После визитов Марина попросила Сережу довезти ее до Краснопрудной. Летние одежки, выглаженные маминой помощницей Катей, вряд ли еще понадобятся в этом году, судя по прогнозу погоды, но забрать-то их надо.

Она зашла в осетинскую пекарню рядом с родительским домом, купила два горячих пирога, с мясом и с тыквой. Проголодалась за день, а их можно съесть сразу. И папа такие любит, разогреет потом.

Марина думала, что дома никого нет – мама в Махре, папа в такое время еще на работе, – но, войдя, почувствовала запах сигаретного дыма.

– Вот все равно ты много куришь, – сказала она, заглядывая в кабинет. – Обещал же, что не больше десяти в день!

– Откуда знаешь, что много?

Пепельница, стоящая перед ним на письменном столе, была почти пуста, но Марину было не провести.

– По концентрации дыма, – ответила она. – Пап, ну кого ты обманываешь? Себя, больше никого.

– Правда твоя.

Он улыбнулся коротко и невесело. Если бы Марина увидела такую улыбку впервые или у чужого человека, то решила бы, что либо настроение у этого человека плохое, либо натура мрачная. Но ни то ни другое к папе не относилось. Балагуром он не был, говорливостью не отличался, но Марина еще в детстве замечала, как непринужденно он может направлять общение многих людей, в том числе и застольную беседу, даже будучи уже под хмельком. А какое у него настроение, понять было невозможно, и все к этому привыкли. Он его не то чтобы скрывал, просто не показывал, и не в минуты какой-то особенной собранности, а вообще никогда.

Тогда же, в детстве, лет, наверное, в семь Марина, заметив это, спросила маму, что это означает – что папа скрытный, да?

– Нет, – ответила та. – Просто папа не считает правильным, чтобы его личные дела влияли на окружающих. А какое у человека настроение – только его личное дело, ни к кому больше это не относится.

– То есть папа сдержанный? – уточнила Марина.

Она была обстоятельна и считала правильным разбираться во всем досконально.

– Сдержанный, – подтвердила мама. И добавила: – Даже слишком.

Что значит «слишком», Марина тогда не поняла, но объяснений не потребовала. Обстоятельность ее заключалась также и в способности отделять то, в чем она может разобраться, от того, в чем разобраться пока не может. Это последнее она спокойно откладывала на будущее.

Например, когда мама повела ее в Театр юного зрителя на спектакль с красивым названием «Двое на качелях», Марина почувствовала в нем что-то такое смутное и тревожное, от чего ее и саму охватила тревога. Любая другая девочка семи лет решила бы, что спектакль плохой, Марина же сказала себе: «Наверное, я его просто не поняла, но пойму потом, когда стану постарше».

Рассудительная она была, в общем. Не очень, правда, понятно, в кого: родители, хотя и не были безалаберны или непредсказуемы, но не были и склонны так скрупулезно раскладывать все по полочкам, как это с самого детства делала их дочь.

– Давай пироги съедим, пока горячие, – сказала Марина. – Я после визитов ужас до чего голодная.

Мама приезжала из Махры раз в неделю, в свой присутственный день, и на неделю же готовила для папы обед. Вернее, не обед, а ужин – обедал он в офисе, куда ему доставляли еду из хорошего домашнего ресторана. Как раз завтра мама и должна приехать, так что дома, наверное, еды уже нет, и пироги придутся кстати.

Марина выложила их на два больших блюда, поставила на кухонный стол свои любимые, дедушкой когда-то сделанные керамические тарелки, включила чайник и позвала:

– Пап, ну иди же!

Сначала ели молча, потом он спросил:

– Ты мне все-таки скажи: что у тебя с твоим майором?

Марина в этот момент заваривала чай, стоя спиной к столу. И хорошо: папа не видел ее лица, и меньше была вероятность того, что он догадается, правду она говорит или врет. Не то чтобы она хотела ему соврать, просто сама не знала, в чем ее правда.

– У меня с ним ничего, – ответила Марина.

В общем-то ответила честно. Не видела ведь Толю уже месяц. С того утра, когда уехала из Мамонтовки, без разбора побросав в сумку свои вещи. Да, кстати, о вещах не забыть бы.

– Пусть чай заварится, а я пока одежду свою соберу, – сказала она.

Но когда папа хотел что бы то ни было для себя прояснить, от него было не отделаться.

– Ты погоди, погоди, – остановил ее он. – Ничего – это значит совсем ничего или только сейчас ничего?

– Сейчас, папа, – поняв, что уйти от разговора не удастся, ответила Марина. – Но я так говорю не потому, что сомневаюсь, как в будущем станет.

– А почему?

– Потому что я на будущее вообще теперь ничего не загадываю.

– Зря.

– Не зря. Я поняла, что это бессмысленно.

– Почему? – повторил он.

– Потому что жизнь стала непростая и непонятная. Видно, выросла я наконец, – невесело улыбнулась Марина. – В детстве все было ясно и стройно. Да и в юности тоже. Можно было думать о будущем. А теперь – нет.

– Ты это с ситуацией в стране связываешь, что ли? – спросил папа.

Тон у него был несколько удивленный. Оно и понятно: Марина всегда была очень самодостаточная и, видимо, поэтому мало интересовалась тем, что происходит в социуме. Правда, сейчас происходят, конечно, вещи из ряда вон выходящие и все встало с ног на голову, но все-таки папе наверняка кажется странным, что она вообще это заметила и уж тем более стала в связи с этим как-то перестраивать свое отношение к собственной жизни.

– Да нет. – Марина пожала плечами. – Ситуация в стране мне как раз вполне понятна: все летит в тартарары. Непонятно только, где остановится. А личная моя ситуация запуталась совершенно. И что же я стану на будущее загадывать?

– Ты не права.

Папа взял у нее из рук заварочный чайник, тоже керамический, расписанный яркими дедовыми цветами, и налил чаю себе и ей. Это было сделано вовремя: Марина разволновалась так, что вот-вот налила бы чай мимо чашки.

– В чем я не права? – спросила она.

– В том, что в момент неясности надо отказаться от мыслей о будущем.

– А что же надо, папа? – тихо проговорила Марина. – Что же делать, когда… Когда ты понимаешь, что всё – сплошной обман? Все, все, – повторила она, предупреждая его вопрос. – Все, на что я надеялась. Что чувствовала. И о чем думала – тоже. Если бы только чувства оказались обманными, я бы спокойно к этому отнеслась. Чувства – штука вообще неясная, с ними все может быть. Но и не только чувства, вот же в чем дело! Логика тоже. Оказалось, ни на чувства нельзя опираться, ни на разум – то и другое может обмануть. Но что же тогда? Никаких опор нет, получается? Я непонятно говорю! – спохватилась она.

Папа как раз человек логики и разума. И он человек удачи. Как ему понять то, что она так сумбурно, так невнятно пытается высказать о неудаче как явлении?

– Ты говоришь понятно. И оцениваешь положение вещей правильно. Глобальное положение, – уточнил он. – Как мир устроен. Да, он устроен так. Опор в нем не много, чтобы не сказать – вообще нет. Но твоя личная стратегия в связи с этим должна быть другая.

Все-таки очень сказывается род его занятий, вернее, то, что он всю жизнь кем-то и чем-то руководит. Она вот не мыслит в таких категориях вообще. И ничем ей не могут помочь его советы…

– Личная стратегия? – улыбнулась Марина. – И какая же она должна быть?

– Ты должна перестать искать свою любовь, – глядя ей прямо в глаза своими маленькими, глубоко посаженными глазами, сказал папа. – Должна сказать себе четко и внятно, как ты умеешь: я ее не найду никогда. В этом нет ничего особенного – большинство людей никогда ее не находят. Подавляющее большинство, я бы сказал. И что? Все они несчастны? А те, кто нашел, – те счастливы? Ты можешь с уверенностью сказать, что это так?

– Не могу… – удивленно проговорила Марина. И добавила уже твердым тоном: – Точно не могу!

– Вот именно. – Папа положил себе на тарелку еще кусок пирога. – С равной мерой вероятности могут оказаться как счастливы, так и несчастливы те и другие. Поэтому лучше не гоняться за призраком, встреча с которым непонятно чем закончится, а направить свои усилия на то, что для усилий как раз и предназначено.

– Это на что же? – с интересом спросила Марина.

Папина тяжеловесная логика в самом деле заинтересовала ее. А вернее, сдвинула что-то в ее голове. Как будто сейчас вот-вот перевернутся стеклышки в калейдоскопе и сложатся в какую-то совершенно новую, неожиданную картинку…

– Да на что угодно, – пожал плечами он. – На карьеру, например.

– Папа, ты о ком-то другом говоришь! – Марина засмеялась. – Не обо мне. Ну какая у меня должна быть карьера? Я достигла всего, чего хотела. И чего могла, главное. Работа мне нравится. Сегодня чуть ли не жизнь спасла одному товарищу, – вспомнила она. – Так что и людям я полезна, в общем. И я не Софья Ковалевская или кто там, Мария Кюри, чтобы стремиться к великим свершениям. Я самая обыкновенная. С быстрым умом. С хорошей памятью. Коммуникабельная. Эти качества дали мне возможность добиться всего, чего я заслуживаю, – заключила она, улыбнувшись про себя тому, что изъясняется словами служебной характеристики.

– В той области, в которой ты сейчас существуешь – да, – согласился он. – В ней ты, видимо, в самом деле достигла своего потолка.

– А в какую же еще мне стремиться область? – воскликнула Марина. – В хирургию? Но я же терапевт, на хирурга мне переучиваться поздно. Да и не хочу я специальность менять.

– Я не об этом говорю, – покачал головой папа. – Не о хирургии-терапии. А о том, что если ты закроешь ту область своей жизни, в которой все у тебя получается неладно и нескладно, то откроются многие другие области, о которых ты сейчас даже не подозреваешь.

«Он прав, – подумала Марина. – Он знает жизнь и знает меня. По себе меня знает – я такая же, как он».

– Но как же…

Она замолчала. Ей трудно было говорить об этом. К счастью, папа и сам догадался, о чем она хочет сказать и не может.

– Ты насчет детей думаешь? – спросил он. – Что должна их иметь?

Марина кивнула.

– Во-первых, ты никому ничего не должна. Во-вторых, опять-таки у многих людей – не скажу, у подавляющего большинства, но у очень многих – дети получаются такие, что сами же родители не понимают, зачем их родили. Приличные, заметь, родители, не шантрапа какая-нибудь, про нее-то вообще речи нет. А в-третьих, никто не мешает тебе родить без всякой любви. Хоть от первого встречного более-менее приличного мужика, хоть от донора спермы. И от донора, насколько я понимаю, даже предпочтительнее. Их хоть проверяют, в отличие от… Ну, ладно. – Он откусил от пирога с тыквой и спокойно сказал: – Поразмысли, Маринка, и поймешь, что я прав. И жизнь твоя наладится.

– А у вас с мамой? Разве у вас было так?

Она не хотела об этом спрашивать, это вырвалось само собою. Дурацкая привычка все прояснять до донышка! Ну разве задают такие вопросы родителям?

– У нас с мамой все было очень давно. – Он пожал плечами, к счастью, совсем не обидевшись на ее бестактный вопрос. – И так или не так, нам уже не имеет смысла размышлять. А вот тебе – имеет.

– Когда мама возвращается? – спросила Марина.

Разговор стал тяготить ее. Точнее, не сам разговор с папой, а тема, которой он коснулся, и она поспешила тему сменить.

– Через два дня, – ответил он. – Сегодня она к деду едет и от него домой.

Примерно так это происходит каждый год. Заканчивается дачное лето, мама возвращается в московскую свою жизнь, и сразу же кажется, что именно эта, московская, у нее главная, точно так же как летом казалось, что нет для нее ничего органичнее зачарованной Махры.

Позавидуешь такой гармоничной жизни! Впрочем, разве у самой Марины она другая? Вот уже месяц длится ее ровное, привычное существование, и только папины слова о том, что она должна перестать искать любовь и закрыть ту область своей жизни, в которой у нее все получается нескладно и неладно, – только эти слова, и даже не слова сами по себе, а выраженная в них мысль стала для нее догадкой и заставила вздрогнуть, встрепенуться…

– Как там дед? – спросила Марина. – По телефону голос бодрый.

– Да и не по телефону тоже, я думаю, – пожал плечами папа. – Как всегда.