VIII
Он улыбнулся мне. Безусый стоял в коридоре против солнца, за плечами — скалистая равнина и море, и мы двое, я и он, были одни во всем вагоне, может быть, и во всем поезде, бежавшем через пустынную равнину.
Его безусое лицо курильщика сигар улыбалось мне, и вот уже весь он, толстый, в баклажанного цвета пальто и такого же цвета шляпе, ввалился и уселся.
— Вы позволите? — спросил он.
— А как же, — ответил я. — Черт возьми.
Он был доволен, получив разрешение сесть, доволен не тем, что сидит — весь вагон был к его услугам, — а тем, что сидит там же, где я, где есть еще один человек.
— Мне казалось, я видел, как вы сошли в Катании, — заметил я. — Ах, вы меня видели? — сказал он, довольный. — Я проводил друга до поезда на Кальтанисетту и вскочил в последнюю минуту. — Вот оно что! — сказал я. — Я сел в последний вагон. — Вот оно что! — сказал я. — Едва поспел… — Вот оно что! — сказал я. — Между нами были вагоны первого и второго класса, — сказал он, — мне пришлось остаться там, а мой багаж — здесь.
И я сказал: — Вот оно что! — А в Лентини я сошел и вернулся сюда. — И я еще раз сказал: — Вот оно что!
Он больше ничего не добавил, замолчал на мгновение, довольный, удовлетворенный тем, что все объяснил. Потом вздохнул, улыбнулся и сказал: — Я беспокоился за багаж… — Конечно, — сказал я. — Всякое бывает… — Ведь правда? — сказал он. — Всякое бывает… Особенно когда кругом вертятся такие рожи. — Да, — сказал я. — С такими рожами… — Вроде того, что сошел в Лентини, — сказал он. — Вы его видели?
— Кто? — спросил я. — Этот закутанный?
— Да, — сказал он. — Тот, закутанный… Разве у него не лицо преступника?
Я не ответил, он вздохнул, огляделся вокруг, прочел все эмалированные таблички в купе, потом стал смотреть на равнину, пустынную, покатую и быструю, с неотличимо-голыми скалами вдоль моря.
Потом улыбнулся и сказал: — Я служу в землемерной управе. — А! — сказал я. — Вот как! А… что вы делаете? Едете домой в отпуск? — Да, — ответил он. — Еду в отпуск. В Шакку, в деревню. — В Шакку! — сказал я. — А откуда? Издалека? — Из Болоньи, — ответил он. — Я там служу. У меня и жена родилась в Болонье. И сыновья тоже.
Он был доволен. И я сказал: — Вы едете в Шакку с этой стороны? — Да, с этой, — сказал он. — Сиракузы, Спаккафорно, Модика, Дженизи, Доннафугата… — Виттория, Фальконара, — сказал я. — Ликата… — Ха-ха-ха! — отозвался он. — Джирдженти… — Агридженто, с вашего позволения, — сказал я. — А дорога через Кальтанисетту вам не годилась?
— Конечно, годилась, — сказал он. — К тому же туда на восемь лир дешевле. Но здесь все время вдоль моря…
— Вы любите море? — спросил я.
— Не знаю, — сказал он. — По-моему, люблю. Во всяком случае, этот путь мне нравится.
Безусый вздохнул, улыбнулся, потом встал и сказал: — Позвольте!
Он прошел в соседнее купе и вернулся с маленькой корзинкой, в каких школьники носят завтрак, но из фибры, поставил ее на колени коротких ног, вынул из нее хлеб и улыбнулся.
— Хлеб! — сказал он. — Э-э-э…
Потом вытащил длинную яичницу и снова улыбнулся.
— Омлет, — сказал он.
Я улыбнулся ему. Он перочинным ножом разрезал яичницу на две части, предложил мне кусок.
— О, спасибо, — сказал я, обороняясь от его руки, вооруженной яичницей.
Он насупился: — Как? Вы не хотите моего угощения?
— Мне не хочется есть, — сказал я.
Но он сказал: — Не хочется есть? Когда едешь, всегда хочется есть.
И я сказал: — Но ведь и время еще не пришло. В Сиракузах я поем.
А он: — Ну и ладно. Начните сейчас. А в Сиракузах продолжите.
— Это невозможно. Я испорчу себе аппетит.
Он становился все мрачнее. Настаивал.
— О! Ведь я служу в землемерной управе! — повторил он. И еще сказал: — Не обижайте меня так! Возьмите, только чтобы не отказываться.
Я согласился и ел вместе с ним яичницу, и он был счастлив, и я в каком-то смысле тоже, я был доволен тем, что доставил ему удовольствие, жуя вместе с ним яичницу и пачкая в яичнице руки. Между тем мимо проплыла Аугуста с ее горой мертвых домов посреди моря, в окружении парусников и пароходов, и между солончаков приближались залитые солнцем Сиракузы, двигались по пустынной равнине вдоль моря.
— Вы еще с большим аппетитом поедите в Сиракузах, — сказал он. И добавил: — Вы приехали? — Да, приехал, — ответил я. — Вы живете здесь постоянно? — сказал он. — Нет, — ответил я. — Не живу. — И у вас никого нет в Сиракузах? — сказал он. — Нет, — ответил я. — Тогда вы едете по делам, — сказал он. — Нет, — ответил я. — Нет.
Он смотрел на меня в растерянности, жуя свою яичницу, наблюдал, как я ем его яичницу, и я сказал:
— У вас красивый голос, баритон.
Вдруг он покраснел.
— О! — сказал он.
— Неужели вы этого не знали? — сказал я.
— О, знать-то я знал, — сказал он, красный и довольный.
А я сказал: — Само собой. Не могли же вы за всю жизнь так и не узнать этого. Жалко, что вы служите в землемерной управе, вместо того чтобы петь.
— Да, — сказал он. — Это мне было бы по душе. В «Фальстафе», в «Риголетто»… На всех европейских сценах.
— Да хоть бы и на улицах, какая разница. Это лучше, чем служить, — сказал я.
— О, может быть, так, — сказал он.
Он смолк, немного расстроенный, и продолжал жевать молча, а за изгибом скалистой равнины появился, на фоне моря, утес Сиракузского собора.
— Вот и Сиракузы, — сказал я.
Он поглядел на меня и улыбнулся.
— Значит, вы приехали, — заметил он.
Мы раскланялись, поезд подходил к перрону.
— Наверное, тут мне не придется ждать пересадки, — сказал он.
Я сошел в Сиракузах, в моем родном городе, откуда уехал пятнадцать лет назад, — на самой важной в моей жизни станции. Снова, стаскивая свой багаж, человек, называвший себя служащим землемерной управы, одним словом Безусый, поклонился мне.
— До свидания, — сказал он. — Что же вы все-таки будете делать в Сиракузах?
Я был уже достаточно далеко, чтобы не отвечать, и, не ответив ему, двинулся к выходу и больше его не видел.
Я был в Сиракузах.
Но что мне было делать в Сиракузах? Зачем я приехал в Сиракузы? Почему я взял билет именно до Сиракуз, а не еще куда-нибудь? Ведь мне было безразлично, докуда брать его. И безразлично, где быть: в Сиракузах или где-нибудь еще. Для меня все было едино. Я был в Сицилии. Посетил Сицилию. И мог снова садиться на поезд и ехать домой.
Но я узнал человека с апельсинами, Усатого и Безусого, Большого Ломбардца, катанца, старичка с голосом как сухая былинка, молодого малярика, закутанного в шаль, и мне показалось, что мне уже не безразлично, где быть: в Сиракузах или где-нибудь еще.
— Дурак, — сказал я. — Почему мне было не поехать повидаться с матерью? За те же деньги, за то же время, в горы…
И я нашел в кармане неотправленную открытку к матери с поздравлениями, вспомнил, что сегодня как раз восьмое. «Вот те на! — подумал я. — Бедная старуха! Если я не доставлю открытку сам, сегодня она уже не придет». И я отправился на станцию местного сообщения, чтобы узнать, хватит ли у меня денег продолжать путешествие, доехать до гор, до матери.
