Глава 3. Эволюция жизни

Идеи Чарльза Дарвина формировались не в вакууме. Нет ничего удивительного в том, что параллельно с погружением в мир науки он глубоко проникался философскими проблемами Просвещения. Идея развития буквально носилась в воздухе. Дарвин читал поэму деда, написанную в подражание Лукрецию. Он писал из Кембриджа: «Мое учение состоит из Локка и Адама Смита», упоминая двух главных философов, придерживавшихся «восходящей» теории развития идей. Возможно, он читал именно «Теорию нравственных чувств» Адама Смита, поскольку в университетских кругах она была популярнее «Исследования о природе и причинах богатства народов». Известно, что после возвращения из путешествия на «Бигле» осенью 1838 г. Дарвин читал составленную Дуголдом Стюартом биографию Адама Смита, из которой почерпнул идеи о конкуренции и развивающемся порядке. В это же время он читал или перечитывал эссе политического экономиста Роберта Мальтуса о популяциях и был поражен идеей о борьбе за существование, в ходе которой кто-то побеждает, а кто-то оказывается побежденным. Это натолкнуло его на мысль о естественном отборе. Дарвин был дружен с Гарриет Мартино – отчаянным радикалом, боровшимся за отмену рабства и воплощение «изумительных» идей Адама Смита о свободной торговле. Мартино была доверенным лицом Мальтуса. Через Уэджвудов – родственников матери (а затем и будущей жены) – Дарвин вошел в круг людей, имевших радикальные взгляды на экономическое и религиозное развитие общества, и познакомился с такими людьми, как член парламента и философ Джеймс Макинтош. Эволюционный биолог Стивен Джей Гулд однажды смело заявил, что естественный отбор «можно рассматривать как отдаленную аналогию с… невмешательством в экономику в теории Адама Смита». Как считал Гулд, в обоих случаях равновесие и порядок возникают из действий отдельных индивидов, а не за счет внешнего контроля или божественного вмешательства. Удивительно, что марксист Гулд верил в эту философию – в биологии, но не в экономике: «Забавно, что система невмешательства в экономику не работает собственно в экономике, поскольку ведет к олигополии и революции».

Короче говоря, идеи Чарльза Дарвина эволюционировали из идей об эволюции человеческого общества, чрезвычайно популярных в Великобритании начала XIX в. Общая теория эволюции появилась раньше теории биологической эволюции. И тем не менее, чтобы объяснить людям ненаправленный характер изменений в природе, Дарвину пришлось преодолеть одно чрезвычайно серьезное препятствие. Это препятствие – идея разумного замысла, выдвинутая, в частности, Уильямом Пейли.

В последней из своих книг, опубликованной в 1802 г., теолог Уильям Пейли утверждал, что биологические существа созданы по определенному плану и для определенной цели. Этот, несомненно, незаурядный человек сформулировал один из блестящих тезисов концепции разумного замысла. Он представил себе, что, проходя через пустошь, споткнулся о камень. А что было бы, если бы это был не камень, а часы? Он подобрал бы часы и пришел к заключению, что они сделаны человеком: «Где-то и когда-то должен был существовать мастер, создавший [часы] для той цели, для которой мы используем их сегодня, который понимал их устройство и спланировал их конструкцию». Если часы создал часовщик, как же возможно, что сложное и полное предназначения живое существо создано без участия создателя? «Все признаки изобретательности, все проявления замысла, которые есть в часах, есть и в работе живой природы; разница в том, что природа больше, значительнее в такой степени, что превосходит все возможные расчеты».

Данный аргумент Пейли в защиту разумного замысла не нов. Это пример приложения логики Ньютона к биологии. На самом деле, это версия одного из пяти доказательств существования Бога, выдвинутых за 600 лет до этого Фомой Аквинским: «То, что лишено познавательной способности, может стремиться к цели только в том случае, если оно направляемо кем-то познающим и мыслящим». А в 1690 г. даже Джон Локк, глашатай идеи здравого смысла, переформулировал ту же самую мысль как абсолютно рациональную и неопровержимую. Локк заключил, что «невозможно представить себе, что неразумная материя может породить думающее, разумное существо, как ничто не может породить материю». Сначала возник разум, а затем уже материя. Как заметил Дэниел Деннет, Локк эмпирическим, светским и почти математическим образом закрепил идею о божественном происхождении материи.

Первым человеком, покусившимся на этот удобный тезис, был Дэвид Юм. В известном пассаже из «Диалогов о естественной религии» (опубликованных после смерти Юма в 1779 г.) воображаемый персонаж Юма Клеант красноречиво и уверенно отстаивает идею замысла:

«Окиньте взором мир, рассмотрите его в целом и по частям: вы увидите, что он представляет собой не что иное, как единую громадную машину, состоящую из бесконечного числа меньших машин… Все эти разнообразные машины и даже самые мельчайшие их части приспособлены друг к другу с такой точностью, которая приводит в восхищение всех, кто когда-либо созерцал их. Удивительное приспособление средств к целям, обнаруживаемое во всей природе, в точности сходно с продуктами человеческой изобретательности, человеческих замыслов, человеческой мысли, мудрости, человеческого разума, хотя и значительно превосходит их. Но коль скоро действия сходны, то по всем правилам аналогии мы приходим к выводу, что сходны также и причины…»

Как замечает Деннет, это строгое логическое заключение: если есть создание, должен быть создатель, как если есть дым, должен быть огонь.

Однако воображаемый оппонент деиста Клеанта Филон блестяще разбивает эту логику. Сначала он ставит вопрос о том, кто же создал создателя: «Что за удовлетворение в этом бесконечном движении?» А затем указывает на цикличность данного аргумента: совершенство Бога объясняет замысел мира, который доказывает совершенство Бога. Но откуда мы знаем, что Бог совершенен? Не был ли он «примитивным ремесленником, подражавшим другим» и проложившим свой путь «после бесчисленных попыток, ошибок, исправлений, размышлений и споров»? И не может ли то же самое доказательство свидетельствовать, что Бог не один, а что их множество, или что это «совершенно антропоморфное существо» в форме человека, животного, или дерева, или «паука, соткавшего весь этот сложный мир из своих внутренностей»?

Сам Юм наслаждался этим диалогом. Вторя эпикурейцам, он обращал внимание на все дыры в логике естественной теологии. Истинный верующий, замечает Филон, найдет «великое и неизмеримое, поскольку непостижимое, различие между человеческим и божественным разумом», так что сравнивать божество с ремесленником – идолопоклонство и богохульство. Напротив, атеист счастлив будет обнаружить предназначение природы, но объяснит ее каким-то другим путем, нежели божественным замыслом, – как и сделал в конечном итоге Чарльз Дарвин.

Короче говоря, Юм, как и Вольтер, мало верил в божественный замысел. К концу диалога альтер эго Юма Филон благополучно разбил доказательства существования разумного замысла. И все же Юм, следивший за этим процессом, внезапно остановил натиск и позволил противнику покинуть поле битвы живым. Одно из самых серьезных разочарований во всей философии – то, что Филон вдруг соглашается с Клеантом, провозглашая, что, если мы не хотим называть высшее существо Богом, «придется называть его Разумом или Мыслью». Вот оно – отклонение Юма. Или нет? Энтони Готтлиб считает, что при внимательном прочтении понимаешь, что Юм, не желая беспокоить людей строгих и набожных даже после собственной смерти, тонко намекал, что разум может быть материален.

Деннет полагал, что «нервный срыв» Юма нельзя объяснить страхом перед обвинением в атеизме. Юм сделал так, чтобы его книгу опубликовали после его смерти. В конце жизни абсолютный скептицизм не позволил ему полностью утвердиться на материалистической позиции. Но до появления трудов Дарвина он просто не видел механизма превращений материи.

В этот-то оставленный Юмом пробел и протиснулся Уильям Пейли. Филон использовал метафору, сказав, что «кусочки железа… никогда не расположатся так, чтобы образовать часы». Зная о возражениях Филона, Пейли все же использует тот же образ. Дело не в том, что часы состоят из множества элементов, почти совершенны по своей конструкции или непостижимы. Нет, все эти аргументы могли быть обращены к предыдущему поколению физиков, и Юм на них ответил. Дело в том, что они, совершенно очевидно, созданы для выполнения какой-то задачи – не в этом конкретном случае, но когда-то раз и навсегда в исходном прототипе. Пейли использовал и другую метафору: «Предназначение глаза для зрения доказывается точно тем же способом, что и предназначение телескопа для помощи глазу». Он подчеркивал, что глаза животных, обитающих в воде, имеют более выпуклую поверхность, чем глаза наземных животных, что объясняется разными показателями преломления света в двух средах: органы адаптированы к законам природы, а не наоборот.

Но если Бог всемогущ, зачем вообще он создавал глаза? Почему просто не снабдил животных волшебным даром зрения безо всяких глаз? У Пейли был ответ. Бог мог бы обеспечить функции «без использования инструментов или устройств, но именно в создании инструментов, в выборе и адаптации устройств виден творческий разум». Богу нравилось работать в рамках физических законов, так что нам должно нравиться их изучать. Современные апологеты Пейли соглашаются с тем, что открытие эволюции под действием естественного отбора не противоречит существованию Бога. Бог придумал мир, чтобы порадовать нас его открытием.

Итак, аргумент Пейли сводится к следующему: чем больше спонтанных механизмов вы обнаруживаете в живой природе, тем больше вы убеждаетесь в том, что за ними стоит разумный замысел. Сталкиваясь с таким логическим приемом, я вспоминаю одного из персонажей Джона Клиза из фильма «Житие Брайана», созданного комик-группой «Монти Пайтон». Когда Брайан отрицал, что он Мессия, этот персонаж возражал: «Только истинный Мессия отрицает свое божественное происхождение».

Примерно через шесть десятилетий после выхода книги Пейли Чарльз Дарвин составил полный и разрушительный ответ. По кирпичику, используя «восходящий» способ мышления, сложившийся в годы обучения в Университете Эдинбурга, на основе собранной во время кругосветного путешествия коллекции образцов живой и неживой материи и в результате долгого и тщательного наблюдения и анализа Дарвин сформулировал удивительную теорию. В результате различий в воспроизведении конкурирующих существ возникают сложные функциональные структуры – без какого-либо предварительного плана. Так родилась одна из самых «едких» философских концепций. В книге «Опасная идея Дарвина» Дэниел Деннет сравнивал дарвинизм с универсальной кислотой, разъедающей любой сосуд, в который ее помещают. «Креационисты, столь ожесточенно выступающие против дарвинизма, правы в одном: опасная идея Дарвина гораздо глубже прорезает источник наших самых устойчивых убеждений, чем могут предположить многие ее апологеты».

Красота дарвиновского объяснения заключается в том, что естественный отбор обладает гораздо большей силой, чем любой создатель. Будущее ему неведомо, но у него неограниченный доступ к информации о прошлом. Говоря словами эволюционных психологов Леды Космидес и Джона Туби, естественный отбор отслеживает «результаты альтернативных изменений, возникающих в реальном мире среди миллионов индивидов на протяжении тысяч поколений, и оценивает их по статистическому распределению последствий». По этой причине он «знает» все о том, что происходило в недавнем прошлом. Он обозревает побочные и локальные результаты и не пользуется догадками, умозаключениями или моделями: он основан на статистических результатах реальной жизни существ в их реальном окружении.

Одно из самых дальновидных заключений по поводу теории Дарвина было сделано одним из его самых ожесточенных критиков. В 1867 г. человек по имени Роберт Маккензи Беверли написал то, что, по его мнению, должно было в пух и прах разбить идею естественного отбора. Он указывал, что абсолютное незнание – это ремесленник, пытающийся занять место абсолютного разума в деле созидания мира. Однако (и тут Беверли в ярости переходит на заглавные буквы) «ЧТОБЫ СОЗДАТЬ СОВЕРШЕННУЮ И ПРЕКРАСНУЮ МАШИНУ, НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО ЗНАТЬ, КАК ЕЕ ДЕЛАТЬ». «Именно так!» – восклицал в ответ Дэниел Деннет, которому эта фраза, очевидно, очень приглянулась. Именно в этом и заключается суть дарвиновской теории: прекрасные и сложные организмы могут быть созданы без того, чтобы кто-то знал, как их сделать. Через 100 лет экономист Леонард Рид в книге «Я, карандаш» писал, что то же самое можно сказать и о технологии. Чтобы создать совершенную и прекрасную машину, не обязательно знать, как ее делать. Среди несметного множества людей, усилиями которых создается карандаш, от шахтеров и лесорубов до рабочих и инженеров на конвейере, не говоря уже о тех, кто растит кофе, который пьют эти люди, нет ни одного человека, знающего, как сделать карандаш от начала и до конца. Это знание хранится в облаке, между головами, а не в мозге каждого конкретного человека. Это одна из причин, почему технология тоже эволюционирует (мы поговорим об этом позже).

Опасность идеи Чарльза Дарвина заключалась в том, что она полностью изъяла из биологии понятие разумного замысла и заменила его механизмом, создающим «организованную сложность… из первозданной простоты» (как выразился Ричард Докинз). Структура и функция изменяются малюсенькими шагами, и изменения эти не преследуют никакой цели. Этот процесс «столь же медленен, сколь и бездумен» (Д. Деннет). Никакие живые существа не создавались для того, чтобы видеть, однако в ходе эволюции появились глаза, дающие животным зрение. В природе действительно реализуется функциональная адаптация (вполне справедливо утверждать, что глаза выполняют определенную функцию), но у нас просто нет подходящих терминов, чтобы описать функцию, возникающую на основании обзора прошлого, а не на основании планирования и размышления. Дарвин считал, что глаза возникли по той причине, что уже существовавшие ранее примитивные глаза помогали их владельцам выживать и размножаться, а не потому, что кто-то решил реализовать эту функцию. Мы привыкли оперировать фразами, подразумевающими «нисходящий», направленный характер изменений. Глаза нужны, «чтобы видеть». У нас есть глаза, «поэтому» мы можем видеть; зрение для глаз – то же, что печатание для компьютерной клавиатуры. В языке и в его метафорах до сих пор сохранились «небесные крюки».

Дарвин соглашался с тем, что эволюция глаз – сложная тема. В 1860 г. он писал ботанику Азе Грею: «Глаз до сих пор повергает меня в дрожь, но, когда я думаю об известных промежуточных стадиях, разум говорит мне, что я должен ее преодолеть». В 1871 г. в книге «О происхождении видов» он писал: «В высшей степени абсурдным, откровенно говоря, может показаться предположение, что путем естественного отбора мог образоваться глаз со всеми его неподражаемыми изобретениями для регуляции фокусного расстояния, для регулирования количества проникающего света, для поправки на сферическую и хроматическую аберрацию».

Но далее он писал, как объяснить этот «абсурд». Прежде всего, то же самое можно было сказать о выводах Коперника. Здравый смысл подсказывает, что мир неподвижен, а вращается Солнце. Однако можно допустить «существование многочисленных градаций от простого и несовершенного глаза к глазу сложному и совершенному, причем каждая ступень полезна для ее обладателя». И если в живой природе существуют такие градации, а это не подлежит сомнению, то нет причин отказываться от идеи естественного отбора, хотя она и «непреодолима для нашего воображения». Что-то похожее Дарвин уже утверждал за 27 лет до этого в первом неопубликованном эссе о естественном отборе: глаз, возможно, возник в результате «постепенного отбора слабых, но в каждом случае полезных изменений». На полях в этом месте скептически настроенная жена Дарвина Эмма оставила пометку «серьезное допущение».

Теперь мы знаем, что именно так и происходит. Каждое маленькое изменение действительно полезно для его обладателя, поскольку все эти промежуточные стадии существуют до сих пор и по-прежнему полезны. Каждый вариант глаза – незначительное усовершенствование предыдущего варианта. Светочувствительное пятно на коже позволяет морским блюдечкам определять, где верх, где низ; светочувствительные глазки туррид (брюхоногих моллюсков) помогают обнаружить источник света; при хорошем освещении группа светочувствительных клеток позволяет наутилусу фокусировать простое изображение; простейший хрусталик улитки мурекс формирует изображение даже при слабом освещении; приспосабливаемый хрусталик и диафрагма глаза осьминога позволяют животному различать мельчайшие подробности (изобретение хрусталика объяснить легко, поскольку любая прозрачная ткань может выполнять функцию преломляющей линзы глаза). Таким образом, даже среди моллюсков обнаружено множество стадий развития глаза, причем каждое новое изобретение полезно для его обладателя. Так что несложно вообразить, что предки осьминога последовательно владели всеми этими типами глаз.

Ричард Докинз сравнивает прохождение через эти стадии с восхождением на гору («Гору Невероятного») без единого непреодолимого подъема. На горы взбираются снизу. И Докинз демонстрирует существование множества таких «гор» – разного типа глаз у разных животных, от составных глаз насекомых до многочисленных и странных глаз пауков – на разных стадиях эволюции. Компьютерные модели подтверждают, что ни один из этих вариантов не являлся недостатком.

Более того, оцифровка биологических данных, начавшаяся с открытием ДНК, предоставляет прямые и недвусмысленные доказательства постепенной эволюции за счет непрерывных изменений последовательностей генов. Например, мы знаем, что один и тот же ген Pax6 запускает развитие составного глаза насекомого и простого глаза человека. Эти два типа глаз были унаследованы нами от общего предка. Другая версия гена Pax направляет развитие простого глаза медузы. Эволюцию белка опсина, реагирующего с проникающими в глаз световыми лучами, можно проследить вплоть до общего предка всех животных, за исключением губки. Примерно 700 млн лет назад ген опсина был дважды дуплицирован, в результате чего возникли три типа светочувствительных молекул, которые имеются у нас сегодня. Таким образом, каждая стадия эволюции глаза – от формирования светочувствительных молекул до появления хрусталика и цветового зрения – отражена в генах. Никогда сложные научные проблемы не решались так полно и выразительно, как загадка Дарвина о появлении глаза. Не дрожи больше, Чарльз!

В ДНК обнаружены убедительные доказательства постепенного и ненаправленного формирования молекулы опсина в процессе последовательных изменений. Однако остаются загадки математического плана. Молекула опсина состоит из сотен аминокислотных остатков, последовательность которых определяется соответствующим геном. Если бы кто-то захотел найти такую последовательность гена опсина методом проб и ошибок, понадобилось бы очень много времени или очень много рабочих рук. Учитывая, что белки состоят из 20 типов аминокислот, молекула белка из сотни аминокислотных остатков может существовать в виде 10¹³⁰ различных последовательностей. Это намного больше, чем число атомов во Вселенной и чем время в наносекундах, прошедшее после Большого взрыва. Так что невозможно, чтобы естественный отбор привел к возникновению молекулы опсина с нуля, как бы долго он ни работал с каким угодно количеством организмов. А опсин – лишь один из десятков тысяч белков организма.

Скажете, это очередное отклонение Лукреция? И приходится заключить, что комбинаторное разнообразие возможных белков не позволяет эволюции выбрать правильные? Нет, нет и нет. Мы знаем, что все человеческие изобретения редко возникают «из ничего» и что переход от старой технологии к новой, «уже возможной», происходит за счет рекомбинации существующих элементов. Таким образом, этот переход осуществляется за счет небольших постепенных изменений. То же самое справедливо для естественного отбора. Так что математика ведет нас по ложному следу. Часто в качестве аналогии приводят сборку самолета: «Боинг-747» не может возникнуть под действием смерча на свалке металлолома, его собирают, присоединяя новые заклепки к существующей конструкции. Одно важное открытие позволяет лучше понять задачу естественного отбора.

Несколько лет назад в лаборатории Цюриха Андреас Вагнер попросил студента Жоао Родригеса проанализировать степень изменения карты различных метаболических сетей при изменении всего одной метаболической стадии, используя для этого мощнейшую компьютерную систему. В качестве объекта исследований был выбран метаболизм глюкозы у обычной кишечной бактерии. Задача исследователя заключалась в изменении одной стадии всей метаболической цепи таким образом, чтобы система по-прежнему работала, то есть бактерия по-прежнему могла производить из глюкозы примерно 60 различных соединений. Так что же можно изменить? В различных организмах существуют тысячи путей метаболизма глюкозы. Сколько из них различаются всего на одну стадию? В первой серии экспериментов Родригес обнаружил, что может изменить 80 % стадий в тысяче различных метаболических путей (всегда изменяя за один раз лишь одну стадию и сохраняя при этом функциональность всей системы). «Когда Жоао показал мне результаты, я не поверил, – писал Вагнер. – Решив, что это чистая случайность, я попросил Жоао произвести множество других случайных замен, тысячу замен, каждый раз сохраняя суть метаболического процесса и каждый раз в ином направлении». Тот же результат.

Вагнер и Родригес столкнулись с удивительной избыточностью биохимии бактерий – и человека. Используя метафору о «библиотеке Менделя» – вымышленном хранилище немыслимого числа всевозможных генетических последовательностей, Вагнер обнаружил удивительную картину. «Метаболическая библиотека доверху набита книгами, в которых одна и та же история рассказана множеством разных способов. Мириады метаболических текстов с одинаковым значением повышают вероятность нахождения любого из них в мириады раз. Более того, эволюция не просто использует метаболическую библиотеку как случайный читатель, а привлекает гигантские популяции организмов для просмотра библиотеки и поиска новых текстов». Организмы – это толпы читателей, проходящих через «библиотеку Менделя» в поисках осмысленных текстов.

Вагнер отмечает, что биологическая инновация должна быть одновременно и консервативной, и прогрессивной, поскольку, изменяя организм, не должна влиять на его функциональность. Превращение микробов в млекопитающих за миллионы лет можно сравнить с перелетами через Атлантику на все более и более совершенных самолетах. Например, молекула глобина в целом имеет одинаковую трехмерную структуру и похожую функцию в растениях и в насекомых, хотя аминокислотные последовательности этого белка в двух группах организмов различаются примерно на 90 %.

Однако, несмотря на многочисленные доказательства эволюционного процесса, вера в Творение по-прежнему заставляет миллионы людей сомневаться в справедливости идеи Дарвина. Популярная в Америке концепция разумного замысла напрямую связана с преподаванием религии в школах, а также со стремлением преодолеть закрепленное в конституции разделение церкви и государства. Основная идея концепции заключается в невозможности объяснить создание сложных биологических структур без вмешательства Всевышнего. Как писал судья Джон Джонс из Пенсильвании по поводу дела Кицмиллер против школьного округа Довер в 2005 г., хотя сторонники концепции разумного замысла «иногда утверждают, что создателем мог быть пришелец из космоса или перемещающийся во времени клеточный биолог, никаких серьезных альтернатив Богу в качестве создателя не предлагается». Тэмми Кицмиллер относилась к числу немногих родителей, которые воспротивились тому, чтобы их детей обучали концепции разумного замысла наравне с теорией Дарвина. Родители обратились в суд, который постановил пересмотреть школьное законодательство округа.

Христианские фундаменталисты вот уже более 150 лет борются с преподаванием дарвинизма в американских школах. Они внесли поправки в законодательство нескольких штатов с тем, чтобы запретить преподавание в школах теории эволюции. Кульминацией этой тенденции в 1925 г. стал процесс Скоупса, более известный как «обезьяний процесс». Школьный учитель Джон Скоупс был обвинен в том, что по собственной инициативе разъяснял ученикам идею эволюции, чтобы привлечь внимание к запрету на преподавание теории эволюции в штате Теннесси. В качестве обвинителя выступал известный политик Уильям Дженнингс Брайан, в качестве защитника – знаменитый адвокат Клэренс Дэрроу. Скоупс был признан виновным и приговорен к выплате штрафа в сумме 100 долларов, но после апелляции по техническим причинам приговор был отменен. Существует мнение, что победа Брайана была равносильна поражению, поскольку выставила его в невыгодном свете, а наказание Скоупса было слишком незначительным. Однако этот утешительный миф распространен среди либеральных жителей побережий, тогда как в сердце Америки осуждение Скоупса усилило критику дарвинизма. Вместо насмешек фундаменталисты получили основания для нападения и пользовались ими на протяжении нескольких десятилетий. В учебниках о теории Дарвина писали с величайшей предосторожностью.

Только в 1968 г. Верховный суд США отменил все законы, препятствовавшие преподаванию дарвинизма в школах. И тогда фундаменталисты вернулись к преподаванию «научного креационизма» – варева из выдуманных аргументов, якобы представляющих научные основания для таких библейских событий, как Великий потоп. В 1987 г. Верховный суд запретил преподавание креационизма на том основании, что он является не наукой, а религией.

Именно тогда креационизм начал принимать форму «разумного замысла», фокусируясь на ранних доводах Фомы Аквинского и Пейли. Креационисты быстренько переписали учебник под названием «О пандах и людях», используя для разумного замысла то же определение, что и ранее для креационизма, и заменив в 150 местах слово «креационизм» на словосочетание «разумный замысел». В одном случае это привело к появлению несуразицы («cdesign proponentsists»), которую стали называть «недостающим звеном» между двумя учениями. «Удивительное» сходство между двумя направлениями мысли позволило судье Джону Джонсу отнести концепцию разумного замысла к религиозному, а не к научному течению, когда в 2005 г. он оспаривал закон школьного округа Довер, выделявший одинаковое время на преподавание разумного замысла и теории эволюции. Как написано в учебнике «О пандах и людях», разумный замысел предполагает, что различные виды живых существ появились внезапно и созданы по определенному плану: рыбы с плавниками и чешуей, а птицы с перьями.

Судебное решение Джонса привело к окончательному исчезновению «небесного крюка» и имело еще более серьезное значение по той причине, что было принято ставленником Буша, христианином, консерватором, не имеющим научного образования. Джонс отметил, что научная революция отвергла сверхъестественные доводы для объяснения природных явлений, как отвергла идею творения и откровения в пользу эмпирического доказательства. Джонс систематически разбирал доказательства, представленные главным защитником концепции разумного замысла профессором Майклом Бехе. В книге «Черный ящик Дарвина» и в последующих статьях Бехе выдвигал два основных доказательства существования Творца: несокращаемая сложность целого и преднамеренное расположение его частей. Жгутик бактерии приводится в движение сложнейшим молекулярным мотором. Изымите любую часть этой конструкции, и она перестанет работать. Система свертывания крови у млекопитающих функционирует на основании серии эволюционных событий, ни одно из которых не имеет смысла в отрыве от остальных. А иммунная система не только невероятно сложна, но ее происхождение не может объясняться никакими естественными факторами.

К удовлетворению судьи Джонса, защитники теории эволюции, такие как Кеннет Миллер, разрушили эти доводы без большого труда. У некоторых организмов существует полностью функциональный предшественник бактериального жгутика, известный как секреторная система типа III, которая выполняет другую работу и которая вполне могла быть использована для создания движущегося мотора и при этом сохранить свои прежние возможности. (Аналогичным образом, височные кости млекопитающих, являющиеся частью слухового аппарата, происходят из костей, которые раньше были частью челюсти первых рыб.) У китов и дельфинов отсутствует одна стадия процесса свертывания крови, а у иглобрюха – три, но при этом вся система функционирует нормально. Да и загадочная сложность иммунной системы постепенно объясняется естественными причинами и не требует вмешательства разумного Творца или перемещающегося во времени генного инженера – лишь вмешательства естественного отбора. На суде профессору Бехе предъявили 58 статей из рецензируемых научных журналов и девять книг об эволюции иммунной системы.

А что касается конструктивного расположения частей организма, судья Джонс заявил следующее: «Идея о существовании замысла, вытекающая из “конструктивного расположения частей”, является абсолютно субъективным предположением, которое зависит от личного мнения каждого человека относительно сложности системы». Вот уж, действительно, окончательный ответ Ньютону, Пейли, Бехе и Фоме Аквинскому.

Более 2000 лет назад некоторые эпикурейцы, включая Лукреция, по-видимому, понимали силу естественного отбора, о котором могли узнать из работ яркого сицилийского философа Эмпедокла (чей стиль стихосложения перенял Лукреций), родившегося около 490 г. до н. э. Эмпедокл писал о том, что одни животные выжили, поскольку «были организованы наилучшим образом, тогда как те, что росли по-другому, умерли и продолжают умирать». Возможно, это была самая блестящая идея Эмпедокла, хотя, судя по всему, он никогда ее дальше не развивал. За него это сделал Дарвин.

Почему же через 150 лет после появления теории Дарвина судье Джонсу вновь пришлось разбирать подобное дело? Причина этого удивительно упорного сопротивления идее эволюции, выраженного в виде естественной теологии, затем креационизма и разумного замысла, так и остается необъяснимой. Библейский буквализм не может полностью объяснить, почему людям так не нравится идея самопроизвольного возникновения сложных биологических структур. Мусульмане не соглашаются с тем, что Земля возникла 6000 лет назад, но и они склоняются к креационизму. Вероятно, менее 20 % населения стран с наиболее сильным влиянием ислама принимают теорию эволюции. Например, известный турецкий креационист Аднан Октар, также известный под псевдонимом Харун Яхья, использует аргументы разумного замысла для «доказательства» того, что живые существа созданы Аллахом. Он описывает разумный замысел как «гармоничное соединение различных частей в более упорядоченную форму для реализации общей цели» и утверждает, что проявление замысла очевидно на примере птиц, имеющих полые кости, сильные мускулы и перья, что подтверждает, что они «очевидно созданы по определенному плану». Однако соответствие между формой и функцией в такой же степени является аргументом в пользу дарвинизма.

Люди неверующие тоже часто с трудом воспринимают идею о том, что сложные органы и тела могли появиться безо всякого плана. В конце 1970-х гг. между представителями «американской» школы дарвинизма, возглавляемой экспертом в области палеонтологии Стивеном Джеем Гулдом, и «британской» школы, возглавляемой специалистом в области поведения Ричардом Докинзом, разгорелись жестокие споры относительно универсальности адаптаций. Докинз считал, что практически все признаки современных организмов были предметом функционального отбора, тогда как Гулд полагал, что многие изменения произошли случайно. Кажется, Гулду удалось убедить многих людей в том, что дарвинизм заводит нас слишком далеко и слишком часто и настойчиво указывает на необходимость соответствия между формой и функцией и что идея адаптации организма к условиям окружающей среды посредством естественного отбора оказалась неверной или не совсем верной. В прессе появились комментарии, которые, по мнению Джона Мейнарда Смита, отражали «сильнейшее желание поверить в ошибочность теории Дарвина». Кульминацией этих событий стала публикация на передовице газеты Guardian статьи, объявлявшей о кончине дарвинизма.

Однако в рамках эволюционной биологии Гулд проиграл. Поиски ответа на вопрос, зачем эволюционировал тот или иной орган, по-прежнему являются основным способом интерпретации анатомических, биохимических и поведенческих признаков. Можно сказать, что динозавры были большими, «чтобы» поддерживать постоянную температуру тела и спасаться от хищников, а соловьи поют, «чтобы» привлечь самок.

Я не буду пересказывать историю этих споров, со всеми многочисленными поворотами и завихрениями, от пазух свода собора Святого Марка в Венеции до частичного сходства между гусеницей и птичьим пометом. Моя задача в другом – понять мотивацию Гулда в его нападках на адаптационизм и его невиданную популярность в ненаучных кругах. Вот оно – отклонение Гулда. Философ Дэниел Деннет полагал, что Гулд «следовал давней традиции великих мыслителей, искавших “небесный крюк” и нашедших подъемный кран», и видел причину его антипатии к «опасной идее Дарвина в желании защитить или восстановить приоритет Разума и нисходящий способ мышления Джона Локка».

Вне зависимости от того, справедлива эта интерпретация или нет, проблема Дарвина и его последователей заключается в том, что мы видим вокруг себя множество примеров планирования – от механизма часов до структуры государственной власти. Многие породы голубей, которыми так восхищался Дарвин, от турманов до павлиньих голубей, были получены в результате продуманного селективного скрещивания, аналогичного естественному отбору, но только преднамеренного. Для иллюстрации действия естественного отбора Дарвин выбрал разведение голубей, что было чрезвычайно опасно, поскольку этот процесс, на самом деле, является формой разумного замысла.

Многие последователи Дарвина шли за ним лишь до какого-то этапа, а потом отклонялись от исходного пути. В частности, Альфред Рассел Уоллес независимым путем пришел к идее естественного отбора и во многих аспектах был более активным сторонником дарвинизма (именно он придумал этот термин), чем сам Дарвин. Уоллес не побоялся распространить концепцию естественного отбора на человека и чуть ли не в одиночку защищал принцип эволюции за счет естественного отбора в 1880-х гг., когда эта теория была крайне непопулярной. Но потом и он отклонился от выбранного пути. Заявив, что мозг дикаря был крупнее, чем требовалось для выживания, он заключил, что «высший разум подтолкнул развитие человека в определенном направлении и с определенной целью». На что Дарвин недовольно ответил в письме: «Надеюсь, Вы не окончательно убили мое и свое собственное дитя».

Позднее, в книге «Дарвинизм», опубликованной в 1889 г., Уоллес неожиданно совершает крутой поворот, точно так же как Юм и многие другие. Уничтожив один за другим несколько «небесных крюков», он одновременно подвешивает три новых. Он заявляет, что происхождение жизни нельзя объяснить без вмешательства магической силы. «Совершенно нелепо» считать, что у животных сознание могло возникнуть в результате усложнения строения. А «самые характерные и достойные качества человека не могли развиться по таким же законам, которые определяют последовательное развитие органического мира в целом». Уоллесу, ставшему теперь ярым защитником спиритуализма, для объяснения происхождения жизни, сознания и человеческого разума понадобились три «небесных крюка». Эти три этапа прогресса, как он заявил, указывают на существование невидимой вселенной, «мира духа, которому подчиняется материальный мир».

Многократное возрождение идей Ламарка вплоть до наших дней также свидетельствует о горячем желании внедрить концепцию замысла в дарвинизм. Задолго до появления теории Дарвина Жан Батист Ламарк предположил, что живые существа могут наследовать приобретенные признаки: так, сын кузнеца может унаследовать от отца мощные плечи, даже если тот приобрел их не по наследству, а в результате тяжелой физической работы. Однако очевидно, что люди не наследуют приобретенные родителями увечья, такие как ампутированные конечности, так что идеи Ламарка справедливы лишь в том случае, если тело обладает неким «внутренним разумом», решающим, какие признаки нужно унаследовать, а какие нет. Понятно, что такая схема может нравиться тем, кто дезориентирован отсутствием Творца в теории Дарвина. В конце жизни даже сам Дарвин, пытавшийся понять механизм наследования, присматривался к некоторым догматам ламаркизма.

В конце XIX в. немецкий биолог Август Вейсман указывал на серьезнейшую проблему ламаркизма: отделение зародышевых клеток (клеток, которые в конечном итоге превращаются в сперматозоиды или яйцеклетки) от других клеток тела на ранних этапах развития животного практически исключает возможность внесения в исходную инструкцию изменений, произошедших на протяжении жизни. Поскольку зародышевые клетки не являются индивидуальными организмами, механизм, который заставлял бы их перенять приобретенные признаки, должен быть иным, чем для целого организма. Трансформация испеченного пирога никак не влияет на рецепт, по которому он был приготовлен.

Однако ламаркизм не отступал. В 1920-х гг. герпетолог Пауль Каммерер из Вены заявил, что изменил биологию жабы-повитухи путем изменения среды ее обитания. Доказательства были необоснованными и предвзято интерпретированными. Обвиненный в мошенничестве Каммерер покончил с собой. Писатель Артур Кёстлер пытался представить Каммерера мучеником, пострадавшим за правду, но лишь усилил отчаяние многих далеких от науки людей, безуспешно пытавшихся защитить «нисходящий» механизм эволюции.

Процесс этот продолжается. Эпигенетика представляет собой уважаемую область генетики, изучающую влияние изменений ДНК, возникших в результате внешних воздействий на ранних этапах развития организма, на жизнь взрослого организма. Хотя большинство подобных модификаций никак не влияют на формирование сперматозоидов и яйцеклеток, немногие, возможно, передаются следующему поколению. Например, некоторые генетические нарушения, по-видимому, проявляются по-разному в зависимости от того, приобретен ли мутантный ген от отца или от матери (то есть несут на себе «штамп» половой специфичности). В одном исследовании было заявлено об обнаружении полового различия в продолжительности жизни шведов в зависимости от того, голодали ли их дедушки и бабушки в молодости. На основании подобных немногочисленных исследований с нечеткими результатами современные приверженцы идей Ламарка пытаются возродить к жизни теорию этого французского аристократа XVIII в. В 2005 г. Эва Яблонка и Мэрион Лэмб писали: «Дарвиновская эволюция может включать в себя ламарковские процессы… поскольку наследуемые вариации, на которые действует отбор, не полностью независимы от функции; некоторые из них индуцированы или “приобретены” под действием внешних условий».

Однако доказательств подобных утверждений по-прежнему немного. Все данные показывают, что эпигенетическое состояние ДНК переустанавливается в каждом поколении, но, даже если этого не происходит, объем информации, приобретенной за счет эпигенетических модификаций, ничтожен по сравнению с объемом информации, передающейся генетическим путем. Кроме того, оригинальные эксперименты на мышах показывают, что вся информация, необходимая для усвоения эпигенетических модификаций, сама хранится в генетических последовательностях. Таким образом, даже эпигенетические механизмы эволюционировали путем старого и доброго дарвиновского метода отбора случайных мутаций. Здесь нет места для преднамеренных изменений. А мотивы, поддерживающие веру в эпигенетику Ламарка, совершенно очевидны. Как пишет Дэвид Хейг из Гарварда, «разочарование Яблонки и Лэмб в неодарвинизме связано с превосходством, приписываемым ненаправленному, случайному накоплению наследуемых вариаций». Хейг также пишет о том, что «все еще не услышал удовлетворительного объяснения, почему наследование приобретенных признаков подразумевает преднамеренность». Другими словами, даже если вы сможете доказать наличие ламаркизма в эпигенетике, это не отменяет случайного механизма эволюционных изменений.

На самом деле, существует способ включения приобретенных признаков в генетический материал, но процесс этот осуществляется на протяжении многих поколений и целиком и полностью подчиняется теории Дарвина. Речь идет о так называемом эффекте Болдуина. Виды, которые на протяжении многих поколений постоянно подвергаются определенному воздействию, в конечном итоге получают потомство, обладающее способностью справляться с этим воздействием на генетическом уровне. В чем здесь дело? Потомство, которое в результате случайного отбора от начала жизни способно справляться с каким-либо воздействием, выживает с большей вероятностью, чем остальные. Таким образом, гены включают в себя опыт прошлых поколений. То, что однажды было усвоено, становится инстинктом.

Похожее, но не идентичное явление наблюдается на примере способности расщеплять молочный сахар лактозу, которой обладают потомки жителей Западной Европы и Восточной Африки. Немногие взрослые млекопитающие способны расщеплять лактозу, поскольку взрослые особи редко употребляют в пищу молоко. Однако у жителей этих двух частей света эволюционировала способность расщеплять лактозу даже в зрелом возрасте (у них не отключаются гены фермента лактазы). Это произошло в тех двух регионах, где люди впервые начали разводить домашний скот ради получения молока. Разве это не счастливое стечение обстоятельств? Люди могли расщеплять лактозу и поэтому изобрели производство молока! Нет, все не так. Генетическое переключение стало результатом, а не причиной изобретения молочного производства. Но произошло это за счет случайных мутаций, обеспечивших неслучайную возможность выживания. Те люди, которые по счастливой случайности родились с мутацией, позволявшей сохранять способность переваривать молоко, были сильнее и здоровее тех, кто получал меньше пользы от молока. И поэтому такие люди процветали, а ген лактазы быстро распространился в популяции. При ближайшем рассмотрении такое закрепление опыта предков на генетическом уровне – это реальный подъемный кран, а не «небесный крюк».

Так невероятно сложно устроена живая природа, так нелогична идея спонтанно возникающей сложности, что даже самые убежденные дарвинисты в часы одинокого ночного бодрствования могут испытывать сомнения. Бес Баламут нашептывает на ушко верующему «аргументы недоверия» (по выражению Ричарда Докинза), отвергнуть которые бывает чрезвычайно сложно, даже если человек понимает, что не следует искать божественный промысел там, где пока не хватает знаний.