Во втором часу ночи меня разбудил телефонный звонок. Посреди ночи такой всегда неистов. Воспринимается так, будто некто, схватив арматуру, крушит весь окружающий мир. И я как представитель цивилизации должен это пресечь. Поэтому я встал с кровати, вышел в гостиную и поднял трубку.

Низкий мужской голос сообщил, что некая женщина навеки покинула этот мир. Обладатель голоса – ее муж. По крайней мере, так он назвался. И сказал, что жена покончила с собой в прошлую среду. Затем добавил:

– Вот я и подумал, нужно сообщить… так или иначе. – Так или иначе. Я не услышал в его голосе ни капли сожаления. Будто он зачитывал текст телеграммы: между словами почти нет интервалов. Чистое уведомление. Голые, без прикрас, факты. Точка.

Что я ему ответил? Что-то, конечно, говорил, но теперь уже не припомню. Затем повисла тишина – с чем ее сравнить? Представьте посреди дороги глубокую яму, и с обеих сторон двое всматриваются в ее глубь. После нее муж, не проронив ни слова, повесил трубку, будто заботливо опустил на пол хрупкую вазу. А я, как был в белой майке и синих трусах, так и остался стоять, бессмысленно сжимая свою.

Откуда он знал обо мне? Понятия не имею. Может, она называла мое имя, рассказывая о своих бывших парнях? Зачем? К тому же как он узнал мой номер? (При том, что в справочнике его нет.) И вообще начнем с того, почему именно я? Зачем ее мужу потребовалось звонить мне, чтобы сообщить о ее кончине? Ни за что не поверю, что она попросила его об этом в своей прощальной записке. Мы с нею встречались очень давно. Расставшись, не виделись ни разу. И даже не созванивались.

Но это ладно. Вся беда в том, что он ровным счетом ничего не объяснил. Просто подумал, что необходимо сообщить мне о самоубийстве жены. И каким-то образом узнал номер телефона. При этом он посчитал, будто прочие подробности меня не касаются. Судя по всему, намеренно замышлял, чтобы я оказался в подвешенном состоянии между ведением и неведением. Интересно, зачем? Неужели хотел заставить меня задуматься?

Например, о чем?

Я не знаю. А количество знаков вопроса тем временем растет. Как у ребенка, который прикладывает в тетрадке резиновую печать, сравнивая оттиски.

Поэтому я не знаю, ни почему она покончила с собой, ни каким способом оборвала свою жизнь? При всем желании выяснить это невозможно: я не знал, где она жила, более того – даже не знал о ее замужестве. Естественно, не знаю ее фамилию по мужу (а тот, позвонив, не представился). Как долго она была замужем? Был ли у нее ребенок (или дети)?

Но все, что сообщил ее муж, я принял за чистую монету. Усомниться в его словах у меня желания не возникло. Расставшись со мной, она продолжала жить в этом мире, в кого-то (наверняка) влюбилась, вышла замуж, а в прошлую среду по какой-то причине неизвестным мне способом лишила себя жизни. Так или иначе. Нотки в голосе мужа не оставляли сомнения: его устами говорили из мира мертвецов. И в ночной тиши я смог различить доносившиеся оттуда отзвуки и даже увидеть натянутую струну, ее пронзительный блеск. В этом смысле, намеренно или нет – не важно, звонок во втором часу ночи был для него правильным выбором. В час дня у него, пожалуй, ничего бы не вышло.

К тому времени, когда я наконец положил трубку и вернулся в постель, проснулась моя жена.

– Что за звонок? Кто-то умер? – поинтересовалась она.

– Никто не умер. Просто ошиблись номером, – ответил я насколько можно сонливо и вяло.

Впрочем, она вряд ли поверила. Ведь и в мой голос наверняка прокрался дух мертвеца. Смятение, которое привносит новоусопший, весьма и весьма заразно. Став мелкой дрожью, оно передается по телефонному проводу, чтобы преобразоваться в слова и потрясти ими весь свет. Однако жена больше ничего не сказала. В кромешной темноте мы улеглись по своим кроватям и, прислушиваясь к тишине, размышляли каждый о своем.

Таким образом, та женщина стала третьей из моих бывших подружек, кто выбрал самоубийство. Если подумать – хотя лучше об этом не думать, – уж очень высока такая смертность, к тому же подружек у меня было не так-то и много. Не укладывается в голове, и я совершенно не могу понять, почему они, молодые, одна за другой обрывали свою жизнь, зачем им потребовалось так поступить. Хорошо, если не по моей вине. Хорошо, если я к этому никак не причастен. И хорошо, если они не видели во мне свидетеля или регистратора. Видит бог, я думаю так от всего сердца. К тому же, как бы лучше выразиться… она – эта третья (без имени как-то нехорошо, поэтому назовем ее, скажем, Эм) – никак не была склонна к суициду. Что уж там, с Эм не сводили глаз самые отважные матросы со всего света.

Какой она была, эта Эм, когда и где мы познакомились, что делали – таких подробностей я здесь позволить себе не могу. Простите меня, но если поведать все в деталях, казусов не избежать, а это наверняка добавит хлопот (пока еще) здравствующим посторонним людям. Поэтому я могу лишь сказать: когда-то давно у нас с ней были очень тесные отношения, но в какой-то момент мы по ряду причин расстались.

По правде говоря, у меня такое чувство, словно мы повстречались, когда мне было четырнадцать. Конечно, это не так, но, по крайней мере, в рассказе я так и оставлю. Мы познакомились в школьном классе, когда мне было четырнадцать. Помнится, шел урок биологии, и мы проходили аммонитов, латимерий или что-то вроде того. Она села рядом со мной за парту. Я как раз забыл свой ластик и спросил, нет ли у нее второго. Она разрезала свой на две части и протянула мне половину. Приветливо улыбнулась. И я влюбился в нее – буквально с первого взгляда. Она была самой красивой девчонкой среди всех, кого я видел. Во всяком случае, тогда я так считал. Такой я и хочу ее запомнить. Вот и выходит, что мы познакомились прямо на уроке, на глазах и при немом согласии всяких аммонитов и латимерий. Если задуматься, многие явления зачастую складываются просто и незатейливо.

Итак, мне четырнадцать, здоров, как бык; при первых порывах западного ветра меня одолевает эрекция. Что поделать, такой возраст. Вот только Эм меня не возбуждала. Потому что превосходила все западные ветры. Да что там западные – она была так прекрасна, что смиряла любые ветры, с какой бы стороны те ни подули. Ну кто, скажите на милость, мог позволить себе твердость в паху перед такой безупречной девчонкой? Я впервые встретил ту, кто мог на меня так повлиять.

Я чувствую – то была наша первая встреча с Эм. На самом деле было не так, но если это предположить, все встанет на свои места. Мне четырнадцать, ровно сколько же и ей. Как ни верти, самый подходящий возраст для нашей неожиданной встречи. Признаться, мы должны были встретиться именно так.

Однако Эм вскоре незаметно пропала. Знать бы еще, куда? Иными словами, я потерял ее из виду. Что-то случилось, и пока я на миг отвернулся, ее как не бывало. Казалось, вот только что стояла рядом, глядь – а ее уже нет. Кто знает, может, ее соблазнил плутоватый матрос и отвез в Марсель или на Берег Слоновой Кости. Мое отчаяние – глубже любого из морей, какие они пересекли. Глубже толщ вод, где скрываются архитеутисы, морские драконы. Я начинаю тихо ненавидеть себя как личность. И перестаю чему-либо верить. Что же это такое? Ведь я ее так любил, так о ней заботился, и она так была мне нужна! Почему же я ее проглядел?

Иначе говоря, Эм с тех пор – повсюду, может повстречаться где угодно. Она – частичка разных мест, разных времен, разных людей. Я это знаю. Я положил половинку ластика в целлофановый пакет и бережно носил с собой. Как будто некий амулет. Как будто компас. А сам верил: раз ластик лежит в кармане, когда-нибудь я разыщу Эм в каком-нибудь уголке света. Она поддалась на сладкие речи прожженного матроса, ее обманом посадили на большой пароход и увезли в далекую страну. Потому что она была человеком, который стремится всегда во что-нибудь верить. Была человеком, способным без колебания разделить новый ластик на две части, чтобы поделиться половиной.

В разных местах я обращался к разным людям, стараясь по крупицам собрать о ней хоть что-то. Но, увы, сколько их ни собирай, они так и останутся крупицами. Ее существо постоянно ускользает, как мираж. А линия горизонта – бесконечна. Как на суше, так и на воде. И я, торопливо двигаясь к горизонту, пытаюсь нагнать его. До Бомбея, до Кейптауна, до Рейкьявика и, наконец, до Багам. Я заезжаю во все портовые города. Но когда я туда добираюсь, ее уже и след простыл. Лишь остается слабый запах ее тепла в скомканной постели. Со спинки стула свисает забытый платок со спиральным рисунком – такой она носила прежде. На столе лежит раскрытой недочитанная книга. В умывальной комнате досыхают чулки. А ее самой уже нет. Расторопные матросы со всего света, почуяв меня, спешно ее увозят, чтобы перепрятать в другом надежном месте. Конечно, мне уже не четырнадцать. Я возмужал, загорел, вместо пуха на щеках пробилась густая щетина. С ходу отличаю метафору от сравнения. Но в чем-то так и остался четырнадцатилетним. И я четырнадцатилетний – нетленная часть нынешнего меня – терпеливо жду, когда ласковый западный ветер погладит мой невинный пенис. Там, откуда подует западный ветер, непременно должна быть Эм.

Вот чем была для меня Эм.

Женщина, требующая жизненного простора.

Но все же не способная оборвать свою жизнь.

Что я хочу всем этим сказать? Толком не знаю сам. Наверное – открыть неподлинную суть. Однако открывать неподлинную суть – все равно что назначить с кем-то встречу на обратной стороне Луны. Кромешная тьма, никаких ориентиров, к тому же слишком просторно. Я хочу сказать, Эм – та женщина, в которую следовало влюбиться в мои четырнадцать лет. Увы, это произошло намного позже. И ей (к сожалению) тоже было уже не четырнадцать. Мы просто ошиблись в сроках для знакомства. Как перепутывают день условленной встречи. Место и время совпали, а дата – нет.

Однако и в Эм продолжала жить девочка-подросток – оставалась в ней целиком, а отнюдь не частично. Если приглядеться внимательно, я замечал краем глаза облик этой девочки, блуждающей внутри Эм. Когда мы бывали близки, она прямо в моих объятиях превращалась то в дряхлую старуху, то в невинную девочку – так она всегда развлекалась, и нравилась мне такой больше всего. В одну из наших невинных минут я изо всей силы прижал к себе Эм, и ей стало больно. Пожалуй, я перестарался. Но по-иному не мог. Я не хотел никому ее отдавать.

Но, разумеется, пришло время лишиться ее повторно. Еще бы – матросы всего света охотятся за ней, ходят за нею по пятам. Защитить ее в одиночку мне не по силам. Ведь я не могу не спускать с нее глаз. Иногда мне требуется спать, ходить в туалет, чистить ванну, резать репчатый лук, удалять плодоножки у стручков фасоли. Требуется проверять давление в колесах. Так мы и расстались. Точнее, она покинула меня. Несомненно, за этим кроется тень матроса. Тень эта обособленна, самодисциплинированна и очень плотна, что позволяет ей легко взбираться по стенам зданий. А ванна, репчатый лук, давление в шинах – не более чем осколки метафор, рассыпаемых тенью, будто чертежные кнопки.

Она ушла; и никто не знает, как я страдал в те дни, в какой глубокий омут погрузился. Да и откуда им знать? Я сам едва припоминаю. Как мне было тяжко, как ныло у меня в груди – придумал бы хоть кто-нибудь на свете прибор, способный быстро и точно измерить печаль. Получились бы результаты, которые можно сохранить. А если бы он еще был величиною с ладонь!.. Так думаю я каждый раз, когда проверяю давление в шинах.

И вот, в завершение всего она умерла. О чем я узнал из ночного звонка ее мужа. Я не знаю ни место, ни способ, ни цель, ни причину. Эм просто решилась, и рука ее не дрогнула. Она уходила из нашего реального мира (наверняка) очень тихо. И никакие матросы со всего света с их складными сладкими речами уже не спасут ее (как и не похитят тоже) из обители мертвых. Если прислушаться за полночь, наверняка и вы сможете расслышать, как вдалеке матросы поют свою поминальную песнь.

Мне кажется, с ее смертью я навеки потерял четырнадцатилетнего себя. Так из игры выводят номер бейсбольной команды – из моей жизни дочиста был устранен пласт «четырнадцать лет». Будто его упрятали в прочный сейф, заперли на мудреный замок и затопили на морском дне. Вряд ли дверцу сейфа откроют в ближайшие миллионы лет. Аммониты и латимерии – вот безмолвные охранники этого сейфа. Чудесный западный ветер полностью утих. А матросы всего света от чистого сердца оплакивают ее кончину. Антиматросы тоже.

Узнав о кончине Эм, я ощутил себя вторым одиноким мужчиной на свете. Самый одинокий – несомненно, ее муж. Это место я оставлю ему. Я не знаю, что он за человек. Сколько ему лет, чем занимается, а чем нет? Для меня он – совершенно чужой человек. Знаю только одно: у него низкий голос, но для меня это ровным счетом ничего не значит. Он матрос? Или он против матросов? Если второе, значит, мы с ним заодно. А если первое… я все равно ему сочувствую. И даже готов чем-нибудь помочь.

Но мне не следует сближаться с мужем моей прежней подруги. Имени его я не знаю, адреса – тоже. А может, он уже лишился и того, и другого? Ведь кто он? Самый одинокий мужчина на свете. На прогулке я сажусь на скамейку перед статуей единорога (которая стоит в парке, расположенном вдоль моего обычного маршрута). Глядя на холодящие струи фонтана, я думаю об этом человеке. И по-своему представляю, что значит быть самым одиноким мужчиной на свете. Что значит быть вторым одиноким мужчиной на свете, я уже знаю. А вот самым одиноким на свете – пока нет. Между вторым одиноким мужчиной на свете и самым одиноким мужчиной на свете – глубокая пропасть. Пожалуй. Причем не только глубокая, но и жутко широкая. Настолько, что из останков птиц, не долетевших с одного ее края до другого и упавших по пути, на дне пропасти сложилась высокая гора.

Однажды ты вдруг станешь «мужчинами без женщин». Этот день нагрянет к тебе внезапно, без малейшего предупреждения и подсказки, без предчувствия и внутреннего голоса, без стука, не откашлявшись. Поворачиваешь за угол и понимаешь, что ты уже там есть. А вернуться невозможно. Там, за поворотом, у тебя остался единственный для тебя мир. И в этом мире тебя будут называть «мужчины без женщин». В строгом множественном числе. Стать мужчинами без женщин. Как это мучительно и больно, понятно лишь мужчинам без женщин. Потерять чудесный западный ветер. Лишиться навеки (миллионы лет – близкий к вечности срок) четырнадцатилетия. Слушать, как далеко матросы нежно затягивают жалостную песнь. Лежать в потемках на морском дне в компании аммонитов и латимерий. Звонить чужим людям во втором часу ночи. Отвечать во втором часу ночи на чей-то звонок. Договариваться о встрече с незнакомцем в любом удобном месте на промежутке между ведением и неведением. Проверяя давление в шинах, окроплять скупой слезой сухой асфальт.

Как бы там ни было, перед статуей единорога я мысленно молюсь, чтобы у него хватило сил рано или поздно начать все сначала. Буду и дальше молиться, чтобы он, не забывая о самом важном – том, что мы называем словом «суть», – смог поскорее забыть все прочие побочные обстоятельства. Как было бы прекрасно, забудь он сам факт, что вообще что-либо забыл. Желаю ему этого от всей души. Разве это не важно, когда второй одинокий мужчина на свете переживает и молится за самого одинокого мужчину на свете (с которым даже не знаком)?

И все же – почему он собрался позвонить мне? Я его не осуждаю. Но если говорить по существу, мне по-прежнему интересно, откуда он узнал обо мне? За что мне такая любезность? Ответ наверняка прост. Эм рассказала мужу обо мне – что-то обо мне. Другое в голову не приходит. Что она про меня рассказала, можно только догадываться. Какая ценность, какой смысл был упоминать меня (специально) в разговоре (с мужем) о бывшем любовнике. Может, нечто важное, и оно связано с ее смертью? Мое существо каким-то образом бросает тень на ее смерть? Неужели она рассказала мужу, что у меня пенис красивой формы? Она часто разглядывала его, нежась на кровати в лучах вечернего солнца. Будто восхищаясь легендарным драгоценным камнем в индийской короне, она аккуратно опускала пенис на свою ладонь, приговаривая: «Какой он чудесный!» Откуда мне знать, говорила она всерьез или нет?

Неужели муж Эм позвонил мне поэтому? Во втором часу ночи выразить уважение форме моего пениса? Вряд ли. Такого быть не может. К тому же, как ни глянь, мой пенис – неприметный эрзац. Ничего особенного. Если подумать, в ее эстетическом взгляде еще тогда сквозила изрядная доля скепсиса. Что ни говори, а ее уникальная система ценностей заметно отличалась от прочих.

А может (мне остается лишь предполагать), она рассказала, как тогда в классе поделилась со мною ластиком. Ничего плохого или двусмысленного. Просто обычное легкое воспоминание из своей школьной поры. Однако нечего и говорить, муж приревновал. Пусть, скажем, Эм до сих пор переспала с двумя полными автобусами матросов, жгучую ревность мужа намного скорее распалит моя половинка ластика. Разве не так? Что ему два автобуса крепких матросов? Как бы то ни было, нам с Эм обоим по четырнадцать, а у меня к тому же от одного западного ветра твердеет в штанах. Поделиться с таким парнишкой половинкой нового ластика – само по себе происшествие. Все равно что отдать дюжину старых сараев на милость огромному торнадо.

С тех пор каждый раз, поравнявшись со статуей единорога, я присаживаюсь на лавку и размышляю о мужчинах без женщин. Почему в том месте? Почему единорог? Пожалуй, он один из них – мужчин без женщин. Еще бы, до сих пор мне ни разу не приходилось видеть их парой. Он – не кто иной, как он – всегда один, стоит, задрав свой острый рог к небу. Пожалуй, нам следует сделать его представителем мужчин без женщин, символом нашего бремени одиночества. Прикрепив значок в форме единорога на лацканы и шляпы, нам следует пройти медленным маршем по улицам мира. Без музыки, без флагов, без конфетти. Пожалуй (я, пожалуй, злоупотребляю этим словом: «пожалуй»).

Стать мужчинами без женщин очень просто. Достаточно крепко любить женщину, и чтобы потом она куда-то исчезла. В большинстве случаев (как вы это прекрасно знаете) их выкрадывают коварные матросы. Они заговаривают девчонкам зубы и быстро увозят их в Марсель или на Берег Слоновой Кости. И мы ничего не можем с этим поделать. А может, они обрывают свои жизни и без связи с матросами. С этим тоже поделать мы ничего не можем. Не только мы – даже матросы.

Так или иначе, примерно так ты становишься мужчинами без женщин. Р-раз – и готово! И тут же твое тело начинает пропитываться красками одиночества. Как пятна от красного вина на светлом ковре. Каким богатым опытом домоводства ты б ни обладал, вывести это пятно будет очень непросто. Пожалуй, со временем оно немного выцветет, но само пятно так и останется там вплоть до твоей кончины. У него есть своя компетенция, а временами – даже официальное право голоса в качестве пятна. И тебе не остается ничего другого – лишь проводить свою жизнь, созерцая его изрезанные контуры и плавную смену его цвета.

На свете множество звуков, и каждый слышится по-разному. У всех по-разному сохнет в горле, растут волосы. Даже в «Старбаксе» каждый работник обслуживает по-своему. Соло Клиффорда Брауна тоже звучит по-другому. Двери в метро открываются иначе. И расстояние, если идти пешком от Омотэ-сандо до Первого квартала Аояма, будет совсем другим. И даже если тебе посчастливится встретить новую женщину, какой бы прекрасной она ни была… нет, не так – чем красивее она будет, тем сильнее ты с самого первого мига встречи начнешь думать о том, что ее потеряешь. А мистическая тень матросов, иностранные слова, которые они произносят (по-гречески, по-эстонски или по-тагальски), не оставят тебя в покое. Тебя вынудят запомнить названия всех экзотических портов мира. Почему? Потому что ты уже знаешь, каково мужчинам без женщин. Ты – светлый персидский ковер, а одиночество – пятна от не пролившегося бордо. Вот так одиночество доставляется из Франции, а боль душевных ран привносится с Ближнего Востока. Для мужчин без женщин мир – огромная толчея, точь-в-точь как на обратной стороне Луны.

Мы встречались с Эм около двух лет. Срок не так уж и велик. Но то были важные два года. Можно сказать, всего два года. А можно – на протяжении долгих двух лет. Все зависит от того, как посмотреть. Встречались – это громко сказано. От силы два-три раза в месяц. У нее были свои причины, у меня – свои. И, к сожалению, в то время нам уже было не по четырнадцать. Все эти мелкие обстоятельства, в конечном итоге, нас и погубили. Пока я пытался покрепче прижать ее к себе, плотная мрачная тень матроса сеяла острые кнопки метафор.

Я и теперь прекрасно помню, что Эм любила «музыку для лифта». Это определенный стиль музыки, хорошо подходящий для поездки в лифте. Перси Фейт, Мантовани, Раймон Лефевр, Фрэнк Чэксфилд, Фрэнсис Лей, «Оркестр 101 струна», Поль Мориа, Билли Вон. Она фатально любила эту (как я ее называю – беззубую) музыку. Плавная, бесконечная струнная группа, приятно вступающие деревянные духовые, засурдиненные медные духовые, нежно ласкающие душу звуки арфы. Никогда не разваливается чарующая мелодия, гармония сладкая, будто сахарная вата, запись с хорошо различимым эхосигналом.

Я, когда ездил в машине один, слушал рок или блюз. «Derek and the Dominoes», Отис Реддинг, «The Doors». Но Эм ни за что не позволяла мне ставить такое. Приносила бумажный пакет с очередной дюжиной лифтовых кассет и слушала их от начала одной стороны и до конца другой. Мы бесцельно ездили на машине в разные места, и она, погрузившись в кресло, тихо шевелила губами в такт мелодии Фрэнсиса Лея из «13 jours en France». Прекрасными, сексуальными губами, слегка подведенными помадой. Иногда мне казалось, что у нее этих кассет десять тысяч. Еще у нее были прямо-таки энциклопедические знания о такой вот невинной музыке со всего мира, так что она вполне могла открыть «Музей лифтовой музыки».

Во время секса, разумеется, тоже всегда играли мелодии этого жанра. Интересно, сколько раз застала нас в объятьях «Летом на даче», самая популярная аранжировка Перси Фейта? Стыдно признаться, но и теперь, когда я слышу эту мелодию, сексуально возбуждаюсь. Дыхание нарушается, лицо пылает. Хоть по всему свету ищи, пожалуй, никто, кроме меня, не начинает возбуждаться при первых тактах «Летом на даче». Хотя нет, может, ее муж тоже. Так что придержу местечко и для него. И поправлюсь: хоть по всему свету ищи, пожалуй, только два человека (включая меня) станут возбуждаться от мелодии к кинофильму «Летом на даче». Так будет лучше.

Пространство.

– Я вот какую музыку люблю, – как-то раз сказала Эм. – Ну, в смысле, если говорить о просторе.

– О просторе?

– Когда слушаешь такую музыку, начинает казаться, что находишься в широком-широком пространстве, где нет ничего. Там и вправду очень просторно и нет никаких перегородок. Ни стен, ни потолка. И там мне можно ни о чем не думать, ничего не говорить, ничего не делать. А просто находиться там, просто закрыть глаза и довериться звукам красивых струнных. Нет ни головной боли, ни озноба, ни месячных, ни овуляции. Там все просто красиво, спокойно и не застойно. Чего лучше можно себе еще пожелать?

– Как будто в раю.

– Да, – сказала Эм. – Думаю, там тоже играют фоновую музыку Перси Фейта. Можешь еще погладить меня по спине?

– Конечно, – ответил я.

– Ты гладишь спину очень приятно.

Мы с Хенри Манчини – так, чтобы она не заметила, переглянулись, обменявшись легчайшими улыбками в уголках губ.

Я, конечно, лишился и музыки лифтов. И думаю так каждый раз, когда запускаю двигатель своей машины. Но при этом на красном свете никто не распахнет внезапно дверцу, и не подсядет на соседнее сиденье, и, не глядя на меня, не вставит в магнитофон кассету с мелодиями из «13 jours en France». Иногда мне снится даже такое. Но этого, конечно, не произойдет. Хотя бы потому, что в машине больше нет магнитофона.

Теперь я слушаю в машине музыку с «iPod»-а через кабель USB. Среди записей нет Фрэнсиса Ле или «Оркестра 101 струны». Зато есть «Gorillas» и «Black Eyed Peas».

Вот что значит потерять женщину. А иногда утрата одной женщины становится потерей всей женской половины. И вот так мы становимся мужчинами без женщин. А вместе с тем теряем и Перси Фейта, и Фрэнсиса Лея, и «Оркестр 101 струны». Теряем аммонитов и латимерий. И, конечно, не остается ее чарующей спины. Той самой, которую я усердно гладил ладонями под мягкий ритм на три такта, слушая «Moon River» Хенри Манчини. «Мой черничный друг… ждет за поворотом реки…» Однако все это куда-то исчезает. Остается лишь кусок старого ластика да отголоски далекой элегии матросов. Ну и, конечно же, единорог, одиноко задравший свой рог к небу. Сбоку от фонтана.

Хорошо, если Эм сейчас в раю – или похожем на то месте – слушает мелодию из «13 jours en France». Хорошо, если она нежно укутана музыкой без края и границ. Хорошо, если там нет «Jefferson Airplane» (надеюсь, бог не до такой степени жесток). И хорошо, если она под звуки скрипичных пиццикато из «13 jours en France» хоть иногда вспоминает обо мне. Однако что-то я разошелся. Просто хочется пожелать, чтобы Эм жилось там (без меня) счастливо и спокойно, под звуки вечно неувядающей музыки из лифта.

И я, как один из мужчин без женщин, молюсь за нее от всей души. Ничего другого мне больше не остается. Пока что. Пожалуй.