Тамара навещала отца раз в год, в конце махринского лета. Марина ездила к деду, если выдавались длинные выходные. Еще раз в год, зимой, он проводил неделю в Москве. Так это сложилось после того как он продал московскую квартиру и перебрался в деревню. К более частому и долгому общению с родными он не стремился, да и ни с кем не стремился делить свои дни. Когда Марина еще в школе училась, то сказала, что дедушка похож на старого князя Болконского; эта характеристика и сейчас казалась Тамаре исчерпывающей.

Олег предлагал, чтобы машина, которую он прислал в Известия за вещами, отвезла Тамару к отцу, но она отказалась, и он не стал настаивать. Не в Антарктиду же добираться – доедет до Вышнего Волочка поездом, а оттуда в деревню Озерцо ходит автобус.

А ей необходима эта последняя точка отрешенности – одинокая поездка к отцу – в ее необъясняемом лете.

Автобуса ждать не пришлось. Крепкий мужик, на вид Тамарин ровесник, по имени Егор приехал из Озерца на видавшей виды «буханке» закупиться, как он сказал, хлебом и консервами и выкликал на привокзальной площади попутчиков. Их оказалось не много: сели сзади за горой мешков две безмолвные старушки, и Тамара устроилась рядом с водителем.

Свернули с шоссе на проселок, дорога шла то сквозь лес, то лугами, и казалось, что жизнь меняется вместе со сменой пейзажа. Тамара давно уже это заметила, и именно за такие вот мгновенные огромные перемены полюбила она дорогу к отцу. Погружаешься во что-то прикровенное, в древесную сень – и тут же дух захватывает от простора, и понимаешь, что все в твоей жизни возможно и ждет тебя впереди что-то неведомое, как в сказке, которую читал в детстве, от того-то дух у тебя и захватывает…

– На три деревни товар вожу, – рассказывал Егор. – Раньше апельсины просили или конфеты там шоколадные. А теперь в основном хлебушек берут. Ну, карамель еще. Апельсинов не надо теперь. Денег нету у людей, не до баловства стало.

В его голосе слышалось явное одобрение тому, что люди перестали покупать шоколад и фрукты.

– А зачем нам апельсины? – встретив в водительском зеркальце недоуменный Тамарин взгляд, объяснил он. – Яблок у нас – завались. В погребе до весны лежат, ежели правильно хранить. Грибы в лесу – косой коси. Ягоды ведрами носим. Их и насушить можно, сахар чтоб на варенье не тратить. Картошка-моркошка своя. Проживем!

Вообще-то не очень она и недоумевала. Тамара уже счет потеряла тому, столько раз приходилось ей слышать все это от самых разных, с несхожим образом жизни, да и ничем друг на друга вроде бы не похожих людей. Что ничего нам не нужно, что свои яблоки не дорожают и аллергии не дают, не то что химия иностранная, что картошку – у нас тут не Англия – надо выращивать на даче вместо газона… Готовность к прозябанию вместо жизни уже не удивляла ее. Есть люди, которые так устроены. Им в самом деле ничего не нужно сверх простых физиологических потребностей. Они готовы лечиться сорняками – так называлась брошюрка, которую Тамара однажды увидела у женщины в метро. Они полагают, что в школе достаточно научить читать и считать, остальному жизнь научит, и без тени стеснения произносят это вслух. А про себя, может, думают, что и считать учить не обязательно, для того есть китайский калькулятор… Осознав все это впервые, Тамара была потрясена. А теперь ее если что и интересовало в этой связи, то лишь количество людей, которые готовы вот так распорядиться своей единственной жизнью. Половина их, таких, вокруг нее? Или больше? И если значительно больше, то какие все это будет иметь последствия?

Впрочем, и об этом она старалась уже не думать. От таких мыслей охватывала апатия и становилось тошно жить.

– Вам Василь Палыч папашей приходится? – спросил Егор.

– Да, – кивнула она.

– Похожи.

– Разве? – улыбнулась Тамара.

– Конечно. Глаза у вас тоже такие… Ледяные. Уж вы не обижайтесь, – поспешно добавил он.

– Я не обижаюсь.

Все-таки не было ей приятно такое наблюдение. Марина всегда говорила, что у мамы интерес к жизни феноменальный, и это видно по блеску глаз. Значит, возраст стал сквозить во взгляде. Возраст, опыт – какая разница? Радости мало в том и в другом.

– Правильный старик папаша ваш, – прервал молчание Егор. – В деревню перебрался. К корням своим потянулся, значит.

– Он москвич в пятом поколении, – усмехнулась Тамара.

– Вон как…

Егор почему-то обиделся на ее слова, и до Озерца доехали в молчании.

Деревня действительно стояла на берегу, но не озерца, а настоящего озера. Отец говорил, что глина здесь без примесей, наилучшим образом подходит для керамики, и вода идеально годится, чтобы с этой глиной работать. Наверное, так. Во всяком случае, по чистоте это озеро Озерцо превосходило даже махринскую речку Молокчу. И вода в нем была теплее, чем в реке, поэтому, приезжая сюда в сентябре, Тамара всегда купалась.

Деревня была маленькая – не деревня даже, а одна улица вокруг озера. Дома стояли в отдалении друг от друга, но каждый у воды.

Приоткрыв отцовскую калитку, Тамара заглянула во двор с осторожностью, но убедилась, что Огонь закрыт в вольере, и вошла. Он залаял страшно, будто разразился громом, и бросился на сетку, но, увидев гостью, сразу успокоился. Память у алабая была невероятная, он всегда узнавал Тамару, хотя видел ее лишь раз в году.

Отец вышел на порог флигеля, где у него была устроена мастерская. Он был в фартуке, заляпанном глиной, и в глине были его руки. Светлые – в самом деле ледяные – глаза пронзительно сверкали на загорелом лице, и от того, что наголо бритая голова загорела тоже, он казался каким-то невероятным, невиданным в обычном мире существом. Из славянских былин, может.

– Здравствуй. – Разведя руки, отец поцеловал Тамару в щеку сухими прохладными губами. – Что из Волочка не позвонила? Я хоть переоделся бы.

– Ничего, – улыбнулась она. – И так хорошо. Здравствуй, папа.

«Все-таки странно, что мы с ним так редко видимся», – подумала она.

Но что же? Странность часто сопровождает человеческие отношения. Вон, Цветаева и Рильке тоже могли в любую минуту приехать друг к другу, от Франции до Швейцарии путь не долог, и были родственными душами, и в каждом письме упоминали о своей непременной скорой встрече, но не ехали и не встречались. Какие-то необъяснимые, очень тонкие нити соединяют людей или не дают им соединиться.

Удивительным было лишь то, что, приезжая к отцу так редко, Тамара сразу начинала чувствовать себя с ним совершенно свободно. Не было неловкости узнавания, непонимания, привыкания – пожалуй, больше было всего этого пять лет назад, сразу после маминой смерти, когда Тамара приходила к отцу в мастерскую на Верхней Масловке. Ощущение неприкаянности было разлито вокруг него; впервые она поняла тогда, что эти слова не фигура речи, а химическая характеристика состава воздуха.

А здесь искрит энергия, и непонятно, то ли она от отца исходит, то ли наоборот, он ее в себя из воздуха впитывает. Как бы там ни было, кажется он лет на десять моложе своего возраста и даже для тех семидесяти пяти, которые ему сейчас можно дать, выглядит крепким и полным сил.

– Проходи, а я руки помою. – Отец кивнул на висящий во дворе умывальник и отступил на шаг, пропуская Тамару в мастерскую. – Как семейство? Маринка не беременна?

– С чего ты взял? – удивилась Тамара.

О внучкином романе он не знал. И надо же – спросить, что ли, больше не о чем?

– С того, что пора, – хмыкнул он. – Не то пустоцветом так и останется.

– Папа, перестань! – рассердилась Тамара. – Что за слова!

– Обыкновенные слова. – Он пожал широкими костистыми плечами. – Тебя родили – должен и ты кого-нибудь родить.

«Все-таки достаточно мы видимся, – входя в мастерскую, сердито подумала Тамара. – Долго с ним не пробудешь».

И эта мысль тоже посещала ее при каждой встрече с отцом, и обычно в первый же час встречи.

– Горн остыл, – сказал он, вернувшись со двора и вытирая мокрые руки. – Посмотришь?

Досада ее сразу развеялась, и Тамара невольно улыбнулась. Вряд ли кто другой с порога предложил бы только что приехавшей дочери не поесть, а взглянуть на плоды своих трудов. Но отец хорошо ее знает, и знает, что ей предложить.

– Конечно, – кивнула она.

В те минуты, когда он вынимал из горна свои работы, сердце у нее замирало и в пять лет, и в десять, и в пятьдесят. Они были удивительны хотя бы тем, что невозможно было соотнести их с ним самим – резким, суровым, эгоистичным. Все эти черты должны же были как-то сказываться в них… Но не сказывались. А сказывалось что-то другое, никому в нем не видимое и неведомое.

Горн, огромный, почти полностью занимающий одну из комнат флигеля, был приоткрыт после обжига, и вот теперь отец собрался вынуть из него остуженную керамику.

Тамара понимала, что изделия покрываются разнообразными глазурями, что отец изготавливает эти глазури сам, и составы их придумывает сам, и составов этих у него много, и есть еще люстры – тончайшие пленки, которые дают глазурям особенный блеск, – и их он тоже делает сам из оксидов металлов. Она не раз писала об отцовской керамике и знала, каким образом и из чего все это сделано. Но ведь и про картины Ван Гога она знала, что они написаны красками на холстах. Однако ни картины Ван Гога, ни отцовскую работу невозможно было объяснить словами про краски и глазури.

– Папа… – стоя у него за спиной, только и смогла проговорить Тамара. – Это что?..

– Изразцы, – не оборачиваясь, ответил он. – Печку наконец хорошую сложил. Для нее и сделал.

Он обернулся, встретил потрясенный Тамарин взгляд и засмеялся. Сверкнули на загорелом лице пронзительные глаза и ярко-белые зубы.

– Хороши, а? – сказал отец.

– Не то слово!

– Буду вечерами у печи сидеть и разглядывать.

В том, что разглядывать эти изразцы можно бесконечно, сомневаться не приходилось. Их было много, и каждый представлял собою картину, выполненную в знаменитой отцовской манере: краски таких ярких цветов, что следовало бы ожидать лубочного наивного рисунка, но рисунок неожиданно тонкий, изысканный, виртуозный. И сложные, совершенно не лубочные сюжеты.

– Это что? – спросила Тамара.

– Вот это? – Он любовно провел ладонью по изразцу, на котором всеми оттенками синего, зеленого и стального переливалось озеро. – Ловля рыбы.

Рыба была серебряная, а сети, в которых она билась, – золотые. Невероятным, сказочным казалось это действо. Но была в нем и такая простота, которая заставляла вглядываться, нет ли среди рыбаков апостола Андрея.

– А здесь – ягодные места. – Отец указал на другой изразец. – Видишь, дети землянику собирают среди леших. А это – свадьба.

Свадьба поражала даже больше, чем земляника среди леших: гостей изображено множество, и у каждого свое лицо, и таинственно поблескивает замысловатое кружево на платье невесты…

– Как ты это делаешь, папа? – Тамара изумленно покачала головой. – Всю жизнь это вижу – привыкнуть не могу.

– Природа моя такая, – хмыкнул он. – Ладно, пойдем обедать. Картинками сыт не будешь.