Я шел сквозь ночь, мысленно представляя себе то, что оставил позади. Вполне возможно, это была самая счастливая моя пора за все приключение. И снова я побывал на волосок от гибели, поэтому чувствовал себя неуязвимым. Я чувствовал, что превосходство моего ума проявилось в больших масштабах, в игре не только против моих врагов, но против всего города Лондона, от молоденьких работниц до аристократов и ученых. Я стоял на пороге не просто победы, но триумфа, я громил своих врагов в пух и прах. Они понятия не имели, кто я такой и где меня искать, почему я делаю то, что делаю, и что мною движет. Последнее было очень важно, поскольку все, не зная этого, считали меня безумцем, действующим без какого-либо порядка, поймать которого можно лишь чисто случайно, но никак не за счет логики. И все списки «подозреваемых» – евреев, поляков, друзей убитых женщин, лгущих свидетелей, – публикуемые в газетах, доказывали, что лучшие наши умы по-прежнему далеки от истины.

Наконец я дошел до Гоулстон-стрит. Улица была пустынной. Днем оживленная (поблизости находился рынок), ночью она словно вымерла, в этой части города не было питейных заведений, сюда не заглядывали проститутки, и запертые лавки уличных торговцев по обеим сторонам оставались без присмотра. Я видел за чугунными решетками груды овощей и фруктов, слышал кудахтанье сидящих в клетках куриц, которые не были проданы и потому получили еще один день жизни в своих крошечных загаженных застенках; чувствовал запах конского навоза, сплошным слоем устилающего немощеную дорогу. Флажки – почему торговые улицы обыкновенно украшены, словно средневековые рыцарские турниры? – обвисли во влажном воздухе. Создавалось впечатление, что все жители покинули город, бежали в джунгли и попрятались в пещеры, спасаясь от надвигающейся гибели. Возможно, я и был этой погибелью, или, по крайней мере, ее предвестником.

Я не спеша шел по Гоулстон между закрытыми ставнями ларьками и безликими кирпичными стенами жилых зданий, ища укромный закуток, где можно было бы сделать свое дело, не опасаясь быть увиденным. Я находился рядом с чем-то под названием «Образцовый жилой дом Уэнтворт» – угрюмой крепостью из красного кирпича, позволяющей укрыться на ночь тем счастливчикам, кто может позволить себе за это заплатить, когда заметил арку, где скрывалась дверь, ведущая к полному убожеству и упадку, которое находилось несколькими этажами выше. Место было идеальное.

Юркнув в арку, я первым делом достал из кармана скомканный фартук и бросил его. Фартук упал не так, как нужно, – я хотел, чтобы кровь оказалась на виду, и тогда тупейший из тупых сообразил бы, что это такое. Чтобы получить надлежащую картину, потребовалось расправить ткань.

Покончив с этим, я достал кусок мела из брюк, куда заранее положил его как раз для этой цели. Почти целый месяц я тщательно обдумывал послание, с любовью разбирал его, подобно поэту, анализирующему свое стихотворение, ибо в нем должны были содержаться определенные сведения и определенные указания, но не более того. Выбрав подходящий участок стены, я начал писать, без спешки, крупным почерком, чтобы получилось письмо, а не каракули. Я задумал свое послание как зрительный образ, строчки абсолютно симметричные, катрен из длинной, короткой, длинной, короткой строк, несколько отрывистых, четких слов, полностью ясных по смыслу и намерениями и…

Я едва не выскочил из ботинок!

В то время как я сосредоточенно трудился, заканчивая третью строчку, что-то – точнее, кто-то – ткнул меня в спину.

Я в ужасе обернулся; сердце мое заколотилось подобно обезумевшей паровой машине, готовой вот-вот взорваться. Я протянул руку к ножу из шеффилдской стали, готовый вступить в схватку с врагом, которого необходимо убить.

Это оказалась маленькая девочка.

Лет шести, хрупкая и бледная, в мешке из грубого джута, босая, растрепанные волосы, ниспадающие на лицо, на огромные горящие глаза, кожа как жемчуг, но тут и там заляпана грязью.

– Господин не желает купить цветок? – спросила девочка.

В руке она держала одинокую увядшую розу.

Это что, сцена из старика Диккенса? А может быть, из миссис Уорд, выдавшей свою порцию слезливой патоки для утонченных читательниц, или даже из лишенного чувства юмора Харди? Оба они примерно через пятьдесят страниц убивают какого-нибудь паренька или девчушку, чтобы заработать лишний шиллинг на своих грошовых ужастиках. Однако это была не литература, это происходило в действительности; щупленькая девочка олицетворяла собой всех обездоленных и голодающих, всех тех, кто ютится под мостами, спасаясь от жестоких лондонских ночей, сознавая то, что не далее как через месяц погода станет еще более свирепой.

– Во имя всего святого, дитя мое, что ты здесь делаешь совсем одна? – спросил я.

– Сегодня в ночлежке не нашлось места, поэтому мама отвела меня под мост. Но только я думаю, что она умерла. Она ужасно кашляла кровью. Я не смогла ее разбудить. Я шла целый час. Нашла розу и решила продать ее какому-нибудь джентльмену. Пожалуйста, сэр! Это так важно!

– Тебе нельзя находиться здесь одной. Сейчас уже поздно, и здесь очень опасно. Неужели у тебя, кроме несчастной матери, никого нет?

– Нет, сэр. Мы перебрались сюда из деревни несколько месяцев назад, ради работы, но папа не смог ее найти. Какое-то время назад он ушел, куда, я не знаю. С тех самых пор мы с мамой остались одни.

– Ну хорошо, – сказал я, – я найду тебе ночлег.

– Сэр, всего один пенни за розу – больше мне ничего не нужно.

– Нет, нет, так не пойдет. Эта роза ничего не стоит, а ты бесценна. Идем со мной, дитя мое.

Вот так, не дописав послание и забыв про него, я укутал девочку в свой сюртук и прижал к груди, и она скоро уснула, положив головку мне на плечо. Я направился назад по Гоулстон. В какой-то момент я обернулся на то, что оставил сзади, гадая, удастся ли мне вернуться назад и довести дело до конца, но увидел в квартале позади, приближающийся к той нише, где я останавливался, покачивающийся из стороны в сторону полицейский фонарь, в длинной руке в синем кителе. «Бобби» медленно шел по улице, высматривая насильников, грабителей, мошенников, карманников и даже жестоких убийц, расправляющихся с проститутками, – таких, как я.

Боже милосердный! Если б эта девочка не прервала меня, я все еще находился бы там, завершая свою работу… Но нет, появилась она, и я забыл о том, что привело меня туда, и оставил свой пост. И снова катастрофа прошла так близко, что ее нельзя было заранее просчитать. Опять невероятное везение. Казалось, все это было ниспослано свыше, хотя в моих мыслях и не было места для божественного.

Неся в руках сломленное крохотное создание, я прошел несколько кварталов, мимо темных, наглухо запечатанных зданий, мимо переулков, ведущих в никуда, добрался до очередного перекрестка и увидел далеко впереди свет. Девочка была невесомой, словно пушинка. В какой-то момент мне показалось, что она умерла, и у меня мелькнула мысль, что меня могут задержать и повесить за преступление, которое я не совершал; тем самым Бог, возможно, покажет мне, каким же я был глупцом, что не верил в него. Но нет, это было бы слишком дешево, и наш Отец, которого нет ни на небе, ни где-либо еще, очевидно, отказался от мелочного тщеславия и не стал вмешиваться.

Девочка пошевелилась, устраиваясь поудобнее у меня на плече. Я направился на зарево и вскоре вместе со своей новой подопечной очутился в сиянии газовых фонарей Коммершл-стрит, примерно в миле к северу от ее пересечения с Уайтчепел-роуд. Нельзя сказать, что здесь было многолюдно, но в то же время и пустынной улицу назвать было нельзя. Из нескольких все еще открытых питейных заведений в ночь выплескивалось веселье, взад и вперед расхаживали проститутки, уличные торговцы хриплыми голосами предлагали полуночникам мясо, овощи и сладости.

Пройдя мимо нескольких работниц, я наконец остановился перед той, которая по сравнению с прочими показалась мне не такой безнадежной. Я поднял палец, останавливая ее. Женщина не выказала страха перед Уайтчепелским убийцей, поскольку улица была ярко освещена, а я держал на руках ребенка.

– Мадам, вот какое дело, – сказал я. – Я нашел эту бедную девочку в нескольких кварталах отсюда. Ей некуда идти. Не могли бы вы куда-нибудь ее отвести?

– Бедняжка, она напоминает мне двух моих девочек, – ответила женщина. – Но я сама на мели, господин хороший, пытаюсь заработать на ночлег.

– Если я дам тебе денег на ночлег, ты обещаешь, что сперва устроишь девочку, в церковь, в приют, еще куда-нибудь? Я должен идти. Сейчас никакого джина. Сегодня ты весь свой джин уже выпила, ведь так?

Прищурившись, женщина окинула меня взглядом с ног до головы, и я мысленно вознес молитву о том, чтобы все то насилие, которое я сотворил сегодня на площади или до того, не оставило у меня на лице и груди багровых букв.

Не оставило.

– Ну хорошо, давайте мне девчонку. Здесь недалеко есть приют для беспризорных детей. Думаю, это как раз то, что надо.

Передав женщине свою подопечную, я достал несколько фунтов и, скомкав, вложил ей в кулак. Лишь кисть Росетти смогла бы передать тонкую игру света на полотне «Добрая проститутка, безутешный ребенок и безумный убийца на уайтчепелской улице в ночь с субботы на воскресенье»; жаль, что его уже нет в живых. Но затем я подумал: «Никакой художник не сможет запечатлеть тот полный черного юмора виток спирали абсурда, к которому мы приближаемся».

– Вижу, лицо у вас доброе, – сказала женщина, – и сердце тоже доброе. Да хранит вас Бог!

– Сомневаюсь, – ответил я, уходя прочь.