XVII
Мать говорила и говорила, то об отце, то о дедушке, и всякий, о ком она говорила, любой мужчина в моих мыслях непременно был вроде Большого Ломбардца.
Я не помнил дедушки, помнил только его руку, которая держала меня, трех- или пятилетнего мальчугана, и вела по улицам и лестницам той точки на земле, где он жил. Но я мог представить его себе вроде Большого Ломбардца — того рослого соседа по купе, волосатого и с русой бородкой, который там, в поезде, говорил о своей лошади, о дочках-женщинах и о другом долге.
— Я думаю, он был Большой Ломбардец, — сказал я.
Мы покончили с дыней, и мать, встав из-за стола, собирала тарелки. — Что такое Большой Ломбардец? — сказала она.
Я пожал плечами. В самом деле, я не знал, что ответить, и сказал: — Это такой человек… — Человек? — сказала мать. А я ответил: — Да, высокий, большой… Разве дедушка не был высокий? — Высокий. Так Большим Ломбардцем называют высокого мужчину?
И я сказал: — Не совсем так… Это не за рост…
А мать сказала: — Так почему ты думаешь, что он был Большой Ломбардец? — А я сказал: — Как так почему? Разве дед не был белокурый, с голубыми глазами?
И мать сказала: — Так вот что такое Большой Ломбардец? Белокурый, с голубыми глазами? Не так уж трудно быть Большим Ломбардцем!
— Ладно, — сказал я. — Может, нетрудно, может, и трудно.
Мать стояла у стола, скрестив руки под старыми грудями, и смотрела на меня искоса, закутанная в красное одеяло.
— Не так уж трудно быть белокурым и голубоглазым, — сказала она.
— Это-то верно, — сказал я, — но Большой Ломбардец может и не быть белокурым.
Я подумал об отце, голубоглазом, но не белокуром, и так как он тоже был вроде Большого Ломбардца, особенно в «Макбете» и в других своих ролях, в тех, что он играл на железнодорожных подмостках для обходчиков и железнодорожников, я сказал:
— Он может быть только голубоглазым.
— И что тогда? — сказала мать.
А я думал о том, каким был на самом деле Большой Ломбардец, мой сосед по купе, который говорил о новом долге, думал, скучая по нем, и мне показалось, что голубых глаз у него не было, только волос очень много.
— Вот что, — сказал я. — Большой Ломбардец — это человек с большой шевелюрой. У дедушки были густые волосы?
— Густые волосы? — сказала мать. — Нет, совсем нет. Борода у него была густая, светлая и поседевшая… А волос на макушке совсем не было… Не был он Большой Ломбардец!
— Нет, — сказал я, — все равно он был Большой Ломбардец.
А мать сказала: — Как это может быть, если ты сам говоришь, что у Большого Ломбардца должна быть большая шевелюра? У него волос было мало… — А я сказал: — При чем тут волосы? Я уверен, что дедушка был Большой Ломбардец. Наверно, он и родом был из ломбардских мест.
— Из ломбардских мест? — воскликнула мать. — Что такое ломбардские места? — И я сказал: — Ломбардские места — это места вроде Никозии. Ты знаешь Никозию?
А мать сказала: — Я о ней слышала. Это там, где пекут хлеб с орешками наверху… Но мой отец был не из Никозии.
— Есть еще много ломбардских мест, — сказал я. — Стерлинга, Троина… По всей Валь Демоне ломбардские места.
— Но дед был не из Валь Демоне. Он не был Большой Ломбардец.
А я сказал: — Есть ломбардские места и не в Валь Демоне. Аидоне — не в Валь Демоне, а место это ломбардское.
А мать сказала: — Аидоне — ломбардское место? У меня когда-то был кувшин из Аидоне. Но сам он был не из Аидоне.
— А откуда он был? — спросил я. — Наверно, из Валь Армерины. В Валь Армерине тоже есть ломбардские места.
— Он был из Пьяццы, — сказала мать. — Он родился в Пьяцце, а потом переехал сюда. Пьяцца Армерина — тоже ломбардское место?
Мгновение я помолчал, раздумывая, потом сказал: — Нет, не думаю, чтобы Пьяцца была ломбардским местом.
Мать торжествовала: — Вот видишь, он не был Большой Ломбардец!
— А я уверен, что был! — воскликнул я. — Даже родись он в Китае, он был бы Большой Ломбардец, я уверен в этом.
Тогда мать засмеялась.
— Ты упрямый, — сказала она. — Зачем тебе понадобилось, чтобы он был Большой Ломбардец?
Я тоже засмеялся, совсем коротко. Потом сказал:
— Как ты о нем говоришь, кажется, он не мог не быть Большой Ломбардец. Не мог не думать о другом долге…
Это я сказал уже всерьез, скучая по тому, с кем я познакомился в поезде, и по людям — людям, похожим на него: по отцу в «Макбете», по деду, по человеку, который был бы его образом и подобием.
— Он должен был думать о другом долге, — сказал я.
— Другом долге? — сказала мать.
И я сказал: — Он не говорил, что наш нынешний долг, наши обязанности слишком стары? Что они умерли, прогнили и исполнять их нет никакого удовлетворения?
Мать казалась растерянной. Сказала: — Не знаю. По-моему, нет.
— Он не говорил, что нужен другой долг? Новый, не тот, что мы привыкли исполнять? Он не говорил об этом?
— Не знаю, — сказала мать. — Не знаю. Ничего такого я от него не слыхала.
Тут мне снова стало казаться, что для меня безразлично — находиться ли здесь, у матери, в путешествии, или оставаться в моем повседневном существовании, и все же, скучая по Большому Ломбардцу, я спросил: — Он был доволен собой? Был доволен собой и всем миром, мой дед?
Мать некоторое время смотрела на меня в растерянности, словно собираясь что-то сказать. Потом передумала и сказала:
— А как же иначе?
Потом снова посмотрела на меня, но я не отвечал ей, и она глядела на меня, глядела, пока не передумала снова и не сказала: — Нет, в сущности, не был. — Ах, не был, — сказал я.
И мать сказала: — Нет, миром он был недоволен.
— А собою был? — спросил я. — Миром он был недоволен, а собою доволен? — И мать сказала: — Да, по-моему, собою — да. — И не думал о другом долге? — спросил я. — Был доволен?
И мать сказала: — А почему бы ему не быть довольным? В конном шествии, в седле он чувствовал себя королем… И у него были мы — три дочки-женщины, все красивые! Почему бы ему не быть довольным?
— Ладно, — сказал я. — Ты, наверно, не знаешь, был он доволен или нет…
