из-за стола:
— Александр Владимирович, ты чего?.. Тебе что, плохо?.. Сердце, что ли? Так давай срочно врача позовем…
Но тот, застыв, как парализованный, так ничего и не смог произнести. А лишь скрюченным указательным пальцем руки ткнул пару раз в то самое место, где у Орлова покоилась медаль. Директор тут же проследовал взглядом в указанном направлении и, представляете, никакой золотой звезды там не обнаружил?! На красной колодке, вырезанной из цветного картона, болталась какая-то крупная пуговица на белой нитке!.. И больше ничего! Вот так фокус! Никакой золотой медали не было и в помине!
А дальше председатель профкома увидел, как хозяин кабинета сильно побелел, затем попытался было что-то произнести, но, приоткрыв страдальчески рот, так ничего и не выдавил из себя, а лишь, шумно втянув воздух, как-то жалко улыбнулся. Подскочивший Серов помог ослабшему директору добраться до кресла, а тот уже с сильно побагровевшим лицом одним движением сорвал с груди никчемную побрякушку и с остервенением швырнул ее подальше от себя.
— A-а, к чертовой матери!.. Ты знаешь, Саша, — зашептал он еле внятной скороговоркой, — между нами, девочками, говоря, я с самого начала всей этой кутерьмы с награждением постоянно предчувствовал, что здесь кроется какой-то подвох. Так не бывает, чтоб на партийном собрании… Но, слышь, ведь все как по нотам, разыграно… У всех на глазах… И как теперь из этого дерьма выбираться, не представляю… Но я ведь, понимаешь, главное, и из Москвы подтверждение получил… Правда, по телефону отвечала новенькая с каким-то дурацким именем… Что-то наподобие Фибромы или Фибромены Петровны. Неужели все это подстроено? А, как ты думаешь? Ведь это же гнусность! Это же низко! Это же просто черт знает что! — Орлов достал из стола таблетку нитроглицерина и судорожно сунул ее под язык. Руки его ужасно дрожали.
Вконец растерявшись, и в прямом смысле слова ополоумев от подобного поворота событий, профсоюзный лидер лишь мямлил, словно заучивая наизусть, имя и отчество его так гнусно и неизвестно кем обманутого шефа.
Через какое-то время, несколько придя в себя, он вызвал в кабинет к директору врача, дал неотложные указания референту и секретарю, предварительно что-то пошептав им в самое ухо, отчего у тех мгновенно испугались глаза, а челюсти просто отвисли. Еще через непродолжительное время генеральный директор с диагнозом «гипертонический кризис» был срочно доставлен в отдельную палату одной из лучших городских больниц, а по поводу его награждения на предприятии официально воцарилась гробовая тишина.
Да, для полноты информации и впечатлений нам необходимо на время вернуться на седьмой этаж административного здания в приемную Павла Васильевича Бородкина и сделать некоторые пояснения.
После ухода странного типа с пробором посередине головы, отлично зная деспотичный и скандальный характер своего начальника, секретарь Бородкина курносенькая и шустроглазая Галя постаралась набраться терпения и в точности выполнить переданные от шефа предписания. Но когда стрелки часов, висевших в приемной, уже трижды подряд пробежали пятнадцатиминутное расстояние, ее болезненно-слабое, как у большинства женщин, терпение лопнуло окончательно и она, аккуратненько приоткрыв первую входную дверь кабинета, стукнула в нее кулачком и тихонько позвала:
— Павел Васильевич, к вам можно?
Но на ее удивление за дверью почему-то никто не откликнулся.
Тогда она уже более настойчиво постучала во вторую дверь и погромче задала все тот же самый вопрос. Но и повторная реакция на ее слова была абсолютно идентичной. Или, иначе говоря, совершенно никакой реакции не последовало. И тут в ее сердце вспорхнуло смутное подозрение, и она, уже не раздумывая, толкнула дверь и ворвалась в кабинет.
То, что увидела секретарь в следующий момент, можно сказать без всякого преувеличения, поразило ее до глубины души. Ее чуткое женское сердце мгновенно сжалось и от страха просто похолодело. За широким председательским столом в знакомом кожаном кресле она обнаружила своего грозного шефа, но, если бы вы видели, в каком разнузданно диком состоянии! Ворот расстегнутой и мятой рубашки небрежно скособочился на сторону, жеваный по виду галстук завалился куда-то за плечо, по красному, словно распаренному в бане лицу сбегали капельки крупного пота, а слипшиеся от влаги волосы были страшно всклокочены. И вообще, был он весь мокрым и даже как будто взмыленным, а в комнате плавал зловонный запах потовых выделений, от которого было не продохнуть. Сам же Бородкин, похоже, находился в каком-то полуобморочном состоянии, а изо рта у него торчал пучок зеленой травы, который он, пуская слюни, продолжал методично жевать. Одним словом, вид у Павла Васильевича был просто ужасающим.
Вконец напуганная внешностью своего дражайшего шефа, впечатлительная секретарша громко ойкнула, испуганно вздохнув, схватилась руками за голову, а затем их зачем-то прижала к груди. В тот же самый момент ее крепкие ноги, ослабев, подкосились и она, плюхнувшись на пол, потеряла сознание…
Что же происходило потом в кабинете главного контролера завода, о том наше повествование умалчивает, но, без сомнения, смелое воображение читателя может здесь славненько пофантазировать.
Да, чуть не забыл. Очень престранная история, как рассказывают очевидцы, приключилась тем же днем и еще с одним нашим общим знакомым — с заместителем директора по быту Александром Петровичем Конуриным. Надеюсь, что вы его не позабыли? Ну и что же случилось, спросите вы? Да, откровенно говоря, почти ничего, если не считать того факта, что где-то минут за двадцать до перерыва на обед, который по заводскому графику начинался ровно в двенадцать часов, из его кабинета вышла сначала одна личность, не то женщина, не то уж мужчина с накрашенными губами, напудренным носом и в соломенного цвета парике. Через какое-то время вторая, а следом за ней и третья подозрительная персона.
Первая личность была мощного телосложения, в белых дамских перчатках очень внушительного размера, в серых брюках и клетчатом пиджаке. При виде ее стоявшие рядом с кабинетом две опытнейших представительницы отдела быта, разом онемев, уставились и проводили персону изумленными взглядами. Потом, выразительно переглянувшись, что-то начали шепотом оживленно обсуждать. Но в это время дверь кабинета вновь отворилась и оттуда вынырнула еще одна шарообразная странная личность с какой-то прямо кошачьей физиономией, тоже с раскрашенными губами и крупными золотистыми клипсами на ушах. На голове у нее находился убор, исключительно напоминавший обыкновенную затасканную кепку, повернутую козырьком назад. В руке личность держала атласный бюстгальтер, который при виде уставившихся на нее работниц отдела быта она преспокойненько сунула к себе за пазуху.
Не успели женщины закрыть рты, как из-за двери появилась и третья личность довольно хрупкой комплекции, в круглых очечках, тоже с напомаженными губами, сильно разрумяненным лицом и тонкими усишками на верхней губе. На правом лацкане в тонкую полоску пиджака выделялась красная пластмассовая брошь в виде сердца, пронзенного черной стрелой, с надписью на английском языке «I love you, my baby». Странная личность, взглянув на остолбеневших работниц, шутливо помахала тонкой рукой, облаченной в розовую перчатку, и сначала по-французски произнесла: «Оревуар, мадам». А потом уже по-русски добавила: «Лучшие новости — это свежие новости».
После того как последняя личность пропала на лестнице, никто из кабинета Конурина больше не выходил. Оторопевшие женщины наконец-то обрели дар речи, а врожденное любопытство подтолкнуло их к двери начальника, приоткрыв которую, они застали Конурина что-то пишущим за столом. Он тут же приподнял крупную голову и недовольным голосом пробурчал:
— Ну кто там все время дверь открывает? В чем дело? Лидия Васильевна, вам что-нибудь нужно, какое-то срочное дело? Тогда зайдите и перестаньте, наконец, с дверями играться.
Но работницы отдела быта, таинственно переглянувшись, только потихоньку прикрыли створку и бросились почти бегом куда-то по коридору. А сразу же после обеда большинство их знакомых были крайне заинтригованы очень скандального рода информацией… Ну вы-то, конечно же, догадались о ком и о чем.
Заводской обеденный перерыв был еще в самом разгаре, когда Жорка Буфетов после стольких сомнений наконец принял для себя очень важное, можно даже сказать, судьбоносное решение. Но не будем спешить, давайте обо всем по порядку. И начать повествование об этом необходимо, вернувшись на сутки назад, во вчерашний день, когда раздосадованный неприятным разговором с котообразным гражданином о поэзии вообще и о его стихах в частности, Буфет покинул набережную и отправился восвояси, подумывая о кислых щах со сметаною и об отварных макаронах с чем-нибудь тоже.
Но обед, откровенно говоря, почему-то не задался, и виною тому был его совсем неважнецкий аппетит. Щи уже не казались такими желанными, и, проглотив буквально пять-шесть ложек, не больше, он отставил тарелку в сторону и лениво взглянул на желтоватые макароны с поджаристой крупной котлетой. Всасывать их со свистом, как бывало всегда, сегодня тоже совсем не хотелось.
Ни с того ни с сего Жорке вдруг припомнилась строчка из написанного им только что свежего стихотворения насчет мух, которые уже алчно проносятся над погибающей юной плотью, и он ярко представил, что, покружившись и погудев немного, эти самые глупые твари непременно опустятся на объект своего вожделения. А через самое короткое время на этом месте уже будут ползать сначала маленькие белые личинки, которые, отъевшись на бесплатных харчах, станут толстыми и ленивыми червями, а потом опять превратятся в летающих насекомых. Жоркино богатое воображение вдруг представило, как бы эти толстые личинки ползали в теплых макаронах, как в съедобных лабиринтах, и он подозрительно взглянул на свою нетронутую тарелку. Неохотно воткнув вилку в румяную котлету и разломив ее пополам, он заметил внутри какие-то светлые толстые волокна, которые снова напомнили ему белых противных червей, и, сморщившись от неприятных картин, отодвинул тарелку подальше, чувствуя явные позывы к тошноте.
«Этого-то вот только и не хватало. Зачем же портить себе самому аппетит столь противными видениями», — тоскливо подумал Буфет, решив выбросить все из головы. Чтобы как-то подсластить неприятные ощущения, он навел большущую кружку сладкого чая, бросив туда на пару ложек песка побольше, чем обычно, и залпом опустошил. Но вопреки всяческим ожиданиям чай в организме приживаться не захотел, и его тут же сильно стошнило, вывернув все внутренности наизнанку.
Закончив изматывающую процедуру, он ослабевшими ногами доплелся до родного дивана и попробовал немного передохнуть. Но лишь только он прикрыл отяжелевшие веки, как вся квартира почему-то вдруг закружилась, а внутри живота словно лопнула какая-то пружина, и Жорка снова, прикрывая рот рукой, кинулся в ванную, где его рвало опять и опять. На глазах у него выступили крупные слезы, ноги дрожали, а во рту ощущалась противная горечь.
«Получается, что котообразный фрукт будто в воду смотрел, говоря о болезнях желудка», — огорченно подумал Буфет и ощутил пронзительную резь где-то в самом низу живота. Это уже были совсем нехорошие симптомы.
Едва отдышавшись, он достал из металлической коробки из-под импортного печенья две большие угольные таблетки, которые не раз выручали его, бросил их в рот и попытался проглотить насухо, без воды. Но не тут-то было. Обе таблетки, присосавшись, как пиявки, к гортани, падать в желудок совсем и не собирались. Тогда, осознав, что другого выхода нет, он плеснул в фарфоровую кружку немного кипятку и решил их запить водой. Но, откровенно говоря, этот трюк не только не помог, а, напротив, усугубил его бедственное положение потому, что, как только он сделал пару крупных глотков, пытаясь с помощью воды протолкнуть активированный уголь в желудок, непослушные таблетки вместе с жидкостью тотчас же выпрыгнули обратно.
Каждый, наверное, согласится, что в жизни чаще всего дух также крепок, как и здоровье человека. Не зря же говорят, что в здоровом теле здоровый дух. С уходом здоровья, как правило, и состояние духа тоже меняется. То же самое случилось и с Жоркой. Внезапно осознав, что он болен и, быть может, даже достаточно серьезно, настроение Буфета пришло в крайнее уныние и подавленность. Давно уж подмечено, что один день болезни и скорби дает во много раз больше пищи для размышлений, чем целая неделя, проведенная в праздности и веселье. Глубина познания жизни вытекает из трудностей, а праздность и легкость ведут к беспечности.
Сам Жорка уже нисколько не заблуждался по поводу своего состояния. Но удивительным, однако, здесь было то, как этот самый прилипчивый тип со странной кошачьей физиономией мог предположить, а точнее, предвидеть, что это случится в ближайшее время.
И что бы все это могло означать? Неужели он все же чем-то действительно отравился, а слова толстяка лишь простое совпадение? А быть может, этот прилипало сам практикующий врач, и симптомы наступающей болезни он сумел прочитать у него по лицу? Не очевидно, но вполне вероятно.
Жорка бросился к трюмо в коридоре и оценивающе взглянул на себя. Из зеркальной глубины на него уставился побледневший и осунувшийся двойник с залегшими тенями около серых испуганных глаз и всклокоченными волосами. Да, видок, однако, был неважнецким.
Как бы то ни было, но можно определенно сказать, что ни угольные, ни какие другие таблетки, ни забота не на шутку всполошившихся родителей, ни самый внимательнейший осмотр школьного друга его отца, опытнейшего врача и светилы местной гастроэнтерологии профессора Бориса Олеговича Георгиевского, и его ценные указания не принесли Буфету никакого положительного результата. Оставалось последнее — завтра с утра полностью сдаться на милость безжалостным врачам, пройти самое тщательное обследование, а там уж…
В голове, хочешь не хочешь, как подлые мухи, закружились такие пренеприятнейшие существительные, как гастрит, колики, язва и самое чудовищное и безнадежное слово «рак». Мысленно Жорка их, конечно, не принимал и, пугливо отгоняя подальше, соглашался на менее пугающие словосочетания: недоброкачественные продукты, небольшое отравление, несварение желудка, временный характер и даже острая дизентерия, хотя явных симптомов последнего не наблюдалось. Здоровье Жорки медленно, но неуклонно угасало. Вкусив неприятных ощущений и эмоций, он с неизъяснимой надеждой и верой прислушивался к своему молодому организму, томительно ожидая положительных изменений, но тот, похоже, радовать своего хозяина почему-то не собирался. Наоборот, к вечеру ко всем прочим пугающим резям и болям прибавилось еще и какое-то легкое жжение, которое время от времени неприятно напоминало о себе. Жорка уже ругал себя самыми последними словами за то, что так пренебрежительно и безрассудно относился к собственному здоровью, и мечтательно сожалел, что если бы все повернуть хоть на несколько дней назад, он бы уж непременно что-то да изменил…
Наступившая ночь облегчения не принесла. Изрядно намучившись и мысленно, и физически и уже прочертив зыбкую дорожку к самому худшему, что его могло ожидать, Жорка забылся лишь под самое утро и очнулся, когда за окном бодрствовал ясный день, а часы показывали без пятнадцати полдень. Что-то надо было предпринимать. И тут в Жоркиной усталой и отчаявшейся голове отчетливо и ясно всплыли слова котообразного оппонента насчет их возможной встречи в тринадцать часов на том же самом месте, и он принял важное для себя решение — снова отправиться на набережную. Его интуиция говорила, что это, возможно, единственно правильный выход в сложившейся ситуации, а все остальное большого значения уже не имеет…
Итак, приняв важное для себя решение, Георгий Буфетов направился на набережную в район бывшего губернаторского дома. В подавленном состоянии, испытывая разбитость и болезненность в ослабленном теле, он кое-как доплелся до нужного места и увидел тех, кого и искал.
— О, Георгий Иванович, драгоценный, какая радость, какая неожиданная встреча, — обрадовано воскликнул вчерашний прилипало, резво подпрыгнув со скамейки. — Причаливайте к нам. А мы тут после плотненького перекусона, — и он погладил себя по выпуклому животу, — совершаем, можно так сказать, послеобеденный моцион. На свежем воздухе. Красота! И, между нами говоря, и вас вот совсем недавно вспоминали. Ну а как, порасскажите, поэтическим натурам сегодня пообедалось?
Жорка присел на скамейку и выдавил кислую гримасу.
— Спасибо, но я еще не обедал… пока. Что-то не хочется.
— О, так у вас не иначе как разгрузочный день? Похоже, что вы даже и не завтракали? — словно издеваясь, ехидно затараторил котообразный тип. — Похвально, похвально, что не забываете о своем драгоценном. Кисленькие щи со сметаной, — перешел он почти что на шепот, — и кусок черного хлеба с подсолнечным маслом… И так в течение тридцати дней подряд. Почти что по Брэггу… Исключительно помогает. В организме наступает завидная легкость, а в мыслях полное просветление… А мы все вот жареных курочек пробуем, да и осетринкой не прочь побаловаться. Правда, в одном магазине пообещали анчоусов с полбочонка, но вот пока что еще не подготовили, — вздохнул он печально и тут же вытащил из-за пазухи здоровенную голову копченого осетра и, ухватив ее рукой прямо за нос, впился зубами в змееподобный загривок.
Жорка изумленно вытаращился на голову диковинной рыбы, которую приходилось видеть лишь только на картинке, и тут же почувствовал новый прилив тошноты, отчего отпрыгнул на самый конец лавочки и склонился над серебристой урной.
— Ну не хотите осетрины, тогда, может быть, хороший бифштексик… с кровью, — взбодрив усы, не унимался котообразный толстяк.
— Тарантул, достань господину поэту говяжий бифштекс из портфеля. По-моему, он еще совсем не остыл?
— А мне вот почему-то кажется, что Георгию Ивановичу сейчас вовсе не до еды, — громко ответил усатый очкарик, который Жорке вчера приглянулся.
— Да? — вроде бы удивился котообразный фрукт, с хрустом вгрызаясь в голову осетра. — Ты так думаешь?
— Я не думаю, я просто уверен, — откликнулся тот. — Потому что, как мне кажется, он здорово приболел. А ну сам взгляни на него повнимательнее.
— Неужели? — всплеснул руками толстяк, зашвырнув остатки обглоданной головы на газон. — Ай, яй, яй! — покачал он сокрушенно головой. — Вы посмотрите, какие неприятности. А я-то думал, что мы с художником мрачного слова вновь о поэзии немного подискутируем. Обсудим некоторые насущные проблемы, вскроем критически метким словцом гнойные язвы на теле народа. А тут, видишь, какие неприятности! Георгий Иванович, — пододвинулся он к Жорке почти вплотную, — неужели мой коллега не ошибается?
— А то вы сами как будто не знаете, — скорчился Жорка от новых резей внутри живота.
— Клянусь рогами последнего тура, — сделал толстяк удивленное выражение, — и даже понятия никакого не имею. Ну, а если бы знал, то прошу не сомневаться, тут же непременно поспешил бы на помощь. Так ведь, Галактион? — обратился он к третьему спутнику.
— Дык, знамо дело. В аккурат так и есть… — промямлил, вздыхая, светловолосый битюг.
— Вот видите! — развел руками котообразный. — А вы меня, как я понимаю, вроде бы даже в чем-то подозреваете. И совершенно незаслуженно, замечу. Так что все же с вами приключилось, Георгий Иванович. Поделитесь со своими, можно сказать, старыми знакомыми. Может быть, общими усилиями и справимся… с вашей бедой.
Жорка недоверчиво посмотрел исподлобья на него, тут же сморщился от новой боли и, держась руками за живот, пролепетал:
— Заболело у меня вчера все там внутри… как-то неожиданно. И есть, и даже пить не могу… Рвет и мутит меня постоянно… И таблетки уж никакие не помогают. Не знаю, что и предпринимать… Помогите, если, конечно же, можете, — с надеждой взглянул он на котообразного и его спутников.
— Вот так незадача! — сделав печальную мину, хлопнул себя по коленке толстячок. — В таком чудном возрасте и такие ужасные болячки. Это ж надо, как мерзопакостно вышло! Какая трагедия, какая печаль для родителей… Но что-то же надо делать, — повернулся он к своим спутникам, — как-то же надо помогать страждущему человеку. А ты как думаешь, Галактион?
Парнина заерзал на лавке, засопел и, сдвинув кепку на самые глаза, поскреб затылок.
— Так… знамо дело. Вроде как оно и того. Почему бы и нет…
— Вот и я так думаю, — выпалил пухленький. — А ну, Георгий Иванович, откройте рот и покажите язык.
— Зачем? — искренне удивился Буфет.
— Ну надо, надо. Делайте, как вам говорят. А то как же я вам смогу помочь.
Жорка послушно открыл рот и высунул наружу язык.
— Так, так, — посмотрел на язык котообразный. — Я так и знал!.. — нахмурился он. — Дело плохо! Как говорил один наш знакомый, очень запущенный вариант. Но, впрочем, некоторые небольшие надежды все же имеются. Да… Но без вашей помощи, Георгий Иванович, безусловно, не обойтись. Тут уж как сами решите…
Буфет непонимающе захлопал глазами.
— А что у меня? Это опасно? Скажите. Конечно же, я буду выполнять все, что в моих силах. Если смогу…
— Соглашаюсь помочь, хотя и не моя это все же задача, драгоценный Георгий Иванович, — скривил лицо толстяк. — Вы меня, как в прорубь, толкаете на неприкрытый альтруизм. Только уж в виде крайнего исключения. И чтоб полное доверие к моим предписаниям. Никаких отступлений! В противном случае, — вздохнул он печально, — сами понимаете, участь совсем незавидная… Как там и в ваших стихах. Так что не взыщите… Так вы согласны на эти условия?
— Ну да, естественно… однозначно, — скрючился Жорка, зажимая живот, — только уж помогите.
— Ну ладно, что с вами поделаешь. Чем черт не шутит, может, и удастся перебороть? Видите ли, драгоценный Георгий Иванович, у вас… нередко встречающаяся разновидность болезни. Как написали бы опытные врачи, сильная интоксикация организма. Короче говоря, чтобы попроще вам все это растолковать, скажу, что у вас сильнейшее отравление. И все это копилось годами, голубчик. Ну точь-в-точь, как бывает накапливаются разные яды. И чем бы вы думали произошло это самое отравление? — Он сделал загадочным лицо, как будто собирался выдать страшную тайну. И тут же спокойно вынес приговор: — Не чем иным, как плохими словами! Да, да. Не удивляйтесь! Ничего необычного здесь нет. Каждое слово представляет собой соответствующий образ, точно так же, как если бы вы наблюдали все это наяву. И совершенно естественно, что и реакция организма аналогичная. Совсем неважно, как это попадает в ваше хранилище, — и он постучал пальцем по голове, — через глаза или же через уши… А с годами накопленные токсины, или, проще сказать яды, от ваших стихотворных образов и вызвали вот такую болезненную реакцию. Полное, голубчик, нарушение обменных процессов и вообще… Так что помощь зависит только от вас самого…
Жорка с открытым ртом выслушал странноватый рассказ толстяка.
— Так все-таки, что же я должен конкретно делать?
— Как, вы не поняли? Слагайте стихи, как и раньше, но только о чем-то другом. Поменяйте темы, — приблизился он к его уху и, оглянувшись по сторонам, зашептал: — Вызывайте словами положительные образы. Чем больше напишете, тем быстрее поправитесь. Вот и все. Просто до безобразия. И больше меня ни о чем не спрашивайте. Мне и так уже может за это влететь. Поняли?
Буфет шумно вздохнул, поморщился и, поморгав глазами, недоверчиво произнес:
— Хотелось бы поверить вам… Но уж очень все это как-то необычно… Так думаете, что поможет?
— Непременно, драгоценный Георгий Иванович! Верьте мне, и, как иногда выражается шеф, больше ничего не надо. Ну вот и все, а теперь прощайте… А то уж чувствую, что атмосфера вокруг, — покрутил головой он по сторонам, — здорово накаляется. Пора нам, пожалуй, и прогуляться.
Не успел Жорка ничего и ответить, как вся троица быстро снялась со своих мест и в один миг куда-то пропала.
То, что произошло потом, было для Георгия Буфетова полной неожиданностью. Не успев в полной мере осмыслить и осознать все, что было ему произнесено котообразным толстяком, Жорка еще некоторое время посидел на опустевшей скамейке, пытаясь побыстрей сложить первое четверостишие на здоровую тему. Кое-что он уже набросал, но укоренившаяся привычка к мрачному взгляду на жизнь все время пыталась ему подбросить что-нибудь этакое скользкое, гниющее и зловонное, что он, естественно, тут же изо всех сил гнал из своей головы, и через какое-то время ему почудилось, что внутренний шторм в животе стал вроде бы понемногу утихать.
Увлеченный этим занятием, он и не заметил, как на лавочку справа и слева от него подсели какие-то люди.
Еще через некоторое время сидевший справа от него человек что-то полушепотом произнес. То ли уж сам себе, то ли неизвестно кому-то еще. Из всего сказанного в ушах у Буфета застряли обрывки какого-то странного монолога. Что-то наподобие: «добрый день… прошу не беспокоиться… милиция…» и еще какие-то другие слова. Жорка пропустил все это мимо ушей и, не разлепляя закрытых глаз, продолжал ткать основу нового четверостишия о некоем солнечном луче, который мучительно размышлял о том, то ли скользнуть ему, а то ли, может быть, взять и явиться из-за темных туч, когда странная фраза повторилась опять, но уже более настойчиво и громко.
Жорка хотел узнать, кто там, здороваясь, намеками на милицию мешает его солнечному лучу, расклеил глаза и увидел рядом моложавого гладковыбритого мужчину с короткой стрижкой, который вопросительно посматривал на него. Ничего не понимая, Буфет попытался уточнить, к нему ли с монологом обращался неизвестный. Оказалось, что к нему. Но мало того, ко всему прочему и вообще оказалось, что это сотрудник милиции капитан Арканов, о чем Жорка отчетливо прочел в развернутом у него перед носом удостоверении. Сосед по лавочке слева тоже оказался коллегой Арканова, но в отличие от коммуникабельного капитана он Жорке никак не представился, а лишь только весело подмигнул.
В дальнейшем Буфет отчетливо понял, что лично он интересовал органы правопорядка постольку, поскольку имел общение со странной компанией, о чем сотрудники милиции просили его изложить со всеми подробностями в письменной форме. Что он и сделал в дальнейшем без промедления.
Затем, прочитав Жоркин отчет о встречах с неизвестными, капитан и его коллега задали несколько уточняющих вопросов. Особенно их заинтересовала голова осетра, которую вытащил из-за пазухи котоподобный толстяк. Причем Арканов попросил Жорку показать на руках истинные размеры рыбьей головы, а когда увидел, то даже присвистнул от удивления и переглянулся с коллегой: «Ты посмотри, живут же люди!» Потом сотрудники поинтересовались Жоркиным самочувствием и отпустили домой, предупредив, что если он им потребуется еще, то они его сами непременно найдут. Но как впоследствии оказалось, Жорка так никому из этого ведомства больше не потребовался, вследствие чего его так никто и не навестил.
Уже уходя, природная любознательность Буфета подтолкнула его на вполне закономерный вопрос: а кто эти люди и чего они натворили, раз ими так интересуются компетентные органы? Капитан, глубоко вздохнув и поправив рукой сросшиеся на переносице брови, многозначительно сообщил, что это как раз и является предметом их тщательного изучения, и попросил Жорку всю информацию об их сегодняшней встрече и характере беседы считать строго конфиденциальной, на что Буфет тут же дал искреннее согласие.
Хочешь не хочешь, а придется нам еще раз вернуться в просторный кабинет начальника Управления внутренних дел города полковника Кудеярова.
Николай Фадеевич, сильно озадаченный, сидя в своем кресле за рабочим столом, напряженно размышлял. Он намеренно попросил секретаря минут на тридцать никого к нему не пускать и звонками не беспокоить, а всю информацию направлять к его заму Игорю Даниловичу Лошаденко. На то он и заместитель, чтобы в нужное время подставить грудь, спину или, если потребуется, собственный мыслительный аппарат. Сам же он в очередной раз уединился для анализа информации, которая продолжала накапливаться у него на столе в виде различных документов.
Ситуация выходила из-под контроля, продолжая развиваться по совсем запутанному, непредсказуемому сценарию, и оставалось лишь гадать, откуда и какого рода теперь ждать новых событий. Вернувшийся с партийного собрания вчера к вечеру его заместитель по кадрам подполковник Шундриков, которого он сам туда направлял, принес, можно сказать, без преувеличения чрезвычайные вести о вручении руководителю предприятия высшей правительственной награды! Факт сам по себе просто ошеломляющий, потому как в таких вопросах все заранее бывает известно. Да и вручение проходит совершенно в другой обстановке.
Связались тут же по своим каналам со столицей и в результате ко всему прочему нарисовали еще один большущий вопросительный знак. Москва довольно быстро подтвердила их самые серьезные опасения. Получалось, что с минуты на минуту в областном центре ожидается появление невиданного до сего времени скандала, связанного с фамилией одного из самых известных в городе человека. Таких злых шуток Николай Фадеевич в своей жизни не припоминал.
Обо всем, что происходило, а тем более о скандальном случае с награждением Льва Петровича Орлова, надо было срочно докладывать наверх. Информация, полученная по своим каналам, также требовала компетентного подтверждения из более высоких структур. Здесь, как вы понимаете, ошибки быть не могло. Да и надо продумать, как все это, если, конечно же, подтвердится, объяснить Орлову. Не скажешь же, что, мол, Лев Петрович, а ведь с вами вчера с присвоением-то пошутили… Конечно, беседовать-то придется не ему, но вполне возможно, что в его присутствии…
Кудеяров сначала набрал номер телефона председателя Облисполкома, переговорил с ним, затем второго секретаря Обкома, и через несколько минут укатил на Советскую площадь в здание областного комитета КПСС для экстренной встречи втроем.
Итак, проинформировав вышестоящее начальство и подробно объяснив о принимаемых мерах, Николай Фадеевич вернулся уже поздненько восвояси, где его и застал звонок руководителя другого грозного ведомства, заботящегося ни много ни мало, а о государственной безопасности родной страны, понятное дело, что на вверенном ему участке. Генерал Лощенов мягким голосом с участливыми интонациями сообщил, что он в курсе событий, что его скромное ведомство всегда готово к сотрудничеству, а для координации совместных действий им необходимо обсудить создавшуюся ситуацию и некоторые детали работы. Договорились встретиться у Кудеярова на следующее утро.
Утром на работу Кудеяров прибыл ни свет ни заря. В районе семи часов. Его чувствительное сердце еще с вечера, как барометр, подсказывало, что утро принесет букет новых неприятных известий. И точно, как в воду глядел. Поздно вечером, оказывается, произошел дичайший случай. Подвижным постом в наблюдаемом районе был замечен какой-то мальчишка-пионер, который во время контакта с сотрудниками вызвал сильные подозрения, а затем попытался скрыться от бдительных постовых. Во время же организованной за ним погони при довольно странных обстоятельствах на углу набережной и Советского переулка был насмерть задавлен дежурной автомашиной, о чем имеются соответствующие документы, свидетельства очевидцев и компетентное заключение врача-реаниматора. Такого случая за всю свою бытность в милиции Николай Фадеевич припомнить не мог.
К тому же еще эта проклятая буква перед входом в музей опять, словно Феникс, непонятным образом сумела возродиться. Да, придется теперь передовику дорожного производства, тому самому прыткому Степанычу, что так усердно утюжил поверхность, выполнять свое легкомысленное обещание и полакомиться свежим асфальтом на завтрак или в худшем случае уж на обед. Любопытно бы было, это самое, как его… понаблюдать за этой редкостной процедурой и пожелать приятного аппетита. Да, за последние сутки скучать не приходится. Прямо какая-то напасть!
Кудеяров сладко зевнул и потер воспаленные глаза. Все складывается как в плохом анекдоте. Но это еще не все. Люди со стационарного поста, выставленного для наблюдения за подозрительным районом, доложили о каких-то здоровенных черных птицах, по описанию так наверняка грачах, которые, это самое, как его… долбили клювами то самое, словно кем-то отмеченное, место… Ей-богу, это уж и вовсе какие-то чудеса. Ум за разум заходит. Получается, вроде бы как птицы во всем виноваты, хотя до этого их там никто и не видывал… Ну и ну, вот так история! Расскажешь кому на досуге, так за пьяную байку сочтут, но, конечно же, не те, кто в курсе событий. Да, просто сказочные сюжеты от Гофмана, да и только…
В восемь часов ровнехонько появился Виктор Модестович Лощенов. Мягкой пружинистой походкой он проследовал к столу. Его крепкую спортивную фигуру безукоризненно облегал ладно сшитый костюм из темно-серого в мелкий рубчик материала. В мимике и движениях генерала легко читались опыт и уверенность умудренного жизнью человека. Тонкий запах какой-то импортной парфюмерии тут же вполз и защекотал ноздри Николая Фадеевича. Расплывшись в улыбках и сердечно обменявшись рукопожатиями, старые знакомые устроились поудобнее и дружно закурили.
— Ну, главный блюститель порядка, порасскажи, что тут такого чрезвычайного приключилось на твоем фронте за последние дни, — выпуская дым через ноздри, стрельнул голубыми глазами генерал Лощенов. — Давай обменяемся мнениями. Какие у самого соображения имеются, а что думают подчиненные? У меня тоже кое-что интересное для тебя припасено.
Кудеяров согласно кивнул головой и принялся пересказывать все те странные события, что произошли за последние двое суток. А уж порассказать, как вы знаете, здесь можно было о многом.
Слушая своего собеседника, генерал временами задумчиво хмурил брови, живо задавал уточняющие вопросы и согнутым указательным пальцем левой руки почесывал кончик некрупного римского носа. За деловой увлекательной беседой незаметно закурили еще по одной сигарете. Кудеяров встал и, подойдя к широкому окну и отодвинув голубоватую штору, приоткрыл пошире форточку, чтобы хоть немного разрядить задымленную атмосферу.
В это время в кабинет негромко постучали, и из-за двери появилась головка Анны Петровны, секретаря Кудеярова.
— Товарищ полковник, я извиняюсь, — произнесла она деликатно, — но срочные сведения из морга… по поводу… — она сверкнула глазами на гостя и, видя одобрительный кивок головы начальника, закончила фразу, — трупа мальчика. Игорь Данилович просил вас незамедлительно проинформировать.
Кудеяров стремительно пробежал глазами принесенный документ и потемнел лицом.
— На-ка вот, Виктор Модестович, сам прочитай, — передал он гостю бумагу. — Прямо какая-то чертовщина! Вот до чего докатились, это самое… как его… трупы уже стали из морга исчезать…
Лощенов прочитал документ и, вздохнув, покачал головой.
— Ну и что ты сам обо всем этом думаешь? Только начистоту.
Кудеяров снова присел, побегал пальцами по столу и, разгладив брови, произнес:
— Ты сам, Виктор Модестович, видишь, что очень необычные факты. От одной только этой таинственной буквы перед входом в музей у кого угодно крыша поедет. А все остальное? Орлову на партийном собрании высшую награду, словно в Кремле, вручили… Ты только подумай! И круг людей, кто за этим стоит, уже примерно определен. Но что интересно, это самое… как его… пытаемся их на пленку заснять, и ни черта не получается! То морда кошачья выходит, а то ворона какая-то проявляется… И больше ничего! Ты понимаешь! И на видеопленку пробовали запечатлеть, и тоже какая-то ерундовина: все остальное выходит, а этих как будто и не было! Не знаю уж что и подумать, — он понизил голос и заговорщически продолжал: — Ты знаешь, мне иногда кажется… Неудобно говорить-то даже тебе… Не дай бог такое в другом кабинете ляпнешь, сразу без партийного билета останешься… Но ведь само по себе ничего не случается. Какие-то силы, кто-то же за всем этим стоит, а? Как думаешь?
Генерал многозначительно взглянул на хозяина кабинета и так же приглушенно произнес:
— Согласен, что просто так ничего не случается. Как говорится, ни с того ни с сего кирпич на голову не упадет.
— И я точно такого же мнения…
Не успел хозяин кабинета закончить фразу, как что-то грохнулось на пол за спиной у Лощенова. Оба блюстителя порядка тут же вскочили с мест и с изумлением уставились на лежавший под ногами приличный кусок штукатурки, свалившийся с более чем трехметровой высоты. Наверху, на сверкающим белоснежной побелкой потолке, рядом с продолговатым светильником обнажилось свежее темное пятно. В следующий же момент взгляды начальников непроизвольно встретились. Причем генерал, было заметно, немного побелел, а Кудеяров, наоборот, налился пунцовой краской в лице.
— Это что, совпадение? — совладав с волнением, обескураженно выдавил главный милиционер.
— Тс-с! Тихо, подожди, — вдруг, поднеся палец к губам, насторожился Лощенов, — кажется, нас подслушивают.
Он кошачьим шагом подкрался к занавеске окна и резким движением отдернул ее в сторону. В открытой форточке сидела здоровенная черная птица и, наклоняя угольно-черную голову в стороны, хлопала блестящими глазами…
Вся краска моментально сбежала с лица ошарашенного хозяина кабинета.
Что же произошло дальше и чем закончилась встреча руководителей грозных организаций, нам доподлинно неизвестно. Все последующее их общение оказалось сокрытым вуалью строжайшей секретности, потому как через самое короткое время они оба уже находились в небольшой специальной комнатке, в которой не было никаких окон и даже мебели, кроме продолговатого обшарпанного стола, двух пар простеньких стульев да одинокой конусной лампы с блестящим отражателем, свешивающейся с потолка на гибком, регулируемом шнуре. Все поверхности этой с виду незамысловатой комнаты были выполнены из звукоизоляционного материала, так что любой незначительный шорох, громкий звук или даже душераздирающий вопль оказывались накрепко заперты внутри этого секретного помещения.
Пробыв в глухонемом кабинете еще где-то с тридцать-сорок минут, командиры вышли оттуда, пожелали на прощание друг другу удачи и, пожав крепко руки, разошлись.
Но оставим в покое полковника Кудеярова за своими нелегкими размышлениями и перенесемся в другую часть города, на широкий проспект, носящий имя вождя мирового пролетариата, который прямой и нарядной лентой пересекает город от Волги почти до самого железнодорожного вокзала. Замечательным у этой оживленной во всех отношениях магистрали является то, что по центральной части ее располагается пешеходная прогулочная зона с изумрудными газонами и густыми липами по краям, которая отделена от проезжих частей, бегущих справа и слева, красивым чугунным ограждением.
Солнце, перевалив зенит, неумолимо двигалось к горизонту, удлиняя капризные тени. Редкие пушистые облачка купались в небесном бассейне. Для этого времени года было еще довольно тепло. Черные фигурные стрелки на привокзальных часах со знаками зодиака на белом циферблате показывали пятнадцать часов пятьдесят две минуты.
Пухленький толстяк в помятой кепке, с физиономией, исключительно напоминавшей кота, и мальчишка пионер пересекли небольшой сквер и вышли на широкую улицу.
— Так, Аллигарио, что это у нас тут за авеню? — крутя головой по сторонам, спросил мальчишку толстячок.
Пионерчик деловито достал из кармана штанов небольшой бинокль и приставил его к глазам.
— На табличке написано «Проспект Ленина», Бегемот. Ну, а куда теперь направимся, дружище? До встречи с шефом еще времени предостаточно. Надо же чем-то себя занять.
— Да я и сам придерживаюсь такого же мнения, — буркнул в ответ Бегемот. — Давай-ка пойдем вон туда, кажется, там есть какие-то магазины, — махнул он рукой, и парочка прямиком двинулась в указанном направлении.
А в это же время несколькими сотнями метров впереди у тротуара мягко притормозил небольшой автобус, и из него вышло двое музыкантов с зачехленными трубами. Оживленно о чем-то разговаривая и жестикулируя, они проследовали на центральную часть проспекта, где облюбовали на одну из пустующих лавочек, раскрашенную в ярко-желтый, нарядный цвет.
— Ну, Колюня, давай аккуратненько здесь доделаем начатое, а потом уж махнем и по домам, — сказал один из них с сильно разрумяненным небритым лицом. — У меня еще пол-лещика завалялось со вчерашнего, да и хлебушка черного немного найдется. С горбушкой. Для закусона самое то. Давай аршин доставай, и погнали тему потихохоньку.
— Паша, не гони почтовых. Сейчас в один миг все организуем, — словоохотливо откликнулся второй, доставая из кармана складной стаканчик. — У самого трубы горят. Ты знаешь, после вчерашней репетиции с самого утра головенка прилично фонит, — он страдальчески сморщил лицо, — и губы тоже ну ни черта не слушаются, как будто чужие. Я даже в репризе немного из-за этого ложанулся. Да ты, наверное, и сам заметил…
— А, перестань, Колюня, не надо напрасно драматизировать! Думаю, что господин Шопен нам это может и простить… Ну, а покойник уж и тем более придираться не станет, — хихикнул первый, наливая водку из неполной бутылки в стакан. — Вон Валька Жамков вчера, ядрена Матрена, к последним похоронам так напоминался, что в третьем такте весь ритм к чертовой бабушке сбил. Такой неудобняк получился! Вляпались по самые бакенбарды! Да я и сам в пятом немножечко киксанул. Ну да ладно, Колюня, давай не будем сейчас о мрачном. Согласись, дружище, что это всего лишь маленькие издержки профессии у в общем-то хороших в прошлом и незаслуженно судьбой обиженных музыкантов. У кого их, Колюня, не бывает, так что все нормалек, — махнул он рукой. — Ну с богом. Давай жахнем за наше здоровьице, а то все приходится за упокой…
Воровато оглядевшись по сторонам, мужики выпили один за другим и принялись за небогатую закуску. А в это же самое время двигавшиеся по проспекту Бегемот с Аллигарио как раз поравнялись со скамейкой, на которой расположились музыканты. Увидев в руках у них вяленую рыбу, глаза Бегемота мгновенно загорелись, и он, выразительно облизнувшись, толкнул своего напарника:
— Аллигарио, дружище, я чувствую своим обнищавшим желудком, что здесь нам срочно придется бросить якорь и встать на прикол, иначе вижу рыба нацелилась плыть в ошибочном направлении. А это чрезвычайно обидно, — и он что-то еще шепнул на ухо пионеру.
Парочка тут же быстро присела на лавку, и буквально через несколько секунд, громко нюхая носом воздух, Бегемот произнес:
— Слушай, и чем это здесь так противно воняет? По-моему, так протухшей рыбой? Ты чувствуешь сам или мне это только показалось?
Пионерчик состроил кислую гримасу.
— Нет, ты не ошибаешься, запашище просто ужасный.
Музыканты тут же насторожились, а хозяин леща, тщательно обследовав носом закуску, откровенно возмутился:
— Да вы чего, мужики, тромбон вам в печенку! Какой там запах! Не надо штормить, я что, «до» от «ре» не могу отличить? — он сунул рыбу под нос второму. — Колюня, о чем эти дилетанты толкуют, на сам понюхай. Не лещ, а цимус. Исключительная свежатина. Не веришь? — взглянул он в упор на Бегемота. — Да сам, изверг, нюхни. На, на! Можешь даже и попробовать, — и он по простоте душевной, ухватив рыбину за хвост, в знак доказательства подал ее привередливому гражданину.
Ну а в следующий момент мужики даже не сразу и осознали, что же в сущности произошло, потому как послышался хруст ломаемых рыбьих костей и… от былого леща остались лишь легкие воспоминания. Нахальный сосед по лавочке, заманивший таким бессовестным образом наивную рыбу в свои алчные лапы, проглотил ее в один миг и даже не поморщился.
Музыканты обалдело уставились на нахалюгу, потеряв на какое-то время даже способность к членораздельному произношению. А наглый тип, сладко облизнувшись, поковырялся пальцем в зубах и как бы между прочим заявил своему напарнику мальчишке:
— Ты знаешь, Аллигарио, как бы прокомментировали в такой момент любители поэтической словесности, неплохая рыбешка как будто была, только жаль… половинка вчера уплыла… — и он, облизнувшись, разгладил усы и печально вздохнул.
Но тут немота, поразившая вначале мужиков, наконец-то прошла.
— Колюня, да ты посмотри, эта наглая рожа нам только что арапы с тобой заправляла по поводу испорченной рыбы, а сама тут же слопала ее целиком и даже костями не подавилась! Похоже, что он нас за форменных идиотов, ядрена Матрена, принял! — налившись краской, возмущенно вскочил со скамейки бывший хозяин леща. — Да я тебе за это сейчас такую козью морду сделаю, — глядя в упор на неизвестного, взял он в руки футляр с трубой, со всей очевидностью собираясь использовать инструмент как боевое оружие.
— Ах ты, гад ползучий! Ах ты, харя усатая! — тут же завопил и второй музыкант, тоже хватаясь за футляр. — Да мы тебе сейчас такой похоронный марш врежем! Никакой госпиталь, кроме морга, тебя не возьмет… — и они, не скрывая своих намерений, грозно двинулись на обидчика.
И тут наглый обманщик сделал испуганно скорбное лицо и, прижав виновато обе руки к груди, наклонил голову и запричитал:
— О, господа музыканты, милосердные товарищи! Будьте же великодушны! Сжальтесь над голодным и обиженным человеком. Каюсь, виноват. Перед вашими добрыми и отзывчивыми сердцами я совершил безобразный поступок, — музыканты в замешательстве снова онемели и вопросительно уставились на обидчика, — лишил вас отличной закуски, но, поверьте мне, не по злому умыслу, а лишь исключительно из-за нестерпимого голода. Вот уже больше двух суток как у меня крошки во рту не было, — и он принялся чесать пальцами заслезившиеся глаза. — Обокрали нас в дороге скверные людишки, все карманы пообчистили. Кое-как третий день мыкаемся, добираясь до родимого крова на разных там перекладных… Сжальтесь над обиженным человеком, не пролейте безвинной кровушки, — мальчишка тоже в знак солидарности понурил рыжую голову и тихонько заскулил.
Мужики оторопело опустили орудия возмездия и переглянулись. На их лицах отобразилось смущение и растерянность.
— Да ладно, Паша, черт с ним, с лещом-то, — миролюбиво проговорил Колюня. — Вишь, у людей какие, брат, неприятности, а мы с тобой какой-то паршивой рыбы уж пожалели…
— Слышь, мужик, а ты нам, случаем, не пудришь мозги? — недоверчиво покосился второй музыкант.
— Да с чего же мне врать-то, товарищи дорогие, — ответил недавний обидчик и в знак доказательства тут же вывернул дырявые карманы брюк и пиджака наизнанку. — Видите, ну хоть шаром покати! С такой непомерной голодухи не то что костлявую рыбу, а и собственный ботинок живьем проглотишь, — плаксиво пожаловался Бегемот.
— Ну ладно, мужик, действительно, черт с ним лещом-то. Да мы с помощью господина Шопена еще не одного поймаем… на серебряный крючок. И на тебя зла, ядрена Матрена, не держим, мы не злопамятные, — взглянул он вопросительно на своего напарника. — Правда, Колюня?
— Естественно, об чем речь, Павлуша, — согласился Колюня. — Да мы, мужики, вас с удовольствием бы чем-нибудь угостили, да вот у самих-то не густо. Кроме краюхи черного, нечего и предложить…
— Спасибо вам, добрейшие граждане, — всхлипнул, успокаиваясь, Бегемот, — разрешите вас за доброе сердце отблагодарить. Нам-то ведь осталось недалече, — и с этими словами он вытащил из-за пазухи целлофановый пакет со здоровенным живым карпом и протянул его Колюне, — пусть он заменит того, что… нечаянно ускользнул…
Тяжеленный карп, чуть шевельнулся, несколько раз жадно глотнул воздух и успокоился. Мужики же от такого неожиданного поворота событий еще раз изумились, немного поприпирались, не желая обирать и так обиженных жизнью земляков, но, вняв настойчивым уговорам, тут же допили на радостях то, что осталось, и, прихватив аппетитный и неожиданный улов, поспешно ретировались.
Повернув голову к удалявшимся исполнителям скорбной музыки, Бегемот снял кепку и помахал ей им вслед.
— Приятного аппетита вам, господа звукодуи. Отдыхайте от гостеприимства и не попортите зубы, — и, взглянув на улыбнувшегося напарника, философски добавил: — А что поделаешь, Аллигарио, сам знаешь, как частенько говорит наш шеф, что излишняя доверчивость и наивность — показатели неразвитости ума. Это как прозрачное платье для голого короля… Ну так что, дружище, а не рвануть ли нам после столь приятного диспута за подарками в этот нарядный супермаркет? — махнул он рукой в сторону большого магазина, что располагался как раз почти напротив них. — Такое многообещающее название. Ты как, не прочь немного порадовать себя?
— Конечно же, нет, — откликнулся, сладко потягиваясь, пионерчик, — надо бы что-нибудь прихватить на прощание с этим городом.
— И они зашагали к сверкающим витринам магазина, над входом которого возвышалось приятное и внушительное слово «ПОДАРКИ».
Что произошло дальше с неунывающей парочкой, нам, откровенно говоря, неизвестно. Но с полной определенностью можно сказать, что что-то произошло. Об этом уже можно было судить по тому, что через некоторое время к магазину подкатили две милицейские автомашины с мигалками, а одна — без всяких отличий, которые были вызваны миловидной женщиной на вид приблизительно… лет сорока, директором этого торгового заведения, которая в свою очередь еще с самого утра была на этот счет подробнейшим образом проинструктирована. Так, можно сказать, на всякий там непредвиденный случай, имея в виду недавний, наглядный пример со «столбами». Ну, понятное дело, что стараниями наших знакомых этот самый нежелательный случай и произошел.
Само собой разумеется, что подробности происшедшего в первую очередь можно было узнать из разрозненных показаний очевидцев случившегося, чем и занялись соответствующие ведомства и вездесущие журналисты. Но один из самых компетентных очевидцев, сухонький старичок с испуганными глазами и пергаментной кожей, скрипучим голосом утверждал, что какой-то странный тип с торчащими, как у кота, усами выпил залпом сразу целую пару пузырьков огуречного лосьона и этими же самыми пузырьками, мерзавец, и закусил, чем страшно напугал молоденькую веснушчатую продавщицу. «И как только рот свой стеклами-то не поранил, пройдоха, просто… уму непостижимо!» — громко выкрикивал очевидец, пересказывая многочисленным слушателям поразившие его впечатлительное воображение факты. А кто его, граждане, знает. Сами легко засвидетельствуете, каких только чудаков на свете не водится. И шпаги по самую рукоятку глотают, и стекла целыми горстями едят, и разную-то гадость, наподобие политуры или жидкости для мойки окон, как ключевую водицу, попивают. И как после всего этого здравствуют на белом свете, только приходится недоумевать и удивляться.
Да, согласитесь, что человеческий организм — это большущая загадка. Но самое главное, трудновато до конца уяснить, и для чего они все это вытворяют, когда существует и нормальное еда и питье. Наверное, все-таки для экспериментов. Ведь приходится признавать, что человек по своей натуре ненасытный, неисправимый экспериментатор, который благодаря накопленному опыту предыдущих поколений продолжает двигаться, извините меня, в… неизвестно куда.
Но оставим эти сложные и запутанные рассуждения о роли и предназначении человека для любящих шибко пофилософствовать на эту тему персон, благо, что таковых в каждом поколении предостаточно, а обратим свой незамысловатый взор к окончанию этой простенькой истории о двух подгулявших музыкантах. Что-то чуткому сердцу подсказывает, что не все здесь так просто, а в особенности после этих самых ироничных и интригующих намеков шалопая Бегемота.
Вне всяких сомнений, что любой читающий эти строки вправе сделать предположения, а куда же подвыпившие мужички потащили словно на голову им свалившегося тяжеленного карпа. И если вы подумаете, что домой, то окажетесь на редкость прозорливыми. Совершенно верно, предвкушая отличную жареху, они почти бегом пустились к дому Николая Ивановича Чухлымцева, которого друг и соратник по орудиям труда Павел Косточкин именовал не иначе, как очень по-дружески Колюней и который проживал всего-навсего в двух кварталах от злосчастной скамейки, где… Ну уж здесь-то вы все помните, без сомнения, хорошо.
Так вот, всю-то недолгую дорогу музыканты недоумевали и посмеивались над этой с виду незатейливой историей.
— Слышь, Колюня, я вот все думаю, и как этот самый усатый обормот рыбину-то со всеми костями внутрь заглотил и даже ни капельки не подавился? Что, у него горло-то луженое, что ли? Другой бы давно уж в больнице оказался… или бы, наверняка… готовился к нашему будущему концерту… Я бы вот так ни за что не смог…
— С голоду, Паша, и не такое случается, — пространно заметил вспотевший от быстрой ходьбы напарник, — но сам видишь, что этот халявный карпец для нас не иначе, как… подарок судьбы. Если там, — ткнул он пальцем в небо, — кто-то все-таки есть, то он все видит и понимает, и нас за наши благие дела… понимаешь, вроде бы как поощрил. Вот так-то! И не удивляйся. А что может быть лучше, чем проводить хорошей музыкой в самый последний путь человека? — и он многозначительно покрутил пальцем в воздухе. — Это, Пашик, я тебе так скажу, может быть, гораздо поважнее, чем… всякие ракеты там в космос запускать да небо дырявить… Нет, видит бог, что этот самый Фредерик Шопен был далеко не дурак…
Добравшись до дома, музыканты ввалились в коридор, и Колюня почти от порога крикнул нетерпеливо своей жене:
— Зинуля, дорогуша, мы сегодня голодны, как доисторические динозавры. Сваргань-ка нам, солнышко, свежей рыбки, пожалуйста, с лучком и морковкой, а то уж и штаны-то с живота начинают спадать. До следующих проводов, похоже, не дотянуть, — и он, довольный своим тонким юмором, подмигнул напарнику.
На зов дражайшего муженька из комнаты выкатилась кругленькая женщина в пестром халате и, прищурив глазки и уткнув руки в боки, иронично произнесла:
— Уж не вашими ли губами рыбку-то поднадуло, а может, где на могилке, бедняга, пригорюнилась, скучая по какому-нибудь успокоившемуся рыбачку?
— Да, мать, не юмори, я ведь на полном серьезе. Чистокровный карп, свежайший. Совсем недавно еще дышал. Достался… так сказать, нам по случаю. Вон и Пашик не даст соврать, — и с этими словами, улыбаясь, гордо вручил недоверчивой супруге пакет с тяжелой рыбиной.
Та с подозрением взяла добычу, но прочувствовав ее вес, направилась на кухню, бормоча на ходу:
— Бывает же в жизни, что и таким охломонам вот вдруг подвезет… И глупая рыба на скорбную музыку попадается…
Но не прошло и минуты, как из кухни раздался истерично-возмущенный голос хозяйки:
— Эй, вы, чертовы умники, вы чего это специально меня вздумали одурачить? Да эта рыбина, наверное, ровесница вашим доисторическим динозаврам и от времени уже успела порядком окаменеть. Он еще недавно дышал, — громко передразнила она муженька. — С пьяных-то глаз и не то еще померещится. А ну, идите сюда, обалдуи паршивые!
Озадаченные необычным монологом хозяйки, мужички в один миг очутились на кухне и от удивления только вытаращили глаза, когда ножик в руке у Колюни, скользнув по рыбе, как по камню, не оставил на ней и следа.
Музыканты, ничего не понимая, удивленно переглянулись и остолбенели.
— Да ты погоди, мать, ругаться-то… Видит бог, собственноручно же видел, как рыбина-то дышала… Уж не с ума же я, Паша, сошел… И как же все это прикажете понимать?..
— Да и я ведь, Колюня, видал, как он шевелился! — озадаченно воскликнул Косточкин, потирая затылок. — Вот это да! Выходит, мужик-то и здесь нас надул, ядрена Матрена… А, Колюня?.. Похоже мы с тобой вляпались… По самые бакенбарды! Ну вот ведь хамская рожа! Тромбон бы ему в печенку!..
От Волковского театра по Первомайскому бульвару в сторону набережной не спеша продвигались два человека, о чем-то разговаривая на ходу. Первый из них, одетый в отличную черную тройку, был в заломленном на ухо крупном берете цветом под стать костюму, с бабочкой в мелкий горошек и угольно-черных замшевых башмаках. В нем без труда вы узнали главу могущественного ведомства, по щеголеватому виду которого вполне можно было принять за бывалого артиста театра, прогуливающегося после очередной репетиции со своим более молодым коллегой. Нетрудно догадаться, что спутником Петра Петровича был не кто иной, как Шумилов Валерий Иванович.
Мужчины, оживленно разговаривая, добрались почти до середины той части бульвара, что тянется от самого театра до Красной площади, когда могущественный гость обратился к своему собеседнику со следующими словами:
— Ну что ж, уважаемый Валерий Иванович, давайте по давней традиции присядем на дорожку. А вот, кстати, и свободная лавочка, — взглянул он на ярко-желтую скамейку перед собой, на которой находился в неподвижно-задумчивом состоянии какой-то пожилой мужчина в сером плаще и нарядной коричневой шляпе.
Шумилов перевел удивленный взгляд с лавочки на могущественного гостя. И только он собрался было открыть рот, чтобы поставить под сомнение достоверность предыдущей фразы, как неизвестно откуда взявшийся резкий порыв нахального ветра сорвал с головы гражданина нарядную шляпу, пронес ее несколько метров по воздуху, а затем, бросив на землю, покатил по асфальту как какое-нибудь ненужное колесо. Подобное поведение головного убора застало его обладателя явно врасплох, отчего он сначала непроизвольно схватился за лысину, громко ойкнул, а затем, быстро вскочив с сиденья, бросился вдогонку за ускользавшей шляпой.
Некоторые из граждан с соседних скамеек, глядя на почтенного человека, с резвостью мальчишки догоняющего родную вещь, на всякий случай попридержали свои головные уборы руками, но, как выяснилось, совершенно напрасно. И что интересно: за исключением указанного случая вокруг на бульваре наблюдалось полнейшее безветрие.
— Уважаемый, а вы мне, кажется, только что намеревались возразить? — хитро прищурившись, проговорил «Воландин». — И совершенно напрасно. Как видите, ко мне на выручку подоспело счастливое совпадение…
Шумилов только весело улыбнулся.
— В вашем присутствии, Петр Петрович, мне остается лишь только соглашаться. К тому же из ваших слов я вынужден сделать очевидное заключение, что в ближайшее время, похоже, вы нас собираетесь покинуть?
— Увы, уважаемый Валерий Иванович, всему свое время. И нам тоже пора. Я ведь уже высказывался, что в обозримом будущем нам безработица не грозит… А вам советую: займитесь же наконец своим делом, пишите. И, как это ни странно сейчас прозвучит, у вас все получится. Вот увидите. Уж, надеюсь, теперь-то вы мне можете доверять? Как говорили древние, verba volant, scripta manent, что в переводе с латинского означает: слова улетают, написанное остается. Так что не теряйте времени даром. Время бездарно транжирят лишь безнадежные глупцы, не задумываясь о том, что жизнь быстротечна и коротка… А на память о нашей встрече примите в подарок вот это, — и «Воландин» протянул Валерию Ивановичу уже знакомое зеркало. — Но должен вас предупредить, — проговорил он, — что этот предмет имеет лишь внешнее сходство с тем, прежним. Теперь в нем легко можно найти и свое отражение, но не более того. А все остальное способна дорисовать ваша цепкая память…
— О, большое спасибо вам за подарок, — поблагодарил гостя Шумилов. — А скажите, Петр Петрович, давно хотел вас об этом порасспросить, а что все же обозначают эти непонятные цифры, — и он ткнул пальцем в черневшие как бы на переносице таинственного лица единицу, девятку, снова единицу и семерку, стоявшие одна возле другой на обратной стороне. — Может быть, это цена этого предмета? Или что-то другое?
«Воландин» лишь слегка улыбнулся, скривив и так асимметричное лицо:
— Это тоже плод фантазии неугомонного Аллигарио с Бегемотом. По их разумению эти цифры намекают на год государственного переворота или, как вы привыкли называть, революции, произошедшей когда-то в вашей стране. А в результате того, что вам пришлось понаблюдать в этом незатейливом предмете, — кивнул он в сторону зеркала, — в вашем мировоззрении на некоторые вещи тоже должен был произойти некоторый переворот или, иными словами, маленькая революция. Что и случилось на самом деле. Все элементарно, и больше ничего другого. В этом как раз и просматривается некоторая параллель. Надеюсь, мой ответ вас устроил, уважаемый?
Валерий Иванович послушно кивнул головой и с некоторой грустью в голосе задумчиво произнес:
— Петр Петрович, а могу я поинтересоваться еще кое о чем? — И, видя одобрительное покачивание головы собеседника, начал говорить: — А мы с вами… больше никогда не увидимся? Я понимаю, что у вас…
— Не мудрствуйте понапрасну, любезнейший, — перебил его могущественный гость, облокотившись обеими руками на свою удивительную трость, — как вы уже, наверное, поняли, в жизни все может случиться. Вполне возможно, что да… а возможно, что и нет, — взглянул он лукаво на собеседника, и правый глаз его полыхнул золотистой искрой.
А в то же самое время свежевыбритый и наодеколоненный холостяк с многолетним стажем Евгений Аркадьевич Стрижевский миновал памятник своему знаменитому земляку Николаю Алексеевичу Некрасову и начал движение по Первомайскому бульвару от набережной в сторону Красной площади. Постукивая о левую руку свернутым в трубочку свежим номером «Комсомолки», цепким взглядом многоопытных глаз он ощупывал и оценивал всех более или менее приличных дам, находившихся в зоне видимости. Его уютная, неплохо обставленная однокомнатная квартирка, смотревшая окнами на волжский пейзаж, слезно скучая от одиночества и по женской половине в частности, ежевечерне выгоняла своего хозяина на легкие прогулки. Евгений Аркадьевич уже давненько руководствовался одним непреложным принципом: женщин следует либо боготворить, либо оставлять. Другого у него не получалось.
Прохаживаясь при полном параде по набережной и ее окрестностям, он частенько раскланивался знакомым красоткам и, неминуемо проходя мимо изваяния прославленного земляка, всякий раз с робким сомнением в сердце задавал тому один и тот же классический вопрос. Знаменитый же поэт задумчиво, скрестив руки на груди, напряженно хмурил высокий лоб, и по устоявшейся традиции баловал Стрижевского утвердительным заявлением из своего известного произведения, что есть женщины в русских селеньях, а Евгений Аркадьевич в ответ удовлетворенно хмыкал и, покачивая головой, начинал усиленные поиски новой кандидатуры.
Так вот, получив очередное благословение поэта, стареющий ловелас поймал в фокус зрения первую лавочку слева по ходу движения и от неожиданности даже вздрогнул и испугался. На ней, закинув нога на ногу, в расслабленной позе, как прекрасный мираж, как цветущий оазис среди голой пустыни, находилась какая-то поразительная красавица, что в самый первый момент воспринималось как-то даже неестественно. Причем, как ни странно, в совершеннейшем одиночестве.
Мысли Стрижевского все разом спутались и потерялись, и он механически на вмиг ослабевших ногах еще некоторое время продолжал ставшее теперь уже бессмысленным движение. Но тут же каждой клеточкой своего организма понял, что непременно должен вернуться обратно и во что бы то ни стало сделать попытку завязать с ослепительной дамой знакомство. Ну чем черт не шутит, а вдруг повезет! В жизни ведь всякое может случиться. Евгений Аркадьевич почувствовал, как кровь бросилась в тронутые сединой виски и лихорадочно застучала. Он повернул назад и, не сводя с незнакомки восхищенного взгляда, несколько театрально опустился на другой конец лавочки. При этом дама лишь скользнула взглядом по Стрижевскому. На какое-то мгновение взоры их встретились, и Евгений Аркадьевич почувствовал, как его восторженное сердце тут же ужасно занервничало и забеспокоилось. Ему показалось, что вместе с пойманным взглядом восхитительно красивых волнительных глаз он выпил целую чашу божественного нектара.
Когда же Стрижевский перевел взгляд на миниатюрную ножку незнакомки, то и вовсе ощутил небывало страстное желание вот сейчас же, здесь, без всяких предисловий опуститься перед ней на колено, осторожно снять эту милую замшевую туфельку, словно сказочный хрустальный башмачок и, припав к царственной ступне, скользнуть губами по ее изящным маленьким пальчикам, а затем прижаться щекой… От нахлынувших чувств и такого сумасшедшего соблазна у него даже в горле пересохло, а внутри откликнулась непонятная нервная дрожь, и он наконец-то первый раз в жизни понял, о каких именно женщинах постоянно намекал ему знаменитый земляк. Да, теперь это было очевидно…
Евгений Аркадьевич с трудом оторвался от столь желанного видения и, отвернувшись, какое-то время просидел с отсутствующим взглядом, судорожно пытаясь подыскать подходящую тему или повод для знакомства. Наконец глаза его ожили и засуетились, а лицо приобрело осмысленное выражение. Он почувствовал, что действовать надо без промедления, потому что сейчас оно, это самое промедление, по высказываниям кого-то из знаменитых людей, просто смерти подобно… Мысленно пробежавшись по их предстоящему диалогу, он постарался представить возможную реакцию незнакомки, но почему-то не смог. Но это уже было и неважно. Набравшись робкого мужества, он сделал глубокий вздох, открыл было рот и повернулся в ее сторону, но… вместо очаровательной красавицы, к великому огорчению и крайнему изумлению, на ее месте увидел какую-то страшную носатую старуху в засаленной темной тужурке, которая, что-то жуя увядшим беззубым ртом, хищно смотрела на него.
От подобного поворота событий у Стрижевского еще раз все оборвалось внутри. Он живо вскочил, отчаянно крутя по сторонам головой и боясь поверить в то, что, пока он мучительно медлил, соображая, с чего же начать знакомство, царица грез его успела испариться. Наконец, вроде бы заприметив знакомые очертания где-то метрах в пятидесяти от себя и больше уже ни о чем не раздумывая, Евгений Аркадьевич бросился бегом по бульвару в сторону Красной площади и метров через двадцать, конечно же случайно, чуть не сбил спутника загорелого мужчины в берете и с тростью в руке, который каким-то чудом все же сумел увернуться.
Надо сказать, что действия Стрижевского не остались незамеченными и для его ближнего окружения. Один неприметный молодой человек в темно-сером костюме сказал себе под нос какие-то цифры, качнул головой и энергично направился вслед за удалявшимся ловеласом.
— И куда это он так резво рванул? Словно белены объелся! — удивленно воскликнул чуть не сбитый Евгением Аркадьевичем мужчина, оказавшийся Шумиловым Валерием Ивановичем. — Прямо ничего уж не видит перед собой…
— И в этом вы исключительно правы, уважаемый, — согласился его напарник, оказавшийся, как вы понимаете, главой могущественного ведомства. — Ничего удивительного в том нет, что человек погнался за призрачным счастьем. Таких примеров, вы сами знаете, хоть пруд пруди. Ну, как говорится, и скатертью ему дорога, — и, пристально взглянув на собеседника, произнес: — Насколько я осведомлен, у вас есть большое желание взглянуть на тот неведомый вам облик соблазнительной Филомены. Не так ли? Ну что ж, пожалуйста, не возражаю. Для полноты ощущений будет самое то. Хотя и времени у нас осталось немного, — взглянул он на наливавшееся сумерками небо. — А вот и она сама.
И тут Шумилов увидел, как с правой по ходу их движения лавочки поднялась молодая женщина во всем черном и изящной походкой не спеша направилась к ним. Он тут же почувствовал как всему его телу передалось необыкновенное трепетное волнение, а чувствительное сердце, подпрыгнув, в который уж раз за последние дни торопливыми скачками помчалось навстречу новому, пока что еще неизвестному и таинственному созданию…
Мы не станем описывать ощущения Валерия Ивановича от встречи с Филоменой в облике сказочной красавицы. Скажем лишь, что они были не менее впечатляющими, чем воскресным вечером от общения с ужасной старухой. Но иного, как вы понимаете, здесь и быть не могло…
Через какое-то время находившиеся в этом районе отдыхающие с удивлением заметили, как неожиданно быстро вдруг стало темнеть, но головы фонарей почему-то не зажигались. К подножию памятника Некрасову подкатила какая-то совсем необычная диковинная карета, запряженная тройкой черных, как сажа, вороных коней, из которой выскочил какой-то мальчишка и приблизился к стоявшим неподалеку двум мужчинам.
— Мессир, надеюсь, теперь-то вы уже не обидитесь, что я так вас назвал? Нам пора. Последняя четверть луны…
И тут же шепнул Шумилову:
— Прощайте, мой друг Бегемот просил передать, что наша почта не так часта, но зато безошибочна. Возможны известия, и чаще с доставкой на дом…
— Да, я сейчас, — властно отозвался «Воландин» и, обращаясь к своему собеседнику, добавил: — Прощайте, Валерий Иванович, и помните: verba volant, scripta manent — слова улетают, написанное остается. Ваши дальние предки были далеко не глупы. Верьте мне, и у вас все получится.
И тут Шумилов заметил, как зеленая искорка в правом глазу гостя начала медленно угасать.
«Прощайте», как гулкое эхо, разнеслось по округе в густеющем на глазах сумраке вечера, и две темные фигуры, быстро скользнув к экипажу, растаяли в его черноте. И тотчас же позади кареты вспыхнули два бледных факела, выхватив из наливающейся темноты маслянистые лица молодых негров в белых тюрбанах и серебристых ливреях, стоявших на запятках удивительного транспорта.
Возница в широкополой шляпе уверенно хлестнул нетерпеливых лошадей, и те, хищно фыркнув и выбив копытами снопы серебристых искр, дружно сорвались с места и стремглав помчались по набережной в сторону бывшего губернаторского дома. И тут же следом за ними где-то сзади вспыхнул и прорезал темноту яркий свет автомобильных фар, и пара милицейских автомашин, включив на полную громкость сигнальные сирены, бросилась в погоню за удивительным экипажем. Но перед самым художественным музеем, в районе знакомой беседки, неизвестно откуда на набережную вдруг опустился густейший туман, словно белое молоко, окутавший все вокруг, и, спутав при этом карты преследователей, спрятал от их ярких назойливых глаз фантастический транспорт.
Некоторые свидетели клятвенно утверждают, что в районе Стрелки, где русло реки Которосли впадает в полноводную Волгу, собственными глазами видели, как что-то темное и большое, похожее на черную карету, запряженную тройкой лошадей, взвилось в воздух и, быстро уменьшившись, растаяло в надвигающихся сумерках.
Согласитесь, что о достоверности необычных фактов всегда непросто судить. Ведь каждому может свое померещиться. Вон, к примеру, один крепко подгулявший гражданин, проживающий в частном доме в районе Коровников, утверждает, что в тот самый день, выйдя покурить на крыльцо, увидел что-то странное в небе, задрал голову, чтобы получше рассмотреть, и, свалившись на землю, при этом сломал себе два ребра. Вот так-то, уважаемые читатели. А уж впрямь ли увидел что или с пьяных глаз ему все это померещилось, на самом деле никому неизвестно.
