Мама работала учительницей, но догадаться об этом вне школы было невозможно: в ней не было ничего наставнического. Может, дело было в том, что она была учительницей младших классов, где злостное непослушание еще встречалось редко, во всяком случае, в их городе. В Томске все учились и все с гордостью говорили, что живут в сибирских Афинах. Впоследствии такое определение уже казалось Андрею наивным, но в школьные годы он был уверен, что оно правильное. У них ведь столько вузов! И все не хуже, чем в Москве.

Но поступать он решил все-таки в Москву. Причина была самая простая: ему хотелось нового. Томск он знал вдоль и поперек и свое в нем будущее примерно представлял. А в семнадцать лет само слово «будущее» было для него слишком волнующим, чтобы он на это согласился.

Его одноклассники – те, что намеревались учиться дальше, – повально собирались быть юристами или экономистами, его же не привлекала ни одна из этих профессий. Он был не так разговорчив, чтобы представить себя, например, адвокатом. Чем занимаются экономисты, было ему вообще непонятно. Представлялось что-то вроде бухгалтерии, и это не привлекало совершенно.

Поняв, что никакого ярко выраженного призвания у него нет, он проанализировал возможности – свои успехи по школьным предметам, конкурсы в московские вузы – и пришел к выводу, что сумеет поступить в Менделеевку. Пятью годами раньше Андрей о ней, может, и не подумал бы, но в тот год, когда он заканчивал школу, царила такая повсеместная растерянность в выборе будущего, а инженеры, в том числе химики-технологи, были так явно не нужны, что конкурс туда упал.

Когда Андрей сказал маме, где хочет учиться, она спросила:

– Значит, ты хочешь стать инженером-химиком?

– Не знаю, – честно ответил он.

– Тогда зачем же туда поступать? – Мама даже испугалась. – Андрюша, неправильный выбор профессии – это горе на всю жизнь! Ты только представь: каждый день ходить на работу, которую не любишь. Горе горькое! Хуже только с нелюбимым человеком жить, – добавила она.

К этому заявлению Андрей отнесся скептически. Откуда маме знать, как это, жить с нелюбимым человеком? Она ни с каким не жила. Постепенно, по мере его взросления, мама рассказала ему, что он родился от ленинградского инженера, который в течение нескольких лет приезжал в Томск в командировки. Как они познакомились, мама не уточнила, а Андрей не спросил.

– Он был женат, Андрюша, и развестись по многим причинам не мог, – с некоторой робостью – как сын это воспримет? – объяснила она, когда ему было четырнадцать лет. – И никогда этого от меня не скрывал, не думай, он порядочный человек.

Порядочно такое поведение или нет, Андрей не знал. «Многие причины» – большая и счастливая ленинградская семья с тремя детьми и все, что с этим связано, – не казались ему абсолютно убедительными. Но вот то, что этот мамин командированный перестал приезжать сразу же, как только узнал о ее беременности, казалось ему совершенным безобразием. Это, кстати, было одно из любимых маминых выражений – совершенное безобразие, – и Андрей не понимал, почему она не применяет его к человеку, от которого родила сына.

Но как к этому ни относись, а дело доисторическое; так он полагал уже в те самые свои четырнадцать. Где живет отец, живет ли вообще, его почему-то не интересовало. Он даже не спрашивал отцовскую фамилию. У мамы и своя была красивая, Стрельбищенская, и Андрей был рад, что она ему досталась. Отчество мама ему записала Александрович, но, как выяснилось, по имени не отца, а Александра Сергеевича Пушкина, которого считала солнцем русской поэзии. Вся она была в этом. Но пусть, отчество как отчество.

Много позже Лина говорила, что он идеально умеет абстрагировать проблему и за счет этого находить правильный способ ее решения. Она считала это одним из многих его ценных качеств, и он ничего не имел против такого определения.

С Линой он познакомился на первом курсе. Еще до начала учебы, когда новеньких студентов отправили в подмосковный совхоз убирать картошку. Кажется, они застали последний год, когда это еще практиковалось. Вскоре не осталось ни совхозов, ни такого приятного занятия, как бесшабашная студенческая гульба под видом сельхозработ.

Сельскохозяйственных навыков не имел на их курсе никто, и Андрей тоже. Садового участка у них с мамой не было: учительнице младших классов было крайне сложно его получить, тем более что мама к этому и не стремилась, считая, что сын должен посвящать свободное время своему всестороннему развитию, а овощи можно и в магазине купить. И даже когда магазины опустели настолько, что в них нельзя было купить уже и обыкновенную картошку, мама своих взглядов на Андрюшино свободное время не пересмотрела.

К счастью, никакой помощи от студентов, кажется, в совхозе и не ожидали. Обойдется без чрезвычайных происшествий – и на том спасибо. Разговоры про перестройку и ускорение еще велись на разных заседаниях и в печати, но всем уже было понятно, что перестройка привела к чему-то такому, чего никто не ожидал, а с ускорением если что и идет, то лишь развал всего, что казалось незыблемым. Подмосковный совхоз не являлся исключением из этого всеобщего развала, и никому в нем не было дела до приехавших студентов.

Поселили их роскошно – в пансионате «Ласточка». Кому он принадлежал, почему закрылся, никто из них не знал и не интересовался. Двухэтажные корпуса стояли в березовом лесу, здесь же был заросший ряской пруд, возле которого назначались свидания, и спортивный зал, в котором каждый вечер устраивались дискотеки. Для ощущения, что жизнь прекрасна, этого было более чем достаточно.

Работу все воспринимали как досадную помеху веселому времяпрепровождению, но на картофельное поле все же ездить приходилось. Ничего особенного делать, правда, не требовалось. Ходили за картофелеуборочным комбайном, собирали клубни в ведра и высыпали в прицеп трактора. Обедать шли в совхозную столовую. Правда, с едой уже было плохо даже здесь, в ближайшем Подмосковье, поэтому разносолами в столовой не баловали – килька, да перловка, да капуста, вываренная в воде и названная щами. Но на совхозную еду никто особо и не рассчитывал: делили на всех продукты, которые привозили москвичам родители, благо ехать от Москвы до Чисмены, где находился совхоз, было всего два часа на электричке, и пекли вечерами картошку в кострах. И здесь же, у костров, крутили романы.

Но Андреев роман с Линой закрутился в отдалении от костра, и это едва не стало роковым обстоятельством.

Березовая роща осенью словно нарочно была создана для того, чтобы гулять по ней самым романтическим образом: со смехом бегать друг за другом между белыми стволами и осыпать друг друга золотыми листьями. Примерно это в ней каждый вечер и происходило. Но Андрей направился после работы в рощу не за романтикой, а за грибами. Был четверг, привезенные в прошлые выходные московские припасы у всех закончились, а новые выходные еще только предстояли, и есть хотелось всем.

Собирать грибы Андрей не любил, но умел. Точнее, не умел даже, а обладал необъяснимой способностью видеть их так, будто они не прячутся под листьями и хвоей, а стоят перед ним, как солдаты. Когда он еще в детстве ездил с мамиными подругами в лес, те не уставали ахать: его корзина наполнялась почти мгновенно при том, что он не прикладывал к этому никаких видимых усилий.

– Какие удивительные способности у нашего Андрюши! – восклицала Софочка.

Она не способна была увидеть ни подберезовик под березой, ни подосиновик под осиной, ни даже мухомор, торчащий посреди поляны, но ходить за грибами очень любила, потому что любила своих подруг.

Даже знахарка Глашенька смотрела на Андрея с оттенком удивления.

– Природный парень, – говорила она.

Удивления было вообще-то достойно лишь то, что, обладая такими явными способностями к поискам грибов, Андрей не испытывал ни малейшего интереса к этому занятию. Много позже он понял, что так бывает часто. В отрицательном смысле это странное свойство человеческой природы выражается пословицей «бодливой корове Бог рога не дает», а в положительном – способностью человека вырываться за пределы своих возможностей.

Но ни о чем подобном он в этот вечер не думал, просто шел через рощу и, время от времени наклоняясь, выламывал из земли грибы; ножа у него не было. Сумерки еще не наступили, а ведро было уже почти полно, когда он услышал в дальнем конце рощи девичье восклицание и гул нескольких мужских голосов.

Это его насторожило. Парни из деревни Чисмена обычно держались от «Ласточки» в отдалении. Перед приездом студентов местный участковый пообещал им большие неприятности, если станут драки затевать, а ходить к студентам и не затевать драк было невозможно, вот и не ходили. Но мало ли что! Вчера не ходили, а сегодня пришли.

Андрей направился туда, откуда слышались голоса. Вскрик повторился. Он был сердитый и испуганный одновременно, это было ясно даже на расстоянии.

Когда Андрей добежал до поляны, с которой этот крик доносился, то увидел что и ожидал: девчонку из своей группы Лину и компанию из пяти чисменских парней. Лина стояла посередине поляны, а парни окружили ее и толкали от одного к другому. Не сильно, а со смехом, едва ли не с добродушным. Но выглядело это так резко, так как-то грубо, что принять происходящее за шутку было невозможно.

Да и Лина снова вскрикнула как раз в ту минуту, когда Андрей показался на поляне, и ничего веселого в ее вскрике не было.

– Эй, вы что? – крикнул он, подходя поближе.

Что произойдет дальше, легко было предсказать. Один из парней шагнул к нему, пнул ногой ведро так, что все грибы раскатились по траве, и поинтересовался, чего это он такой борзый, другой толкнул его в грудь и получил в ответ удар в скулу, третий подставил подножку, но Андрей не упал, а, устояв на одной ноге, ударил другой. Потом его, конечно, повалили на землю и стали избивать все впятером. Никаких навыков рукопашного боя, дзюдо или бокса у него не было, в могучих уличных боях стенка на стенку он не участвовал и даже никогда их не видел, его жизнь проходила иначе… В общем, опыт у него имелся только самый простой, на уровне школьных потасовок, а такой опыт был сейчас бесполезен. Через полминуты он почувствовал, что глаз заливает кровью, а в следующие полминуты – что избивавшие его парни бегут прочь, а от корпусов «Ласточки» слышен приближающийся топот множества ног.

– Ты живой? – спросила Лина.

Ее голос звучал на удивление спокойно. Только несколько хрипло, потому что все время, пока Андрея избивали чисменские, она визжала так, что он даже звуки ударов не слышал через ее визг.

Он сел и потрогал зубы. Целы. Голова гудит, но не сильно. Наверное, ногой по ней не ударили. А кровь-то откуда?

– У тебя бровь рассечена, – сказала Лина. – Поэтому крови так много. Они только крови и испугались.

Тут подбежали наконец однокурсники, девчонки стали причитать, парни – кричать, что сейчас всех найдут и всем покажут… Кто-то дал Андрею носовой платок, он прижал его к рассеченной брови, и кровь вскоре остановилась.

Лина в это время ясно и последовательно рассказывала, что произошло. Он слышал ее рассказ лишь краем уха, но и краем уха было слышно, что она описывает его поведение как что-то сродни самоотверженности д’Артаньяна. При этом в Линином голосе так же не слышалось волнения, как и в ту минуту, когда она спросила, живой ли он.

Руководитель «картошки», институтский физрук, пил беспробудно, в дела своих подопечных не вмешивался, и сообщать ему о случившемся не стали. Тем более обошлось же. Промыли рассеченную бровь перекисью водорода, заклеили пластырем. Лина, правда, сказала, что надо поехать в Москву и наложить швы, иначе останется шрам, но Андрей оставил ее слова без внимания.

А саму ее без внимания он не оставил. Она его, что называется, зацепила. И не столько даже своей красотой, совершенной и очевидной, сколько спокойствием в такой ситуации, когда сто девчонок из ста дрожали бы от ужаса, икали и рыдали. Она же в такой ситуации даже визжала функционально – просто звала на помощь наиболее действенным способом.

Тем же вечером, уже в сумерках, Андрей позвал ее прогуляться в роще.

– Не боишься? – спросила Лина. – Вдруг они опять придут. – Но тут же добавила: – А вообще-то правильно, что не боишься, бомбы в одну воронку не падают. Во всяком случае, подряд.

Ему приходилось слышать такое мнение, и он не был с ним согласен хотя бы потому, что с осторожностью относился к любым броским фразам. Но спорить не стал – ему было выгодно, что Лина так думает.

Они медленно шли по тропинке к пруду и разговаривали.

– А что ты подумал, когда стал меня защищать? – спросила Лина.

– В каком смысле – что? – не понял Андрей.

– Их ведь было пятеро. Силы явно не равны, ты не мог этого не понимать. Значит, чтобы против них пойти, ты должен был что-то такое подумать… Вот мне и интересно что.

– Ничего, – усмехнулся он. – Это не тот случай. Тут если подумаешь, то неизвестно еще, пойдешь или нет. А если просто сделаешь…

– То что?

– То, может, и сделаешь что надо.

– Интересная логика, – хмыкнула она.

– Обыкновенная формальная логика, – пожал плечами Андрей.

Когда в девятом классе у них ввели этот предмет, он изучал логику вдумчиво, даже на факультатив ходил. И был уверен, что сегодня не вышел за ее рамки.

Пруд зарос ряской, над ним склонились березы, все это выглядело как на открытке, а они сидели на берегу под водопадом золотых листьев и рассуждали о формальной логике.

Андрею очень нравилась Лина. Просто очень. Она сильно волновала его. Он притянул ее к себе и поцеловал.

– А бровь не заболит? – спросила она.

– Ну, я же не бровью, – ответил он.

Долго целовались, сидя на траве под березой. Но Лина только отвечала на его поцелуи, а сама была к нему безучастна. Андрей чувствовал это, и желание его от этого возрастало.

Первая близость с девушкой произошла у него два года назад. Правда, оба тогда быстро поняли, что это была случайность, только от нетерпения. Но нетерпение-то было у них взаимным… А сейчас со стороны Лины, которая нравилась ему несравнимо больше и той первой его девушки, и еще одной после нее, – Андрей не только нетерпения не чувствовал, но даже чего-нибудь вроде любопытства.

И это распалило его гораздо больше, чем если бы она была с ним страстна, как в фильме «Девять с половиной недель», который он посмотрел дома у приятеля тайком от его родителей.

Так, бесстрастно с ее стороны, они целовались минуту, две, пять… Потом Андрей почувствовал, что в Лининых плечах начинается какой-то трепет. Потом этот трепет прошел по всему ее телу, и оно выгнулось так, что ее грудь сильно прижалась к его груди. От этого у него захватило дыхание, и его поцелуи стали еще нетерпеливее.

Когда он стал расстегивать на Лине куртку и джинсы, пальцы у него дрожали и путались. Она отстранила его руки. Он замер, не понимая, что это означает, но тут она стала расстегивать все эти застежки сама, и он помогал ей. Или мешал, может… Это уже не имело значения, помогал или мешал – она ответила на его порыв, и эта победа над ее холодностью, над ее отстраненностью наполнила его таким восторгом, каким не могла бы наполнить податливость.

Так начался их роман. Если можно было назвать этим словом отношения, которые то прерывались, то восстанавливались снова. Прерывались без ссор, незаметно, и восстанавливались всегда тоже как-то естественно, будто иначе и быть не могло.

На память о той осени, кроме отношений с Линой, у Андрея остался шрам, приподнимающий бровь, и привычка всегда иметь в кармане перочинный ножик. В первую же свою поездку за границу – это был студенческий обмен с Кельнским университетом – он за огромные, просто немыслимые деньги купил настоящий швейцарский, бордовый с серебряным крестом, и никогда с ним не расставался.