Глава 17

Солнце, словно лев, набросилось из пустыни, застучало во все двери Израиля, и повсюду в еврейских домах зазвучала суровая утренняя молитва, обращенная к твердоголовому Богу Евреев.

Рассвет застал Иисуса и Иоанна Крестителя сидящими у Иордана в расселине крутой скалы. Всю ночь они держали мир в своих ладонях, время от времени передавая его друг другу, и размышляли о том, что с ним делать. Лицо одного из них было сурово и решительно, а длани его то взмывали вверх, то падали вниз, словно и вправду сжимая секиру и нанося ею удары. Лицо другого было мягко и нерешительно, а глаза его полны милосердия.

— Разве любви недостаточно? — спросил он.

— Нет, недостаточно, — гневно ответил Креститель. — Древо сгнило, Бог позвал меня и вручил мне секиру. Я взял ее и положил у корней древа. Свой долг я исполнил, исполни теперь и ты свой: возьми секиру и руби!

— Если бы я был огнем, я бы жег. Если бы я был дровосеком, я бы рубил. Но я — сердце я потому люблю.

— Я тоже сердце и потому не в силах терпеть несправедливость, бесстыдство, бесчестие. Разве можно любить несправедливых, бесстыдных, бесчестных? Руби! Гнев есть долг человека, одна из величайших его обязанностей.

— Гнев? — спросил Иисус, и сердце его возроптало. — Разве все мы — не братья?

— Братья? — язвительно переспросил Креститель. — Братья? Неужели ты думаешь, что любовь есть путь Божий? Смотри!

Он поднял свою костлявую волосатую руку и указал вдаль, на источающее смрад Мертвое море.

— Не случалось ли тебе видеть там, на дне, двух блудниц — Содом и Гоморру? Бог разгневался, метнул пламя, потряс землю, суша стала морем, и оно поглотило Содом и Гоморру. Таков путь Божий, ступай по нему. Что гласят пророчества? «В День Господень древо изойдет кровью, камни оживут, поднимутся из домов, куда они положены, и умертвят хозяев!» Грядет уже День Господень и все ближе к нам. Я первым узрел его, воззвал, взял секиру Божью и положил ее у корней мира. Я все звал и звал, ожидая твоего прихода. Ты пришел, и я ухожу.

Креститель схватил его за руки, словно вкладывая в них тяжелую секиру. Иисус отпрянул в ужасе.

— Потерпи еще немного, прошу тебя, — сказал он. — Не торопись. Я пойду говорить с Богом в пустыню: там глас Его слышен яснее.

— Как яснее слышен там и глас Искушения, запомни это. Сатана подстерегает тебя, выстраивает свои рати, ибо ему хорошо известно, что ты для него — жизнь или смерть. И потому он обрушится на тебя со всей своей яростью и нежностью. Запомни это. Пустыня полна нежных голосов и смерти.

— Нежные голоса и смерть не смущают меня, друг. Верь мне.

— Верю. Горе мне, если бы я не верил! Ступай, поговори с Сатаной, поговори с Богом и решай. Если ты Тот, Кого я ожидал, Бог уже принял решение за тебя и нет тебе спасения. А если ты — не Тот, что мне до того, если ты пропадешь? Ступай, а там видно будет. Но торопись: я не желаю бросать людей без присмотра.

— Что сказал дикий голубь, бивший крыльями над моей головой, когда я принимал крещение?

— Это был не дикий голубь. Придет день, и ты услышишь слова, изреченные им. А до той поры они, словно меч, будут висеть над тобой.

Иисус встал, поднял руку. Голос его дрожал.

— Прощай, дорогой Предтеча. Быть может, навсегда. Креститель прильнул устами к устам Иисуса и долго оставался так. Уста его были уголь пылающий, и губы Иисуса горели.

— Теперь вручаю тебе душу мою, — сказал Креститель, крепко пожав мягкую руку. — Если ты — Тот, Кого я ожидал, выслушай последние мои наставления, потому как, думаю, никогда больше не увижу я тебя на этой земле.

— Я слушаю, — с содроганием прошептал Иисус. — Каковы твои наставления?

— Лицо твое изменилось, руки стали сильнее, сердце укрепилось. Тяжела жизнь твоя, кровь и тернии вижу я на челе твоем — мужайся, старший брат мой! Два пути открываются пред тобою: проторенный путь человеческий и круто идущий вверх путь Божий. Стань на путь, который труднее, и прощай! Не печалься о расставании: твой долг — не рыдать, но наносить удары, так бей же! Да не дрогнет рука твоя! Таков твой путь. И запомни навсегда: два чада у Бога, но первым родился Огонь, а второй уже — Любовь. Потому начнем с Огня. В добрый путь!

Солнце уже поднялось высоко, показались караваны, идущие из Аравийской пустыни, прибыли новые паломники в цветастых тюрбанах поверх бритых голов. С шеи у них свисали амулеты, у одних — полумесяцы из белых кабаньих клыков, у других — крохотные бронзовые статуэтки богинь, тела которых казались состоящими из одних только бедер, у третьих — ожерелья из вражеских зубов. Восточные звери, прибывшие принимать крещение. Креститель увидел их, издал пронзительный крик и соскользнул со скалы. Верблюды опустились на колени в тину Иордана, раздался безжалостный глас пустыни:

«Покайтесь! Покайтесь! Грядет день Господень!»

Между тем Иисус нашел своих товарищей, которые в отчаяньи и печали ожидали его, сидя на берегу реки. Он не появлялся вот уже три дня и три ночи. Вот уже три дня и три ночи провел с ним в беседах Креститель, перестав совершать обряд крещения. Креститель все говорил и говорил, а Иисус слушал его, опустив голову. Что он говорил, набросившись на Сына Марии, словно хищная птица с небесных высот? И почему один из них был гневен, а другой печален?

Иуда ходил взад-вперед, гневно вбирая в себя воздух полной грудью, а с наступлением ночи он тайком подкрался к скале подслушать.

Они беседовали, вплотную — щека к щеке — придвинувшись друг к другу. Иуда напрягал слух, но только шепот, словно стремительно бегущая вода, долетал до него, шепот, и ничего больше. Казалось, один из них источал, а другой вбирал в себя воду и наполнялся ею. Сын Марии был словно кувшин, подставленный под струю. Рыжебородый соскользнул со скалы и снова принялся гневно ходить в темноте.

«Позор мне! Позор! — глухо бормотал он. — Они совещаются о судьбе Израиля, а меня там нет! Мне должен был доверить свою тайну Креститель. Мне должен был вручить секиру, потому как я, а не он умею обращаться с ней. Потому как только я болею душой об Израиле, а он, помешанный, болтает без зазрения совести, что все мы — братья: обидчики и обиженные, израильтяне и римляне с длинами, да будут они прокляты!»

Он прилег у подножия горы, подальше от прочих товарищей, видеть которых ему не хотелось. Сон мгновенно овладел Иудой, и приснилось ему, будто слышит он, как голос Крестителя произносит отдельные, не связанные друг с другом слова: «Огонь! Содом и Гоморра! Руби!» Иуда вскочил на ноги, но, проснувшись, не слышал больше ничего, кроме ночных птиц, шакалов да плеска Иордана в зарослях камышей… Он спустился к реке и погрузил распаленную голову в воду, чтобы остудить ее: «Так и не спустится со скалы? — пробормотал Иуда. — Только бы спустился, и тогда я узнаю все, желает он того или нет!»

И вот он увидел приближающегося Иисуса и вскочил.

Радостно вскочили и другие товарищи и бросились навстречу. Они обнимали Сына Марии, ласково касаясь его спины и плеч. Глаза Иоанна наполнились слезами, он все глядел и не мог наглядеться на лицо погруженного в глубокие раздумья Иисуса, посреди лба которого пролегала теперь глубокая морщина.

— Учитель, о чем говорил с тобой дни и ночи напролет Креститель? — не удержался от вопроса Петр. — Чем он огорчил тебя? Ты изменился в лице.

— Ему остались уже считанные дни, — ответил Иисус.

— Останьтесь с ним, примите крещение. А я пойду.

— Куда ты пойдешь, Учитель? — воскликнул младший сын Зеведеев, хватая его за одежду. — Мы все пойдем вместе с тобой.

— Я пойду в пустыню. Один. Пустыня требует одиночества. Пойду говорить с Богом.

— С Богом? — спросил Петр, закрывая лицо руками.

— Но тогда ты уже больше не вернешься!

— Вернусь, — ответил со вздохом Иисус. — Должен вернуться. Судьба мира висит на волоске. Бог наставит меня, и я вернусь!

— Когда? На сколько дней ты покидаешь нас снова? Где ты оставляешь нас? — восклицали все наперебой, стараясь удержать его.

И только Иуда молча стоял в стороне, слушал и презрительно поглядывал на них. «Овцы… Овцы… Слава Богу Израиля, что сотворил меня волком!»

— Я вернусь, когда Бог того пожелает, братья. Будьте здоровы! Оставайтесь здесь и ждите меня. До встречи!

Все стояли, словно окаменев, и смотрели, как он медленно направляется в сторону пустыни. Он шел уже не как прежде, легко касаясь земли, — поступь его стала тяжелой, задумчивой. Сломав тростниковый стебель и опираясь на него, как на дорожный посох, он поднялся на изогнутый дутой мост и, остановившись на его вершине, посмотрел вниз. Вся река была полна погрузившихся в ее мутные воды паломников, и их загорелые на солнце лица сияли от счастья. А чуть поодаль, на берегу, другие паломники все еще били себя в грудь и громко каялись в содеянных грехах. Горящими глазами следили они за Крестителем, ожидая его знака, чтобы погрузиться в святые воды. А суровый пустынник, стоя по пояс в Иордане, крестил сгрудившееся в кучу человеческое стадо и без любви, но с гневом гнал его на берег, и все новые человеческие стада приходили на освободившееся место. Его заостренная, очень черная борода и всклокоченные волосы, которых никогда не касалась бритва, блестели на солнце, а постоянно открытый огромный рог издавал крики.

Иисус окинул взглядом реку, людей, видневшееся вдали Мертвое море, Аравийские горы, пустыню. Нагнувшись, он увидел, как его тень устремляется вместе с водой к Мертвому морю.

«Какое счастье сидеть на берегу реки, смотреть, как она катится к морю и вместе с ней катятся отраженные в водах деревья, птицы и облака, а ночью — звезды, и самому катиться вместе с ней! И чтобы не снедала меня забота о людях…» — подумал он.

Но тут Сын Марии встрепенулся, прогнал искушение, быстрым шагом спустился с моста и исчез за одиноко стоящими скалами.

Рыжебородый стоял на берегу, не спуская с него глаз. Увидев, что Иисус удаляется, он испугался, как бы тот не пропал из виду, и поспешно пустился следом за ним. Он догнал Иисуса, когда тот уже собрался было войти в безбрежное море песка.

— Сыне Давидов! — крикнул Иуда. — Постой! Ты что, оставляешь меня?

Иисус обернулся.

— Остановись, не подходи, брат мой Иуда! — умоляющим голосом обратился он к рыжебородому. — Я должен остаться один.

— Я хочу знать! — сказал рыжебородый, приближаясь к нему.

— Не торопись! Ты узнаешь, когда придет время. Единственное, что я могу сказать, дабы порадовать тебя, брат Иуда: все идет хорошо!

— «Все идет хорошо» для меня недостаточно. Волка весточкой, не накормишь. Если ты того не знаешь, так я знаю.

— Если ты любишь меня, потерпи немного. Взгляни на деревья: разве они спешат, чтобы их плоды созрели до срока?

— Я — не дерево, а человек, — возразил рыжебородый, подходя еще ближе. — Я человек и потому спешу. У меня свои законы.

— Закон Божий один и для деревьев, и для людей, Иуда.

— И каков же этот Закон? — язвительно спросил рыжебородый, с силой сжимая зубы.

— Время.

Иуда остановился, стиснул кулаки. Он не признавал этого закона, который двигался слишком медленно, тогда как сам Иуда спешил. Его существо подчинялось другому закону, враждебному времени.

— Бог живет многие лета, ибо он бессмертен! — воскликнул Иуда. — Он может терпеть, может ждать, но я — человек, существо, которое спешит. Я не хочу умереть, так и не увидев… нет, не просто не увидев, но не прикоснувшись этими вот ручищами к тому, чем заняты мои мысли!

— Ты увидишь это, — ответил Иисус, сделав успокаивающий жест. — Ты увидишь и прикоснешься к этому, брат Иуда, поверь мне. До встречи! Бог ожидает меня в пустыне.

— Я пойду с тобой.

— Пустыня тесна для двоих. Возвращайся.

Словно овчарка, услышавшая приказ хозяина, рыжебородый зарычал было, показывая зубы, но опустил голову и повернул обратно. Тяжелым шагом прошагал он по мосту, разговаривая сам с собой. Ему вспомнилось, как некогда рыскали они вместе с Вараввой — да сопутствует ему удача! — и другими повстанцами по горам, все вокруг дышало дикостью и свободой, а предводителем их был головорез — Бог Израиля. Вот какой предводитель нужен был ему! И зачем он только связался с этим блаженным, который боится крови и все восклицает «любовь» да «любовь», словно девушка, отчаянно стремящаяся замуж. Ну что ж, наберемся терпения, посмотрим, с чем он возвратится из пустыни.

Иисус вступил в пустыню. С каждым шагом ему все более казалось, что он вступил в пещеру льва. Волосы вставали дыбом — нет, не от страха, а от мрачной, неизъяснимой радости. Он радовался. Чему? Этого он и сам не мог понять.

И вдруг он вспомнил. Вспомнил, как тысячи лет назад, когда он был еще несмышленым младенцем и еще не научился как следует говорить, однажды ночью приснился ему сон — самый первый сон в его жизни. Приснилось ему, будто забрался он в пещеру, где была львица, кормившая молоком своих новорожденных детенышей. Увидав ее, он почувствовал голод и жажду, припал вместе со львятами к ее брюху и принялся сосать, а затем все вместе вышли они на лужайку и стали играть на солнце… Во время этой игры появилась во сне и его мать, Мария, увидела его вместе со львятами и закричала. Он проснулся, разозлился и, повернувшись к спавшей рядом матери, крикнул: «Зачем ты разбудила меня? Я был с братьями и матерью!»

— «Теперь ясно, откуда эта радость, — подумал юноша. — Я пришел в пещеру к моей матери — львице, обитавшей в пустыне…»

Послышалось встревоженное шипение, издаваемое змеями, проносившимися между камнями раскаленным ветром и незримыми духами пустыни.

— Душа моя, — обратился Иисус к собственной душе, склонив голову к груди. — Здесь ты должна явить, бессмертна ли ты.

Позади послышались шаги. Он прислушался. Песок скрипел: кто-то шел за ним, приближаясь спокойным, уверенным шагом. Он пришел в ужас.

«Я забыл о ней, — подумал Иисус. — Но она помнит обо мне и идет вместе со мной. Мать». Он прекрасно знал, что это Демоница Проклятия, которую мысленно давно называл Матерью…

Он снова двинулся в путь, думая уже о другом. Перед его мысленным взором явился дикий голубь. Некая дикая птица томилась внутри него в заточении — то ли птица, то ли душа его, стремящаяся улететь на волю. А может быть, уже улетела? Может быть, она и была тем диким голубем, который ворковал, летая кругами у него над головой, когда он принимал крещение? Может быть, то была не птица и не серафим, но его душа?

Он понял это и успокоился. Снова пошел вперед и услышал, как позади скрипит песок, но теперь он уже укрепился в сердце своем и мог достойно выдержать все.

«Всесильна душа человеческая, — думал он. — Она принимает любое обличье, какое только заблагорассудится. В тот час она стала птицей и забила крыльями у меня над головой…»

Он шел, уже успокоившись, но вдруг остановился и вскрикнул.

«А может быть, — такая мысль пришла ему в голову, — может быть, этот дикий голубь был всего лишь обманом зрения, шумом в ушах, неким вращением, свершавшимся в воздухе? Ибо я помню, как сияло тело мое, легкое и всесильное, словно душа, и слышал я то, что желал слышать, и видел то, что желал видеть, и придавал я воздуху те образы, которые хотелось сотворить мне… Боже мой, Боже! Теперь, когда мы остались наедине друг с другом, скажи мне правду, не вводи меня в заблуждение, ибо не могу я больше слышать голоса, раздающиеся в воздухе!»

Солнце, которое двигалось вместе с ним, достигло уже середины неба и теперь пребывало у него над головой. Ноги его пылали в раскаленном песке, он огляделся в поисках тени, посмотрел вокруг и услышал над головой хлопанье крыльев: стая воронов устремилась к яме, где гнило, издавая смрад, что-то черное.

Зажав ноздри, он подошел ближе. Вороны набросились на падаль, вонзили в нее когти и принялись пожирать, но, заметив приближающегося человека, злобно взмыли вверх, держа в лапах по куску мяса, и стали кружить в воздухе, карканьем требуя от непрошеного гостя удалиться. Иисус наклонился и увидел распоротое брюхо, черную, наполовину ободранную шкуру, маленькие с наростами рожки и связки ожерелий и амулетов на сгнившей шее…

«Козел, — с ужасом прошептал он. — Священный козел, принявший на свою шею прегрешения народа и гонимый от селения к селению, от горы к горе, пришел в пустыню и издох здесь…»

Он наклонился, руками вырыл в песке яму поглубже и, закопав в ней падаль, сказал:

— Брат мой! Ты был безгрешен и чист, как все животные, но малодушные люди взвалили на тебя грехи свои, а затем умертвили. Почий в мире, не держи на них зла: люди — злополучные, бессильные создания, лишенные мужества самим заплатить за свои прегрешения и потому взваливающие их на безгрешного… Ты заплатил за них, брат, прощай!

Он снова отправился в путь, но затем вдруг испуганно обернулся, махнул рукой и крикнул:

— До встречи!

Взбешенные вороны устроили на него охоту: он лишил их лакомой падали, и теперь они следовали за ним, ожидая, когда он сам свалится с ног, чтобы вспороть ему брюхо и сожрать. За что он обидел их? Разве Бог не сотворил их для того, чтобы они пожирали падаль? Стало быть, он должен поплатиться!

Уже вечерело. Иисус почувствовал усталость и присел на большой, круглый, похожий на мельничный жернов камень. «Не пойду дальше, — прошептал он. — Здесь, на этом камне, буду обороняться». Темнота внезапно опустилась с неба, поднялась с земли и скрыла собой мир. А вместе с темнотой пришел и холод. Зубы его стучали, он закутался в свои белые одежды, свернулся клубком и закрыл глаза. Но едва он закрыл глаза, страх тут же охватил его: вспомнились вороны, отовсюду слышалось завывание голодных шакалов — казалось, что пустыня кружит вокруг него диким зверем… Он вздрогнул, снова открыл глаза. Между тем небо заполнили звезды, и это стало для него утешением.

«Это серафимы, — мысленно сказал он себе. — Шестикрылые существа, состоящие из света, поющие псалмы вкруг престола Божьего. Но они далеко, очень далеко, и потому их не слышно. Они взошли на небо, чтобы разделить со мной мое одиночество…»

Звезды озарили разум его, он забыл о голоде и холоде: он тоже был живым существом, мимолетным сиянием во мраке, певшим гимн Господу. Мимолетным сиянием во мраке была и душа его — смиренная, убого одетая сестра ангелов… Пришедшее на ум воспоминание о высоком происхождении души его вдохновило, и он узрел, как стоит она вместе с ангелами у престола Божьего. И уже тогда умиротворенно, без всякого страха он закрыл глаза и уснул.

Проснувшись, он поднял голову, обратил лицо к востоку и увидел, как солнце грозным пеклом поднимается над песками. «Таков лик Божий», — подумал он, прикрывая глаза ладонью, чтобы не ослепнуть, и прошептал:

— Господи, я — всего лишь песчинка, зришь ли Ты меня в пустыне? Песчинка говорящая, дышащая и любящая Тебя. Любящая Тебя и зовущая Тебя Отцом. Нет у меня другого оружия кроме любви — с ней отправился я в сражение, помоги мне!

Сказав это, он встал и, взяв тростник, очертил кругом камень, на котором спал.

— Я не сойду с этого клочка земли, — громко сказал он, чтобы слышали незримые силы, готовившие ему западню. — Я не сойду с этого клочка земли, пока не услышу глас Божий. Не услышу внятный голос, а не тот непрестанный шум, который слышу обычно, не щебет и не гром. Он должен заговорить со мной внятно, человеческим голосом и сказать, чего желает от меня, — нет, что я должен сделать. И только тогда я встану, выйду из этого круга и вернусь к людям, если такова будет воля Его. Или умру, если такова будет воля Его. Все, что Ему угодно, но я должен знать. Во имя Бога!

Он опустился коленями на камень, обратив взор на восток, в сторону великой пустыни, закрыл глаза, собрал все свои раздумья, еще пребывавшие в Назарете, в Магдале, в Капернауме, у колодца Иакова, у реки Иордан, и стал выстраивать их в боевой порядок. Он вступал в битву.

Вытянув шею и закрыв глаза, он углубился внутрь самого себя. Шум воды, шуршание камышей, людской плач — волна за волной катились с реки Иордан голоса, страхи и далекие, обагренные кровью надежды. Три великие ночи, проведенные на скале вместе с суровым пустынником, первыми поднялись во всеоружии в мыслях его и устремились в пустыню, идя вместе с ним в битву.

Исполинской акридой прыгнула на него первая ночь, с жестокими пепельно-желтыми глазами, с пепельно-желтыми крыльями, со странными письменами на брюхе, и дыхание ее было как дыхание Мертвого моря. Она вцепилась в него, яростно хлопая крыльями в воздухе. Иисус закричал и обернулся: рядом с ним стоял Креститель, подняв костлявую руку и указывая в глубокой темноте в сторону Иерусалима.

— Взгляни. Что ты видишь там?

— Ничего.

— Ничего? Перед тобою Иерусалим — священная блудница. Неужели ты не видишь ее? Вот она хохочет, сидя на тучных коленях римлянина. «Не желаю ее! — восклицает Господь. — Разве это жена моя? Не желаю ее!» И я, словно пес, поднимаю лай из-за спины Господа: «Не желаю ее!» Бегу вокруг ее увенчанных башнями стен и лаю: «Блудница! Блудница!» Четверо крепостных врат имеет она: у первых сидит Голод, у вторых — Страх, у третьих — Кривда, у четвертых, обращенных к северу, — Позор. Я вхожу внутрь, иду вверх и вниз по улицам, приближаюсь к ее Жителям, наблюдаю за ними. Взгляни на их образины: три — грузные, тучные, пресытившиеся, а три тысячи народа умирают с голоду. Взгляни еще раз на их образины: Страх пребывает на всех их, ноздри дрожат, принюхиваясь, когда наступит День Господень. Взгляни на женщин: даже самая целомудренная из них украдкой поглядывает на раба, облизывается и кивает ему: «Пошли!» Я совлек кровли с их дворцов — взгляни: царь держит на коленях жену брата своего и ласкает наготу ее. Что гласят Святые Писания? «Смерть тому, кто взглянет на наготу жены брата своего!» Однако убьют не его — кровосмесителя, убьют меня — пустынника. Почему? Потому что пришел День Господень!

Всю ту первую ночь Иисус сидел у ног Крестителя и смотрел на четверо распахнутых врат Иерусалима, через которые входили и выходили Голод, Страх, Несправедливость и Бесчестие. А вверху над священной блудницей собирались тучи, тяжелые от гнева и града.

Во вторую ночь Креститель снова простер тонкую, как тростинка, руку и резким движением раздвинул пространство и время.

— Напряги слух свой! Что ты слышишь?

— Ничего не слышу.

— Ничего?! А не слышишь ли ты Беззаконие — псицу, которая, потеряв всякий стыд, поднялась на небо и лает на врата Божьи? Разве ты не бывал в Иерусалиме, не слышал, как священники и первосвященники, фарисеи-книжники, кружа вокруг Храма, поднимают лай? Но не в силах уже Бог терпеть бесстыдство земное. Он встает, ступает по горам и спускается вниз, впереди Него — Гнев, позади — три охотничьи псицы небесные: Огонь, Проказа, Безумие. Где Храм с горделивыми златоверхими колоннами, которые поддерживали его, возглашая: «Вечно! Вечно! Вечно!» В пепел обратился Храм, в пепел обратились священники, первосвященники и фарисеи-книжники, в пепел обратились их святые амулеты, шелковые одеяния и золотые перстни! В пепел! В пепел! В пепел! Где есть Иерусалим? С горящим светильником в руках ищу я его в горах, во мраке Господнем, и восклицаю: «Иерусалим! Иерусалим!» Но вокруг меня только пустыня, голая пустыня, даже ворон не откликнется — воронов съели и ушли. Черепа и кости доходят мне до колен, рыдания подступают к горлу, но я гоню их прочь, смеюсь, наклоняюсь, выбираю кости подлиннее, мастерю из них свирель и воспеваю Господа.

Всю вторую ночь Креститель хохотал, глядя с восторгом во мраке Божьем на Огонь, Проказу и Безумие. Иисус обнял колени пророка.

— А разве с любовью не может снизойти в Мир избавление? — спросил он.

— С любовью, с радостью, с милосердием?

Даже не повернув к нему лица, Креститель ответил:

— Разве ты не читал Писания? Чтобы совершить посев, Избавитель ломает хребет, крушит зубы, пускает пламя и выжигает дотла поля. Он вырывает с корнем тернии, сорняки, крапиву. Как можно уничтожить на земле ложь, бесчестие, несправедливость, не уничтожив обидчиков, нечестивцев, лжецов? Пусть очистится земля, не жалей ее. Пусть очистится земля и примет новый посев.

Вторая ночь миновала, Иисус молчал, ожидая третьей ночи, — глядишь, голос пророка станет добрее.

В третью ночь Креститель беспокойно ходил взад-вперед по скале. Он не смеялся и не говорил, а только с мучительным беспокойством испытующе ощупывал плечи, руки, спину, колени Иисуса и молча качал головой, втягивая ноздрями воздух. В сиянии звезд было видно, как блестят его глаза — то густо-зеленые, то ярко-красные. Кровь и пот струились по его загорелому лбу, мешаясь друг с другом. Наконец на заре, когда белый рассвет забрезжил над ними, он схватил Иисуса за руки, посмотрел ему в глаза и, нахмурив брови, сказал:

— Когда я впервые увидел тебя, увидел, как ты выходишь из зарослей речного камыша и идешь прямо на меня, сердце мое затрепетало от радости, словно пташка. Так, должно быть, трепетало сердце Самуила, когда он впервые увидел белокурого, безусого еще Давида. Так вот затрепетало и мое сердце. Но поскольку оно есть плоть и любит плоть, я не верю ему. И потому нынешней ночью я смотрел на тебя будто в первый раз: все разглядываю, принюхиваюсь и не нахожу покоя. Смотрю на твои руки и вижу, что это руки не дровосека, не избавителя — они слишком мягки, слишком милосердны. Разве им под силу держать секиру? Смотрю в твои глаза и вижу, что это не глаза избавителя, ибо они полны сострадания.

Креститель вздохнул.

— Извилисты, темны пути Твои, Господи, — прошептал он. — Ты можешь послать белого голубка, чтобы разжечь пламя и испепелить мир. Мы смотрим в небо, ожидая, что Ты пошлешь гром, орла, ворона, а Ты посылаешь белого голубка. Чего же нам искать понапрасну? К чему сопротивляться? Делай все так, как желаешь!

Креститель раскрыл объятия, обнял Иисуса, поцеловав его сперва в правое, а затем в левое плечо.

— Если ты Тот, Кого я ожидал, то знай, что об Ином я думал, Иным ты пришел. Стало быть, зря носился я с секирой, которую положил у корней древа? А то, глядишь, окажется, что и любовь способна держать секиру? Он задумался.

— Нет, не но силам мне осмыслить это… — сказал он наконец. — Умру, так и не увидав. Что ж, такова моя судьба. Она жестока, но я доволен.

Он сжал руку Иисуса.

— В добрый путь. Поговори в пустыне с Богом. Но возвращайся поскорее, не оставляй людей одних.

Иисус открыл глаза. Взметнулись и исчезли в воздухе река Иордан, Креститель, крещеные, верблюды и рыдание людское, и пустыня простерлась перед ним. Солнце поднялось высоко и жгло. Камни дымились, словно хлеб в печи, и нутро почувствовало, как его снедает голод. «Я голоден! — прошептал он, смотря на камни. — Голоден!» Вспомнился хлеб, поданный им старухой самаритянкой. Как он был вкусен и сладок, словно мед! Вспомнился мед — им потчевали его в селениях, через которые он проходил, — раздавленные маслины, финики, святой ужин, когда, скрестив ноги, сидели они на берегу Геннисаретского озера и снимали с поставленной на камни решетки душистую рыбу. А затем в памяти возникли будоражащие воображение смоквы, виноград, гранаты…

Зной сушил, в горле пересохло, мучила жажда. Сколько рек течет в мире, как устремляются от скалы к скале их воды, как проносит влагу свою из конца в конец по всей земле Израиля река Иордан, изливаясь в Мертвое море и исчезая в нем, а для него не было даже капли воды, чтобы напиться! Он вспомнил о воде, и жажда его возросла. Ему стало дурно, в глазах потемнело. Два лукавых демона, похожие на зайчат, выскочили из раскаленного песка, поднялись на задних лапках, пустились в пляс, затем обернулись, заметили пустынника, радостно взвизгнули и стали прыжками приближаться к нему. Они поднялись ему на колени, прыгнули на плечи — один прохладный, как вода, другой теплый и душистый, как хлеб. Он вожделенно протянул руки, чтобы схватить их, но те резво прыгнули и пропали в воздухе.

Он закрыл глаза, собрал рассеянные голодом и жаждой мысли, стал думать о Боге — и не чувствовал больше ни голода, ни жажды. Он думал о спасении людей.

О, если бы День Господень пришел с любовью! Разве Бог не всесилен? Почему же Он не сотворит чуда — не заставит сердца их расцвести прикосновением Своим? Ведь распускаются же каждый год на Пасху от Его прикосновения пни, травы и тернии? Пусть же однажды утром люди проснутся и сердца их будут в цвету!

Он улыбнулся. Внутри него расцвел мир. Царь-кровосмеситель принял крещение, очистил душу, прогнал жену брата своего Иродиаду, и та вернулась к мужу. Первосвященники и знать распахнули свои кладовые и сундуки и поделили богатства свои между бедняками. А бедняки вздохнули полной грудью, изгнав из сердец ненависть, зависть и страх… Иисус посмотрел на руки: секира, врученная ему Предтечей, покрылась цветами, и теперь он держал расцветшую ветку миндального дерева.

В этой радости прошел день, он взобрался на камень и уснул. И всю ночь видел во сне текучие воды и танцующих маленьких зайчат, слышал странный шорох и чувствовал ищущие его влажные ноздри… Ему почудилось, что около полуночи подошел голодный шакал и стал принюхиваться к нему. Мертвечина? Или еще не мертвечина? Шакал остановился на миг в нерешительности, и Иисусу стало жаль его. Ему захотелось разорвать себе грудь и накормить шакала, но он удержался от этого, потому как берег свою плоть для людей.

Незадолго перед рассветом он проснулся. Крупные звезды запутались в небе, воздух был бархатно-голубым. «В этот час просыпаются петухи, — подумал Иисус, — просыпаются села, люди открывают глаза и смотрят в окно на вновь пришедший свет. И младенцы тоже просыпаются, начинают плакать, и матери спешат дать им наполненную молоком грудь…»

На какое-то мгновение мир, с его людьми, домами, петухами, младенцами и матерями, сотворенными из воздуха и утреннего инея, — мир этот всколыхнулся над пустыней. Сейчас взойдет солнце и поглотит его… Сердце пустынника сжалось.

«О, если бы я мог сделать этот иней вечным! Но промысел Божий — бездна, а любовь Его — страшная пропасть: Он взращивает один мир, затем уничтожает его, как только тот начинает приносить плоды, и взращивает уже другой мир».

«Кто знает, может ли любовь держать секиру…» — вспомнились слова Крестителя, повергшие его в ужас. Иисус посмотрел на пустыню. Она стала дикой и огненно-красной и двигалась под солнцем, которое взошло сегодня яростным, опоясанным мглой подул ветер, и ноздри учуяли смрад смолы и серы. Перед мысленным взором возникли погруженные в смолу вместе со всеми своими дворцами, театрами, тавернами и притонами Содом и Гоморра. «Смилуйся, Господи, — взывал Авраам, — не сжигай их. Разве Ты не милосерд? Сжалься над творениями Твоими». «Я справедлив, — ответил Бог, — и потому сожгу их!»

Стало быть, таков путь Божий? Стало быть, великий позор, если сердце — этот ком земли, эта мягкая глина — взывает к Нему: «Остановись!» Что есть наш долг? Смотреть вниз, высматривать на земле следы Божьи и следовать за ними? «Я смотрю вниз и ясно вижу над Содомом и Гоморрой очертания стопы Божьей, ибо стопа Божья — это все нынешнее Мертвое море: Бог опустил на землю стопу Свою, и погрузились в глубины дворцы, театры, таверны, притоны — Содом и Гоморра! Сделает Он еще шаг, и погрузится в глуби вся земля: цари, первосвященники, фарисеи, саддукеи — все пойдет ко дну!»

Сам того не осознавая, он стал кричать, распалил свои мысли, разъярился, забыл, что колени не в силах выдержать тяжести его тела, и попытался было встать, чтобы следовать по стопам Божьим, но, задыхаясь, рухнул навзничь.

— Я не могу! Неужели Ты не видишь меня?! — закричал он, подняв глаза к раскаленному небу. — Не могу! Зачем Ты избрал меня? Это выше моих сил!

Крича, он видел чернеющего на песке козла, который лежал навзничь с распоротой утробой. Вспомнилось, что когда он, наклонившись, заглянул козлу в помутневшие глаза, то увидел там собственное лицо.

— Я — козел отпущения, — прошептал он. — Я… Бог поместил его на пути моем, чтобы я увидел, кто я есть и куда иду…

И вдруг он зарыдал, бормоча сквозь слезы: «Я не хочу… Не хочу… Не хочу оставаться один. Помогите!»

И когда он плакал, согнувшись, подул приятный ветерок, смрад смолы и падали исчез, и мир наполнился благоуханием, а вдали послышался звон — то ли браслеты, то ли смех, то ли журчание воды. Пустынник ощутил свежесть на веках, под мышками, в горле.

Он поднял глаза. На камне перед ним сидела змея с женскими глазами и женской грудью и, виляя, языком, смотрела на него. Пустынник в ужасе отпрянул. Змея ли это? Женщина ли? Или лукавый дух пустыни? Наподобие того Змия, что, извиваясь вкруг запретного древа в Раю, соблазнил первого мужчину и первую женщину к совокуплению и сотворению греха… Послышался смех, и игривый женский голос сказал:

— Я сжалилась над тобой, Сыне Марии. Ты закричал: «Не хочу оставаться один. Помогите!» — я сжалилась над тобой и пришла. Чего ты желаешь от меня?

— Я не желаю тебя. Не тебя я звал. Кто ты?

— Твоя душа.

— Моя душа?! — Иисус в ужасе закрыл глаза.

— Твоя душа. Тебе страшно оставаться одному. Того же боялся некогда и твой прапрадед Адам. «Помогите!» — воскликнул он, плоть и душа его сжались, и из бедра его вышла женщина, чтобы разделить его одиночество…

— Нет! Я не хочу! Я помню яблоко, которое ты дала вкусить Адаму, и ангела с мечом!

— Ты помнишь, и потому страдаешь, кричишь и не можешь отыскать свой путь — я укажу тебе его. Дай руку, не оглядывайся, оставь воспоминания. Посмотри, как вздымается моя грудь, — следуй за мной, муж мой! Она безошибочно поведет тебя по пути истинному.

— И меня ты тоже поведешь ко сладостному греху, а затем — в ад. Я не пойду, путь мой иной.

Раздался издевательский хохот, и показались острые, ядовитые зубы:

— Ты хочешь следовать за Богом — за орлом, червь? Ты, Сын Плотника, вознамерился взвалить на себя прегрешения целого народа? Разве тебе недостаточно собственных прегрешений? Да как ты мог набраться наглости думать, будто твой долг — спасти людей?!

«Она права… Она права… — подумал, содрогаясь, пустынник. — Что за наглость желать спасти людей!»

— Открою тебе некую тайну, любезный Сыне Марии… Голос змеи стал ласковым, а глаза ее — игривыми. Словно вода, соскользнувшая с камня и текущая, переливаясь тысячами оттенков, приблизилась она к ногам пустынника, затем поднялась и свернулась у него на колене, рывком обвила его бедра, стан, грудь, опустилась на плечо, и пустынник невольно склонил голову, чтобы слушать ее. Змея лизнула языком ухо Иисуса, и послышался необычайно соблазнительный голос, доносившийся откуда-то совсем издали, — может быть, из Галилеи, с окрестностей Геннисаретского озера:

— Магдалину… Магдалину… Магдалину…

— Что? — встрепенулся Иисус. — Что — Магдалину?

— …Спаси! — теперь уже повелительно прошипела змея. — Не Землю — Землю оставь в покое — спаси ее, Магдалину!

Иисус тряхнул головой, чтобы прогнать змею, но та взметнулась и стала играть языком у него в ухе, говоря:

— Прекрасно и свежо ее многоопытное тело, многие народы обладали им, но Бог предопределил его для тебя еще в годы твоего детства — возьми же его! Бог сотворил мужчину и женщину с таким расчетом, чтобы они подходили друг к другу, как ключ и замочная скважина. Отомкни же ее. Там, внутри нее, сидят, сбившись в кучу от холода, твои дети и ждут твоего дуновения, чтобы согреться, встать и выйти к солнечным лучам… Слышишь? Подними глаза, кивни мне. Только кивни мне, дорогой, и в тот же миг я принесу тебе твою жену на освежающем ложе.

— Мою жену?!

— Твою жену. «Как это Я, — говорит Бог, — взял в жены блудницу Иерусалим? Целые народы владели ею, но Я взял ее в жены, дабы спасти». Как это пророк Осия взял в жены блудницу Гомерь, дочь Дивлаима? Равным образом и тебе Бог велит спать и рожать детей с женою твоей Марией Магдалиной, дабы спасти ее.

Теперь змея устроилась у него на груди — жесткая, прохладная, округлая, она медленно ползла, извиваясь, по груди Иисуса и обволакивала его, а он побледнел, закрыл глаза и видел, как крепкое, со стройными бедрами тело Магдалины, покачиваясь, прохаживается по берегу Геннисаретского озера, как она смотрит в сторону реки Иордан и вздыхает. Она простирала к нему руки, а в лоне ее теснилось множество его детей. Достаточно было всего лишь глазом повести, всего лишь кивнуть, и сразу же — о, что за счастье! — как бы изменилась, сколь сладостной и человечной стала бы его жизнь! Это и есть его путь, это! Возвратиться бы в Назарет, в материнский дом, помириться с братьями. Все это было безумием юности — спасти людей, умереть за людей, все это было безумием, но — благословенна да будет Магдалина! — он исцелился, возвратился в свою мастерскую, занялся прежним, любимым делом — снова мастерил колыбели, корыта, плуги, имел детей, стал человеком. Хозяином. Сельчане уважали его и приподнимались с мест, когда он проходил мимо. Всю неделю он работал, по субботам ходил в синагогу, в опрятной одежде из льна и шелка, сотканной его женой Магдалиной, с дорогим платком поверх головы и золотым обручальным перстнем на пальце, а молитвенная скамья его стояла рядом со скамьями сельских старейшин, и на этой скамье он слушал умиротворенно и безучастно, как распаленные полудурочные фарисеи и книжники, потея и вытирая пот, толкуют Священные Писания… Он смотрел на них участливо и пряча усмешку в усах, потому как эти богоначитанные исчезнут бесследно, тогда как он спокойно и безошибочно толкует Святые Писания тем, что женился, производит на свет детей и мастерит колыбели, корыта, плуги…

Он открыл глаза и увидел пустыню. И когда только успел миновать день? Солнце снова клонилось к закату. Прохладная змея ожидала, прильнув к его груди. Она спокойно, обворожительно, жалобно шипела, нежная колыбельная лилась в вечернем воздухе, и вся пустыня покачивалась, убаюкивая его, словно мать.

— Я жду… Жду… — соблазнительно прошипела змея. — Уже наступила ночь, мне холодно. Решайся же. Только кивни, и распахнутся врата, которые пропустят тебя в Рай… Решайся, дорогой, Магдалина ожидает…

У пустынника занемела поясница. Он уж было открыл рот, чтобы сказать «да», но почувствовал на себе чей-то взгляд. Он испуганно поднял голову и увидел в воздухе только пару глаз, пару глубоких черных глаз и пару белоснежных бровей, которые поднимались и кричали ему: «Нет! Нет! Нет!» Сердце Иисуса сжалось, он снова умоляюще глянул туда, желая крикнуть: «Оставь меня! Отпусти меня на волю! Не гневайся!» Но глаза уже наполнились гневом, брови угрожающе то поднимались, то опускались.

— Нет! Нет! Нет! — закричал тогда Иисус, и две крупные слезы скатились с глаз его.

Змея тут же соскользнула с тела, изогнулась и разорвалась с глухим треском. Воздух наполнился смрадом.

Иисус упал лицом долу, песок набился ему в рот, в нос, в глаза. Он не думал больше ни о чем, забыл про голод и жажду и рыдал. Рыдал так, будто умерли его жена и все его дети и вся жизнь его оказалась ни к чему.

— Господи, Господи, — шептал он, грызя песок. — Отче, неужели Тебе чуждо милосердие? Да свершится воля Твоя! Сколько раз уже говорил я это и сколько раз скажу еще! Всю свою жизнь я буду биться в судорогах, сопротивляться и твердить: «Да свершится воля Твоя!»

Так вот — бормоча, рыдая и глотая песок, он и уснул. Но как только смежил он очи телесные, разверзлись очи души его; и увидел он, как некая змея-призрак, толщиной с человеческое тело, а длиной из конца в конец ночи, распростерлась на песке и раскрыла во всю ширь пространную ярко-красную пасть. Перед пастью испуганно трепыхалась пестрая куропатка, пытаясь раскрыть крылья и улететь, но не могла сделать этого. Спотыкаясь, она продвигалась вперед со вздыбленными от страха перьями. Кричала тоненьким голоском и все продвигалась вперед… А неподвижная змея с невозмутимым спокойствием впилась в нее взглядом, раскрыв пасть, — она была уверена в себе. Пошатываясь и оступаясь, куропатка медленно двигалась прямо к раскрытой пасти, а Иисус стоял и смотрел, содрогаясь от страха, словно куропатка… Перед рассветом куропатка уже приблизилась к раскрытой пасти, затрепыхалась было и торопливо оглянулась вокруг, словно ища помощи, и вдруг вытянула шею и головой вперед, с заплетающимися ногами вошла в пасть, которая после этого закрылась. Иисус увидел, как к брюху чудовища медленно спускается комок из перьев, мяса и рубинового цвета ножек — куропатка…

Иисус в ужасе вскочил. Пустыня вздымалась в розовом свете. Светало.

— Бог, — с дрожью в голосе прошептал он. — Бог… И куропатка…

Голос его осекся. Не было сил выразить эту мысль, но про себя он подумал: «…душа человеческая. Душа человеческая — это куропатка!»

На долгие часы он погрузился в раздумья об этом. Солнце поднималось, накаляло песок, долбило темя Иисуса, проникало внутрь и сушило ему мозг, горло, грудь. Все внутри него было словно лоза осенью после сбора винограда. Язык прилип к небу, кожа облезла, кости выступили наружу, кончики ногтей густо посинели.

Время внутри него стало коротким, как удар сердца, и долгим, как смерть. Он больше не ощущал ни голода, ни жажды, не желал ни детей, ни женщин. Вся душа его собралась в глазах. Он видел, и больше ничего. Видел. Около полуночи глаза его помутнели, мир исчез, и исполинская пасть разверзлась перед ним: нижняя челюсть — земля, верхняя челюсть — небо, и он медленно, ползком двигался в эту пасть, содрогаясь и вытянув вперед шею…

Белыми и черными молниями проносились дни и ночи. Как-то в полночь пришел, стал перед ним, горделиво потрясая гривой, лев и заговорил человеческим голосом:

— Я рад приветствовать и видеть в логове моем доблестного подвижника, превозмогшего малые добродетели, малые радости и счастье! Не по нраву нам легкое и несомненное — мы отправились добывать то, что дается с трудом. Мало нам взять в жены Магдалину — мы желаем сделать супругой своей всю Землю. Невеста вздыхает по тебе, небо зажгло свои светильники, пришли гости — пора, Новобрачный!

— Кто ты?

— Я — это ты. Лев, алчущий в сердце твоем и в теле твоем и рыщущий по ночам вокруг загонов — царств мирских, примеряясь, как бы запрыгнуть внутрь и утолить голод. Я мечусь от Вавилона к Иерусалиму и Александрии, от Александрии — к Риму, возглашая: «Я голоден! Все здесь мое!» С наступлением дня я снова вхожу в грудь твою, сжимаюсь и становлюсь — я, грозный лев! — агнцем. Прикидываюсь униженным, подвижником, который ничего не желает, которому якобы достаточно для жизни пшеничного зернышка, глотка воды и благостного Бога, которого он, пытаясь задобрить, называет Отцом. Но сердце мое втайне исполняется ярости — ему стыдно. Оно желает, чтобы скорее наступила ночь и я снова сбросил с себя овечью шкуру и снова рыскал в ночи, рычал и попирал четырьмя своими лапами Вавилон, Иерусалим, Александрию и Рим.

— Я не знаю тебя. Никогда не желаю я царств мирских, мне достаточно и Царства Небесного.

— Нет, недостаточно! Ты сам себя обманываешь, милый. Тебе недостаточно. Но ты не дерзаешь заглянуть внутрь себя, в свое нутро, в свое сердце, чтобы увидеть там меня… Что это ты искоса, подозрительно смотришь на меня? Думаешь, я — искушение, посланное Лукавым совращать тебя? Неразумный пустынник! Да разве может иметь силу искушение, приходящее извне? Крепость можно взять только изнутри. Я — самый глубинный голос естества твоего, я — лев, пребывающий внутри тебя, а ты завернулся в овечью шкуру, чтобы так пожирать людей, которые осмелятся подойти к тебе. Вспомни: когда ты был еще младенцем, халдейская колдунья разглядывала твою ладонь. «Я вижу много звезд, много крестов, ты станешь царем», — сказала она. Что ты прикидываещься, будто забыл? Ты помнишь про то и днем и ночью! Встань, сыне Давидов, и вступи в Царство Твое!

Иисус слушал, склонив голову. Постепенно он узнавал голос, постепенно вспоминал, что слышал его когда-то во сне, один раз — когда его еще ребенком побил Иуда, а другой — когда он бросил дом и несколько дней и ночей кряду бродил по полям, но голод одолел его и он, посрамленный, возвратился домой, а братья его, хромой Сим и набожный Иаков, стояли на пороге и потешались над ним — тогда и вправду он услышал внутри себя льва рыкающего… И уже совсем недавно, когда он, таща на себе крест, чтобы распинать Зилота, проходил сквозь возбужденную толпу, а все смотрели на него с отвращением и осыпали бранью, лев воспрянул внутри него с такой силой, что поверг его наземь.

Нынешней же ночью в пустыне вышел наружу и вот стоит перед ним лев рыкающий. Он ластился к Иисусу, пропадал и снова появлялся, словно то входя в него, то выходя из него, и играючи ласково ударял его хвостом… А Иисус чувствовал, как сердце его разъяряется все более. «Да, прав лев, хватит с меня! Я устал от голода и желания, устал играть роль униженного, подставлять для удара и вторую щеку. Устал задабривать Бога-людоеда и называть Его Отцом, пытаясь смягчить Его заискиванием; устал слушать, как меня поносят родные братья, как плачет моя мать, как смеются люди, когда я прохожу мимо; устал ходить босым, устал бродить по рынку, видеть финики, мед, вино, женщин и не иметь возможности купить их, лишь во сне дерзая насыщаться этим и обнимать воздух! Я устал. Так поднимусь же, опояшусь прапрадедовским мечом — разве я не сын Давидов? — и вступлю в царство свое! Прав лев: не идеи, облака да Царство Небесное, но камни, земля и плоть — вот мое царство!»

Он поднялся. Откуда только взялись силы, но он вскочил и принялся опоясываться, долго опоясываться невидимым мечом, рыча, словно лев. Опоясавшись, он крикнул: «Пошли!» — обернулся, но лев исчез.

Раскатистый смех прогремел над ним, и послышался голос: «Смотри!» Молния рассекла ночь и замерла, а под неподвижной молнией появились опоясанные стенами города, дома, улицы, площади, люди, а вокруг — поля, горы и море: справа — Вавилон, слева — Иерусалим и Александрия, а за морем — Рим. И снова раздается голос: «Смотри!»

Иисус поднял глаза вверх: некий ангел, с желтыми крыльями, рухнул с неба вниз головой. Плач раздался в четырех царствах, люди воздели руки к небу, и руки их отвалились, изъеденные проказой. Они раскрыли рты, чтобы крикнуть: «Помогите!» — но губы их отвалились, изъеденные проказой. Всюду на улицах валялись руки, носы и губы.

Когда же Иисус воздел руки, чтобы воззвать к Богу: «Смилуйся! Сжалься над людьми!» — второй ангел, с пестрыми крыльями, с колокольчиками на ногах и на шее, рухнул с неба вниз головой, и в то же мгновение по всей земле раздался смех и хохот, прокаженные пустились бежать, безумие охватило их, и все, что еще оставалось у них от тела, сотрясалось от смеха.

Иисус зажал уши, чтобы не слышать. Дрожь охватила его. И тогда третий ангел, с алыми крыльями, рухнул с неба звездой. Забили четыре фонтана огня, четырьмя колоннами поднимался дым, звезды потускнели. Подул легкий ветерок, и дым улегся. Иисус глянул и увидел, что четыре царства обратились в четыре горсти пепла.

И снова раздался голос: «Вот царства земные, которыми ты собирался завладеть, несчастный! Это были три моих любимых ангела — Проказа, Безумие, Пламя. Пришел День Господень, Мой День!» Голос отгремел, и молния исчезла.

Заря застала Иисуса скатившимся с камня, уткнувшимся лицом в песок. Видно, он долго рыдал ночью, потому как глаза его были воспалены и жгли. Он огляделся вокруг. Может быть, эта бескрайняя пустыня и впрямь была его душой? Песок двигался, оживал. Послышались пронзительные голоса, смех, насмешки, плач. Маленькие зверьки, похожие на зайцев, белок, куниц, приближались к нему прыжками, а глаза у них были красными, словно рубины…

«Безумие идет, — подумал он. — Безумие идет поглотить меня…»

Он закричал, зверьки исчезли, и некий ангел, с полумесяцем, свисающим с шеи, с радостной звездой между бровями, взгромоздился перед ним, распахнув зеленые крылья.

— Архангел! — прошептал, обращаясь к нему, Иисус и прикрыл ладонью глаза, чтобы не ослепнуть.

Ангел сложил крылья и улыбнулся.

— Не узнаешь меня? Не помнишь?

— Нет! Нет! Кто ты? Отойди чуть подальше, архангел, — мне трудно смотреть.

— Помнишь, когда ты был малым дитем и не умел еще ходить, держась то за дверь, то за материнский подол, чтобы не упасть, ты кричал, громко кричал в мыслях своих: «Боже мой, и меня сделай Богом! Боже мой, и меня сделай Богом! Боже мой, и меня сделай Богом!»

— Не напоминай о бесстыжем богохульстве! Да, я помню!

— Я — тот голос, звучавший внутри тебя. Это я кричал. Я кричу и теперь, но ты делаешь вид, будто не слышишь, потому что боишься. Но хочешь не хочешь, ты услышишь меня, пришел час. Я избрал тебя еще до твоего рождения. Изо всех людей — тебя. Я тружусь и свечу внутри тебя, не позволяя тебе скатиться до малых добродетелей, до малых радостей, до малого счастья. И вот теперь в эту пустыню, куда я привел тебя, явилась женщина, и я изгнал ее, явились царства, и я изгнал их. Я изгнал их, не ты. Я храню тебя для дел неизмеримо более великих, неизмеримо более трудных.

— Более великих, более трудных?

— Чего ты желал, когда кричал, будучи ребенком? Стать Богом. Ты станешь Им!

— Я? Я?

— Не будь малодушным, не вопи. Ты станешь Им. Уже стал. Как ты думаешь, какие слова обронил над тобой дикий голубь на Иордане?

— Говори! Говори!

— Ты Сын Мой, единственный Сын Мой! — вот весть, принесенная тебе диким голубем. Не дикий голубь был это, но архангел Гавриил. Радуйся же, Сыне, единственный Сыне Божий!

Два крыла взметнулись в груди Иисуса, и почувствовал он, как жжет его между бровей большая бунтарская утренняя звезда, и некий глас раздался внутри него: «Я не человек, не ангел, не раб Твой, я — Сын Твой, Адонаи. Я сяду на престоле Твоем судить живых и мертвых и буду держать, играючи, в деснице моей шар — мир земной. Уступи мне место!»

Громкий смех раздался в воздухе. Иисус встрепенулся. Ангел исчез. Тогда он издал душераздирающий вопль:

— Люцифер!

И рухнул лицом в песок.

— Итак, до встречи, — раздался насмешливый голос. — До скорой встречи!

— Никогда! — прорычал Иисус, уткнувшись лицом в песок. — Никогда, Сатана!

— До встречи, — повторил голос. — В эту же Пасху! Несчастный!

Иисус зарыдал. Крупными, горячими каплями падали слезы в песок. Он снова и снова умывался слезами, и душа его очищалась. Так продолжалось много часов.

Под вечер подул свежий ветерок, солнце стало ласковым, далекие горы порозовели. И тогда прозвучал милосердный приказ, и незримая длань коснулась плеча его:

— Встань! Пришел День Господень. Поспеши с вестью к людям: «Я иду!»