Меня врасплох застигает вечер. Я уже около часа иду пешком. Да, автобусы меня нагоняют, обгоняют, а некоторые даже останавливаются, но я все равно иду и иду. Иду от самого Дахани-парка, где живут мои родители, – то есть к северо-западу от его дома, если его дом считать центром. Кимми подумала, что я рванусь за ней, и поэтому драпанула. Думала, что я рвусь к ней, специально держа ремень пряжкой на отлете, чтобы вышибить ей к херам глаз из глазницы. И она бежала, как та сучка в «Черном Рождестве», которая по сценарию гибнет первая. Она даже запнулась о пылесос, который мать забыла убрать из-за смятения насчет своей старшей дочери, которая – гляньте, люди! – стала вонючей путаной, растовской подстилкой.

Но я за Кимми не гналась. Как и желание быть той визжащей девчонкой в фильме ужасов, это у нее все от жажды быть в центре внимания. Бьюсь об заклад: она даже не думала о том, что эффект будет обратный – отец закашливается на полу, мать вопит «прочь с глаз моих, блудница», и всё в итоге шиворот-навыворот. Суть в том, что она отчаянно, хотя и безуспешно, пыталась обыграть эту сцену так, чтобы смотреться в ней главной героиней. Эх, надо было все же ее нагнать и оставить пусть всего пару, но хороших рубцов на спиняке. Но когда мать благим матом орет, что ты демон из пасти геенны огненной, – «а все потому, что надо, надо было блюсти Великий пост, потому что иначе дьявол залезет в тебя и подменит твоего ребеночка на бесовку, так оно и вышло», – то остается лишь посоветовать не смотреть на ночь плохих сериалов или же просто уйти. Что я и сделала. Кимми при этом, не переставая вопить, кинулась от меня наверх в свою спальню – пардон, свою бывшую спальню – и заперла дверь изнутри.

Ремень я отбросила и вышла на улицу. Как только закат касается меня своими лучами, я пускаюсь бежать: уже шесть часов, начало седьмого. Когда позвонила мама, это все напоминало вызов «Скорой», и я быстро натянула зеленые кроссовки, которых не надевала со времен Дэнни (это он их и купил, из любви ко всяким глупостям). Пробежками я не занималась со времен школы, а потому на что они мне? В какой-то момент с бега я перехожу на шаг – может, после того, как выбежала на дорогу и из первой же затормозившей машины меня спросили, не чокнутая ли я. Или, может, когда я бежала посередине дороги и другая машина дала по тормозам, а шофер покрутил у виска пальцем. Или же когда я запрыгнула в автобус, который отвез меня в Кроссроудс, хотя я туда совсем и не хотела, а просто не помню, как я в нем оказалась.

Виза – это билет. И всё на этом. Не знаю, почему я единственная, кто это понимает. Виза – это билет из преисподней, куда гребаная ННП думает упечь страну. Чтобы это понять, надо следить за новостями. И не нужно ждать, пока объявится один из маминых всадников Апокалипсиса или еще кто. Вы бы видели, с какой любовью она ходит в церковь за разными там предзнаменованиями и чудесами о том, что мы здесь, на этом свете, доживаем свои последние дни. Несчастные, жалкие старик со старушкой; неужели они не видят, что это… что это… черт, что это? Я не знаю, где я и почему в Кроссроудсе, когда мне надо было на Хоуп-роуд. Не болтать и не думать в голову, а смотреть в оба. Надо добыть визы и авиабилеты, которые брякнуть перед родителями так, чтобы у них не оставалось времени на аханья и на то, чтобы Кимми их разубедила – оставайтесь, мол, старики, и дождитесь, пока шитстема сама собой не исправится. С автобуса я соскакиваю.

Я ушла до того, как отец успел отдышаться. Ничего, пусть будет ему уроком. Всем пусть будет. А то меня слегка уже достало, что каждый мужик, включая моего собственного отца, при виде меня чувствует себя вправе вести себя из рук вон. Блин, я сейчас рассуждаю, как собственная мать; поцелуйте меня в попень, если она для меня пример для подражания. Папаша отхлестал меня, как пацанку. Как будто я какая-то срань. И во всем этом виновата Кимми. Хотя нет. Она просто дуреха, терпящая от мужиков то, чего сама заслуживает, в том числе от собственного папочки. А вина во всем Певца. Если б он меня не трахал, то, глядишь, я бы с ним и не вязалась. И посольство не несло бы мне ахинею насчет визы, так ее и разэтак; всякое там дерьмо насчет того, что, видите ли, у меня, блин, нет связей, как будто б мне позарез надо скрыться в этой гребаной стране Дяди Сэма, где людей стреляют в голову, верзилы насилуют мальчиков, а белые по-прежнему зовут темнокожих ниггерами и, как в Бостоне, пытаются проткнуть их древком от флага, и по барабану, что это снимают на камеру. Ох, они допрыгаются!..

Господи, блин, Иисусе, как мне не нравится, когда я сквернословлю!.. До меня доходит, что часть своей небольшой тирады я бормочу вслух, и одна любопытная школьница, которая оказалась рядом, пристраивается ко мне и семенит сзади, а затем перебегает через улицу. «Да чтоб тебя мухобойкой прихлопнуло!» – хочу я крикнуть вслед, но сдерживаюсь. Вместо этого иду к востоку от Кроссроудс – от всех его автобусов, многолюдства, школьниц в зеленых юбчонках, школьников в штанишках хаки, – и направляюсь к Мареско-роуд. В автобусе сердце у меня снова начинает биться учащенно, еще чаще, чем когда я давала сдачи отцу. Стучит как заводное. Я на автобусе, набитом чемоданами, сумками и сумочками, рюкзаками, начищенными импортными туфлями и скромными башмачками. Все едут по домам – кто с работы, кто из школы. А у меня и работы нет. И ступни чешутся из-за этих чертовых кроссовок. Какая-то женщина слева, на четвертом сиденье, украдкой посматривает на меня, и я начинаю тревожиться, все ли в порядке с моей внешностью. Волосы вроде не растрепаны, майка заправлена, по виду я явно не «заяц» и не попрошайка. Я дожидаюсь, когда она снова на меня уставится поверх газеты, и тогда смотрю на нее так, что она моментально отворачивается. Ну вот. Из-за нее, блин, я пропустила остановку. Я схожу на следующей и тут понимаю, что лоханулась. Из-за этой бабы я пропустила не одну остановку, а по меньшей мере пять или шесть. И вот я отправляюсь пешком. Какое это будет расстояние, я как-то не подумала. А между тем Леди Масгрейв – это одна длиннющая дорога.

Зачем я топаю пехом, у меня, должно быть, знают ноги, потому как голова не имеет понятия. Возможно, мне просто больше нечем заняться и остается только это. Наверное, функцию заполнения пустоты должна выполнять работа; пустоты, которую сейчас ощущаю в себе, я и заполняю ее… чем? Тьфу, хрень какая. Сама не соображаю, что несу. Родители мои быть мне родителями больше не хотят. Может, просто встать и стоять у него под забором, пока на меня что-нибудь не снизойдет? Возможно, вопрос переезда для родителей не стоит, и мне нужно единственно добыть эти чертовы визы, и пусть они делают с ними что хотят. Я пыталась, да, пыталась, эта их дьяволица-дочь. Давалка расты. Надо было спросить, что их больше уязвляет: трахалка с ним или то, что он раста.

На пересечении я останавливаюсь. Хочется прилечь в траву у обочины и одновременно бежать, нестись без оглядки. Я открываю сумочку и достаю косметичку. Готова поклясться, что не помню, когда я вообще таскала с собой сумочки. Для некоторых женщин, я знаю, они вроде одиннадцатого пальца, и они о них даже не думают, хотя человеку свойственно день ото дня меняться. Кстати, то, что при мне сумочка, я вспоминаю только сейчас. Кто опрометью бегает с сумочкой? Обалдеть. Наверное, я трогаюсь умом. И держу путь к дому Певца, выбить денег на нужды людей, которые от меня ничего не хотят, но я все равно иду. Почему? Да потому. Тут до меня доходит, что на себя сегодня я, пожалуй, даже не глядела. Ого. Получается, насчет волос я себе лгала: всклокочена, как ведьма. Безумная ведьма. Вид такой, будто я сдернула с себя папильотки, но укладки никакой не сделала. Одна кудря серпом торчит с левой части, а другая ятаганом дыбится над правой бровью. Помаду будто малевал слепой ребенок. Блин. Впору самой от себя броситься наутек.

В горле вот такущий комок, от которого перехватывает дыхание. Черт, не хватало сейчас еще расплакаться… Нина Берджесс, не смей реветь, ты меня слышишь? А травка такая манящая, хочется просто брякнуться на нее и завыть, зарыдать в голос, чтобы люди знали: эту сумасшедшую лучше обходить стороной. Какая же я никуда не годная, никому не нужная, – правильно говорила мама. Может, это помрачение у меня от ходьбы? Кто вообще в это время гуляет, тем более вдоль трассы? Прошлой ночью мне взбрело на ум пройтись пешком до самого Хэйвендейла. Идиотка. Какой женщине в моем возрасте, выпускнице из моей школы, дастся в голову такое? Почему у меня нет мужчины? На что я рассчитывала, собираясь уехать в Америку с Дэнни? Да ему здесь просто нужна была местная манда, и на этом миссия выполнена. В пределах трех лет месседж самоудаляется. Нет, все-таки надо было выбить дерьмо из Кимми. Или хотя бы дать разок пинка.

И вот между ходьбой и остановкой в меня прокрался вечер.

– Извините, сэр, время не скажете?

– Какое же время вам нужно?

Я смотрю: гладкий, упитанный сукин кот, явно держит путь домой, хотя при галстуке и хитро помалкивает. Я просто стою и смотрю.

– Половина девятого, – говорит он.

– Спасибо.

– Между прочим, вечера, – говорит он и щерится.

Я вкладываю в свой взгляд все скверные слова и гадкие мысли, какие только могу вложить, и ожигаю его этим самым взглядом. Он торопливо, бочком уходит. Я стою и гляжу ему вслед (на ходу он, кстати, дважды оборачивается). Знаете, что скажу? Все мужики – пиздюки. Да, это известно каждой женщине, просто мы об этом каждый день забываем. Но предоставьте это провидению, и на протяжении дня они рано или поздно вам об этом напомнят. Мое сердце снова колотится. Сильно, часто. Может, оттого, что я наконец вижу Хоуп-роуд. По ней, застя вид, с запада на восток и с востока на запад снуют машины – туда-сюда, сюда-туда. Я снова бегу, хотя шоссе мне не обогнать. Не знаю почему, но бежать мне сейчас просто необходимо. Может, из ворот сейчас выедет его автомобиль; может, он направляется в Бафф-Бэй; может, кто-то к нему приехал и займет его время, или он только что закончил репетировать «Полуночных рейверов» и наконец-то, наконец-то вспомнил, как я выгляжу. Мне туда надо, надо во что бы то ни стало. Год увлечений пробежками для меня прошел, и сейчас кажется, что легкие у меня горят огнем и скоро лопнут, но не сердце, которое работает как мотор. Остановиться я не могу и буквально влетаю на Хоуп-роуд, делаю резкий поворот вправо и останавливаюсь. «Отец с матерью этого не одобрят», – говорит мне другая часть меня, и от этого я слегка замедляюсь, но тут же парирую: «Да и хер бы с ними. А ты заткнись».

От его ворот меня отделяет всего полквартала. Шоссе освещено светом фонарей, а движение по нему плотное, но не быстрое и не медленное, а гладкое, как течение. Через перекресток прорываются две белые машины и мчатся в проулок. Первая подлетает к воротам на такой скорости, что слышно, как визжат тормоза. За ней сразу вторая. Ноги перестают бежать, и я перехожу на шаг. Я надеюсь, что эти люди не отнимут у меня того единственного шанса, который у меня есть, не отнимут у меня его. Да, это он, тот самый шанс, и я им воспользуюсь – у меня получится, все остальное не имеет смысла. Странно: еще не Рождество, а только декабрь, но кто-то уже запускает фейерверки с трещотками. Я снова срываюсь на бег и бегу, бегу, затем скачу, затем иду, и от ворот меня отделяет всего какой-то десяток футов.