Глава ДЕСЯТАЯ
Это просто фантастика!
Летом, когда раскаленное солнце лениво скатывается к горизонту, щедро посылая на землю свою волшебную энергию, когда в предвечернем воздухе вместе с разлитым теплом носятся бередящие душу запахи трав и кустов, на раскрашенной зеленью набережной и в прилегающих к ней бульварах и парках наблюдается, можно сказать без преувеличения, целое столпотворение горожан.
Осенью же, с наступлением дождей и прохлады, напротив — картина резко меняется. Но стоит лишь объявиться ярким лучам и оживить поблекший пейзаж, как людей снова неудержимо тянет на близкие сердцу места.
Вот и сегодня не по-октябрьски щедрое светило было на удивление благосклонно. Столбик уличного термометра днем взлетел до отметки в пятнадцать градусов и даже с приближением сумерек не желал опускаться вниз. Навоевавшийся за день с домами и деревьями ветер, абсолютно измотался и, вконец обессилев, затих. Под ногами шуршали опавшие листья, слышался громкий смех молодежи, кучками толпившейся то там, то здесь. Обрадованные редкой погодой, блаженствовали на лавочках или, не спеша, прогуливались пенсионеры и прочий, свободный в это время народ.
Знакомое нам мужское трио очутилось в конце бульвара, где с высокого постамента памятника, сооруженного благодарными потомками, скрестив на груди руки, задумчиво и мудро вглядывался в зеркальную гладь полноводной реки великий поэт и гражданин, который однажды в порыве нахлынувших чувств, с полными слез глазами прошептал слова признания в любви к матери рек русских: «О Волга!., колыбель моя! Любил ли кто тебя, как я!». Здесь и начинался верхний прогулочный ярус, убегавший влево и вправо и терявшийся где-то вдали за деревьями и домами.
Само собой разумеется, что никому из гуляющих в это время не могло прийти и в голову, что вот сейчас, здесь, на набережной, среди них, находится тот, чье могущество столь велико и всесильно, что имя его каждый раз упоминается с чувством суеверного страха, сильного душевного трепета и тайного безотчетного интереса. И уж тем более, кто бы мог признать эту демоническую личность в хорошо одетом галантного вида мужчине, который со спутниками, облокотившись на ажурное чугунное ограждение набережной, окидывал взглядом открывшийся с высоты верхнего яруса живописный пейзаж. А внизу, прямо под ногами, у самой воды, как громадный белый лайнер, сверкало просторными окнами здание речного вокзала, а чуть поправее — с прогулочной площадкой на крыше и, как нарисованной, стройной башенкой с золотистыми часиками не менее нарядное здание ресторана.
С весны и до глубокой осени сюда приставали красавцы теплоходы, и тысячи шумных туристов высыпали на берег, чтобы полюбоваться местными красотами городских достопримечательностей и запечатлеть их на память.
— Эх, вот если бы вы, Петр Петрович, пожаловали бы к нам немного пораньше, — мечтательно проговорил Шумилов, — здесь была бы совершенно иная картина… Такая красота… Тепло, кругом зелень, чистота… Куда приятнее, чем сейчас!
— Вполне разделяю ваши патриотические чувства, уважаемый Валерий Иванович, — соглашаясь, ответил «Воландин», — но в то самое время, о котором вы так вдохновенно говорите, мы находились в не менее исторически интересных и привлекательных местах… Ведь разного рода проблемы и проблемки, любезнейший, имеются без исключения везде, — ухмыльнулся он многозначительно, — куда ни плюнь. А поэтому и работы у нас предостаточно. Так что никакой перспективы остаться безработным, как вы понимаете, у нас в ближайшее обозримое время не предвидится, — засмеялся он откровенно, бросив взгляд на своего помощничка. — Если не ошибаюсь, и были мы тогда…
— В Стране восходящего солнца, Петр Петрович, — опередил его шустрый пионерчик.
— Насколько я правильно понял, этим летом вы были в Японии? — переспросил Шумилов.
— Именно. Именно, в тот временной промежуток, о котором вы только что упоминали, — согласно кивнул головой могущественный гость, доставая свой необычный портсигар и предлагая Шумилову закурить. — Хотя понятие «лето» для разных географических мест, как вы прекрасно знаете, вещь относительная… Да, тогда мы были именно там, — продолжил он, направляясь вдоль набережной и увлекая за собой спутников. — Интереснейшая, скажу я вам, страна… Живут на такой малой территории, а все-то у них имеется. И они берегут и приумножают эти богатства. Понимают, что нельзя губить то, что тебе свыше дано… — взглянул выразительно он на спутника. — А вообще-то, должен признаться: люблю я у них бывать! Уж такие они по этой части выдумщики! А у вас, уважаемый, взгляните, такие просторы, — кивнул головой он в сторону широкой ленты реки, — но не умеете вы распорядиться всем этим. Губите нещадно, не думая о том, кого плодите. А это нехорошо… На вашей-то территории ведь сколько таких Японий одновременно может уместиться!.. Вот в этом, любезнейший, пока большая проблема для вашей необъятной, — сделал он ударение на этом слове, — страны. Да-да, не удивляйтесь!.. Так уж недальновидно вы устроены, что ценить начинаете что-то лишь тогда, когда это самое что-то теряете…
А по поводу состояния атмосферы, стоит ли так беспокоиться, уважаемый Валерий Иванович. Уж вы-то наверняка замечали, что сказки оказывают благотворное влияние не только на детей, но и на взрослых. И здесь совсем нетрудно ответить: почему? Да не потому ли, что они раскрепощают фантазию и приносят ощущение, что ничего невозможного нет. И нам незачем по этому поводу печалиться… А ты что думаешь, Аллигарио?
— Как прикажете, Петр Петрович, — с живостью хихикнул зеленоглазый мальчуган, — элементарно, айн, цвай — и в два счета украсим вечер теплой погодой. Можем подогреть обстановочку даже, как в африканской саванне, дело нехитрое.
— Как в саванне не требуется, — сухо заметил «Воландин», а вот как в Ницце совсем бы не помешало.
В это время мимо наших знакомых промчалась шумная стайка куда-то спешащих мальчишек.
— Да вон там, подальше, прямо внизу, на берегу!.. — тоненьким голоском возбужденно кричал на бегу один из них, энергично показывая рукой куда-то перед собой, — Леха сам видел… Мне-то он врать уж не будет!
— Какой Леха-то, Серый? — догоняя первого и шмыгая носом, крикнул другой мальчишка.
— Да какой какой?!. Ну Калина, из соседнего дома… Он же своими глазами видел!.. Давай, бежим быстрей! — и мальчишки дружно умчались вперед.
Находящиеся в районе набережной горожане через самое короткое время к своему крайнему удивлению и естественному удовольствию ощутили дыхание теплого воздушного потока, который внезапно опустился и накрыл собой все прилегающие окрестности, оставив, однако, неизменной погоду в остальной части города. Стало тепло и приятно, словно по какой-то причине вернулось знойное лето, а некоторые из надетых вещей сразу же оказались излишними. Но стоило удалиться от набережной на каких-нибудь сто пятьдесят шагов, как прогретый фронт воздуха резко обрывался. Оказавшиеся на границе воздушных масс люди, недоуменно крутили головами и, делая несколько шагов то в одну, то в другую сторону и отчетливо ощущая на себе эту разницу температур, громко и эмоционально удивлялись.
— Маша, ты смотри, вот здесь еще прохладно, — восторженно говорил озадаченный молодой человек, вытягивая перед собой руки ладонями вперед, — а делаю всего лишь один шаг — и… сразу же как стена из теплого воздуха… Вот это да! Никогда ничего подобного не встречал! Просто какие-то чудеса! Маш, да ты сама попробуй, проверь!..
Весть о необычном природном явлении мгновенно разлетелась по прилегающей округе, и любознательный народ ринулся в означенную аномальную зону, чтобы собственной персоной засвидетельствовать столь необычный погодный феномен, а заодно и просто погреться перед грядущими холодами.
Посыпались звонки в городской гидрометеоцентр. И работники этого замечательного ведомства, явно застигнутые врасплох, сначала что-то невразумительно мычали, обещая с этим вопросом разобраться, но вскоре под напором бесплатных осведомителей сами были вынуждены выехать на место. В этот вечер их чуткие приборы зафиксировали на границе воздушных масс перепад температур в пять с половиной градусов. Причем граница была выражена настолько ярко и четко, словно кто-то поставил здесь невидимый занавес. Эти не укладывающиеся в рамки привычных понятий странные факты дали пищу для ожесточенных споров, нестандартных догадок и исключительно смелых размышлений, но к единому выводу однозначно никто из них так и не пришел. Да это и неудивительно. А уважаемый Иван Алексеевич Ферапонтов, худой и высокий мужчина в очках, глядя на потупленные взоры своих коллег, сам, вконец измучившись, ужасно нервничая и от того больно кусая тонкие губы, язвительно заметил:
— Так, ну и что ж прикажете людям говорить, леший меня в сустав, когда вразумительных версий ни у кого не имеется? А? А ведь объяснить необычное явление все же как-то придется… Это же не шутки… Сами знаете, чудеса бывают лишь только в кино… Что ж, опять врать беспардонно, придумывая очередные, самим непонятные словесные абракадабры?.. Ну уж увольте, надоело!.. Или лучше того — расписаться окончательно в собственной беспомощности да на нечистую силу все свалить?! — хмыкнул он едко в заключение.
Ах, если б только знал этот славный служитель капризной погоды, что в действительности своей последней ехидной репликой был так исключительно близок к истине!
Но вернемся к тройке гуляющих, которые, беседуя, медленно продвигались в район бывшего губернаторского дома, внутри которого уже многие годы располагался городской художественный музей.
Климатические изменения, стремительно произошедшие, можно сказать, на глазах у Шумилова, и бурная реакция на них окружения вызвали, как он заметил, у его спутников вполне объяснимое чувство удовлетворения, а самого Валерия Ивановича заставили расстегнуть обе пуговицы пиджака. При всем природном хладнокровии и выдержке он никак не мог привыкнуть к этим внезапным и необычным, если можно так выразиться, «экспериментам» своих новых знакомых, но старался внешне не так явно выказывать свою чувственную эйфорию и непременно возникавший при этом сильный эмоциональный всплеск. Но согласитесь, что сохранить в такие моменты абсолютное хладнокровие может только бесчувственный робот, но уж никак не человек, с юношеских лет влюбленный в поэзию и литературу, да и сам иногда записывающий внезапно рожденные сердцем рифмованные строки.
Шумилов внезапно почувствовал внутри себя пьянящую веселость и раскованность. На какое-то время он даже забылся и чуть, было, не ляпнул вслух уже готовую слететь с языка знакомую расхожую фразу: «Петр Петрович, ну вы прямо как фокусник!». Но вовремя сдержался, понимая всю абсурдность подобного высказывания, и вместо этого произнес:
— Петр Петрович, скажите, ну как вот теперь закоренелому материалисту не расстаться со своими убеждениями и продолжать верить тем наукам, которые еще вчера днем казались такими фундаментальными и неоспоримыми? И не только верить самому, но и быть убежденным сторонником этих теорий. Я ведь по существу своей работы на заводе должен быть как бы… главным проводником этих философских идей, опирающихся на основные положения диалектического и исторического материализма, и доказывать своим подопечным правоту когда-то сделанных выводов. А вот теперь своим появлением… и, естественно, всеми этими… чудесами вы все напрочь разрушили… — и он вопросительно взглянул на могущественного гостя.
«Воландин» повернул к собеседнику смуглое лицо:
— А не берите, голубчик, вы все это в голову. Я ведь вам уже говорил: какова информация, таковы и представления. А информация у вас в виде этих самых двух матов, надо признать, была далеко недостоверна. Вы же, любезный, своими глазами все видите, и некоторые моменты из происходящего в привычные ваши рамки никак не укладываются. Так ведь? — Шумилов согласно кивнул головой, а его спутник продолжал: — К тому же я знаю, что во многих положениях, как вы говорите, ваших фундаментальных наук вы уже давненько и сильно сомневаетесь, правда, не находя пока для правоты своих сомнений убедительных аргументов. Это и понятно. С возрастом всегда сомнения нарастают. И зачем, скажите, милейший, пытаться решить этот самый, как для себя определили авторы претендующего на истинность труда, основной вопрос вашей философии: что первично — материя или сознание, если, откровенно говоря, исходных данных для вывода явно маловато.
Представьте, что в той плоскости, в какой вы этот вопрос ставите, вообще удовлетворяющего вас ответа просто получить нельзя!
— То есть как так? — непонимающе уставился на гостя Шумилов.
— Да так. Очень просто. Здесь нет однозначного ответа. Это все равно как если бы вы попытались докопаться, что первично — курица или яйцо? Ведь сами понимаете, если предположить, что курица, то следом за этим тут же следует вопрос: а из чего она тогда появилась? Ответ очевиден и опровергает первоначальный вывод. А если утверждать, что яйцо, то возникает встречный вопрос: а кто его снес или из чего оно появилось? Ну и каков же ваш в этом примере будет общий вывод?
— Вы знаете… Честно говоря, так сразу затрудняюсь и ответить, — виновато улыбнулся Шумилов, — никогда раньше над этим вопросом серьезно голову не ломал.
— И правильно делали, что не ломали, уважаемый. Совершенно напрасное занятие. Кроме того, что ее можно окончательно сломать, другого результата здесь и не предвидится, — веско проговорил «Воландин», — потому как предполагается всего два варианта ответа. А ведь можно подойти к этому вопросу и с третьей стороны и предположить, что и то и другое появилось одновременно.
— Но этого не может быть! — машинально вырвалось у Валерия Ивановича.
Могущественный гость, вскинув густые брови, пристально посмотрел на собеседника:
— Советую вам никогда не говорить «Не может быть», любезнейший. Такие выводы может делать только квалифицированный эксперт, каковым, извините, в силу своих малых знаний и представлений об окружающем вас мире на сегодняшний день вы не являетесь. Прошу на меня не обижаться, но, согласитесь, что это так?
— Да я, собственно, и не обиделся. Здесь не на что обижаться, вы совершенно правы. Так уж, вырвалось по привычке. Извините, Петр Петрович, за горячность, — сконфуженно согласился тот.
— Вот так же обстоят дела, — после небольшой паузы заговорил «Воландин», — и с так называемым основным вопросом вашей фундаментальной философии. Хотя желание разобраться в нем, надо признать, и весьма похвально.
Скажем так, что вся ваша философская теория основана на очень заманчивой и смелой догадке, но не более того. Так же, как и теория происхождения человека, созданная моим старым знакомым и бывшим горячим оппонентом Чарльзом.
— Вы имеете в виду Чарльза Дарвина, известного английского ученого? — уточнил Валерий Иванович.
— Ну да, конечно же, его — Чарльза Роберта Дарвина, сына доктора Роберта Варинга Дарвина, — подтвердил могущественный гость, — а кого же еще? Кстати, должен вам откровенно признаться, что вся эта, так называемая теория, касающаяся происхождения человека, чистейший результат наших длительных с ним споров и основана лишь на диком упрямстве и невежестве людей. — «Воландин» остановился и, довольно хмыкнув, облокотился на решетку ограждения.
— Уж не хотите ли вы сказать… Петр Петрович, — поправил очки, почему-то волнуясь, Шумилов, — что имели… — но договорить до конца не успел.
— Да, любезнейший, именно так. Вы очень догадливы, — внушительно перебил его собеседник, окидывая взглядом залитый солнцем противоположный берег реки, и левый глаз говорившего полыхнул зеленым огнем. — Имел и самое что ни на есть непосредственное отношение. Уж поверьте мне… Чертовски наблюдательным, но и не менее болезненно упрямым был этот дотошный человек. Все время пытался что-то логически обосновывать и доказывать. А я ему однажды так прямо и заявил, что, мол, если взять какую-нибудь, пусть даже самую что ни на есть дикую мысль, ну к примеру, что обезьяну можно со временем превратить в человека, как-то логически обосновать и преподнести вашему брату, то ведь, конечно же, не сразу, но и в нее обязательно поверят, какой бы сумасшедшей первоначально она ни казалась. А он упрямо спорил со мной, горячился и все время приговаривал: «Ну уж, извините, но это же полный абсурд, кто ж может в это здраво поверить…» Да, очень не любил он в дискуссиях поддаваться, вот это-то его, уважаемый, и сгубило. Мы с ним тогда о-очень серьезно поспорили…
И вот, чтобы доказать мне свою правоту, трудился, бедняга, азартно, чуть ли не круглые сутки, пока не закончил работу и не представил ее на суд в виде известной теперь теории. И вначале даже торжествовал, чудак: «Вот, что я вам говорил. Ведь не верят люди, смеются, а многие ужасно сердятся, понося меня страшными проклятиями…» А я ему тут же в ответ: «Погодите, любезнейший Чарльз, еще время не пришло, не все сразу. Вот увидите, поверят! Непременно поверят, хвалить вас еще везде будут и даже памятники ставить». Он только отмахивался и страшно сердился… Упрямый был человек… Но, как видите, все по-моему вышло, поверили. Конечно, не все, но абсолютное большинство уж точно. Потому, что ничего другого своими скудными умишками придумать не могли. Только или одно, как написано в известнейшей толстой книге, или другое, а на третье и четвертое просто ума не хватает!
— Петр Петрович, — не удержался внимательно слушавший гостя Шумилов, — ну а как же на самом-то деле?
— А вот этот вопрос, Валерий Иванович, — пронзительно посмотрел на собеседника «Воландин», — задавать мне не надо… Преждевременен он… пока. Ведь всему свое время… Ну представьте, уважаемый, можно ли корову заставить смотреть телевизор?.. Ну конечно же, нет, она ровным счетом ничего не поймет. Это, я извиняюсь, привел для примера, но уверяю вас, что не все так просто, как пытаются представить вам некоторые философствующие сочинители. Ведь, сами понимаете, если бы было все в точности так, как уверяли ваши гениальные материалисты, я бы попросту перед вами сейчас не стоял, — блеснул он желтым металлом во рту и демонстративно развел руками, на что собеседник только обреченно вздохнул. — Да и не увлекайтесь этой темой, не советую. Конечно, должен заметить, что определенный интерес в этом вопросе имеется, но, — понизил он голос, — гораздо практичнее было бы заняться сегодня разрешением других, более важных для вас проблем.
— Очень интересно, каких? — оживился Шумилов. — Нельзя ли поподробнее объяснить, что конкретно вы имеете в виду?
— А что ж тут объяснять-то, милейший? Об одной из них и, пожалуй, самой главной я вам уже намекал. В подтверждение слов моих можно заглянуть в историю вашего древнего города. Однако должен заметить, что по сравнению с другими человеческими обителями, такими, как столица некогда могущественных римлян или утопающая в зелени фруктовых садов Ницца, основанная еще аж за триста лет до рождества Христова, возраст вашего города, можно сказать, еще совсем юношеский. Так вот, если заглянуть в древние летописи, а мне как историку это всегда чрезвычайно интересно, то обнаружится упоминание о том, что в 1071 году по вашему летоисчислению на этих землях произошел мощный бунт смердов-общинников, во главе которого стояли два местных волхва. Кстати, этот факт и является первым упоминанием письменных источников о вашем городе. Главной же причиной для бунта, или, если выразиться по-научному, его детонатором, был голод, охвативший эту местность в то самое время. А к этой главной причине тут же добавились и другие. И мне, надеюсь, не нужно долго взывать к вашему богатому воображению, уважаемый Валерий Иванович, и рассказывать, что из себя представляет голодная и дикая вооруженная толпа, которая, подобно смерчу, двигается по зажиточным дворам «лучших людей», — сладко зажмурился он, — оставляя за собой лишь кровь, разруху и запустение. И в такие ответственные моменты мы всегда готовы помочь обиженным людям, — и он громко и откровенно рассмеялся.
Шумилова от этого мрачного повествования и угрожающего смеха собеседника даже невольно передернуло, а по спине и затылку пробежали неприятные мурашки, словно он только что сам был свидетелем бешенства голодной, завывающей толпы и ужасных кровавых погромов.
В это время мимо беседующих по ходу их движения медленно проплыла милицейская автомашина, из открытых окон которой, словно антенны, торчали вытянутые руки служителей порядка, таким способом занимавшихся исследованием окружающего воздушного пространства. Заметив удаляющийся милицейский транспорт, «Воландин» иронично ухмыльнулся и после небольшой паузы, как ни в чем не бывало, продолжал:
— В добавление к только что приведенному факту должен вам сообщить, что несколько раньше, почти за пять десятков лет до этого события, а точнее, в 1024 году, и этот факт также зафиксирован летописцем, подобный же бунт произошел и на суздальских землях. И главная причина, милейший, та же самая, что и в приведенном выше случае. И ваш доблестный князь, без ложной скромности нарекший этот град своим светлым именем, вынужден был силой оружия усмирить взбунтовавшихся людишек. И подобных примеров, если покопаться в истории, как вы знаете, о-очень немало. Поэтому вашим философствующим и сытым руководителям, чтобы не сломать себе гладкие шеи, надо хорошенько запомнить уроки истории, а их, уважаемый, предостаточно, и пренепременнейше знать, что история имеет свойства повторяться. И не единожды!..
Причем должен заметить, и вы со мной легко согласитесь, что многие ваши, извиняюсь за резкость, тупоголовые лидеры пытаются почему-то объять необъятное. Накормить, так уж сразу чуть ли не весь мир… Велика глупость человеческая… Ты сначала попробуй реши этот вопрос для тех, кто тебя окружает, для своих, как вы выражаетесь, соотечественников. Ну уж а если получится, то тогда и с другими своим удачным опытом можешь поделиться. Так нет же, сам-то еще ничего практически не сделал, а уже старается вовсю другим советы давать… — при этих словах Валерий Иванович почувствовал себя очень неуютно и даже слегка порозовел. — Да, уж больно вы, люди, терпеливы к таким мечтателям и фантазерам. По-навыдумывают черт знает что, задурят голову, а сами с умным видом ходят и поглядывают, как вы радуетесь, обсуждаете да хвалите их. Вот и сейчас у вас то же самое происходит. А ведь на поверку, должен вам сказать, выйдет совсем все не так, как бы того хотелось, — выразительно посмотрел он на Шумилова, — и вы еще ругаться, и крепко ругаться будете…
Нет и не может быть людей, которые бы знали все! Это свыше их разума, это им не дано! И надо заметить, что вы плохие ученики и материалисты, раз не понимаете, говоря вашим же философским языком, — «Воландин» подвинулся к Валерию Ивановичу и почти что перешел на шепот, — что ваш лидер, как единичная частица, должен быть всего лишь послушным выразителем и исполнителем коллективной воли материи — народа, — и затем уже громче продолжал: — А вы все ищете среди себя подобие гения, который бы указал, что и как надо сделать, чтобы всем зажилось хорошо… Пустое и бесполезное, занятие, скажу я вам…
Но здесь настало время сделать маленькое отступление, оставить спутников и пояснить, и многие с этим вполне согласятся, что бывают такие встречи, когда неожиданные собеседники в буквальном смысле этого слова не могут остановиться и, невзирая на время, незаметно переходят с одной интересующей темы на другую. Можно сказать, что они просто упиваются взаимной беседой. Ну и что же удивительного, если вы оказались в обществе неоспоримо более осведомленного человека и сведения его или выводы вызывают у вас чрезвычайный интерес? Все вполне объяснимо. А уж тем более когда в словах и взглядах собеседника вы улавливаете несомненную, увлекательную новизну, проливающую абсолютно иной свет на известные вам факты и события. Не зря же многие великие мыслители считали тягу человека к знаниям первейшим делом. И, конечно же, без сомнения, вы все поймете, когда сами представите, что вашим невольным спутником и собеседником является столь неординарная и сказочно могущественная личность, как тот, что назвался Петром Петровичем.
Вы не вздрогнули? У вас не закружилась голова?.. Поэтому нет смысла упрекать беседующих за столь длительные и, как для некоторых покажется, несколько скучноватые монологи. Но вы же понимаете, что в данной ситуации одному из них, а именно: Валерию Ивановичу Шумилову, приходилось быть более кратким, как и любому бы другому из нас, чтобы через свою самонадеянность и скудность знаний не оказаться нелепо смешным, а с понятной жадностью ловить и впитывать в себя каждое слово своего демонического собеседника. Ну признаемся откровенно: а кто бы из нас поступил по-другому?
За время недолгой остановки спутников, не превышавшей, уверяю вас, и десяти минут, пока они тщательно пережевывали некоторые философские вопросы, конопатый мальчуган старался не докучать им своим присутствием. А, покрутив по сторонам головой и послонявшись бесцельно туда-сюда, понаблюдал за тем, что делалось в округе после внезапного фронтального потепления, и незаметно очутился у одной из скамеек для отдыхающих. Здесь, буквально рядом с лавочкой, на которой сидела хорошо одетая полная дама строгого вида, нашел, как вы понимаете, случайно (бывает же везение!), новенькую сторублевку и, шмыгая носом, поинтересовался, не она ли эти денежки обронила. Завидев крупную купюру в руке у честного пионера, гражданка тут же чрезвычайно взволновалась, озабоченно пошарила по карманам и, просветлев внезапно лицом, бросилась благодарить юную смену за столь нравственный и честный поступок. Правда, в голосе ее, звучавшем как-то доверительно тихо, слышались фальшивые нотки. Но возможно, что это лишь только показалось.
В ответ же на теплые пожелания и дальше оставаться таким же честным и благородным мальчиком, юная смена отсалютовала: «Всегда готов!» — и отправилась дальше вершить свои праведные дела. А внезапно облагодетельствованная гражданка, осмотревшись по сторонам, поспешно удалилась в неизвестном направлении. Впрочем, нам-то доподлинно известно, что Элеонора Павловна Холявко (так звали серьезную даму) через непродолжительное время оказалась в одном из близлежащих продуктовых магазинов, где попыталась всучить кассирше вместо денег бумажку с напечатанным на ней текстом известной песни, первая строчка которой звучала так: «Взвейтесь кострами, синие ночи…». После чего попала в неудобное положение, была крайне шокирована и, чтобы избежать более крупного скандала, быстро ретировалась со словами: «Я тебе покажу, чертово семя!..» Что и кому Элеонора Павловна собиралась показать, об этом лишь можно только догадываться. Однако все это было уже позднее описанных ранее событий.
Но вернемся на набережную, где, окрыленный свершенным поступком, маленький пионер, заприметив симпатичного белого пуделя, вежливо обратился к хозяйке:
— Тетенька, а можно погладить вашу красивую собачку?
На что худенькая молодая женщина в очках, польщенная таким приятным отзывом о любимце, конечно же, согласилась. Но тут произошла странная неувязка. Стоило мальчугану склониться над пуделем и заглянуть в его умные карие глаза, тот мгновенно как будто ополоумел. Симпатичная мордочка пса исказилась страшным оскалом, в глазах загорелась дикая злоба, он зарычал и, дрожа всем телом, попятился назад, а затем и вовсе, заскулив, как сумасшедший, бросился прочь, увлекая за собой хозяйку.
Ошарашенная таким внезапным поведением четвероногого друга и совершенно ничего не понимая, что же, в сущности, произошло, женщина пыталась успокоить обезумевшее животное, причитая на ходу:
— Дези, Дези, ну куда же ты, глупенькая? Что случилось?.. Мальчик ведь только хотел погладить… Мальчик хороший…
Но вконец очумевшее животное, ничего не разбирая, со всех ног уносилось подальше от прежнего места.
Оказавшиеся поблизости свидетели этой странной сцены изумленно провожали взглядами беспричинно взбесившегося пуделя, а озадаченный пионер, тихо заметив: «Какое чувствительное животное!..», направился прямехонько к оставленным на время спутникам и нашел их на прежнем месте. «Воландин», облокотившись на чугунное ограждение, говорил своему собеседнику:
— А ведь согласитесь, уважаемый Валерий Иванович, что немало еще неважных людишек вокруг вас. Ну вот взять хотя бы вашего на вид такого грозного Льва Петровича… Ну уж до того никудышный человечек! Сам без посторонней помощи и сделать-то уж ничего не может. Обленился нещадно, а мнит из себя большую величину. Глупость, ох, глупость великая и наивное заблуждение… А почитал бы, о чем писали в свое время совсем неглупые люди. Ну, к примеру, мой старый знакомый Иоганн про доктора Фауста. И, может, понял бы… свое дикое заблуждение и полнейший самообман. На что уж доктор Фауст был жаден до знаний и опытов, но и тот, осознав в конце жизни всю их ничтожность, однажды обронил полные горечи, но точные и справедливые для гордыни человеческой слова:
И не умней я стал в конце концов,
Чем прежде был… Глупец я из глупцов!
А стоит вашему разлюбезному начальничку, еще раз извиняюсь, что приходится говорить о неприятных вещах, умереть, как останется он в умах человеческих нехорошей памятью о себе. А через пару-тройку лет и вовсе забудут. Но нужны, милейший, такие люди, ох как нужны! — проговорил он зловеще. — Наш он человек, без сомнения, наш…
Шумилов обескураженно посмотрел на собеседника:
— Не понимаю вас, Петр Петрович. Для чего же нужны-то?
— А как для чего, любезный? Вы ведь прекрасно знаете, что все познается в сравнении. И для того чтобы познать хорошее, надо познать и плохое. Безликих людей быть не должно! Но вот учитесь, милеший, вы безнадежно долго. Как писал ваш незабвенный баснописец: «Уж сколько раз твердили миру…» И со своей стороны могу засвидетельствовать — уж сколько мои помощнички ни испытывают вас, людей, а результат не меняется. Как видите, опыт предыдущих поколений для ныне живущих все так же не впрок. Страшная беда — умственная близорукость! Нет, людей надо учить, и учить непременно плохими людьми, пока вы не поймете и не научитесь отличать одно от другого, как день от ночи.
Э-эх, уважаемый Валерий Иванович, — после некоторой паузы, вздохнув, заключил могущественный собеседник, — опять вы разбередили мою слабость на философствования и наставления. Опять я увлекся разглагольствованиями, совершенно несвойственными профилю нашего ведомства. Не наша это работа… Но человеческие ошибки на протяжении уже многих веков настолько очевидны, что так и подмывают обсудить их с представителями новых поколений, которые, говоря литературным языком, вновь с зажженным факелом твердо и уверенно идут по той же самой дорожке к обрыву или, по крайней мере, к тупику, — и он обреченно развел руками. — Это невежественно и глупо. Учите уроки истории, господа! Хотя, я извиняюсь, у вас ведь сейчас господ не наблюдается, не так ли? — глянул он вопросительно на Шумилова. — Одни лишь товарищи. Это я, конечно, как вы понимаете, выразился фигурально. Но я вам уже говорил, что история имеет свойство повторяться. Так что будут и господа. Но не это суть важно. Гораздо важнее другое, чтобы новые поколения чванливо и самонадеянно не предполагали, что до них были сплошь неучи и глупцы. А вот скажите: найдется ли сейчас еще такой же молодой человек, как известный вам Дмитрий Владимирович Веневитинов или его более знаменитый земляк по фамилии Пушкин? И, согласитесь, здесь трудно слукавить…
Тут снова мимо наших знакомых по ходу их движения пронеслась возбужденная ватага мальчишек, среди которых промелькнуло уже и несколько девочек.
— Шеф, не кажется ли вам, что нам пора? — крутя головой и озабоченно провожая взглядом удалявшуюся ребятню, нетерпеливо напомнил о себе Аллигарио, — а то, по всем приметам, представление уже началось.
— Да, в самом деле, — глядя на собравшуюся на нижней набережной между беседкой и губернаторским домом толпу людей, поспешно согласился «Воландин», — а то мои помощнички нас порядком заждались и от тоски и безделья, похоже, уже чего-то натворили.
Внизу, у самой воды, определенно отмечалось повышенное движение народа. Пестрая людская масса, быстро разрастаясь, густела на глазах, притягивая к себе все новых и новых любопытствующих.
Через пару минут и все трио примкнуло к гудящей толчее.
— Мальчик, а что там такого интересного? — окликнул пробегавшего сорванца Шумилов.
— Да, дяденька, моржище там, такой… громадный… купается! Приплыл откуда-то… усатый… А клычищи-то — во-о!.. — раздвинул он на полметра руки. Ластами хлопает и все время ревет… Из цирка, наверно, убежал, — молниеносно выпалил парень и мгновенно испарился.
И тут наши знакомые на удивление быстро оказались в самой гуще у бетонного парапета, и их взглядам предстала причудливая картина: у самой воды на бетонном откосе жила и шевелилась огромная туша настоящего моржа. Справа и слева от животного шныряли вездесущие мальчишки и самые смелые из тех, кто постарше. Они опасливо поглядывали на ластоногое клыкастое чудище и на всякий случай держали дистанцию. Однако зверь явной агрессии не проявлял, а вроде бы наоборот, привстав на ластах и тараща по сторонам испуганные глазищи, тревожно и жалобно ревел, вызывая в толпе сочувствие. В ответ из плотной человеческой толчеи слышались возбужденные голоса, посылавшие в адрес зверя смешливые шутки и ироничные остроты: «Девчонки, кто кавалера потерял? Эй, сознавайтесь, чей мужик? Да ты в паспорт загляни! Не твой ли родственник?! Никак, бедняга, к подруге поплыл да с похмелья заблудился! А ты адрес у него спроси, может, и впрямь к кому-то из местных?..» Толпа покатывалась от смеха, но слышались и участливые голоса: «Чего ржете, дурни, может, животному помощь какая нужна? А ты возьми да на ночь беднягу и приюти, может, он еще холостяк?!» И тут снова ударил дружный хохот.
Шумилов изумленно наблюдал веселую сцену, в то же время недоумевая: «Вот уж престранная картина! Впервые наблюдаю живого моржа на свободе. И, главное, где?!. У себя, дома, на волжских берегах! Просто непостижимо! И откуда вдруг взялся этот диковинный фрукт?» И тут же вслух проронил:
— Не из цирка ли, в самом деле, бедолага, улизнул? Может быть, его сюда водой доставляли, ну, он как-то и…
На что рыжий пионерчик хитренько ухмыльнулся и убежденно возразил:
— Нет, ну что вы! Какой там цирк! По почерку Бегемота узнаю. Это уж точно его проделки…
Шумилов растерянно посмотрел на «Воландина»:
— Не понимаю?..
— А нечего тут и понимать-то, милейший, — скривив рот, спокойно отреагировал тот. — Это его лап дело. Ладно, хватит попусту время тратить, пора наверх подниматься.
В это самое время послышался громкий визг тормозов, хлопнули двери и из подъехавшей милицейской автомашины резво выскочили двое крепких служителей порядка.
— Граждане! В чем дело? Что за муравейник? Па-прошу дорогу! — тренированно крикнул один из них и тут же тараном внедрился в живую стену.
— Ну вот, а уж теперь-то и вовсе незачем волноваться, — блуждая зеленым глазом, иронично усмехнулся «Воландин», — теперь-то уж, точно, и без нас справятся, — и наши знакомые направились к извилистой лестнице, двумя симметричными ручьями ступеней уносившейся наверх.
Здесь следует отметить, что даже уверенный вид представителей власти всегда привносит в общество успокоение и вселяет надежду на скорый порядок и благополучный исход.
«На то они и власти, чтоб разрешать возникающие осложнения, наводить и поддерживать порядок», — резонно заметит любой законопослушный гражданин. И в этом он будет убийственно прав. Власть ведь — слуга народа и, облаченная его доверием и полномочиями, просто обязана любой, пусть даже крошечный беспорядок, превратить в большой надлежащий порядок. За то ей и деньги платят. Так-то оно так, да согласитесь, что не всегда получается, потому как желание-то вроде и есть, а вот умение частенько отсутствует. А что поделаешь?! Люди как люди, не из золота сделаны.
Солнце совсем спряталось за дома, вода в реке неуклонно чернела, а по зеленоватому предвечернему небу уже нехотя разливались сумерки.
Продравшись через живую изгородь к парапету, милиционеры растерянно уставились на неведомо откуда взявшееся на берегах европейской реки, за тысячи километров от родной стихии морское животное. Один из них, что помоложе и поблондинистей, завидев моржа, совсем по-детски улыбнулся:
— Вот это да! Вот это фокус! Ну и хорош, зверюга!.. Товарищ сержант, а что делать-то теперь будем?
— А черт его знает?! — недоуменно промычал сам не менее удивленный напарник. — Вот с моржами еще дело иметь не приходилось… Эх, камушки-булыжнички!.. — И тут же, растягивая слова, добавил: — Ты вот что, Семечкин, давай дуй к машине, разъясни обстановку и… вызывай подкрепление.
— Понял, товарищ сержант — разом выдохнул понятливый Семечкин и, бросив влюбленный взгляд на красавца-моржа, тут же скрылся в гудящей толпе.
Через некоторое время, сверкая мигалками и пронзительно завывая, в район нештатной ситуации подлетели еще две автомашины с синими полосами и надписью «милиция» на бортах, из которых так же ретиво, как и первые, десантировалось бодрое подкрепление, но уже с пластиковыми щитами, в защитных касках и бронежилетах.
Завидев таким образом экипированных служителей порядка, шумная толпа на всякий случай попритихла и, быстренько расступившись, дала им возможность для беспрепятственного прохода.
— Сержант Булыжных, — поставленным голосом скомандовал один из прибывших, — доложить обстановку!
— Есть, товарищ капитан, — тут же выпалил напарник Семечкина и принялся исполнять приказание.
Однако грозный вид прибывшего подкрепления произвел и на объект внимания, можно сказать, неизгладимое впечатление. Могучий зверь почему-то занервничал, засуетился и, рявкнув напоследок, что есть мочи, под воодушевленный свист и улюлюканье толпы со всего маху кинулся в спасительные воды, оставив целый взрыв брызг за собой. Его увидели уже в нескольких метрах от берега. Затем он нырнул раз-другой и… больше на поверхности не появлялся.
Странно и совершенно непонятно, но факт остается фактом — морж пропал, словно канул куда-то. И сколько ни бегали потом по берегу, ни искали, всматриваясь с надеждой в темные воды реки, его усатая морда так нигде и не показалась. Некоторые из присутствующих сделали очень сомнительные предположения, что он утонул. Другие говорили о каком-то затяжном нырке. А третьи, морща лицо, просто недоуменно чесали затылки. Лишь метрах в сорока от злополучного места, поближе к лестнице, прямо на бетонном откосе нашли одинокие кроссовки, завернутое в полиэтиленовый пакет банное полотенце да старенький спортивный костюм, хозяин которых так впоследствии и не объявился.
Дело начинало принимать явно драматический оборот. Шутка ли, и морж исчез буквально на глазах, и от человека, можно сказать, след простыл! Тут же попробовали отыскать свидетелей последнего факта, но свидетели, к сожалению, не нашлись. О чем старший сержант Лихоманкин в присутствии понятых, как и положено по инструкции, и составил подробнейший протокол.
А между тем как описанным выше событиям лишь предстояло произойти, старший сержант Лихоманкин Николай Трофимович еще не предполагал, что через некоторое время ему придется сочинять серьезный документ о пропаже человека, при оформлении которого он будет мучительно сомневаться, как правильно написать пришедшее на ум солидное слово: писать ли «в» слитно, либо раздельно, а в окончании употребить «е» или «и», потому как и то и другое казалось соблазнительно правильным. Но, не придя в конечном итоге к согласию со своим внутренним убеждением и полученными во время обучения в школе знаниями, заменил оказавшееся ужасно трудным слово «вследствие» на более простое и краткое «после». Так вот, между тем как все это произошло, двое солидных мужчин с мальчиком-пионером преодолели многочисленные ступеньки и вышли на верхнюю набережную как раз к бывшему губернаторскому дому.
В этом месте между извивающимися по крутому склону берега лестницами-спусками находится нависающая над зеленым откосом и покоящаяся на мощных колоннах полукруглая смотровая площадка.
Но здесь нужно отметить еще одну странность, касающуюся именно этого самого места.
Хотя, как уже говорилось, в это время на набережной и наблюдалось приличное оживление и движение горожан, озадаченных редким природным явлением и желающих непременно оказаться в самой гуще событий, но в районе бывшего губернаторского дома сейчас почему-то было пустынно. Вереницы прогуливающихся людей, следующих навстречу друг другу, не доходя до здания музея, сворачивали в ближайшие переулки или же направлялись на нижний ярус, очевидно, привлекаемые загадочным столпотворением у самой воды. Лишь одинокий бородач что-то увлеченно колдовал перед мольбертом на смотровой площадке, да метрах в пятнадцати от него, ближе к беседке, на скамье были какие-то люди.
— Ну вот, мы и на месте, — покрутив туда-сюда по сторонам головой, заключил «Воландин».
И тут же Валерий Иванович заметил, как сидевшие на лавке люди живенько снялись и поспешно направились в их сторону. В одном из них без особого труда он признал парня с соломенными волосами, а во втором — того самого чиновника с портфелем. Третьим же оказался громадный черный кот, который бросился к ним стрелой, а подбежав, принял вертикальное положение. Но как ни рисовало заранее воображение Шумилова облик легендарного Бегемота, вид и размеры кота все же произвели на него сильнейшее впечатление. Не кот, а прямо рысь на задних лапах! Только потолще, да с хвостом.
— Мессир! Мы тут со скуки чуть не умерли, — тут же выпалил подлетевший котище, — уж все-то головы изломали и измучились… думая о причине вашей такой задержки…
— Во-первых, не мессир, а Петр Петрович, — раздельно и нравоучительно произнес «Воландин», опираясь обеими руками на трость, — пора бы уж и запомнить. Сколько нужно раз повторять? А во-вторых, вежливость — не самое худшее качество для считающих себя воспитанными животных. Прошу знакомиться… А с этими, — кивнул он на подоспевших помощничков — вы виделись еще не далее как вчера.
Кот, не моргнув и глазом, тут же склонил голову в приветствии:
— Пардон, прошу прощения… Конечно же, Петр Петрович! Хотя и должен признаться откровенно, что это так же странно и непривычно, как если бы меня, к примеру, называли… гиппопотамом…
При этих словах мальчишонка с красным галстуком откровенно прыснул от смеха, а у других на лицах тоже проступили улыбочки.
— Ну вот, — с напускной строгостью качнул головой «Воландин», — опять начинается словесная белиберда.
— Молчу, слушаю и повинуюсь, как кисть в руке у замечательнейшего живописца, — довольный реакцией окружения, смиренно отреагировал кот, откровенно взглянув при этом на увлеченного работой художника. — Пусть у меня отсохнет язык, если я что-нибудь произнесу еще без вашего разрешения… Петр Петрович.
Шумилов с неподдельным интересом наблюдал за болтающим без умолку котом, и в голове его неотступно зрело желание задать, казалось бы, очевиднейший вопрос. Он даже приоткрыл, было, рот и… лишь только глубоко вздохнул. А готовые сорваться с языка фразы почему-то так и не пожелали превратиться в нужные звуки.
— Да будьте порешительней, уважаемый Валерий Иванович, — пристально взглянул на него глава могущественного ведомства, — раз уж так хочется, то непременно спросите.
— Да я, собственно, — пойманный на мысли, смутился Шумилов, — это ж очевидно, вот и хотел спросить… Ведь в таком виде могут и узнать, — посмотрел выразительно он на Бегемота, — многие же, наверняка, читали…
— Как можно узнать то, с чем ты никогда не сталкивался, — важно напыжился кот, — и чего по скудному человеческому разумению и вообще-то на свете быть не должно?.. Моржи там разные… или какие другие звери — это уж вам, пожалуйста, а вот меня почему-то ни в каком разе быть не должно. И где, я вас спрашиваю, обращаясь к логике, на свете справедливость, а, Галактион?
— Знамо дело, — почесав затылок всей пятерней и усмехнувшись, неопределенно буркнул парнина.
— Вот то-то и оно, — удовлетворенно вздохнул Бегемот. — А еще, к великому сожалению и личному огорчению, должен заметить, что ваш вопрос может касаться лишь просвещенных людей, каковых на самом деле не так уж и много. Многие же по своему невежеству предпочитают дешевую бульварную прессу… малохудожественного или детективного содержания…
— Ну ладно, — нетерпеливо перебил его «Воландин», — от этой трескотни с ума сойти можно. Надеюсь, милейший, — взглянул он на Шумилова, — теперь вам все так же предельно ясно, как и то, откуда в вашей реке вдруг объявились моржи?..
Наступила долгая пауза, во время которой Галактион начал сосредоточенно поправлять кепку на голове, тот, кого называли Тарантулом, — протирать вдруг ставшие запачканными очки, а кот, совсем наклонившись куда-то вниз, возиться и недовольно пыхтеть.
— Не слышу ответа, — вопросительно и твердо произнес «Воландин». — Бегемот, а ты не знаешь, случайно?.. И чего это ты там копаешься, плут? А?
— Да, мессир… Петрович… ну вот проклятый репейник зацепился, прилип, и выдрать его ну никак не могу. Того и гляди травму получишь невзначай, — словно не слыша к себе вопроса, пробурчал невнятно котяра.
— Мне что, вопрос повторить? — уже более грозно потребовал «Воландин». — Признавайся, твоих лап дело?
— Он сам виноват! Зачем ни с того, ни с сего нагррубил? — громко закричала снова оказавшаяся на плече у мальчугана Гарпия.
— Совершенно справедливо, святые слова. Вот и я говорю, — очевидно, закончив с репейником, мгновенно поддакнул распрямившийся кот. — И Тарантул с Галактионом вам охотно подтвердят… Я ведь правильно говорю? — обратился он к ним.
— Ну-у… знамо дело… — певуче протянул, роясь зачем-то в карманах, парень с соломенными волосами.
— И в мыслях сначала ничего не держал, — как можно убедительнее затараторил кот. — А то разважничались, называя себя моржами, задаются… А как до дела доходит — сразу не нравится… И что за охота купаться в такой холодной воде, не понимаю! Я лапой попробовал, и мне сразу же захотелось в тепло и уют, а некоторых сумасбродных задавак почему-то тянет наоборот…
Но здесь необходимо сказать, что лишь одна присутствующая на смотровой площадке персона оставалась абсолютно равнодушной к фиглярству разговорившегося кота, да и вообще ко всему происходившему вокруг. И этой непоколебимой персоной был некто Звездинский Иван Паисьевич, бледнолицый и худощавый мужчина на вид лет тридцати восьми-сорока, с длинными, почти до плеч волосами, как и у многих других творческих личностей, перетянутыми вокруг головы неширокой узорчатой лентой. Лицо его покрывала темно-русая, с уже наметившейся проседью борода, плавно переходящая в усы.
Никого и ничего не замечая, художник сосредоточенно поедал глазами покоившийся на мольберте холст и то, что находилось по ту сторону от него. И стоит ли здесь удивляться, что предметом его пристального внимания как раз и служило замечательное здание бывшего губернаторского дома, где теперь располагался фонд городского художественного музея. В своей левой руке он умудрялся удерживать фанерку с нанесенными на нее красками и несколько разных кистей, правая же рука владела лишь одним единственным рабочим инструментом. Совершив очередной мазок, художник отходил на пару шажков назад от холста и надолго застывал, словно видел его впервые. Затем срывался с места, что-то быстро смешивал на палитре и, подкравшись к мольберту, делал, подобно фехтовальщику, несколько легких уколов. Вновь отходил, щурил глаза и с очень серьезным видом замирал, сравнивая оригинал с создаваемой копией. Это было похоже на какой-то завораживающий магический ритуал.
Было очевидным, что эту творческую натуру занимает лишь исключительно то, над чем он сейчас самозабвенно работал. А на поднявшихся и прошедших на площадку мальчика и мужчин он не обратил ровно никакого внимания, как не замечал и то, что происходило и в данный момент совсем недалеко от него. Великое свойство творческих людей — умение не отвлекаться, а всецело сосредоточиться и перенестись на интересующий их предмет.
— А вообще-то должен признаться, — обращаясь уже к своему новому знакомому, продолжал кот, — так трудно иногда находиться без дела. Приходится с завистью наблюдать, — кивнул он в сторону художника, — как работают творческие личности, ничего-то не замечая вокруг себя. Хоть гром греми, хоть молнии сверкайте…
При этих словах Валерий Иванович внутренне вздрогнул и страшно удивился. Ведь это были очень знакомые в их семейном кругу слова. Можно сказать, с некоторого времени даже ставшие определенным паролем. Когда Шумилов что-то читал, писал или же смотрел по телевизору интересующую его передачу, он частенько не замечал, как по какому-то вопросу к нему обращались жена или же кто-то из детей. В этот момент он весь находился там, в зоне действия, и, естественно, не сразу реагировал на обращение. Сначала Вера Николаевна сильно раздражалась по этому поводу, считая подобное поведение супруга проявлением крайнего невнимания и неуважения к себе, затем успокоилась, списав все это на творческую искру мужа, а однажды взяла да и озвучила именно это самое выражение. Валерий Иванович потом шутки ради придумал еще три стихотворные строчки, и в итоге получилось совместное четверостишие, которое звучало так:
Хоть гром греми, хоть молнии сверкайте,
Весь в муках творчества я мыслю, я горю,
И попрошу — меня не отвлекайте,
Я занят тем, что НОВОЕ творю!
И вот теперь, когда Валерию Ивановичу необходимо было уединиться и сосредоточиться на какой-то своей работе, он шутливо предупреждал:
— Верунчик, у меня сейчас «Хоть гром греми, хоть молнии сверкайте…», поэтому попрошу десять граммов уединения.
И все становилось ясным, понятным и воспринималось как должное. А вот теперь Бегемот невольно взял и повторил этот самый семейный пароль. И, возможно, совсем не случайно? Шумилов пристально посмотрел на кота, а тот, как ни в чем не бывало, продолжал разглагольствовать:
— Правда, должен заметить, не отдавая симпатии ни одной из известных живописных школ, что у этого служителя Аполлона есть принципиальные ошибки, с которыми я… Петр Петрович, ну никоим образом согласиться не могу…
Все недоуменно уставились на напыщенного кота, а «Воландин», поморщив лицо, с откровенным недовольством произнес:
— Это черт знает что такое! Вы посмотрите, его опять потянуло сунуть нос не в свое дело! Насколько я знаю, ты такой же специалист по живописи, как Галактион по ораторскому искусству. Ты зачем, пройдоха, отнимаешь у нас время и пытаешься втравить в какую-то незначительную, мелкую интригу?
— Это я-то пытаюсь втравить, как вы изволили выразиться, в мелкую интригу? — надулся от обиды кот. — Это я понапрасну отнимаю время? Да вы же сами, мессир… то есть, прошу прощения, Петр Петрович, всегда учили нас зорко стоять на страже интересов нашего ведомства! Особенно если дело касается принципиальных вопросов. Не так ли?
— Ну… говорил, — вздохнув, недовольно согласился «Воландин». — Но какое отношение это имеет к данной ситуации? Не понимаю.
— Да самое непосредственное, Петр Петрович, — тут же оживился кот. — Я уж не говорю, что при таком плохом освещении можно и цвета перепутать и вместо желтого среднего добавить с излишком лимонного кадмия… Да пусть у меня лапы отсохнут, если я не прав. Вот вам и Тарантул с Галактионом подтвердят. Они полностью согласны со мной в этом вопро…
— Короче, — перебил его «Воландин», — ты можешь ясно изложить, в чем суть проблемы? — обратился он к разглаживающему ниточки усов «чиновнику».
— Видите ли, Петр Петрович, здесь я должен полностью поддержать Бегемота, — серьезно проговорил тот. — Ведь не зря же в свое время уважаемый автор проекта этого замечательного здания решил прорубить по фасаду ни много ни мало, а ровно тринадцать окон. Что, согласитесь, не может не радовать представителей нашего ведомства. Но также нельзя и не заметить, что этот увлеченный работой человек ни с того ни с сего вдруг решил нарушить, с позволения сказать, гениальную задумку автора и одно из имеющихся окон просто взял да и сократил, доведя их количество, что чрезвычайно обидно, до гораздо менее приятного числа двенадцать. Вот этим-то обстоятельством как раз и вызвано, как я считаю, справедливое недовольство Бегемота, — закончил он свое витиеватое изложение.
— Исключительно только этим, — тут же поспешно поддакнул кот, и взоры всех присутствующих устремились в сторону ничего не подозревающего живописца.
— Гм-м, вот оно что, — задумчиво проговорил глава могущественного ведомства, и в голосе его зазвучали металлические ноты, — ну это уже совсем другое дело… — и тут же добавил: — А не может ли быть это случайностью или простым недоразумением?
— Я думаю, что нет, — мягко отрезал Тарантул.
Шумилов с неподдельным удивлением выслушал эти странные монологи насчет ошибки художника, пересчитал окна по фасаду здания, и оказалось, что на втором и третьем этажах действительно было по тринадцать оконных проемов, а на первом — на два поменьше. Их место занимали входные двери, расположенные симметрично справа и слева. Он также прекрасно знал, что левая дверь была запасной и всегда держалась закрытой. А правая — рабочей. Входы в здание украшались ажурными навесами из кованого железа, а на правой входной двери вместо ручек поблескивали крылатые латунные грифоны с головой хищной птицы и туловищем льва.
В воздухе разлилось тревожное ожидание, и взгляды присутствующих непроизвольно приковались к «Воландину». А тот, между тем приблизившись к художнику и взглянув на незаконченное полотно, негромко покашлял в кулак, поправил ниточки усов и произнес:
— Прошу прощения, что вынужден нарушить ваше творческое уединение, но не могли бы вы, любезнейший, пояснить, в чем причина такой вольности, такого серьезного отступления от правдивости и достоверности изображаемого вами объекта?
В воздухе снова повисла пауза, а творческая личность, словно эти слова относились вовсе не к ней, продолжала молчаливо пританцовывать у мольберта. И лишь только когда секундная стрелка перешагнула барьер приличия, не поворачивая головы в сторону спрашивающего, художник неохотно выдавил из себя:
— А что вы, собственно, имеете в виду?
— Ну как же, милейший! Когда вы в малолетнем возрасте обучались в школе и проходили такую точную науку, как математика, вас ведь учили правильно считать?! И, если не ошибаюсь, у вас по этому предмету даже было «четыре»?
— Ну предположим, — буркнула творческая личность с вызовом, — и что из того… И что же дальше?
— А дальше, драгоценнейший вы наш Иван Паисьевич, — улыбнувшись, еще вежливее проговорил «Воландин», — не соизволите ли объяснить нам, темным людям, почему же вы изобразили на здании двенадцать окон по фасаду, в то время как автор проекта, уважаемый художник-архитектор четырнадцатого класса Паньков, предусмотрел в губернаторской резиденции по каким-то своим убедительным соображениям ни много ни мало, а именно тринадцать окон. И надо отметить, что высочайшие особы, в разное время осчастливившие своим присутствием это строение, остались работой зодчего весьма довольны. А вы, дражайший, грубо исказили действительность, взяли да на одно окно и уменьшили.
— Ну и что ж за беда? — втягиваясь в дискуссию и не оборачиваясь, равнодушно ответил художник. — Какая разница — двенадцать или тринадцать? Лично мне… первое число нравится гораздо больше, а тринадцать, признаться, я терпеть не могу! И на высочайших там особ мне ровным счетом глубоко наплевать… С самой высокой колокольни. Не те времена… И вообще, не люблю, когда без разрешения мне заглядывают через плечо.
При этих высокомерных и развязных словах художника от недобрых предчувствий у Шумилова тоскливо заныло где-то внутри, а у кота на спине даже вздыбилась шерсть, а глаза совершенно округлились.
Глава же могущественного ведомства на удивление еще больше развеселился, и левый глаз его засверкал золотистым огнем.
— Браво! Прекрасно сказано: «С самой высокой колокольни…» Очень романтично. Вот только сделать этого сейчас совершенно невозможно, а так приятно бы было полюбопытствовать. Редчайший случай — увидеть, как сын путевого обходчика и уборщицы плюет на высочайших особ! А скажите, достопочтенный Иван Паисьевич, а почему вам в голову пришла такая счастливая мысль изобразить именно это здание, а не какое-нибудь другое?
На некоторое время снова воцарилась тишина, во время которой бородач, перестав работать, долго всматривался в создаваемое произведение, словно над чем-то напряженно размышлял, а затем повернулся к «Воландину» и, смерив его пронзительным взглядом, вновь отвернулся и произнес:
— Вероятно, вы относитесь к моим недоброжелателям, судя по вашей информированности и иронии насчет моих родителей… Все вынюхиваете, выискиваете, плетете пакостные интриги… А мне, собственно говоря, плевать… Да, я горжусь тем, что мой отец был простым путевым обходчиком и умер на работе, можно сказать, прямо на рельсах, а мать всю жизнь мыла полы и убиралась на «Красном Перекопе»… Но родители мои здесь ни при чем… Если вам самим или тому, кто вас сюда подослал, не нравится то, что делаю я, пожалуйста, не смотрите, но и мне не мешайте. Идите, любуйтесь слащавыми пейзажиками Фурыкова или безвкусными натюрмортами Смычковича… Время нас непременно рассудит, в этом уж не сомневайтесь.
А вам я отвечу почему… От этого здания пахнет историей, а не дешевыми духами или вяленой рыбой, и каждый в истории должен оставить свой след. А уж там сотрется он или нет, самой истории об этом и судить, — и живописец гордо тряхнул головой.
«Воландин» посмотрел на своих подопечных:
— Как говаривал один мой знакомый — древнеримский философ Сенека: vox populi — vox dei — глас народа — глас божий, — потом весело глянул на Валерия Ивановича и вновь обратился к бородачу:
— Смею вас заверить, великодушнейший Иван Паисьевич, что антагонистом вашего творчества не являюсь, по той простой причине, как бы прискорбно ни звучало, что мне оно не ин-те-ре-сно, — проговорил он по слогам. — Как не интересно и то, что делают ваши оппоненты, эти самые распрекрасные Фурыков и Смычкович и всякие им подобные. А уж тем более к их сторонникам принадлежать никак не могу потому, как в вашем городе нахожусь совсем недавно. Да и не к лицу это мне… — несколько посерьезнел он. — А насчет истории и следов в ней — эта мысль мне близка и понятна, но, должен заметить, что, к сожалению, совершенно не нова. И не каждый волен пачкать в ней да следы свои оставлять. А вам-то, уж поверьте мне, она почти ничем не грозит… — проговорил он задумчиво. — Хотя… через сегодняшнее событие маленький следочек, пожалуй, и запечатлеется. К тому же должен, талантливейший вы мой, заметить, что в словах и поступках ваших имеется бесспорное противоречие. И заключено оно в том, что, желая на словах наплевать на высочайших особ, на самом деле вы пачкаете красками холст именно потому, что как раз высочайшие особы в свое время здесь и пребывали, отчего главным образом и пахнет историей от стен и камней этих. А не потому, что по ним постукивал своим инструментом какой-нибудь там Иван или Тимофей…
Ну что ж, вот и я попробую что-нибудь на память о себе оставить, да так, чтобы в ближайшие лет сто… по крайней мере, стереть никак не смогли… Как бы того не пожелали! — и он громко и страшно рассмеялся, отчего его заносчивый собеседник как-то вздрогнул, зябко поежился и сник. А глава могущественного ведомства, сверкая левым глазом, все продолжал: — А вот мы с моими… так сказать, коллегами, дражайший, должен признаться, в отличие от вас почему-то предрасположены именно к числу тринадцать и считаем недопустимым всякое искажение действительности в угоду чьей-то суеверности и глупейшей фантазии. И как тут прикажете поступить? Если последовать вашей бредовой логике, то завтрашний день тоже не имеет права на существование, а сразу же должно наступить послезавтра? А может быть, вам и число шесть не нравится? — грозно нахмурился «Воландин», отчего у Шумилова по спине и затылку тут же побежали мурашки. — И вместо именно этого количества колонн, украшающих вашу знаменитую беседку, ставшую, насколько я понимаю, одним из архитектурных символов города, вы изобразите на одну меньше?
— Изобразит! Клянусь моими шикарными усами, изобразит, — не утерпев, встрял в разговор Бегемот, разглаживая лапой торчащие в стороны усы. — Такие дремучесть и хамство ни перед чем не остановятся…
— Запрросто! — громко закричала Гарпия.
— Хамство — не должность, хамство — профессия, — авторитетно и веско отозвался «Воландин». И тут же, как бы между прочим, заметил: — Не нравится мне все это. Кто-то, по-моему, здесь лишний и портит своим присутствием всю атмосферу совсем неплохого вечера… А, как ты думаешь, Бегемот?
— Исключительно удачная мысль, шеф. Совершенно с вами согласен, — живо откликнулся кот. — Ко всем чертям собачьим… И что бы духу его здесь не было. — И тут же, вздыбив шерсть, рявкнул: — А ну, брысь!
В следующий же момент дерзновенный живописец, словно враз потеряв опору в ногах, начал отчаянно балансировать туловищем, но не удержался, а повалился, загребая руками, набок. Падая, он выставил руки с кисточками перед собой, но не успел долететь до земли, как его подхватил кто-то невидимый и сильный и резко подбросил вверх, отчего он закувыркался в воздухе и в мгновение ока скрылся из глаз.
От этой картины у Валерия Ивановича даже аж дух захватило, а кто-то, сидящий глубоко внутри него, обалдело воскликнул: «Вот это да!!!» Увидеть собственными глазами подобный «фокус» — это вам не в книге о нем прочитать!
— Ну вот, и атмосфера поприятнее стала, — как ни в чем не бывало, проговорил «Воландин». — Надеюсь, вы не очень шокированы этой для вас непривычной сценой, уважаемый? — обратился он к Шумилову и тут же добавил: — Но, согласитесь, ведь надо же как-то реагировать на неучтивость! А кстати, Аллигарио, продумай, пусть этот невежда, раз уж ему так не терпится, немного поплюется. И стоит ли на высокую колокольню взбираться, если можно неплохо и здесь, внизу…
Тут он подошел к недописанной картине и дунул на нее:
— Надо теперь и явное недоразумение исправить, пусть горожане хоть немного полюбуются…
— Это уж непременно… — возбужденно поддакнул котяра. — Совершенно согласен, принципами не поступаются.
Валерий Иванович вместе со всеми приблизился к полотну и с интересом взглянул на него.
Можно было без труда догадаться, что глава могущественного ведомства исправил допущенную несговорчивым художником оплошность, и на нарисованном здании теперь красовалась чертова дюжина окон, как наблюдалось и в оригинале. Но этого мало. На глазах изумленного Валерия Ивановича цвета красок, внезапно изменившись, налились чернотой, как будто сгустились сумерки, а несколько окон во втором этаже дома, словно натуральные, вдруг неожиданно и разом зажглись. Он непроизвольно оторвался от картины и увидел, что на втором этаже музея также загорелся свет. И тут только стало заметным, что вокруг как-то быстро стемнело, а вверху ожили головы фонарей.
Шумилов вопросительно повернулся к «Воландину».
— Не будем больше сегодня отступать от реальности, любезнейший, — хитро подмигнул тот. — Небольшие поправки — и копия вполне сравнима с оригиналом. Не так ли? Ей не хватает лишь рамки из приличного багета. Оправа должна подтверждать содержание, и тогда можно рассчитывать, что необходимый эффект будет достигнут.
Он тихонько ударил о землю тростью, и полотно украсилось отличной золоченой рамкой, которая с не меньшим успехом сама бы могла служить образцом высокого искусства.
— Ну вот, по-моему, это уже похоже на дело? — заключил он, глядя на готовую картину. — Теперь ты доволен, Бегемот?
— Вне всяких сомнений… Петр Петрович, отличная работа. И цветовая гамма совершенно не нарушена, — убежденно согласился кот, с важным видом рассматривая картину. — А как твое мнение, Галактион?
— Дык, знамо дело… плохо не покажется, — глубоко вздохнув, протянул парнина.
— Здоррово! — закричала восторженно птица. — Такую карртину нужно поместить только в Трретьяковскую галеррею, Ррусский музей или, наконец, в Эррмитажж!
— А вот это ты, Гарпия, напрасно, — тут же с жаром возразил кот, — клянусь своим аппетитом, что подобные шедевры способны украсить любые музеи мира. И парижский Лувр, и галерея Уффици во Флоренции, и мадридский музей Прадо почли бы за честь приобрести ее в свои коллекции. К тому же как истинный почитатель живописи должен заметить, что эту картину надо демонстрировать только в отдельной затемненной комнате и с направленной подсветкой, точно так же, как в свое время в Петербурге знаменитую картину Куинджи «Лунная ночь на Днепре», которая произвела в рядах ценителей этого вида искусства полнейший фурор.
Лишь только кот закончил свою речь, как все удивленно уставились на него, а конопатый пионерчик даже присвистнул:
— Вот это да! И откуда это ты все знаешь, Бегемот? Очень странно, что у тебя вдруг проснулась любовь к живописи. С чего бы это?
— Все понятно, — проговорил «Воландин». — А я-то думаю, кто это в моих книгах по живописи копался, и почему от них так рыбой несет? Так значит это ты, плут, без разрешения туда залез! Ты помял двести вторую страницу в одной из них и оставил на репродукции какие-то странные следы? Признавайся!
Кот тут же сделал виноватое выражение и извиняющимся тоном произнес:
— Честное слово, Петр Петрович, я только одним глазком заглянул… Прошу прощения, не утерпел. Но так захотелось узнать, и чего ради вы эти толстые книги порой листаете. А на той самой странице, что вы упоминали, уж такая невозможная вкуснятина изображена. Такие аппетитные и жирные рыбы, ну прямо как живые, что, признаюсь, не удержался и всего-то пару разочков нечаянно лизнул. — Виновато опустил он голову вниз. — Даже сам не знаю, как это и получилось…
— Ну еще бы, — снисходительно засмеялся «Воландин», — эта картина под названием «Рыбная лавка» вместе с четырьмя другими живописными холстами на сходные сюжеты как раз и была в свое время заказана художнику Снейдерсу епископом Антонием Тристом для украшения столовой его дворца в Брюгге и является как бы хвалебным гимном изобилию морских даров природы. Но больше без разрешения не смей туда лазить, понял? — тут же посерьезнел он. — Двумя разочками там, конечно, и не пахнет, а вся страница порядком излизана.
— Клянусь клыками саблезубого тигра, что больше ни разу без вашего разрешения не прикоснусь, — смиренно пропел котяра, — но уж если мне очень захочется, Петр Петрович, надеюсь, что вы не откажете своему верному слуге?
— Ладно, ладно, подлиза, — примирительно ответил «Воландин», — посмотрим на твое поведение.
Глядя на то, что теперь покоилось на мольберте, Валерий Иванович в прямом смысле слова картиной никогда бы не назвал, потому что это было не творение рук человеческих, а причудливая игра света и тени, в которой угадывались подлинное пространство и объем, живое движение воздуха. Словно кто-то, вырвав из действительности понравившийся ему пейзаж, заключил его в великолепную раму и в уменьшенном виде выставил на всеобщее обозрение. Хотя местоимение кто-то, как вы понимаете, здесь совершенно неуместно, а с полной определенностью можно было сказать, что автором так называемой картины теперь являлся сам глава могущественного ведомства.
Кот покрутил головой, потом, глядя на картину, почесал лапой за левым ухом и неожиданно обратился к «Воландину»:
— Прошу прощения за излишнюю навязчивость, но нельзя ли и мне здесь тоже следочек оставить?
— Ну что ж, попробуй, если ничего не напортишь. А что, я разве какую-то деталь упустил? — недоуменно посмотрел на свое детище «Воландин».
— Да нет, конечно, шеф, это точная копия оригинала. Я не в этом смысле говорил. Совсем не это имел в виду.
— А что же тогда?
— Ну это маленькое добавление, — хитро промурлыкал котяра и неизвестно откуда взявшимся простым карандашом написал на стене дома рядом со входом крупное слово «БЕГЕМОТ». — Ну вот теперь все!
Тут все наблюдавшие за действиями нахального кота от изумления даже пораскрывали рты, подивившись столь неприкрытой наглости, а глава могущественного ведомства даже насупил брови.
— Ну уж это слишком! Ты зачем испортил картину, негодяй? Теперь копия отличается от оригинала. Где ты видишь в действительности надпись на стене?
— Сейчас будет, мессир… Петрович, — сделал наивное выражение кот, направляясь в сторону музея, — в один момент исправим это пустяковое несоответствие.
— Стой! — грозно прикрикнул «Воландин», — никаких исправлений! Этого там только и не хватало. Сейчас вслед за тобой и всем остальным захочется в память о себе чего-нибудь понацарапать на стене и превратить приличное здание черт знает во что!
— Но я ведь первым заметил недостаток, — напыжился обидчиво кот, — и если бы не я, то, согласитесь, что справедливость не была бы восстановлена. Разве не так? Имею я право на моральное удовлетворение?
— Имеешь, — недовольно проговорил «Воландин», — но не подобным образом.
— А я больше никак не хочу, — упрямо надулся кот. — Подумаешь, всего-то одно безобидное слово! Можно, конечно, и поменьше размером…
— Согласен уменьшить в… пятьдесят раз, — отрезал «Воландин», — или вообще никак.
— Ну ладно, что с вами поделаешь, — недовольно пробурчал Бегемот, — только бы лучше не в пятьдесят, а хотя бы в сорок девять, тогда в бинокль было бы заметнее…
— Ну пусть будет в сорок девять, — согласился «Воландин» и еще раз подул на картину.
И тут же слово, уменьшившись, превратилось в едва различимую точку.
Кот попросил у Аллигарио бинокль, долго пыхтел и крутил его, всматриваясь в картину, а затем удовлетворенно сказал:
— Конечно, не как бы хотелось, но все же можно различить. Вы разрешите, Петр Петрович? — посмотрел он на того. — Определенно этот шедевр надо поместить на видное место, — и он оттащил произведение вместе с мольбертом в другой конец площадки, повернув тыльной стороной к реке. Немного отошел и покрутил по сторонам головой. — А теперь поправим и освещение, чтобы создать необходимый эффект, — при этих словах соседние фонари почти совсем погасли, а откуда-то сверху свесилась лампа, ронявшая на картину неяркий и узкий пучок света. — Вот теперь, похоже, то, что надо! А чтобы руками не лапали, нужно ограждение смастерить. Ну-ка, Галактион, помоги мне, — и они моментально натянули между краями площадки белую нетолстую веревочку с табличкой посередине: «За ограждение не заходить!». — Ну вот и порядок, теперь можно и народ подпускать! — взглянул он вопросительно на «Воландина». — А вы какого мнения, Петр Петрович?
— Я думаю, что несколько рановато. Для полноты ощущений, пожалуй, хорошая музыка здесь совсем бы не повредила.
— Отличная мысль, исключительно сильный ход! — воодушевленно поддакнул кот. — Быть может, небольшой оркестрик, человек, этак, на двадцать-двадцать пять? А?
— Ну нет, зачем же так много шума. Здесь прекрасно справится и один, к тому же если он… — не закончил фразу «Воландин» При этом он как-то загадочно улыбнулся и снова несильно ударил тростью.
И тут же по всему полукруглому периметру ограждения площадки загорелись крошечные разноцветные огоньки, придавая ей более нарядный и праздничный вид, а в самом центре появился высокий худощавый скрипач с длинными волосами в черном старомодном фраке с белым стоячим воротничком. В одной руке он удерживал скрипку, а в другой удивительно длинный смычок. Несмотря на очень слабое освещение, было заметно, что на бледном лице его проступает волнение, а глаза как-то странно и лихорадочно блестят.
Тут, наконец, хлынули и прогуливающиеся по набережной, которые, перешептываясь или негромко разговаривая, с любопытством посматривали на площадку, а «Воландин» опять ударил тростью и приветливо улыбнулся:
— Маэстро, прошу вас!
И тотчас же, закрыв глаза, музыкант решительно тряхнул головой и бросил на струны смычок, и они от восторга и нетерпения заныли, запели, застонали, а нервные тонкие пальцы в бешеном танце пустились в пляс, взрезав воздух, как молниями, звуками темпераментных мелодий.
Музыка клокотала и низвергалась из скрипки, как из волшебного фонтана, обдавая и заполняя собой все окружающее пространство. Звуков рождалось так много, что казалось, играет целый оркестр.
Никогда ничего подобного Шумилову раньше слышать не доводилось. От нахлынувших ощущений по спине и затылку у него побежали мурашки, а где-то внутри отозвался чувствительный камертон, наполняя глаза восторженной слезой.
— Не правда ли, сильные ощущения, уважаемый Валерий Иванович? — услышал он довольный голос могущественного гостя и словно очнулся.
— Совершенно необычные впечатления, Петр Петрович, — выходя из задумчивого состояния, замедленно произнес Шумилов. — Если закрыть глаза или отвернуться, то может показаться, что играют сразу несколько человек… А кто этот одержимый музыкант и вообще как можно играть в такой темноте? Ведь почти ничего не видно!..
— Как, вы все еще не поняли, любезнейший?! Редчайший случай, смотрите и запоминайте. Перед вами сам король звука со своей знаменитой «пушкой» дель Джезу работы Гварнери. Собственной персоной. Никколо Паганини!.. И нет ничего удивительного для человека, который все детство по десять-двенадцать часов подряд играл в кромешной темноте, в чулане, куда его запирал отец и бдительно следил, чтобы тот играл непрерывно. Мысль становилась музыкой, а музыка мыслью. Карой за малейшее непослушание было лишение еды.
При упоминании имени великого маэстро Шумилов почувствовал, что у него вдруг не хватает воздуха в груди.
— Как, сам?.. — только и смог он выдавить в следующий момент. — Какая жестокость и насилие над человеком!
— Ну не было бы пристрастия или, как вы выразились, насилия и жестокости к своему младшему сыну со стороны его отца, Антонио Паганини, кто бы сейчас так неоднозначно воспринимал эту фамилию в музыкальном мире? Таланты, как правило, в тепличных условиях не вызревают, — со знанием дела спокойно проговорил «Воландин». — Суровый климат, упорство и время — вот три слагаемые для успеха…
Привлекаемый музыкой народ все прибывал. Гуляющие, останавливаясь, бросали удивленные взгляды на странно одетого скрипача. Потом старались приблизиться и разглядеть подсвеченную картину и, очарованные и тем и другим, оживленно обменивались мнениями.
— Это просто фантастика! — страстно воскликнул невысокий мужчина средних лет в галстуке, обращаясь к своей гораздо более молодой и миловидной спутнице после внимательнейшего рассматривания выставленного на обзор произведения. — Ну прямо как живое здание музея! Отменно! Вы не находите, Ирина Викторовна? Какое удивительное чувство цвета и тени, какая высокая техника!
— О да, конечно, — согласно кивнула хорошенькая спутница, растроганно вслушиваясь в первые звуки вновь заигравшей скрипки и покачивая в такт русой головкой. — Тринадцатый каприс… Как чудесно! Просто фантастика!..
Тут же в голосе старинного инструмента Шумилов ясно различил кокетливый, тонкий и веселый женский смех, а за ним безудержные раскаты мужского. И снова почувствовал, как по спине у него побежали мурашки, а к горлу от волнения и трепета подступил комок.
Он пристальнее всмотрелся в силуэт источавшего нотный вихрь музыканта, и ему неожиданно показалось, что в центе площадки находится сам глава могущественного ведомства. Тот же орлиный нос и выступающий подбородок, тот же страстный демонический взгляд… Только волосы подлиннее да костюм другой… От невероятной догадки и изумления он резко повернулся и увидел горевший в вечернем сумраке, как у кота, золотисто-зеленый глаз Петра Петровича, который криво усмехнулся и многозначительно произнес:
— По-моему, тоже… какое-то сходство имеется. Вы находите?
— Даже очень большое, — сильно волнуясь, искренне подтвердил Валерий Иванович, — мне даже, честно говоря, в какой-то момент показалось, что, извиняюсь… — и он, замявшись, недоговорил. Отчего «Воландин» откровенно рассмеялся.
— Не вы первый, милейший, многие про себя отмечают, не высказывая, однако, вслух.
Через некоторое время на набережной перед зданием музея образовалась приличная запруда. Все подходы к площадке, включая и аккуратные газоны, были напрочь усеяны телами любопытствующих. Толпа напирала и волновалась, как в лучшие праздничные дни. Шумилов уже потерял из виду помощников могущественного гостя и лишь ощущал за спиной разгоряченное дыхание людей.
— Пора, пожалуй, и обстановочку бы разрядить, — озабоченно проговорил «Воландин», оглядывая образовавшуюся вокруг плотную пеструю массу. — Не кажется ли вам, Валерий Иванович, что все хорошо в меру?..
Шумилов только хотел ответить, но могущественный гость уже подозвал зеленоглазого пионерчика:
— Аллигарио, я думаю, что надо бы и тебе оставить след в истории… сегодняшнего вечера. По-моему, здесь стало тесновато, а вот внизу — сплошной простор. Не пора ли и нижний ярус набережной оживить?
— Я понял, Петр Петрович, — понимающе хлопнул глазами пионер, — вам только стоит приказать.
Тут что-то лопнуло, а может быть, взорвалось, и темное небо мгновенно осветилось разноцветными огнями. Со всех сторон понеслись бодрые крики, в которых отчетливо улавливалось слово «салют», а внизу неожиданно вспыхнул свет и послышался шум падающей воды. Кто-то охваченный радостным порывом первым закричал: «Смотрите, фонтаны!», и тут же буквально, словно эхо, на все голоса размножилось и полетело: «Фонтаны! Фонтаны! Фонтаны!» Пораженный таким внезапным поворотом событий, тихий старичок в изъеденном молью пальто и толстых роговых очках нетерпеливо поинтересовался у возбужденно жестикулировавшего парня: «А что сегодня за праздник такой, молодой человек, не знаете?» Тот в ответ, недоуменно пожав плечами, засмеялся: «А черт его, дедушка, знает? Может быть, просто репетиция перед Октябрьской?».
Привлеченная же новым необычным зрелищем толпа ломанула по лестницам вниз, и густая человеческая запруда моментально рассосалась. На площадке остались лишь наши знакомые да продолжающий все так же одержимо играть музыкант.
— Маэстро! — низким голосом властно позвал «Воландин». — Достаточно. Вы сегодня здорово потрудились. Не смею вас здесь больше задерживать, можете отдыхать. Позаботься о маэстро, Галактион! — и с этими словами он передал парню с соломенными волосами неизвестно откуда взявшуюся богатую шубу. Тот, мигом подскочив к обессиленному игрой великому скрипачу, заботливо накинул ему на плечи теплую одежду, и Шумилов увидел, как слабая улыбка удовлетворения пробежала по худому, изможденному лицу.
— Еще раз покорнейше благодарю, — обратился к музыканту могущественный гость и взмахнул своей необыкновенной тростью. И тут же фигура величайшего из скрипачей начала прямо на глазах быстро таять, а через несколько мгновений лишь мутное легкое облачко вспорхнуло вверх, окончательно растаяв в сумраке фантастического вечера.
А в это время внизу, на нижнем ярусе набережной, происходили удивительнейшие вещи.
После того как разочарованная внезапным исчезновением моржа толпа зевак медленно разбрелась, обсуждая между собой его загадочную пропажу, наступило относительное затишье. Ну не в буквальном смысле этого слова, конечно же, потому как гуляющие оставались и здесь. Но прежнего оживления уже, понятно, не наблюдалось. Лишь какое-то время еще суетилась милиция, разыскивая сначала ластоногого гиганта, а за ним и исчезнувшего купальщика. Но и та, закончив неотложные следственные действия и родив положенный в таких случаях документ, умчалась куда-то из поля зрения.
Когда же в начале восьмого в воздушное пространство набережной вторгся удивительный голос скрипки, то и вовсе внимание нижних мгновенно переместилось наверх. Многие тут же по лестницам потекли к источнику звуков, обескуражено рассуждая по дороге о невидимой и непонятной для них причине сегодняшнего веселья, да так и застряли где-то на ступеньках, закупоренные пробкой из любопытствующих.
В какой-то момент над головами скопившихся людей в вышине неожиданно раздались хлопки, и небо расцвело огнями салюта. И тут же последовал следующий сюрприз: в низу косогора, среди громадных булыжников и корней деревьев, прямо из земли внезапно забили мощные струи светящейся воды, вместе составив удивительно красочный фонтан. Светящиеся снопы взлетали под углом над нижним прогулочным ярусом и, образуя над головами гуляющих длинную разноцветную арку, с шумом падали уже прямо в реку.
Вполне естественно, что для наблюдательных людей не составило большого труда подсчитать, что великолепный фонтан состоял ровно из тринадцати ярко окрашенных водных снопов. В самом центре неожиданного фейерверка взлетала и самая мощная фиолетовая струя, которая, казалось бы, вопреки всем законам физики где-то вверху превращалась в широкую водную ленту и с шумом и грохотом вспенивала воду на несколько метров подальше остальных. Другие же струи были точно окрашены в цвета, в целом составляющие весь яркий радужный спектр. Крайние справа и слева — красного цвета, за ними следовали оранжевые, затем желтые, зеленые, голубые и, наконец, синие.
Такого водного букета никто из жителей древнего города никогда в своей жизни уж точно не видывал. Будьте уверены!
Захваченные врасплох этим исключительным зрелищем горожане бурно выражали восторг, а самые эмоциональные от избытка чувств даже прыгали на месте и хлопали в ладоши. Дети и молодежь тут же бросились под водные струи и, к великой радости, обнаружили, что из этой водной стихии можно выйти совершенно сухим. За ними последовали и взрослые, посмеиваясь и боязливо поглядывая друг на друга. Но, само собой разумеется, что их опасения были напрасны. А старший инженер-конструктор Ермохин, глядя на эту красочную феерию, загадкой и украшением которой являлся, разумеется, фиолетовый столб воды, долго крутил головой и морщил лицо, пытаясь все же разрешить непостижимую для него тайну движения и преобразования воды, в конечном итоге махнул безнадежно рукой и, обращаясь к жене, воскликнул:
— Не понимаю! Ну совершенно ничего не понимаю, как такое может происходить! Просто фантастика! Ты видишь, Катюша? Да ты только взгляни! Вылетает обыкновенная круглого сечения струя воды, а затем вверху неизвестно отчего вдруг преобразуется в двухметровую широкую ленту. И подсветки никакой не видно, а вода, гляди-ка вот, светится! Это черт знает что! Но ведь должен же во всем этом быть какой-то секрет!
Но, к великому огорчению дотошного конструктора, курносенькая и большеглазая Катюша, как и большинство из находившихся поблизости, думать об этом была не в состоянии. Да и нетрудно себе представить. Взрослые, как и дети, смеялись, веселились и, пробегая под низвергавшейся водой, тут же пытались вернуться назад. Но надо заметить, что с каждой минутой проделать это становилось все труднее и труднее, потому что количество желающих прогуляться под цветным водопадом стремительно возрастало.
В головах у многократно сбитых с толку чередой удивительных событий горожан росли, копились и требовали непременного удовлетворения, казалось бы, элементарные вопросы, ответы на которые явно не находились. Даже, как правило, всезнающие блюстители порядка недоуменно переглядывались и пожимали плечами, потому что о каких-либо развлекательных мероприятиях их сегодня определенно никто не инструктировал…
Зато никаких неясностей на смотровой площадке у бывшего губернаторского дома, уж поверьте, не наблюдалось. Петр Петрович с бесстрастным выражением лица в окружении своей свиты, а также попавший со вчерашнего вечера в удивительный сон-сказку Шумилов Валерий Иванович, облокотившись на чугунное ограждение, наблюдали за тем, что творилось внизу. А внизу, прямо под ними, буйствовала и низвергалась водная стихия, которая, подобно засидевшемуся в тесной бутылке джину, вырвалась наконец-то наружу и спешила доказать свои чудесные способности. Зрелище было невероятно красивым. Словно радуга спустилась с небес, оживив и украсив собой любимое место отдыха горожан.
Но вот фонтан, подобно живому существу, зашевелился. На какое-то время его цветные струи ослабли, а затем крайние справа и слева, внезапно синхронно набрав силу, выстрелили дальше остальных и, увлекая за собой соседние и попутно наливаясь цветом, волной побежали к центру. На мгновение фиолетовый сноп воды потерялся, но в следующий же момент снова мощно вылетел вперед, сохранив свое первоначальное статус-кво. Это вызвало новый восторженный прилив эмоций, бурные возгласы, аплодисменты и свист присутствующих.
Шумилов взглянул на часы. Время близилось к половине девятого, и, несмотря на его предупредительный звонок с работы о том, что задержится, пора было отправляться домой. Нужно проверить у Алешки уроки, да и маленькая Светланка, как всегда, будет ждать от папы новую сказку или интересные стихи перед сном.
Валерий Иванович любил своих детей и искренне считал, что каждый из родителей должен вносить свою посильную лепту в их воспитание. И никаких условностей здесь быть не должно. Главный критерий — это, несомненно, опыт взрослых. Кто больше знает и умеет, тот и лидер в соответствующем вопросе.
Он только хотел открыть рот, чтобы сообщить о своем решении, но глава могущественного ведомства его опередил:
— Не беспокойтесь, Валерий Иванович! Сейчас мы вас в буквальном смысле слова доставим прямо к подъезду, — и, видя готовность к возражениям со стороны Шумилова, твердо добавил: — И никаких возражений, любезнейший! Я думаю, что еще несколько приятных минут, проведенных в хорошей компании, вам нисколько не повредят?! Да и транспорт как будто уже на подходе, — глянул он вопросительно на Тарантула.
Тот в знак согласия удовлетворенно прикрыл глаза:
— Вы, как всегда, исключительно правы, Петр Петрович. Наш транспорт в своем движении традиционно точен. Не как некоторые городские маршруты…
В то же самое мгновение из ближнего переулка на проезжую часть набережной вывернула удивительная карета, запряженная тройкой вороных коней с длинными темно-фиолетовыми гривами и хвостами и серебристой искрящейся сбруей, при виде которой кто-то глубоко сидящий внутри Шумилова опять восхищенно выдохнул: «Вот это да!.. Ничего себе транспорт!» И, надо признаться, неспроста.
Никакого топота животных, а также грохота кареты совершенно не было слышно, словно они, похожие на большие черные густые тени, легко парили в воздухе. Из ноздрей удивительных скакунов вырывались густые клубы пара.
Поравнявшись с находившейся на смотровой площадке компанией, диковинный экипаж внезапно остановился. Кони, перебирая стройными мускулистыми ногами и грызя серебристые удила, нетерпеливо потряхивали гривами, косясь по сторонам налитыми кровью глазами.
— Отсутствие шума, сами понимаете, любезнейший Валерий Иванович, первейший признак отсутствия трения, — весело глянул на Шумилова «Воландин», — вам как технически грамотному специалисту эта тема, надеюсь, понятна. Верные решения всегда приходят со временем. Или, как бы сказали любители рифмованных фраз: «Время калечит, время и лечит…» Прошу вас, — жестом указал он в направлении экипажа, и вся остальная компания потянулась следом за ними.
Приблизившись к карете, Шумилов рассмотрел, что на месте возницы сидел какой-то страшный длинноволосый горбун с морщинистым лицом и воспаленными глазами, который при их приближении быстро снял с головы широкополую шляпу и, прижимая ее к груди, застыл в низком поклоне. А на запятках стояли два мальчика-негра в белых тюрбанах, серебристых ливреях и с зажженными факелами в руках. Да и, надо сказать, сама карета производила престранное впечатление. Она была черна, как осеннее ночное небо, густо украшенное живыми звездами, которые, пульсируя, светились и таинственно мигали. Крыша кареты, как мухами, была вся облеплена очень похожими на Гарпию черными птицами, среди которых выделялась громадная серая сова, сидевшая как раз над входом. Она все время вертела головой и жутко хлопала зелеными глазищами.
От этого зрелища у Шумилова вновь по спине побежали мурашки, а в самый низ живота непонятно откуда свалилась неприятная тяжесть. «Так вот что за транспорт у… у повелителя теней! — тут же пронеслось у него в голове. — Да-а… Ну и кучер, ну и видок. Захочешь, так нарочно не придумаешь!..»
Галактион же с Тарантулом в это время, бойко распахнув дверь, уже помогли подняться главе могущественного ведомства. Следующим черед был за Валерием Ивановичем. Ему вдруг стало не по себе. Открытая дверь кареты в какой-то момент показалась зияющей бездонной пастью, которая вот сейчас в одно мгновение проглотит его, захлопнется и все… поминай как звали. Как говорят, даже и духу не останется, не то что следа какого-нибудь…
И тут он почувствовал, как кто-то мягко, но уверенно подхватил его под локоть. Повернув голову, он рядом с собой увидел торчащие в стороны по-кавалерийски усы Бегемота.
— Даже очень бывает обидно, должен вам заметить, — вкрадчиво промурлыкал кот, — когда без всякой на то серьезной причины у твоих знакомых вдруг возникают совсем неприятные мысли. И повода вроде бы никто к тому не давал, и Аугусто, — кивнул он в сторону мрачного кучера, — отменно со своей работой справляется… Плохих работников здесь не держат, не как частенько бывает у вас… Обижа-аете своим недоверием, Валерий Иванович. Ох, обижа-аете! И шеф как нельзя к вам расположен, а вы вот… всякие там нехорошие мысли жалуете, — закончил он преувеличенно обиженным тоном.
Шумилов только собрался что-то ответить, но не успел и в то же самое мгновение очутился внутри диковинного транспорта. Явно не без помощи кота. Внутреннее пространство экипажа заливал мягкий золотистый полумрак, как при зажженных свечах, но источника света видно не было. Он опустился напротив главы могущественного ведомства и попал в объятия удобного, мягкого сиденья с высокой спинкой. Быстро привыкнув к освещению, Валерий Иванович с естественным любопытством осмотрелся по сторонам. Все помещение было отделано темно-фиолетовой наподобие бархата материей с золотистым отливом. Пахло какими-то тонкими благовониями. Остальные члены свиты тут же присоединились к ним.
— Скажи Аугусто, чтоб без остановок, — обратился «Воландин» к Тарантулу, — прямо к подъезду дома.
Тот высунулся, передал распоряжения горбатому вознице, и поистине сказочный экипаж тут же отправился в путь.
Уважаемый читатель! Я не стану подробно описывать, каким именно маршрутом двигался этот диковинный экипаж. Не буду также подробно рассказывать и о том, что на центральной площади города, Советской, где возвышается здание местного белого дома и где проезд почти любого вида транспорта категорически запрещен, завидев экзотический экипаж, двигавшийся к тому же против всяких правил, а точнее говоря, против течения, опытный старшина Соловьев и его более молодой и менее опытный напарник сержант Каплун сначала даже не поверили своим глазам, насколько это было неожиданно и дерзко. А потом со всех ног бросились наперехват, отчаянно размахивая руками и зычно командуя: «Стой! А ну, куда прешь?! Стой, тебе говорят!!!», но тут же сообразили, что уже безнадежно опоздали, и вдогонку беспардонной и хамской тройке лишь послали длинные заливистые трели из табельных горластых свистков.
Совершенно нет никакой необходимости говорить и о том, что, благополучно миновав особо охраняемый участок, странный экипаж без остановок и каких-либо других препятствий пролетал один светофор за другим. А те же, в свою очередь, словно сговорившись, в нарушение всяких установленных правил услужливо подмигивали ему своими зелеными кошачьими глазами, ставя в затруднительное положение недоумевающих автомобилистов и всяких там прочих пешеходов.
Кстати, о пешеходах. Здесь уж давайте оставаться правдивыми до конца. Многие из них, завидев мчащийся мимо невиданный экипаж, раскрывали от удивления рты и зачарованно застывали на месте. Шутка ли, такое необычное зрелище! А некоторые, смышленые и до невозможности догадливые, прямо так и восклицали: «Черт возьми! Ну и ну, вот так карета, вот так невидаль!..» или что-то в этом же роде. А одна богомольная старушка, Варвара Змиевская, пробиравшаяся домой из тайного молитвенного дома, который, надо прямо признать, все же не являлся таковым для некоторых наиболее осведомленных представителей определенных властных структур, после очередной встречи со своими братьями и сестрами по духу, даже присела от неожиданности, всплеснула руками и, осеняя себя множественно крестным знамением, не переставала при этом испуганно повторять: «Свят! Свят! Свят, господь милосердный! Изыди, скройся с глаз долой, сатана…» и так далее и тому подобное. Понятное дело, что молитва тут же дошла до адресата, и черный дьявольский экипаж мгновенно скрылся с глаз безмерно напуганной женщины. Другим, напротив, сразу же становилось почему-то ужасно весело, и совершенно очевидно почему: опять в их древнем городе снимается какой-то интереснейший старинный фильм, иначе откуда еще может взяться эта диковинка. А третьи… А третьи и вообще совсем ничего и не заметили. То ли уж зрение подвело, то ли от рождения были ненаблюдательны, то ли уж еще по какой-то другой причине. И согласитесь, что это вполне серьезные аргументы. А то, как частенько бывает: растет себе ребеночек, растет, пошаливает, покуривает, попивает, поворовывает. А родители вроде бы как ничего и не замечают, радуются, не нарадуются: «Да пусть себе чуток пошалит, на то оно и детство, розовощекое, счастливое, да безоблачное. Успеет еще, горемычный, намается. А вот уж подвырастет, так все и пройдет само по себе».
Ан нет, вымахала детинушка, а ничегошеньки и не прошло, а только усугубилось. А наивные родители вдруг прозрели да за головы похватались: «Ба, глянь-ка, мать моя честная, что же это у нас выросло-то? А? Похоже, что сорняк!». А нечего, братцы, и за голову-то хвататься, а надо было «самоим» с детства запоминать, как подсказывал в свое время один известный российский поэт:
… вырастет из сына свин,
если сын — свиненок.
А вы вот дельных советов-то и не учли. Вот и не прошло, вот и выросло, а вернее, вымахала большущая, сами понимаете, ошибочка то ли природы-матушки, то ли уж родительского воспитания… На что многие известные и неизвестные философствующие головы склоняются к тому, что первейшее дело все же заключается в воспитании, и гены наследственности здесь совсем ни при чем. Другие с этим категорически не согласны, а на самом деле так до конца и не выяснено, что же является главенствующим условием для выращивания хорошего человека. Ведь «безобидные шалунишки», превратившись вдруг в опасных гадюк и скорпионов, выходят как из бедных, так и богатых семей. И получаются, на удивление, как у образованных, так и, мягко говоря, не совсем образованных родителей… И здесь любой согласится, что это до чрезвычайности важная для общества проблема!.. Но и этот вопрос со временем прояснится. Будьте уверены!..
Я не хочу утруждать Ваше драгоценное внимание… Стоп! А вот это напрасно! Логика событий как раз требует обратного, чтобы на первый взгляд совсем незначительный фактик со всей откровенностью, вот как на ладони, был выложен заинтересованному читателю: на-ко, дорогой друг, получай на здоровьице! Да и, спрашивается, кому охота брать на себя смелость определять значительность или незначительность того или иного события? Ведь из маленьких семян порой вырастают во-он какие большие деревья. То же самое и с фактами. И это будет как нельзя справедливо. Ведь, согласитесь, что бы подумал, что бы нафантазировал каждый из вас, если бы услышал, как глава могущественного ведомства как бы между прочим обратился к своему собеседнику:
— А кстати, Валерий Иванович, не будете ли так любезны подсказать, как желательно приодеться на ваше завтрашнее собрание, чтобы не выделяться и не выглядеть в вашей среде, как говорят, белой вороной? Не удивляйтесь, уважаемый, но сведения эти для нас очень полезны. И именно завтра вы поймете почему. Безукоризненный запев — это уже половина успеха.
Со своей стороны могу засвидетельствовать, что именно все так и было.
Само собой разумеется, что Валерий Иванович страшно удивился и попытался высказать сомнения в целесообразности присутствия столь высокого гостя на этом скучноватом и малозначительном для него мероприятии. На что получил объяснения, что присутствие «Воландина» и его приближенных как раз и преследует цель насколько возможно оживить и разнообразить атмосферу, внести элемент творчества в это, казалось бы, рядовое событие.
Конечно же, как вы понимаете, Валерий Иванович, говоря протокольным языком, дал подробнейшие разъяснения по существу заданного ему вопроса, чем гости были вполне удовлетворены. На том и расстались.
И здесь, пожалуй, можно было бы и закончить повествование об этом, как вы убедились, насыщенном фантастическими событиями вечере, выдавшемся 12 октября 1987 года, если бы… не прекрасная Филомена и Федор Александрович Кружков. Да-да-да. О них-то мы вроде и позабыли. Вернее, не позабыли, а так, на время оставили. Но, друзья мои, разве выбросишь слова из песни? Разумеется, хорошие, берущие, что называется, за душу. Да и, согласитесь, возможно ли оставить без внимания, как вы уже успели убедиться, столь прекрасную даму? Увидев которую, поверьте, любой бы из вас, даже самый отчаянный повеса и сердцеед, ощутил бы в своем избалованном частыми победами любвеобильном сердце крайнее опустошение, тоску, смятение, рабские неуверенность и покорность и… глубоко запрятанную тайную надежду. Надежду, больше схожую с несбыточным чудом или мечтой, чем с упрямой реальностью, заключить эту драгоценность однажды в свои объятия. Да что там заключить — лишь на миг почувствовать прикосновение ее божественной руки или пусть даже слегка прикоснуться губами к самому кончику ее игрушечного мизинчика… и от этого ощутить необъятное вселенское счастье, подобное взорвавшемуся вулкану, против которого все былые победы и волнения лишь скромный намек или всего лишь неудачная шутка…
Ну так вот, если все же вернуться к череде неизвестных пока что для нас событий и попытаться приоткрыть завесу над тем, а что же все-таки произошло с Федором Александровичем и восхитительной Филоменой с того момента, как они отправились в одну из лучших городских гостиниц, то, надо с уверенностью заявить, что они вполне благополучно прибыли к месту назначения. И больше того, Федор Александрович, устраивая на временное пребывание гостью, проявлял невиданные до сих пор организаторские способности, чуткость, заботу и массу других исключительно редких человеческих качеств. Даже тембр голоса его как-то поменялся. В нем слышалось куда больше участливых и предупредительно задушевных ноток. Ну просто какая-то магия! Видела бы сейчас своего дражайшего супруга Евгения Павловна! Она бы уж ни за что его не признала!.. Да и шутка ли сказать, вовсе другой человек! А уж случись понаблюдать ей своего благоверного со стороны, тут уж можно представить, какое горделивое чувство приласкало и согрело бы мечтательную женскую душу — ведь трудно даже и поверить в то безмерное счастье, свалившееся однажды в молодости на ее доверчивую русую головку. Так что можно лишь пожалеть о том, что великий поэт, земляк и гражданин, не кто иной, как сам Некрасов Николай Алексеевич, оставив потомкам одну из известнейших своих строчек: «Есть женщины в русских селеньях…», досадно упустил тот факт, что и стоящие мужчины порой попадаются.
Так вот, оформив гостью в отличный номер люкс с прекрасным видом на живописную речку, Федор Александрович, желая выглядеть истинным джентльменом, любезно вызвался проводить спутницу и, естественно, доставить ее нехитрый багаж прямо в отведенные апартаменты. Щелкнув ключом, он предупредительно открыл дверь, на табличке которой на черном фоне золотом сверкнули три одинаковые шестерки, и вежливо пропустил свою новую знакомую вперед. Сердце его сладостно замерло, а затем, как загнанный зверь, заметалось в кажущейся теперь слишком тесной груди. Он глубоко втянул ноздрями воздух и, сдерживая неожиданную дрожь в голосе, как можно спокойнее произнес:
— Ну вот, Филомена Петровна, это, конечно, не Рио-де-Жанейро, но, по-моему, все же неплохо. Все необходимые удобства, по-моему, имеются…
Глаза его мгновенно промчались по внутреннему убранству номера и невольно впились в округлую белизну толстеньких подушек, покоившихся одна на другой.
— Не знаю, как уж вас и благодарить, Федор Александрович! — обворожительно улыбаясь, мелодично пропела соблазнительная гостья. — Ну что бы я без вас делала? Да вы же сэкономили мне уйму времени! Все просто отлично, и стоит ли еще о чем-то беспокоиться, — и она окатила его полным искренней благодарности взглядом, а затем, чуть помедлив, добавила: — Жаль только, что время так быстро пролетело, и вам, наверное, уже пора? — И во взгляде ее промелькнули легко читаемая досада и грусть.
Надо прямо сказать, что Кружков в душе ужасно боялся того момента, когда, проводив свою спутницу до места, мог получить в ответ большое устное спасибо, и пожелание доброго пути. А что удивительного? Человек с дальней дороги подустал и имеет полное право на отдых. И тогда всем тайным помыслам и надеждам можно заказывать поминки. Упустить такой шанс — непростительный случай! И в душе он, сам не желая того, уже оставлял небольшую лазейку для худшего, но, услышав последние слова гостьи, был готов, как внезапно расшалившийся мальчишка, закричать «Ура!» и от радости запрыгать на месте, но неимоверным усилием воли сумел удержать себя и как можно деликатнее произнес:
— Я, конечно же, прекрасно понимаю, что вы в дороге, вероятнее всего, устали и, наверное, не прочь бы сейчас и отдохнуть… Но на правах гостеприимного хозяина позвольте несколько отсрочить этот неизбежный момент и пригласить вас вместе поужинать внизу в ресторане… А заодно и о деле поговорим. О моем же времени, прошу, не беспокойтесь. Долг вежливости говорит, что интересы партнеров для нас — прежде всего, — и он с замиранием сердца вопросительно глянул в ее коварные зеленоватые глаза…
Через какое-то время, оставив с разрешения гостьи свой дипломат у нее в номере (маленькая военная хитрость, повод подняться сюда еще раз), Федор Александрович, весь внутренне ликуя и боясь поверить в свою удачу, спустился в увеселительное заведение.
Здесь было все близким и знакомым, а в воздухе уже витал волнительный интимный полумрак, дышавший былыми воспоминаниями и ожиданием грядущего праздника. Кружков со знанием дела в уютном уголке заказал столик на двоих и принялся сосредоточенно поедать глазами содержимое меню. Нужно ли говорить о том, что сегодня этот отпечатанный на машинке скромный листок белой бумаги изучался так тщательно, как никогда раньше.
Через короткое время заказ был сделан. Рыжеволосая официантка, замечательно улыбаясь, тут же принялась колдовать над столом, а Федор Александрович, как опытный полководец, стал проигрывать в голове этапы сражения за покорение нового женского сердца, стараясь предугадать возможные преграды и осложнения.
Зал потихоньку наполнялся гостями, а первые музыкальные аккорды смело прогнали тишину пока еще полупустого заведения.
Следует отметить, что хотя Кружков и контролировал певучую входную дверь ресторана, но обидно упустил долгожданный момент появления гостьи, и лишь знакомый чудесный голос заставил вздрогнуть его и вскочить с места.
Восхитительная Филомена словно выросла из-под земли в сногсшибательном ярко-красном платье чуть пониже колен, точно повторяющем редкие по совершенству пропорции ее фигуры, с длинными, отделанными черным разрезами по бокам. Со вкусом приподнятые плечики, укороченный рукав и оправданно смелый декольтированный вырез на груди — все было как нельзя кстати и говорило об отменном вкусе хозяйки наряда, дополнявшегося редкими украшениями. С левой стороны на соблазнительно высокой груди бросалась в глаза удивительная брошь в виде черного мохнатого паука с горящими рубиновыми глазами и золотой буквой дубль-ве на спине. В ушах красавицы покачивались не менее удивительные черные серьги в виде сказочных головок циклопов с такими же, как и у паука, горящими глазами во лбу. А левую руку ее, чуть повыше запястья, обвивал тонкий браслет — черная змейка с золотым затейливым узором на спине. Картина украшений довершалась надетым на средний палец левой руки и переливавшимся ярким кровавым светом овальным перстнем-часами из громадного камня с двенадцатью гранями по краям, в центре которого чернели две маленькие миниатюрные стрелки. Черные ажурные чулки и такого же цвета изящные замшевые туфельки окончательно довершали изысканные наряды пришедшей.
От нового восторга и изумления большое горячее сердце Федора Александровича невольно вздрогнуло, куда-то прыгнуло и тут же замерло, боясь спугнуть явившееся видение. А озадаченный мозг отказывался верить в подаваемую глазами картинку. Такое великолепие готово сразить кого угодно. Он почувствовал, что его послушный командный голос вдруг перестал повиноваться, а в ногах появились внезапная слабость и дрожь.
По силе воздействия это изображение было подобно коварному наркотику, расставание с которым означало, по крайней мере, сильнейшую болезнь или верную гибель. В мыслях и чувствах Кружкова вновь засверкали молнии и заплясала февральская метель. Тут же захотелось схватить это обворожительное существо и задушить в своих страстных объятиях. Как написал бы в такой волнительный момент один из восточных поэтов, живших в эпоху Омара Хайяма:
Сладко чувственным нервом по коже скользить,
В упоенье, не видя возможных преград,
А глазами восторженно пить и любить,
И ноздрями вдыхать твой шальной аромат.
Но Федор Александрович, к сожалению, не читал ни рубаи знаменитого философа и поэта, ни какие другие зарифмованные переживания великих соплеменников, кроме предложенных ему когда-то школьной программой и давно уже выветрившихся из памяти. Он вообще никогда не читал прекрасной половине стихов о любви, и в его восхищенном мозгу, как взрыв положительных эмоций, как чувственный апофеоз, в который уж раз за вечер ярко высветилась знакомая авторская фраза: «Обалде-енная очаровашка!»
Нужно сказать, что появление такой ослепительной красавицы не осталось не замеченным и другими представителями сильной половины. Рука сидевшего через столик от Кружкова представительного мужчины в дымчатых очках, как парализованная, так и застряла в воздухе, не донеся до рта очередной кусок вкусного свиного эскалопа. Затем, словно передумав и потеряв начисто всякий аппетит, рука упала вниз, а хозяин ее растерянно и обалдело выдавил:
— Вот это баба! Ну и хороша-а же, черт меня побери! Это ж надо!..
В то же мгновение выбивавший уверенный и четкий ритм на барабане любимец публики шустроглазый Эдик от неожиданности даже пропустил очередной такт и сбился с привычного ритма, чем привлек удивленные взгляды остальных музыкантов…
Через самое короткое время, испытывая во всем теле сладкое возбуждение, доходящее аж до внутренней дрожи, Кружков с хозяйской сноровкой уже разливал по бокалам шипящее шампанское. Когда же шампанское закончилось, Федор Александрович к своему удивлению и тайной радости обнаружил, что гостья из всех других предпочитает суровый, мужской сорокаградусный крепкий напиток.
На шатких воображаемых весах он тут же бросил приличную гирьку на свою сторону — основательная деревенская закваска позволяла ему с молодости не беспокоиться в этом вопросе. Свою норму он знал четко. Из ближайшего директорского окружения конкурентов у него не наблюдалось. Ну уж а о женской половине нечего тут и говорить!.. Правда, здесь могла таиться и иная опасность: некоторые дамы, явно не рассчитав своих сил, бывало, теряли всякую привлекательность, становясь в один прекрасный момент абсолютно не товарной «добычей». Ну а кому нужны в усмерть пьяные женщины? Зрелище, согласитесь, ну очень разочаровывающее и очень малоприятное.
Но он тут же отбросил всякие нехорошие мысли в сторону: «Ну нет, здесь-то уж сразу видно — не та порода, не то воспитание!»
Надо прямо заявить, что в отличие от него гостья держалась настолько легко и непринужденно, будто были они, по крайней мере, уже лет сто как знакомы. А вот Кружков, ну черт бы его побрал, так и не мог до конца избавиться от предательского волнения. Такого с ним еще не бывало. Да и нужно ли удивляться: ведь с такой шикарной женщиной он находился рядом впервые в жизни. Она была совсем близко. Всего лишь на расстоянии вытянутой руки. Ее доверчивый взгляд, как бальзам, бередил и ласкал его очарованное сердце, а нежный смех мягким колокольчиком рассыпался прямо среди мыслей в голове. Федору Александровичу почудилось, что опять где-то поблизости любовно заворковали голуби. Но тут полоснули по сердцу скрипки, за ними проникновенно заплакал саксофон, и Кружков, мгновенно вознамерившись сократить расстояние, пригласил свою соблазнительную спутницу на медленный танец…
Стоит ли рассказывать о том, что может почувствовать распаленный буйной страстью мужчина к обожаемому им милому существу. Когда сохранять невозмутимость и приличную дистанцию — просто какая-то изуверская средневековая пытка. Когда все чувства и желания вдруг обострились до предела, а одурманенное сердце, вконец очумев и обезумев, так и просится разорвать пылающую грудь, чтобы вырваться из страшной неволи прочь и навсегда покинуть ставшее столь тесным пристанище. Когда, изнемогая от этой жуткой болезни, вы с сумасшедшей надеждой вопросительно всматриваетесь в чудные очи своей возлюбленной, пытаясь отыскать в них немой и единственно нужный для вас ответ…
Да, да, да! И еще сто раз да! Вы отлично поняли состояние сгоравшего от страсти Федора Александровича…
И, кстати сказать, когда в уютном полумраке Кружков пытался найти тот самый важный для себя ответ, ему почудилось, а может быть, и привиделось, что прекрасные глаза его очаровательной спутницы неожиданно полыхнули золотистым огнем. Вот тебе и раз! Ну точь-в-точь как у кошек в темноте!
Но, недолго подивившись на столь странное явление, он быстро нашел правильный ответ, приписав все, естественно, ее отменной породе… Ну кто бы спорил, друзья мои?!
Ослепительная Филомена и в танце была чертовски хороша. Она несла легко и грациозно свою соблазнительную плоть, несмотря на приличную дозу принятого. К этому времени пузатенький графин на их столике сиротливо опустел и требовал к себе дополнительного внимания. По просьбе Федора Александровича опустевшая емкость была вновь наполнена. И вообще стоит отметить, что обслуживание сегодня было на необычайной высоте. Белокурая Танечка с материнской заботой вовремя подавала им всякую вкуснятину, тотчас же унося ненужное. И, как заметил Кружков, ее цепкий взгляд влюбленно и пристально все время скользил по гостье и ее диковинным украшениям. Да и другие работники заведения, включая и моложавого метрдотеля Павла Сергеевича с безукоризненным пробором в набриолиненных волосах, не упускали возможность невзначай прошмыгнуть к ним поближе.
Приняв очередную порцию, Кружков почувствовал, что крепкий мужской напиток наконец-то возымел приятное действие на его стойкий организм. Излишнее волнение сняло как рукой, попутно прибавив азарта и огня в крови. Отбросив все сомнения, Федор Александрович, как хорошая гончая, «взял намертво след» и упускать его совсем не собирался.
Сидевшие недалеко и поедавшие восторженными глазами исключительно прехорошенькую соседку молодые люди могли наблюдать, как начальственного вида еще довольно крепенький мужчина увивался вокруг этого очаровательного создания. Естественно, что его тут же нашли «не фонтан» и с убийственной прямотой мгновенно раскритиковали.
Выразив сожаление и сочувствие друг другу по этому печальному поводу и приняв дополнительно по пять капель на грудь, молодые люди решили исправить допущенную ошибку и поучаствовать в судьбе «исключительной куколки», для чего выдвинули из своих рядов самого достойного. Дима Огнивцев, студент пятого курса местного политехнического института, имея твердые намерения пригласить красивую даму на танец, тряхнув копной взъерошенных волос, уже поднялся, было из-за столика, но, заметив как большая рука Кружкова уверенно легла на маленькую ручку его спутницы, а та в ответ выразительно улыбнулась, понял, что он там лишний, и снова плюхнулся на место.
— Ну ты чего, Димон?
— Какого черта?! — набросились на него друзья.
— Да это бесполезно, мужики. По-моему, у них все уже решено… — тяжело вздохнув, отмахнулся тот и выразительно кивнул в сторону парочки.
Дальше они увидели, как, энергично подозвав обслуживавшую их официантку, мужчина спешно расплатился и, уверенно подхватив красавицу под локоть, потянул ее в сторону выхода.
Дело близилось к долгожданному моменту. Кружков это чувствовал, как чувствовал и то, что у него за спиной отрастают крылья. Слегка захмелевшая, а оттого еще более соблазнительная гостья безропотно следовала за ним, лишь пленительно улыбаясь. Переполненный страстным желанием, он уже плохо соображал, что к чему, а ноющий и ломаемый страстью организм властно требовал своего. Все же остальное в обозримых и необозримых пределах просто умерло и перестало существовать.
Щелкнув замком, Федор Александрович решительно открыл дверь и ввалился в номер. Захлопнув же дверь, он без излишних дипломатий тут же страстно притянул к себе Филомену и только собрался поймать ее манящие волшебные губы, как неожиданно услышал самые замечательнейшие на свете слова:
— Ох, Федор Александрович, в вас столько огня, что мне кажется, я сейчас тоже вспыхну и моментально загорюсь, — и, окатив его дурманящим взглядом, она божественно расхохоталась. — Но надо еще чуть-чуть набраться терпения, — и, приблизившись к его уху, тихо и томно произнесла, перейдя неожиданно на ты: — Ну иди же быстрей, раздевайся… и жди. Я скоро приду… — и тут же, вырвавшись из его объятий, ускользнула в темноту.
Не зажигая свет, словно в сладком бреду, Кружков содрал с себя ставшую слишком тесной одежду и нырнул в живительную прохладу простыней. Чувственно подрагивая ноздрями, он уже почти ощущал ее желанные волшебные поцелуи, как сладкий мед, прилипшие к губам.
«Все! Еще немного, еще чуть-чуть и… Мать моя!.. Молодец, Федя! Ах, какой же ты все-таки молодец, черт бы тебя побрал! — мысленно похвалил он себя. — Это ж надо! Сумел подобрать ключики к такой… обалденной очаровашке!..»
Тут он почувствовал сначала легкое, а за ним более сильное покалывание в сердце и непонятную тяжесть в груди. Но тотчас же все прошло, и он отчетливо услышал долгожданные шаги. Встрепенувшись, Кружков попытался, было рассмотреть обожаемое им, милое существо, но абсолютно ничего не увидел. Все вокруг как назло опутала непроглядная темнота. Но тут скрипнули пружины, и невероятно счастливый Федор Александрович под напором низвергавшейся из него страсти одним движением сгреб и заключил в объятия столь желанную плоть. Но в следующий же миг он почувствовал что-то не то. Вместо изумительного по форме и упругости тела его руки ощутили какие-то вялые, расплывшиеся формы с дряблой и худосочной грудью. А вместо пахнущих розами лепестков чувственных губ — тяжкий гнилостный запах и впалые складки кожи с колючими усами.
От неожиданности и недоумения он вздрогнул, словно наткнулся на колючую проволоку, на мгновение, растерявшись, окаменел, а затем резко дернулся от пронзившей его нелепой догадки и щелкнул выключателем настенного бра.
Следующее, что он сумел рассмотреть, было куда поразительнее, чем образ прекрасной незнакомки, увиденный им в первоначальный момент, отчего его немного вьющиеся и зачесанные назад волосы враз распрямились и приняли как по команде вертикальное положение. В ярком свете вспыхнувшей лампочки он увидел перед собой страшную растрепанную старуху с длинным крючковатым носом и бородавкой на конце. От охватившего ужаса сердце Кружкова замерло, а сам он, все еще ничего не понимая, обалдело уставился на старую ведьму. Страшная же старуха уродливо оскалилась похожей на больную улыбку гримасой, совершенно пугая безобразным ртом с осиротевшими деснами и, протягивая к нему свои тощие костлявые руки, гнусаво проскрипела:
— Ну иди же, иди-и, мой касатик, обними свою сладкую маленькую девочку…
И тут очнувшееся от паралича сердце Кружкова бухнуло что есть силы. В следующий же момент он стремительно выпорхнул из постели, яростно сплюнув на ходу, и в мгновение ока очутился у выхода. Схватив в охапку свою одежду, он пулей вылетел за дверь и бросился прочь по полутемному коридору, что-то бессвязно бормоча на ходу.
Вслед ему разносился холодящий душу мерзкий смех ужасной старухи.
