Люди охотно верят тому, чего желают.

И Косаревский, и в особенности Свердлин отчаянно надеялись, что коллегия в управлении для их начальницы завершится благополучно, но когда услыхали о полном триумфе, души их взвились на седьмое небо от восторга. Мало того, что Замазюкин из дежурки напугал, рявкнув на весь коридор: «Здравия желаю, Екатерина Михайловна!» – так ее «бандиты» сразили, выскочив из-за столов, как по команде, и, как на параде, вытянулись стрункой, чего никогда не бывало. Но и это было не все. Она ахнула бы, но сдержалась. На ее столе благоухали багровые розы в сверкающей вазе, а по кабинету плыл чарующий аромат, не свойственный и вредный милицейским заведениям.

– Спасибо, молодцы! – в тон ситуации вполне с серьезным видом прошлась Панова сквозь мыслимый строй к своему столу. – Хороши в ученье. Посмотрим вас в бою!

– Рады стараться! – рванули басами молодцы в потолок и не ударили в грязь лицом: весь день, почти не отрываясь, провели в работе, дотошно, не мешая друг другу, допрашивали свидетелей, потерпевших, печатали документы – откуда все взялось! У Косаревского-то понятно: он торопился завершить дело «санитаров», его и подшить, и пронумеровать, и опись сделать. Передавать надо было дело в управление Курасову – генерал, наконец, решение принял. А там, наверху, не любили, если снизу дела поступали к ним оформленные кое-как, наспех, да с нарушениями. Зло стегали за промашки на каждом совещании. У Свердлина же, само собой, накопилось столько, что за неделю не разгрести, ему сам Бог велел не разгибать спины.

Пообедали все вместе в кабинете, и только тут Косаревский подскочил, словно пчелой ужаленный, обнаружив досадную прореху. В бумагах дела не хватало заключения дактилоскопистов. Постановление о назначении экспертизы грустило одиноко, а заключение экспертов – тю-тю. Косаревского заколотил нервный стресс, он с трудом дождался, когда приятель закончит допрашивать очередного свидетеля, когда тот выйдет, и только после этого встал и, привалившись спиной, плотно загородил собой вход в кабинет.

– Что-нибудь случилось? – встревожилась Панова.

– Нет заключения, – уставившись на Свердлина, произнес тот.

– Там где-нибудь, смотри лучше, – беспечно хмыкнул Свердлин.

– Почему это со мной? Ты же назначал экспертизу месяц… Нет! – Косаревский бросился к столу, поднял вверх бланк постановления. – Вот! Тобой выписано! Два месяца назад!..

Он подождал, чтобы народ насладился.

– Где результаты? Получал заключение?

– Да куда оно денется? Ну, допустим, получал.

– Как допустим? – вмешалась и Панова. – А если они нашли отпечатки? Если эксперты нашли отпечатки пальцев воров?

– Значит, не нашли. Я бы уже этих «санитаров» ваших к генералу лично доставил. Что вытаращились? Верную капитанскую звездочку получил бы уже. Мне она сейчас как раз нужна. Я что, враг себе? Похож на дурака?

– Тебе не капитана присваивать!.. – заволновалась Панова. – Я у тебя последние эти сниму! Будешь рядовым бегать.

– Да что вы, ребята, в самом деле, всполошились? – Свердлин так и не понимал беспокойства коллег. – Погляди лучше, Андрюш, затерлась где-нибудь бумажка эта чертова.

– Бумажка чертова?! – прорвал гнев Панову. – А ну ищи сам, пинкертон несчастный!

Свердлин и без ее окрика бросился к столу Косаревского, схватил уголовное дело, начал лихорадочно листать, перетряхнул, подняв над столом, – пусто.

– Нет, – растерянно поднял он глаза на приятеля. – Ты все подшил?

– Все!

– Я еще в сейфе сейчас посмотрю. Было заключение. – Свердлин рванулся к сейфу, вывалил содержимое на пол. – И, кажется, пустое. Не нашли они там никаких отпечатков. Вернее, нашли, конечно, я сам отбирал… помогал отбирать пригодные для идентификации… На глаз пригодные… Но потом они не подошли… Не оказалось…

На Свердина больно было смотреть. Он копался в куче бумаг на полу, как полоумный археолог в развалинах раскопок.

– Да не долдонь ты, – хлопнул его по плечу Косаревский. – Успокойся! Вспомни хорошенько. Не суетись.

– Не нашли они пригодных отпечатков. Смазанными все оказались. Это же из квартиры потерпевших Багритовых! Второй эпизод! Первый эпизод в соседнем районе был. У Митрофанкина был первый разбой, а потом разбойное нападение у нас. Но Багритовы поздно заявили. Я сам выезжал. Там ничего не найти. А что найдешь через неделю? Да и перетерли посуду, убиралась хозяйка… Но я для порядка, чтобы они успокоились, – не зря же выезжал! Экспертов заставил попотеть, сам копался. Нашли кое-что. Больше для смеха. Нет, для дела, конечно. Несколько отпечатков. Пригодные пальчики! Но чьи? Воров? Может, и их. Скорее, конечно, хозяйские. Но взяли… Так что отпечатки изымались! Это точно.

– Чего ты мелешь? Совсем рассудка лишился? Заключение где? – напирал Косаревский.

– Нет заключения, ребята, – сел на пол возле кучи бумаг Свердлин. – Но было… Я помню.

– Ты пошевели мозгами, – Косаревский начал проявлять беспокойство. – Куда тогда подевалось все?

– А может быть, и не было? – тискал голову Свердлин. – У меня в производстве все кражи нераскрытые. Звонят каждый день потерпевшие. С ума сойти можно. Им одно скажи – когда найдем? Голова кругом идет! Я действительно ничего не помню. Я закрутился…

– Ну вот что, детка! – поднялась из-за своего стола Панова. – Беги-ка ты к экспертам. Ищи там заключение. Только чтобы начальник их не узнал. Я Корзухина знаю. Тот Максу все доложит. Он – четкий служака. Тогда уж точно не сносить тебе головы.

– Спасибо, Екатерина Михайловна, – вскочил с пола Свердлин. – Я быстро. Туда и сюда. Вы и моргнуть не успеете. У них заключение. А где ему быть? Я мигом.

И Свердлин умчался со скоростью курьерского поезда.

– А ведь было заключение, – когда шаги Свердлина стихли в коридоре, подошел к окну Косаревский, успокаиваясь. – Было. Я вспоминаю. Он мне хвалился, что сам в шкафах у Багритовых копался, помогал экспертам отпечатки бандюг отыскивать. Перед девчонками Багритова рисовался. Ох, красавчик! Не уймется никак! Мало ему дочки прокурорской!

– Не стоило бы это обсуждать, Андрей Иванович, – урезонила капитана Панова. – Тем более за глаза.

– А я и не собираюсь. – Косаревский хмыкнул. – Наш Ромео обивает их пороги.

– Не скажите.

– Да будет вам. Фирка мне как на духу! Замучил своим влюбленным трепом!

– Кстати, а почему Фиркой вы его кличете? Что за Фирка? Все забываю вас спросить?

– Так он сам же себя так называет. А вы не замечали?

– Да нет как-то…

– Что вы? Заметьте. Перед обедом обычно. У него само собой вылетает постоянно: «Фирка есть хочет. Фирка есть хочет». Как попугай!

– При чем здесь Фирка? У него имя есть – Владимир Кузьмич.

– Это мать его так зовет. Я спрашивал. Отец у них это… Из… В общем, бросил их или развелись. Он мало о нем рассказывает. Вроде как стесняется. Я не углублялся. Чего в душу лезть!

– Еврей, что ли? Так и скажите. Все вокруг да около. Вы же следователь!

– А при чем тут следователь?

– Но вы же друг его?

– Друг? Откуда? Так. В близких, конечно, отношениях.

– Эх, мужики…

– Мужики – народ особый, Екатерина Михайловна. Чтобы нашу душу понять…

– Знаю. Как в хайямовский кувшин. Надо в нее заглянуть, – махнула рукой Панова. – Только у Фирки, как вы зовете Владимира Кузьмича, она не глубока.

– Я бы с выводами не поспешал, – сощурил глаза Косаревский. – А я каким выгляжу под вашим микроскопом?

– Вы?

– К примеру?

– Вы существо загадочное, успокойтесь, – Панова улыбнулась миролюбиво. – Я вас еще не разгадала. Но я упорная, учтите.

– Интеллигентный вы человек, Екатерина Михайловна. Повезло нам с начальством.

– Радуйтесь.

– А что там с кувшином? Мимо ушей пролетело. Какой-то Хайям?

– Ну как же? Персидский повеса. Один из ваших классических представителей. Не знаете?

– Что-то вроде?.. Где-то?..

Панова лукаво глянула на подчиненного, будто вспоминая, и продекламировала нараспев:

– Браво! – разинул рот от удивления сраженный наповал Косаревский. – Не ждал. Вот! Я не ошибся. Вы продолжаете нас удивлять своей культурой и проницательностью.

– Да уж какая тут проницательность! Бросьте, – перебила велеречивого следователя Панова. – Свердлин запутался в своих связях. Не до работы ему. Вот и заключение потерял.

– Это все любовь, – осуждая, покачал головой Косаревский. – Это все дочка…

– Напрасно вы, – Панова подперла рукой голову, посмотрела в окно, – звонила мне не раз уже Анна Константиновна…

– Это кто?

– Мама девочки.

– Жена Игорушкина?

– Да. Спрашивала Владимира Кузьмича, а попала на меня. Телефон-то у нас один.

– Ну и что?

– Видно, перестал он у них бывать…

– Да что вы?

– Я к нему сунулась… про звонок-то. А он попросил в следующий раз сказать, что на происшествие ездил.

– Фирка?

– Владимир Кузьмич, – поправила Панова. – И я попрошу вас, Андрей Иванович, не зовите его так больше.

– Так он сам!

– Я вас очень прошу.

И они оба надолго замолчали. Панова ушла к начальству, Косаревский закопался в бумагах на столе. Рабочий день завершался тихо и покойно.

– Не было Свердлина? – возвратившись, спросила Панова.

– Забуксовал наш коллега, – буркнул Косаревский от стола, не поднимая головы. – Да вы не волнуйтесь, Екатерина Михайловна, принесет он заключение.

– Я не волнуюсь.

– В зубах принесет. У Фир… – заикнулся и смолк, поправился Косаревский, – наш Владимир Кузьмич кого хочешь достанет при желании.

Панова не ответила. Так они прождали, занимаясь каждый своим делом, еще час. Поздний вечер темнотой напоминал о себе в черных окнах. Зажгли свет на улице. Они не зажигали. Вдруг зашумели в коридоре, и дверь распахнулась. На пороге сиял пропавший.

– Ты чего? – рванулся к приятелю Косаревский. – Совесть есть?

Зажгли свет. Свердлин сразу наполнил кабинет гвалтом, шумом, суетой. Твердил о разном, только не о том, ради чего умчался. Поставил на стол сумку цветную, чуждую своей пестротой в служебной обстановке, извлек красную большую коробку конфет, бутылку шампанского и еще что-то, которым начал нелепо размахивать над собой.

– Вы видели! – чуть не приплясывал он. – Вы это видели? Чудо!

Косаревский попытался достать, дотянуться, вырвать у него из рук, но, маленький, толстоватый и неуклюжий, он зря старался, не получалось. Высокий и красивый Свердлин был ему не по зубам.

– Свердлин! – не выдержала Панова. – Что за пляску вы устроили? Что принесли? И вообще, что происходит?

– Как что?

– Я вас спрашиваю! Шампанское! Конфеты! Что это?

– Праздник, Екатерина Михайловна! У нас праздник. Вы это видели? – и он показал, что было у него в руках.

– Книжка, – поморщившись, отвел нос Косаревский.

– Не книжка, а Торвальд! Великий Торвальд! Как не стыдно! – заорал Свердлин.

– Ну, Торвальд. Что Торвальд? – Косаревского трудно было пронять, он сел за свой стол, но с шампанского взгляд не сводил. – Чем его закусывать?

– Вот, Екатерина Михайловна, полюбуйтесь на него, – Свердлин по-настоящему возмутился. – Ваш преуспевающий следователь! Ваш!.. – он задохнулся от чувств. – А мне досталось по дешевке. Почти даром. Завидуйте! Теперь мне никакие «санитары» нипочем. С Торвальдом теперь я их всех!..

– Владимир Кузьмич, а где заключение? – сухо спросила Панова.

– Заключение?

– Ну да. Заключение. Вас куда посылали?

Свердлин молчал, раздумывая или вспоминая.

– Ну-ка кончайте вакханалию! – посуровела Панова. – Присаживайтесь ко мне. Да, да. За мой стол. Я вас слушаю.

Свердлин грустно посмотрел на Косаревского, тот отвернулся, Свердлин присел на стул.

– Да от вас пахнет! – вскинула на него глаза Панова. – Никак выпивши?

– Ни в одном глазу! – отдернул голову Свердлин. – Встретил воспитанников Майкиных. Этих?.. Наших друзей из Африки. У них репетиции в разгаре. Гоголя вовсю шпарят. Меня зовут. Я тоже вас позову, Екатерина Михайловна. Я вас не забуду. Эта коллегия!.. Вы благородно поступили. Я добро помню! Праздник у нас… У них тоже праздник. Ну, по сто граммов. Они пьют почище нас. Почище. А заключение тут. Как же? Нашлось.

– Давайте сюда заключение.

– Я щас.

– Давайте, давайте. Я с вами еще разберусь. Ваше счастье, что рабочий день кончился. Посмотрите на него. Нечего сказать! Голубчик!

– По случаю, так сказать, всеобщей нашей победы…

– Это что за победа-то? – подал голос и Косаревский, удивляясь приятелю.

– Как, Андрюша? На коллегии Максинов нас не ругал? Не ругал. Дело, слава Богу, Сараскину передаем, бандитов, этих, «санитаров» треклятых, пусть Курасов теперь ловит. Два? Ну… африканцы не в счет… Вот по этому поводу, значит, конфетки, шампанское… Да! И Торвальд! Я разве не сказал?

– А заключение-то взял? – не дождавшись главного, напомнил Косаревский.

– Заключение – это как раз три!

– Читал?

– Чего?

– Читал заключение-то? – Косаревский не выдержал, сам полез в пеструю сумку, достал папку с бумагами, начал листать. – Что с отпечатками? Пригодны для идентификации?

– Андрюша, дружок, ну что ты, право, – Свердлин погрустнел. – Ну при чем здесь это? У нас такие события! Мы после этой коллегии, я бы сказал, впервые поняли, кто мы такие. Я не думал…

– Что ты понял? – не расслышал Косаревский, читая про себя бумаги, и вдруг взмахнул рукой, брызнул радостной улыбкой на Панову. – Екатерина Михайловна! Есть пальчики!

– Что? – Панову тоже подбросило со стула. – Нашли?

– Есть! Пригодные для поиска! И не только!

– Да что же? Читайте! – Панова едва не вырывала бумаги у следователя. – Неужели повезло?

– Точно! – Косаревский ликовал. – Пальчики чужие! Никому из жильцов квартиры не принадлежат! Бандюг отпечатки.

– Первый след, – не села – упала на стул Панова, – ну наконец-то! Ты у нас счастливчик просто, Владимир Кузьмич!

– Везет дуракам, – бросил перед ней на стол бумаги Косаревский. – А отметить это дело надо.

Порохов терял терпение. Подобного с ним не случалось. Он умел ждать. Прослеживал ситуацию, не дергался, выжидал время. И оно наступало – он действовал.

Но с Ксенией не срабатывало.

Понять ее логику не удавалось. Он чуял – здесь что-то другое. Может быть, из области подсознательного. Или даже иррациональное. Ксения как замкнулась с того случая на стадионе, так не отходила, словно сомнамбула, она не реагировала на все его поступки, слова, попытки объясниться, сблизиться. Даже отдавалась ему будто во сне: без слов, без чувств, без желаний. Он приметил это еще со свадьбы, когда появился перед ней внезапно на мотоцикле, сказал «садись» и умчал. А на днях его всколыхнуло: он заметил, что Ксения стала попивать. Утром до обеда еще ничего, он целовал ее спящую, уходил по своим делам, а возвращался – она млела, попахивала спиртным и старалась не попадаться на глаза, уходила спать или прикидывалась уже спящей.

Тогда он решил ее поймать и, вернувшись раньше обычного, застал с коньяком.

Он открыл дверь своим ключом, чтобы не спугнуть. Заглянул из прихожей. Ксения лежала с фужером на диване полуобнаженная, терзала, рвала душу тягучая заунывная мелодия.

– Опять хандра? – зашел он к ней в зал, не снимая обуви, пахнущий улицей, дорожной пылью, машинной гарью.

Она вздрогнула поначалу, но, не меняя позы, продолжала лежать, не шевелясь, не подавая голоса.

– Кайф ловишь? – он взял с пола у дивана бутылку, нашел в шкафу фужер, налил себе. – Что ж без меня?

Ксения молчала, глядела на него, но не видела, как сквозь прозрачное стекло.

Он плеснул ей в фужер.

– За что пьем?

Она слабо улыбнулась своим мыслям.

– За любовь?

Ксения ждала от него всякого, но, видимо, не этого вопроса, и в глазах ее мелькнул интерес.

Порохов помнил этот взгляд, как в первый раз, когда увидел ее, проезжая мимо по стадиону. Ксения была очень красива. Еще пацаном в детстве он видел похожую девушку на порнографических картах, которыми играли у них дома взрослые мужики с отцом. Он стоял за спиной отца и подглядывал, когда она вскинула на него голову с карты в колоде. Голая. Русоволосая. На коленях, с выгнутой спиной. И огромные печальные глаза. Как с иконы. После, когда отец уснул в пьяном угаре, он рылся в его одежде, искал в карманах карты, но тот или спрятал их от пацанвы, или унесли дружки. Всю ночь не спал – с той карты на него глянули глаза матери, недавно умершей.

– За любовь? – повторил он.

Ксения молчала.

– Порушенную?

– Да! – с вызовом ответила она и, не дожидаясь, выпила первой все содержимое фужера.

– Ну вот, заговорила, – выпил свое и Порохов. – А теперь собирайся.

– Назад повезешь?

– Увидишь, – зло ответил он и шагнул к двери, но на пороге обернулся. – Десять минут тебе. На все. Жду у подъезда.

Она не спрашивала больше ничего, он вышел, она принялась одеваться.

Там, на даче, когда подъехали, у Хамзи вовсю кипела работа. Подбежал к «Волге» взмокший, с улыбкой во всю веснушчатую физиономию Тимоня, распахнул ей дверцу, раскланялся, дурачась.

– Просим, хозяйка!

– Веди, – кивнул ему небрежно Порохов, как будто в гостях.

Хамзя, командующий парадом, стоял на крылечке у раскрытой в домик двери, серьезный, как и положено старшему, перед ней склонил почтительно голову.

– Салам!

Она пьяно, ничего не понимая, улыбалась, но игру приняла, держалась царственно.

– Покажи, Тимоня! – Порохов, сохраняя роль, подсказывал, как читал сценарий.

– Вот это шпаклевка, – силился быть серьезным, Тимоня указал на большущий чан, стоящий на деревянном грубом столе, поднял крышку, заглянул. – Будете дегустировать?

– Пошел вон! – нахмурился на него Порохов и кивнул татарину в расписной яркой рубахе. – Хамзя?

– Черный икра, – перехватив крышку у Тимони и бережно накрыв ею чан, командующий парадом поклонился Ксении. – Осетрушка.

– Как будто другая есть, – махнул рукой развенчанный герой и отошел в сторону, закурил.

– Второй партия, Эдуард Михалыч, – повернулся от Ксении к Порохову татарин. – Двадцать два кил.

– Перевешивали? – посерьезнел Порохов.

– Обижаешь, шеф, – огрызнулся Тимоня.

– Не лезь! – одернул его Порохов.

– Как же, – подтвердил Хамзя. – Сам весь дежурил. Все, как в аптека.

– В аптеке, татарин! – не унимался Тимоня.

– Какой разница.

– Уймись! – осадил и Порохов любимчика, и тот притих.

– А первая партия на сколько? – снова спросил Порохов, впившись в татарина цепким взглядом.

– Первый маленький совсем.

– Сколько?

– Сдох Хабиба, – осклабился Тимоня, – другого добытчика нам искать придется.

– Заткнись, тебе говорят! – рявкнул Порохов и сжал руку в кулак; Тимоня влип в стенку.

– Всего десять кил, – Хамзя виновато опустил голову.

– Сделали?

Хамзя закивал.

– Покажи ей, что получилось.

Татарин повел трезвеющую на глазах Ксению в другую комнату-закуток, где белела в стене сверху до пола холодильная камера. Открыл дверцу, нутро камеры завораживало стеклянным пугающим содержимым: на многочисленных нестандартных полках мельтешили синими этикетками изящные баночки с бросающимися в глаза надписями.

– Кавиар, – прошептала Ксения.

– Как в аптека, – усмехнулся и поцокал языком татарин. – Одна к одна. На комбинат плохой. У нас лучша.

– Фирма! – подал голос Тимоня.

– Где остальная братва? – допытывался Порохов.

– Перекур, Эдуард Михалыч. Только кончиль.

– Рубик там?

– Там, там.

– Иди, скажи ему, чтобы ждал меня. Я освобожусь, подгребу.

Татарин вышел на двор.

– А ты двигай сюда, – позвал Порохов Тимоню.

Тот, собираясь уже поспешать за татарином на выход, лихо развернулся и, словно верный пес, рванулся к хозяину.

– Соображаешь? – Порохов закурил, протянул сигарету Ксении. Та взяла, затянулась.

– Твой бизнес?

Она не удивилась внешне, чего Порохов не ожидал, не выскакивала с вопросами, не ахала, и это его привлекало к ней еще сильней.

– А на что жить? – ответил он.

Она кивнула, пожала плечами, не докурив, выбросила щелчком сигарету под ноги Тимоне, тот бросился топтать.

– Спалишь, – невесело пошутил Порохов.

– А тебе жалко?

– На что жить? – опять повторил он, и самому не понравилось.

– Вы, мужики, – добытчики, – криво улыбнулась она.

– Пока получается, – Порохов, похоже, даже засмущался.

– Пока?

– А там видно будет, – он злился на себя, разговор получался нелепым, не по его задумкам, она перехватила инициативу, он не заметил даже, как и когда это произошло.

Он замолчал, докуривал сигарету, топтался на месте, она без любопытства огляделась.

– Я зря не рискую, – зачем-то сказал он, будто оправдывался перед ней, чего не делал никогда. – А потом отдых прекрасный! Одесса, Киев, Ростов…

– А Магадан?

– Не накликай!

– В Одессе море, – мечтательно зажмурила она глаза, распахнула руки, потянулась сладко.

– Тимоня вот… – улыбнулся Порохов любимчику, – скоро едет. Купаться будет.

– Точно, Эд? – вспыхнул Тимоня, бросился к Порохову обнимать. – Чего раньше молчал? Душу истерзал мне. Мы тут гадали с Рубиком, кого пошлешь?

– С Рубиком?

– А с кем же?

– Смотри у меня! Трепач!

– Что ты, Эд! Да чтобы я!

– Ладно, ладно.

– Вот здорово, Эд! – не унимался Тимоня. – Неужели в Одессу?

– Уймись. Рано пока к хохлам. И опасно. В Баку повезете.

– Там тоже море, – обласкала глазами Тимоню Ксения. – Я слыхала, еще красивее, чем в Одессе.

– Столица азеров! – подпрыгнул от счастья Тимоня и, не зная, куда деваться от счастья, как ребенок, ткнулся к Ксении.

– Значит, не была в Баку? – взглянул на нее и Порохов.

– Нет, – просто ответила она и глаза опустила под его снова крепнущим взглядом.

– Так езжай с ним.

– А можно?

Арон Соломонович тихо схоронил Левика. Быстро закопали. И недорого обошлось. Все бы ничего. С трупом вот мороку устроили в экспертизе. Патологоанатом тянул, мучился с заключением, объяснял дотошному Арону, плевался: вопросов следователь понаставил кучу, на двух листах накатал, будто он не эксперт, а царь-бог, на все про все ответы должен знать.

Арон Соломонович тоже эксперта начал пытать, тот хмуро сплюнул, поморщился, как от зубной боли, побежал от него, словно от чумного.

– Отчего же, любезный? – крикнул старый Арон. – Я не просто так. Я заплачу.

– Тайна следствия, – отмахнулся тот, – к следователю, к следователю все проблемы, папаша.

Так Арон Соломонович ничего толком не узнал про Левика, а следователь еще и премудрым оказался, ни в какую не согласился признавать его близким родственником, выпросил адрес старшего брата умершего, который, хотя и еврей, а на Чукотке оказался. Странное совпадение: тоже, как и Левик, всю свою жизнь с золотом связал, только Левик – на юге в ломбарде, а тот – на лютом севере инженером прииска.

Но труп взять разрешение Арону Соломоновичу выдали: приедет брат – не приедет, а хоронить кому-то надо, труп не живой – ждать не может.

Схоронил Левика Арон Соломонович честь по чести. Попечалился, как положено, даже чуть всплакнул. Левик безобидный, слушался его, старого Арона. Но не до этого уже было Арону. Страшился Арон и на улицу выходить, и дома сидеть. Страшила ужасная догадка. Следующая очередь – его!

Арон сунулся туда, сунулся сюда. Кто на его деликатные вопросы ответит? Да и стыдно их задавать. Не каждого спросишь. Вроде как и опасно. Арон бы их и не задавал, но тот человек, который был ему нужен, будто запамятовал про него, не искал, сам не появлялся, не подавал условных знаков о встрече. А без него Арон не мог ничего поделать сам. Если идти в милицию – верная крышка! Поздно Арону в его возрасте лезть на рожон. Верный срок в лагерях. А старый Арон еще должен пожить!..

Размышляя так и страдая невыносимо, Арон Соломонович нашел временное спасение – подселился к Виолетте Карловне, дряхлой старушке, бывшей учительнице еще маленького Левика, которая когда-то давала уроки музыки на пианино. Теперь сама уже не ходила, больше сидела в кресле-качалке, но Левушку помнила и на его похороны прислала соседку, которая за ней приглядывала. Двух старушек свели нужда и одиночество, втроем, с появлением Арона Соломоновича, им вместе стало теплее и даже беспечнее.

Так что, примостившись после похорон возле этих «двух живописных развалин», как про себя окрестил женщин седовласый, но вполне сохранившийся Мизонбах, слегка успокоился. Но опять ненадолго. Решив свои «болячки», он совершенно растерялся, забыл про главное, разум совсем отбило после ужасной гибели бедного Левика. Арона Соломоновича ужалила тайная мысль – его же не найдет теперь и тот, с кем он сам жаждет встречи! Кого дожидался и Левик! Но, увы, дождался другого, врага!..

От кого же тогда он теперь прячется?

Арон Соломонович даже вздрогнул от прояснения мозгов: трясся, трясся от страха, прятался, прятался и сам себя загнал в ловушку! Старый дурень!

И он нанял мальчишку со двора, где раньше проживал, чтобы дежурил и высматривал прохожих или чужаков, интересующихся им, старым евреем Ароном. Объяснил, что надо, как следить, что спрашивать. Сунул пацану рубль для начала. Огромные деньги для мальца! Сам Арон в его годы даже у Покровов столько не зарабатывал! Смышленый не по годам пацан тут же попросил накинуть до трех. В месяц. Это уже целое состояние! Арон тут же вменил ему в обязанности поглядывать за его квартирой. Дорого, но куда денешься от этих молодых мошенников! Арон щелкнул рыжего «зяблика» по носу длинным тонким пальцем, и на том сошлись.

По времени Арон чуял – его уже давненько должны были разыскивать. Другое дело – у него сообщить этим людям ничего положительного не было, наоборот, только печальное и трагическое насчет Левика. Он и сам не прочь был никогда не встречаться и не искать встречи. Но с этими людьми так нельзя. Вроде с виду, конечно, интеллигентный и культурный народ, но попробуй обидь или не сдержи слова – и верный нож в спину. Как с Левиком. Но с ним, конечно, другое дело. Хотя какая разница? Смерть – о ней только в гробу и не думаешь.

«Нет, Мизонбах еще поживет, – размышлял старый Арон. – Еще рано. Виолетта Карловна вон шевелиться начала и каждое утро будто наводит на него лорнет, тревожно спрашивая: “Как там наш молодец, досточтимый Арон Соломонович? Как настроение? Как спалось?” И соперница, ее соседка Лизавета, наливая ему чаю с молоком в зеленую чашку, подкладывала, лукаво щурясь, уже три кусочка сахара, а не один, как на первых порах… Так что еще рано старого Арона списывать со счетов!..»

«Зяблик» тоже прилежно отрабатывает оттяпанные деньги, докладывает каждый вечер о всех событиях во дворе. Арон Соломонович требует от него подробностей, въедлив до мелочей. Для него каждый пустяк, каждая деталька – важный знак.

И вот «зяблик», наконец, принес весть. С ним желают встретиться.

Арон Соломонович внимательно выслушал мальчишку, проверил только ему одному памятными вопросами и впал в полное уныние и тревогу. Ему назначал встречу не тот человек, которого он знал и ждал.

Ловушка?

Его было кому ловить. И все-таки он пойдет на встречу! Выбора нет. Но он не загнанная дичь! Старый Арон знал, как поступить. Он загодя, с вечера останется ночевать в своей старой квартире! Он подготовится ко встрече неизвестных гостей! Пусть сунутся!

Арон Соломонович извинился перед женщинами, поблагодарил за приют, за ласку, сославшись на неотложные заботы. Попросил любезную Виолетту Карловну, чтобы послезавтра наутро, если сам не явится, послала Лизавету навестить его, проведать и помочь по хозяйству – дела могут появиться. А у него, кроме них, теперь на этой грешной земле никого нет. И распрощался, расцеловавшись с обеими. Те всполошились – что так помпезно и надолго ли? Он с грустью улыбнулся – как Бог даст.

Добравшись к себе, весь день тщательно готовился ко встрече. Даже редкую мебель в комнате расставил по-иному, поднатужившись: в центре и напротив двери – кресло для себя, перед креслом стул – для гостя. У кресла незамеченным для первого взгляда пристроил себе одноствольное ружье. Другого не имел. Да и это неизвестно по какой причине сохранилось. От него раритетом больше веяло, нежели огнестрельным оружием. Но оно годилось для одного выстрела. Второго или не понадобится, или не позволят произвести…

Потом начал искать, чем прикрыть приклад ружья, тот выпирал. Придумал – с книжкой сядет. Лампу пристроил так, чтобы свет на стул, гостю в глаза падал. Пусть слепит. А самому в тени оставаться. Из книжек лучших, как ни лазил, не нашел ничего, кроме толстого «Справочника практического врача» за пятьдесят пятый год и еще толще – «Кулинарии», тоже почти тридцатилетней давности. Вспомнил свою заботливую хлопотушку Фаню, чуть слезы на глаза не навернулись, выбрал «Кулинарию», начал пристраивать ее к креслу, не получалось – тяжела. С таким объемным томом в одной руке другой ружья не только не вскинуть быстро, но и не поднять. В сердцах книжку выбросил. Задумался раздосадованный, в кресле пригрелся и заснул.

Так всю ночь с открытой настежь дверью и проспал беспечно. Ничего не приснилось даже. Открыл глаза оттого, что лучик солнца, пробравшись в окошко, совсем уж разыгрался на его лице. Нос защекотало, он чихнул и вздрогнул. Кошку разбудил, свернувшуюся на коленях. С полгода как приблудилась, так без имени и жила. Мыкалась, видно, без него, пока он у Виолетты Карловны прятался, прохлаждался. А пришел, голодная у хозяина на коленях успокоилась. Он поднялся ее кормить, споткнулся о толстый том «Кулинарии» на полу, увидел напротив стул, обернулся на ружье и только сейчас, все вспомнив, по-настоящему перепугался. Сколько времени-то? Встреча назначена на ранний час!

Часы показывали восемь утра. У него еще было время. Арон остановил взгляд на книжке, валявшейся на полу. Поморщился. Схватил полотенце, попавшееся под руку. Откуда оно здесь? Что он с ним делал? Перевязал голову под самый подбородок с затылка. Больше ничего не придумал. Пусть гадает, будто у него зуб болит! А хвоста полотенца хватило, чтобы сверху прикрыть приклад ружья. Нелепо? Смешно? Лучше смешно, чем потом жалеть. Внимание гостя на первых порах отвлечет эта чудаковатая повязка. А первые минуты для встречи незнакомых людей самые ответственные. Он, старый Арон, в этом не сомневался.

И затих в кресле, успокоился после всех приготовлений и маленьких хитростей. Больше времени не оставалось. Будь что будет!

Гость не опоздал. Заскрипели под ногами доски иссохшего старого пола, подняла голову кошка, снова взобравшаяся на колени к хозяину.

– Здравствуйте! – вошел в комнату гость. – Извините, что я так… Не пугайтесь.

Он коснулся своей головы, на которой до самого рта прятала лицо черная шапочка с дырами для глаз. Арона, перепугавшегося поначалу, удивил дорогой черный костюм на незнакомце. В элегантности тому нельзя отказать.

– Присаживайтесь, – ничего другого не нашел вымолвить Арон Соломонович, придя в себя и позабыв про все.

– Ружье-то не понадобится, – не садясь, незнакомец зашел за спину Мизонбаха, выхватил из-под кресла одностволку, полюбовался, переломил, вынул патрон и аккуратно убрал все на кровать.

– Древнее у вас оружие, – он оглядел комнату, сел на стул, закинул ногу на ногу. – Но красивое. И мебель под стать. Царских времен?

– Жены приданое. Фаня у меня, знаете ли…

– Из дворян?

– Что вы? Наши, советские времена…

– Да…

– Вы читали?..

– Слышал.

– Уж и не верится, что все это было…

– А мы с вами видимся впервые.

– Да, да, впервые… Ваш коллега… э-э-э… Который передал мне…

– Он болен. Мне, так сказать, поручено…

– А у нас ведь горе, – Арон Соломонович опередил, уловив замешательство гостя. – Левик наш от нас ушел…

– Левик?

– Да, да, – закивал головой старый Арон.

– Жучок?

– Мой племянник.

– Как? А мы ждем – не дождемся! По договоренности все сроки прошли. Что произошло? Под машину угодил?

– Убили.

– Как!

– Кошмарное убийство, – покачал головой Арон Соломонович. – А разве в газетах не читали?

– Что? Какие газеты?

– Да-да, вы правы. Какие газеты… Схоронил я Левика. Льва Гольдбермана! И кто бы слезу уронил на кладбище! Никого. Один я. Старый немощный еврей.

– Примите мои соболезнования.

– Благодарю вас.

– Но что же случилось? Кто?

– Я вам сейчас все расскажу. Все, что знаю. Но кто мне расскажет всю правду? Я был в экспертизе. Им не до меня. Им не до наших бед! У них нет своих детей! Черствый народ! Простите меня, какой там грубый, невежественный, бессердечный персонал! Они врачи? Скажите мне? Вот вы, вы знаете. Скажите мне, разве так можно?

– Кто его убил?

Арон Соломонович выговорился, выпалил все, что в нем накопилось за время, прошедшее со смерти Левика, потом поднял глаза на гостя, не понимая его.

– Вы меня спрашиваете?

– Извините.

– Насчет ваших вещей… ценностей… не беспокойтесь, – вспомнил Арон. – Все в целости и сохранности. Только желающих приобрести не оказалось. Слишком дорогие предметы. Но Левик успел мне все передать. Принес сам. До того… как они его убили.

Арон Соломонович сунулся в кресло под собой, извлек сверток, развернул, протянул гостю величественный нательный крест на золотой цепи.

– Все тут. Он успел.

– Как же случилось? – незнакомец принял крест, не разглядывая, завернул, сунул сверток во внутренний карман костюма. – Как случилось? – повторил гость нетерпеливо.

– Кто же мне это расскажет? – Арон горько вздохнул. – Левика нет. Жил он один, вы знаете. А следователю не до нас. Я ведь, оказывается, даже не родственник Левику. Это ж надо подумать! Я, родной дядя!

– Что вам известно? – перебил незнакомец.

– Что мне может быть известно…

– Ну как же? Вы там были. Хоронили. Что народ говорил?

– Вы думаете, народ знает больше, чем старый Арон?

– И все же?

Хозяин поведал все, что слышал, видел и о чем догадывался.

– Одно, согласитесь со мной, ясно как белый день, – тяжко вздохнул он, завершая свою историю, – убийцы хорошо знали, где жил племянник, знали про эту драгоценность, которую вы нам доверили с Левиком. И следили за ним. Он мне рассказывал.

– Следили?

– Да. Когда Левик должен был показать этот предмет, – Арон кивнул на внутренний карман и даже пальчиком ткнул для пущей верности в костюм гостя, – этот предмет, кхе, кхе! Показать покупателю… он в магазин забежал. Так, по глупости. За табаком. Бог надоумил. Рыжий от него-то и шарахнулся.

– Рыжий?

– С коронкой на зубах.

– Фикса?

– Из желтого металла. Левик так перепугался, что позабыл, куда спешил. Бежать бросился.

– Значит, следили за ним?

– Левик боялся спать. А я, старый дурень, ему таблетки посоветовал. От бессонницы…

– Кто же следил?

– Ну что вы в самом деле? Конечно, не органы. Эти же… убийцы!

– Да! – незнакомец схватился за голову, забывшись, едва не сорвал с себя шапочку.

– Запарились? – тоже забывшись, посочувствовал Арон Соломонович, но спохватился и испугался.

– Мне пора уходить, – качнул головой гость. – И еще. Чуть не забыл. Мои товарищи сдавали вам не только этот предмет. Там было еще и ожерелье. Где оно?

– Левик не виноват! – выпалил Арон и не сдержался, заплакал. – Он заплатил за ожерелье своей молодой жизнью! Может быть?.. Конечно! Его из-за этого так жестоко били. Я видел его лицо! Если бы вам привелось! На теле, не только на его лице, не было живого места! Они мучили его! А что он мог сделать? Бедный мальчик! Он совершенно не развит физически. Что он мог?

– Ожерелье украли убийцы?

– Нет! Нет! Левик его защитил!

– Что?

– Левик спас его. Ради вас.

– Тогда где оно?

– Его забрали органы. Нашли в тайнике. Под окном. Когда обыскивали комнату с трупом. Бедный Левик!

– Ладно, отец. Крепись, – поднялся незнакомец. – Я скажу своим. У нас нет претензий.

– Что же будет? Я был в милиции. В прокуратуре. Они молчат. Но я знаю, они никого не найдут. Не первый раз. Как я несчастлив!

– Я их сам найду!

И гость ушел, лишь заскрипели под его тяжелыми ногами половицы.

– Можно к вам? – опоздавший, не дожидаясь ответа, слегка подтолкнул Ковшова, прижал ему коленки и, протиснувшись, плюхнулся, успокоился рядом в красном кресле второго ряда.

– Сергеич! Там только для кандидатов и членов райкома! – шепнул кто-то сзади опоздавшему, но тот отмахнулся и спросил Ковшова:

– Давно начали?

– Минут семь назад.

– Застряли по дороге. Грязища – ноги не вытащить, не то чтобы машине проехать. Дождь поливает как из ведра. И не лето совсем, похоже, осень началась. А до осени еще…

Все это он выговорил неторопливо, не суетясь, удобнее устраиваясь в кресле, потом завертел журнал «Огонек» в руках, футляр с очками вынул, совсем не обращая внимания на президиум и докладчика на трибуне.

– Как пес промок! Говорила мне Серафима Макаровна – возьми зонт; опять она права, а я в воде весь.

Кто такая Серафима, Ковшов услышать не успел, так как опоздавший тряхнул богатой густыми волосами головой и обдал его и рядом сидящих мелкими влажными брызгами, чем вызвал тихий смех и легкий гвалт. Докладчик смутился и споткнулся, а в президиуме поднялся энергичного вида молодец, грозно оглядел зал, метнул молнию в их сторону и назидательно бросил:

– Неронов! Борис Сергеевич! Мало что опоздали, вы еще мешаете работать активу. Не за этим мы вас собрали.

– Схватил! Досталось! Успел! – понесся к опоздавшему сочувствующий шепот из ближних рядов. – Готовься, Сергеич! Отчитываться подымут.

Неронов, не обращая особого внимания на замечание со сцены, подмигивая, кивал соседям, здороваясь со знакомыми. Наткнувшись на изучающий взгляд Ковшова, открыл перед собой на коленях «Огонек» и затих. Как белая ворона, этот деревенский франт выделялся среди присутствующих: секретарей партийных организаций, председателей колхозов, директоров совхозов – партхозактива. Все сплошь в темном, в резиновых, кирзовых, кожаных сапогах. Этот, как гость с Кавказа, весь светлый, в легкомысленном молочного цвета костюмчике, при белой, распахнутой на груди, рубахе без галстука. Особенно бросались в глаза желтые импортные штиблеты с мелкими дырочками; Ковшов как-то сразу зауважал соседа и проникся к нему симпатией – отважиться на эту фантазию в такую погоду мог исключительный мужик, не испугавшийся не только ненастья, но и грозной Серафимы.

– Хайсы нет, что ли? – толкнул между тем его локтем сосед и сунул леденец в пестрой обертке.

– Хайсы? – переспросил Ковшов, не взяв конфетку.

– Нет Имангалиевича, – ответил сзади важный толстяк и протянул руку за леденцом. – Позже будет. Подъедет к самому главному, когда разборки начнутся. Говорят, Боронин вызвал.

– Опять?

– Снова. Тебе в прошлый раз не досталось?

– А я отдыхал.

– Ты все успеваешь, Сергеич. И как тебе удается? Лето в разгаре, уборка, а ты в отпуске?

– Уметь надо. Мудрое руководство.

– У тебя Денисов есть. За его спиной хоть совсем не работай…

– У меня почки, Василий Иванович. Забыл? И легкие. Вон, курить запретили, как дите малое, леденцами снабдила Серафима, – пожаловался сосед. – Нахлебался воды в Ессентуках.

– Ты что же, Серафиму с собой брал? – толстяк хмыкнул. – Со своим самоваром?..

– Осточертели эти сульфаты – фосфаты! Все – водочку, а она мне леденцов. Сюда вон привез, остались, угощайтесь, – сосед протянул назад горсть конфет.

За конфетами потянулось несколько рук.

Из президиума на них зашикали, молодец, который один раз уже вставал по их души, демонстративно отвернулся, будто не замечая.

Сосед на минуту затих, углубился в «Огонек», но терпения его на большее не хватило, и он, забывшись, снова сунул леденец Ковшову. Тот покачал головой.

– Вы наш новый прокурор?

Ковшов кивнул.

– Как это вам удалось Козлина ущучить?

– Что?

– Инструктора райкома?

Ковшов внимательно вгляделся в соседа, не таким уж легкомысленным тот оказался.

Про случившееся на рыбацкой тоне его еще не расспрашивал никто, даже Поспелов помалкивал, хотя чувствовалось – уже доложили, «как прокурор поймал жуликов». Вызывали Ковшова и в прокуратуру области, но сам Сугарлиев молчал, будто ничего не произошло. И Ковшов ждал его вопросов и вызова в райком.

– Я – Неронов, директор областной автобазы. Будем знакомы, – сосед протянул руку. – А кресло я занял свое. Заметили? Никто сюда не садится. Знают. Я всегда с краю сижу. Быстрее убежать можно, как заканчиваются такие посиделки.

Ковшов пожал плечами.

– А вы сели в кресло нашего авторитета, – Неронов ткнул назад пальцем, в того, с кем все время болтал. – Василий Иванович Митин. Председатель самого могучего колхоза в районе. Познакомить?

– Спасибо. Потом. Давайте все-таки послушаем.

– А чего слушать-то?

– Доклад.

– Они у них один к одному.

– Тебе бы наши заботы, Сергеич, – вмешался в их тихий разговор председатель колхоза, место которого занял Ковшов.

– А чего?

– Твои орлы километры на колеса мотают, а у нас – то надои, то заморозки.

– Хочешь анекдот, Василий Иванович?

– Опять про нас?

– Новый!

– Давай, – огорчился тот. – Не привыкать. Над нами, крестьянами, кто только не смеется.

– Ладно, не прибедняйся. Грудь-то в орденах!

– Их бы на мясо сменять да на молоко. А железками этими только греметь да ворон пугать. Что с анекдотом-то?

– По анекдоту соскучился? Ну, слушай, – хмыкнул Неронов. – Заседание идет. Председатель колхоза, вроде тебя, весь в медалях, ведет правление. Вопрос один – фанеру наконец привезли. Всем надо, а фанеры – машина одна. Встает зоотехник: мне дай, председатель! Коровы в дерьме по колено стоят. Крыш нет в коровниках. Встает ветврач: дай мне! Телята под открытым небом. Замерзнут зимой. Птичница орет: куры дохнут! Без навеса не несутся! Задумался отец, а парторг ему подсказывает: Семеныч, отдай фанеру в стройцех. Сделаем из нее аэроплан и улетим из этого колхоза к едрене матери!

Сзади и поблизости прыснули смехом, докладчик начал заикаться, замирать в паузах, молодец в президиуме дернулся и, сурово взглянув в зал, схватился за карандаш стучать, но остановился. Из-за занавеси на сцене к президиуму вышел кривоногий и низенький, с сединой в голове крепыш и, переваливаясь с ноги на ногу, заковылял к столу.

– Сугарлиев! – притих зал, все уставились на первого секретаря райкома.

Докладчик совсем замолчал, дожидался, что ему прикажут. Молодец поднялся, пропустил к столу президиума первого секретаря, тот тяжело сел, спросил что-то у рядом потеснившегося председателя райисполкома Котина. Тот ритмично закивал, отвечая. Первый начал задавать ему еще не слышные залу вопросы, председатель смутился, полез в папку доставать бумаги, тыкал в них пальцем, показывал. Первый, рассуждая, дергался головой из стороны в сторону, зло и настырно. Немая сцена длилась минут десять. Зал молчал, казалось, смолкли и мухи.

– Ты садись, Виктор, – наконец, потянул молодого на стул Сугарлиев, начал спрашивать и его, тот тоже ткнулся в свою папку с бумагами, видимо, в поисках ответа.

– Это кто? – поинтересовался Ковшов у Неронова.

– Председатель исполкома…

– Знаю. Другой?

– А, этот, молодой? Второй. По промышленности. Турченок.

– Понятно.

– Ты тоже садись, Павел Никитич, – махнул рукой Сугарлиев докладчику и тяжело оглядел зал. – Чего нам доклады разводить?

По залу пополз легкий гул голосов.

– Тихо, тихо, – опять махнул рукой Сугарлиев. – Работать надо. А мы митингуем. Вишь ты! Маяки нашлись! Протрубили на всю область! На миллион замахнулись! А сами в кусты?

Зал напрягся весь, как одно живое существо, смолк, ждал.

– Павел Никитич! – махнул первый в зал докладчику, который успел присесть, но тут же вскочил на зов. – Ты чем тут хвастал?

– Я не хвастал, Хайса Имангалиевич, – побелел в лице грозный высокий дядька. – Докладывал последние сводки по уборке овощей.

– Ну? И чего мы насобирали?

– Похвалиться, прямо сказать, нечем, – понурился тот.

– Нечем? Позор! – обрушился в крике, завозмущался первый. – На всю область мы в хвосте! Забыли, как трубили? Какие социалистические обязательства брали? За миллион овощей агитировали! Кто выступил с почином? Наш район. А ведь, если наш район обязательства не выполнит, всей области миллиона не видать! Наш район самый!.. Да что я вам талдычу! Лучше меня знаете. Я Леониду Александровичу сам что обещал?.. А где наши помидоры? Где овощи? У нас, Андрей Иванович, и конь не валялся!

Сугарлиев повернулся к Котину, посмотрел на него так, как будто впервые увидел, покачал головой.

– Что будем рапортовать?

– Нагоним. Увеличим темпы, Хайса Имангалиевич, – выдавил из себя председатель райисполкома. – Есть еще время. Я проезжал перед активом по полям. У Митина побывал, у Русатова, у Смирнова. Стоят еще участки с продукцией, целые, совсем не тронуты помидоры, только пробные, первые сборы провели, а вся продукция на корне дожидается.

– А дожди?

– А что ей дожди? Наоборот, солнца нет. Не сгорит.

– Так сколько же она дожидаться будет? До заморозков? Ее в магазин везти надо, на консервный завод. По Волге пароходами отправлять.

– Отправляем, Хайса Имангалиевич.

– Да что ты мне говоришь? Вот бумага! Я же тебе показывал! Наш район в хвосте по уборке плетется. А в итоге область проваливает план и обязательства.

– Убирать некому, Хайса Имангалиевич! – выкрикнул из зала докладчик, про которого все забыли, это был начальник управления сельского хозяйства Воробейчиков. – Не справляются в колхозах своими силами. А у Смирнова в совхозе совсем людей для уборки нет.

В зале поднялся шум, не говорил и не кричал только глухонемой; Ковшов привстал от удивления, такого видеть ему не приходилось.

– Студентов ждут, – сказал ему Неронов. – Дармовая рабочая сила. Райские яблочки.

– Не понял? – наклонился к нему Ковшов. – При чем студенты-то?

– Ну как же? Каждый год колхозники за их счет выезжают. Планов громадье. Обязательства большие берут по овощам. А убирать продукцию некому. В этом году, знаете, конечно, в области миллион взялись собрать. К юбилею. Лето кончается, а продукции нет.

– А чего же?

– А вот вы и наблюдаете промежуточную стадию. Сейчас студентов все требуют, чтобы собирать. У тех учебный процесс полетит к чертям. Собирать-то до заморозков будут.

Сургалиев, гася гвалт в зале, поднялся со стула сам, вытянул вверх руку. Постепенно угомонились самые резвые.

– Павел Никитич! – поискал первый секретарь глазами Воробейчикова.

Тот, как вскочил, так и не садился; возле него, сцепившись, спорили о своем двое.

– Тише вы! – гаркнул на них Воробейчиков.

Те присели, разгоряченные, как мальчишки после драки.

– Значит, убирать некому, Павел Никитич? – грозно, но сдерживаясь, спросил Сургалиев. – Не хватает людей? А помидоры на полях лежат?

– Не хватает людей, – невнятно пробормотал тот.

– Вот те раз! А что, не знали раньше?

– Да вот они, Хайса Имангалиевич, – развел Воробейчиков руки по залу, – все здесь. И председатели, и директоры, и секретари. Спросить их надо.

– Я спрошу! И бюро райкома спросит! – нахмурился первый. – А управление сельского хозяйства куда смотрело? Тоже не знали?

И снова зал притих.

– Василий Иванович! Митин!

Поднялся, запыхтев за спиной Ковшова, председатель.

– Что скажешь, Василий Иванович?

Председатель молчал.

– Заваливаешь район, Василий Иванович? А прокурор района там с тобой рядом, гляжу я, сидит.

Ковшов поднял на первого секретаря глаза. Тот, не мигая, тоже смотрел на него так, как будто вцепился мертвой хваткой.

– Вредительством это называется, Василий Иванович! А как же? Подводить район в трудный момент. Продукция на полях, а ее не убирают! Так, товарищ прокурор?

Ковшов и встать не успел, как первый замахал на него рукой.

– Так, так. Ребенок только не поймет. Мы, Василий Иванович, ордена вешаем, но мы их и снимаем.

Сургалиев замолчал, тяжело оглядел зал, махнул рукой, чтобы все садились, сел и сам, повернулся к Котину.

– Я, Николай Иванович, только из обкома. Знаешь, что мне Леонид Александрович сказал?

Костин пожал плечами.

– Он меня спросил, – совсем сощурил маленькие глазки первый, – ты огурцы сдал? Сдал, говорю. Много? Все, отвечаю. Сколько ты сдал, говорит, я на балконе своем выращиваю. А у тебя колхозы. Помидоров тоже столько вырастил? И столько сдашь?

– Пошутил Боронин, – опустил голову Котин.

– Пошутил. А как же? Конечно, пошутил, – закивал головой Сургалиев. – Я тогда тоже так подумал. А теперь вот иначе думаю.

– Чего это, Хайса Имангалиевич?

– Не окажется ли его шутка пророческой?

Слова эти, то, как взглянул первый секретарь на председателя райисполкома, заставили Ковшова глубоко задуматься.

– Картина… – сказал рядом Неронов.

– Что? – повернулся к нему Ковшов.

– Положеньице, говорю, – хмыкнул тот и замкнулся.

Заседание районного актива продолжалось дальше; первый секретарь поднимал из зала председателей колхозов и директоров совхозов на трибуну, распекал, задавал вопросы, усаживал на места… Кончилось все затемно.

У Порохова в аэропорту действительно все было схвачено. Никого они не интересовали, на сумках с контрабандным товаром, огромных и тяжелющих, милиционер и глаза не задержал, а в самолете разрешили их поставить под ноги. В общем, улетали легко, весело, словно, как и было обещано, на курорт отправлялись.

Ксения вырядилась: вся в ярком платье. Тимоню и Рубика столбняк посетил, когда они увидели; как застыли с открытыми ртами, так и оставались, если бы не Порохов. Тот оценил: так и надо, чтобы «азеры» на контрольном пункте в Баку на нее таращились, тогда пацанам легче будет незамеченными с сумками прошмыгнуть. Главное – из аэропорта Бакинского выбраться, а там их встретят с машиной, и ищи-свищи!

Все шло как по-писаному: самолет приземлился, Тимоня с Рубиком поближе в проходе места заняли, не дожидаясь команды – лишь экипажу выходить, и они за ним. Тимоня вслед за нужным человеком пристроился, и Рубик тут же, так оба с сумарями и потопали. Ксения поднялась с одной сумочкой и косметичкой в руках да с журнальчиком. Ей куда торопиться, она отдыхать прилетела, в море купаться и загорать. Сумку на плечо вскинула, и уже какой-то черномазенький прицепился, все интересуется: который час, да кто вас встречает? Про багаж интересоваться начал. Ксения повода не давала, еще в полете, правда, поверх журнальчика стрельнула глазками по салону, наткнулась случайно на этого остроглазенького раза два, так тот возомнил о себе невесть что. Отбрила, когда полез в проходе помогать, вроде успокоился. Одни нахалы в этом Баку! Эдик не зря предупреждал.

По задуманному Пороховым ей следовало нигде не задерживаться, но и не спешить, пацаны под нее сами подстроятся, если надобность будет. Так и поступила. В аэропорту не растерялась, однако, ни Тимоню, ни Рубика не заметила на пропускном пункте, видно, успели разобраться по-своему. Она вышла, вздохнула полной грудью – пронесло!

Кажется, и не волновалась совсем, а все же переживала. Порохов успокаивал ее: не поездка будет с икрой рисковая, а прогулка увеселительная! И вот, как он и предсказывал, все благополучно закончилось. Тихо и мирно. Ей повезло.

Она огляделась. Мальчишек не было. Где они задержались? На пункте их не видела. Небось, балбесы, в туалет со страху заскочили? Подождала. На нее обращали внимание. Опять откуда-то тот тип остроглазый появился, приставать начал: «вас не подвезти?» Она отвернулась и разговаривать не стала. Пора бы уж нарисоваться и пацанам!

Их не было. Ситуация начинала волновать. Чего они себе позволяют? Порохов не погладит по головкам, если она расскажет об их проделках! Маленькие кругленькие часики на ее руке отсчитали тридцать минут, как она здесь отирается у дверей аэропорта. Порохов подарил их ей перед самым отъездом.

– Будешь смотреть и меня вспоминать, – напутствовал он, застегивая браслет.

– Золотые! И браслетик такой же! – бросилась она его целовать.

– Я по мелочам не размениваюсь, – не отстранил ее Порохов, но сам не целовался. – Моя жена других носить никогда не будет.

– Так уж и жена! – вырвалось у нее.

– Возвратишься – свадьбу сыграем.

– Одну уже сыграли.

– Эта настоящей будет.

– Не развелась еще.

– А ты не волнуйся. Скажи только, я сам здесь все решу, пока ты там купаться будешь.

– Его согласие надо. Без согласия – только через суд.

И они оба разом замолчали. Только теперь вспомнили про Серебряного. Аргентум как пропал после свадьбы, так ни он, ни она его не видели и не вспоминали.

Ксения поправила волосы, разметал прическу ветерок, пока она задумалась. Полезла за косметичкой, нашла зеркальце, поднесла к лицу и вся всколыхнулась – из дверей аэропорта к ней приближался милиционер! То, что шел он к ней, она поняла сразу. Пацанов поймали! Она обмерла, задрожала, боясь повернуться.

Милиционер окликнул ее.

– Кого ждем, гражданка?

Она молчала, совсем растерявшись, так зеркальце и вертела в руках.

– Последним рейсом к нам?

Она плохо соображала, не понимала, что ее спрашивают.

– Билетик с самолета можно глянуть?

Она полезла в сумку, покраснела, готовая зареветь.

– Ну-ну, – покачал он головой. – Плакать-то зачем? Такая красивая девушка. Пойдемте, поговорим. Не волнуйтесь.

Она, наконец, нашла в сумке платочек, поднесла к глазам.

– Пойдемте, пойдемте, – взял он ее бережно за локоть, – здесь недалеко.

Никто ничего и не понял; встретились два знакомых молодых человека, симпатичный офицер в милицейской форме и красивая девушка, друг другу под стать, девушка аж всплакнула от счастья – вот и все, в аэропорту такое на каждом шагу.

То, куда он ее привел, видно, и было отделением милиции; они вошли, и она сразу поймала на себе испуганные, затравленные глаза Тимони и Рубика. Рубик еще держался, а Тимоня совсем раскис, конопатый нос его краснел помидором на лице; оба, лишь увидев ее, пригнулись вниз головами, уперлись глазами в пол. Тут же вывернутые почти до дна темные клетчатые сумки.

Ксения отвела глаза в сторону. Комната маленькая, с низким потолком без окон. Напротив пацанов – стол. За столом восседал громадный толстопузый сержант с маленькими усиками. Перед ним во весь стол громоздились стеклянные банки с икрой.

Офицер провел ее мимо всего этого, поставил у стенки, спросил:

– Своих узнаешь?

Тимоня и Рубик согнулись на стульях еще ниже, так, что только в пол не упирались лбами. Сержант глядел на них, не мигая, сонными глазами, хмыкал глуховато, покачивался:

– Вай, мальчишка совсем. Совсем мальчишка! У вас там все такой смелый?

Тимоня зашмыгал носом, рот его кровоточил. Сержант поднял на Ксению большие выпуклые глаза, они у него заблестели, вот-вот и вывалятся, он даже толстые губы облизал.

– И ты. Красивый такой! Сестра? Родной сестра?

Ксения отвернулась, тошно было глядеть на безобразного слюнявого сержанта.

Офицер щелкнул ключом, открыл в стене рядом маленькую дверцу, подтолкнул ее внутрь.

– Проходи, проходи, – закрыл он за собой дверь и защелкнул опять на ключ. – Не стесняйся. Тут у нас тесновато. Зато атмосфера душевная. Тет на тет. Слышала про такое? Интимные беседы воспитательного характера проводим. Ты же нуждаешься в такой беседе? Что молчишь?

В чуланчике, иначе не назовешь этот закуток, только стул да оконце, ничего больше не было. Офицер оконце наполовину задернул занавеской, подтолкнул ее к стулу, включил свет, чтобы совсем темно не было.

– Садись, – он положил ей руки на плечи, придавил слегка, усадил, сам устроился на подоконнике.

Руки у него были сильными и горячими, прямо жгли огнем, прикасаясь. Она задрожала и упала на стул, то ли от его рук, то ли уже и ноги не держали от страха.

– Как тебя звать-то, красавица?

Ксения молчала, приходила в себя, никак не могла отдышаться. В закутке было душно, ее пробил пот. Лоб покрылся испариной.

– Жарко у нас, – посочувствовал офицер, полез в ее сумку, подал ей платочек. – У вас, говорят, жарко, но у нас – вообще погибель!

Ксения платок взяла, чуть прикоснулась ко лбу.

– Твои дружки разговорчивее. Вы что же? Не в одной школе учились? Забыла? Как звать?

– Люся, – почему-то сказала она.

– А в билете другое имя записано? – он уже выложил содержимое ее сумки на подоконник.

Она молчала, с носа капало, она закрыла лицо платком.

– И мальчишки врали поначалу. Что же вы все, как дети малые? Даже не интересно с вами, контрабандистами. Везете, как взрослые жулики, на тысячи, а врете, как школьники у доски.

Она пожала плечами.

– Отпустить мне вас?

– Я их не знаю.

– Ну, ну. Я же не спрашиваю их имен. Не спеши. Я спрашиваю, отпустить вас?

– Как хотите. Я их не знаю.

– Ксения, – прочитал по билету офицер. – Красивое имя. И сама ничего. У нас тоже девчонки есть красивые. Но наши не такие. Грубые какие-то. Ваши лучше. А ты на кошку похожа. Дикую. Я сразу приметил, как глянул. Повадки такие же. И глаза зеленые. Корябаться любишь?

Ксения совсем уткнулась в платок.

– А знаешь, Ксения, что с твоими дружками будет? С этими пацанами и с тобой, если я рассержусь?

– Я их не знаю.

– Их для начала арестуют. И будут они сидеть в нашей тюрьме. Суда дожидаться. Долго. Может, будешь сидеть с ними и ты. Жарко у нас в тюрьмах летом. У нас и зимой там жарко. И грязно. А еще вши бывают. Пе-ди-ку-лез называется, – он произнес по слогам, морщась, и даже сплюнул. – Фу ты, гадость какая! Мужикам не приведись, а уж женщинам!.. В женских камерах особенно. Но у нас женщин мало в тюрьмах. Наши женщины в Баку в тюрьмах не сидят. Они вообще не сидят за решеткой. На это мужья есть. Им мужья не позволяют. В наших тюрьмах стыдно женщин держать. Для них и камер нет. А когда вот такие, чужие, попадают, их сажают к мужикам. В общую камеру. Ты представляешь, Ксень? В общую? К мужикам? К нашим, а?

Ксения всхлипнула, задрожала.

– Хорошо, если одиночка все-таки найдется! А если нет? Для несговорчивых-то? Да для молчаливых?

– Что вы говорите такое! – не выдержав, вскрикнула Ксения.

– А я не пугаю, – офицер посмотрел в окно. – Курить хочется и водочки. А курить нельзя, милая девочка, задохнемся здесь, окно-то не открывается. Настроили черт-те что!

Он повернулся на подоконнике, потянулся, кости хрустнули.

– Своих не сажают тут женщин. А ты чужая. Красивая, но чужая. Понимаешь меня? Посадят тебя.

Ксению бил озноб.

– Я их не знаю, – твердила она, как заведенная кукла, почти в истерике.

– За икру, да еще в таком количестве, обязательно тюрьму дадут. Пацаны только сейчас молчат, а на суде, как про сроки услышат, про пять-шесть лет, так и лапки вверх. Тебя сдадут сразу. Ваш козел, который сюда послал… Послал, послал, не перечь мне, я знаю, не впервой. Так тот козел чистеньким останется, а вы все загремите в лагеря. Вот и раскинь мозгами. Ты женщина умная. Я вижу. Редкость сейчас. А в тебе уместились и красота, и ум. Ты что же, дура, чтобы париться за какого-то мужика? Выйдешь из тюряги лет через пять, никто на тебя и не глянет. А тот козел и подавно.

Ксения ахнула и разревелась. Он вскочил с подоконника, растерялся.

– Тю-тю-тю, – запричитал, не ожидая, видно, такого исхода, отпрянул, толкнулся в дверь, но остановился, вспомнив про ключ, положил ей руки на плечи, затряс легонько. – Тю-тю-тю. Перестань! Прекрати! Кто же тебя в тюрьму гонит? Сама. Я разве сказал что? Я, так сказать, изобразил перспективу. А ты у нас славненькая, умная девочка. Вон как их защищаешь! Спасаешь прямо. А себя не жалеешь. Не жалко, да? А мне тебя вот жалко.

Он поднял ее зареванное лицо, взял платок из рук, нагнулся и поцеловал в соленые от слез щеки, лоб, губы. Она вырвалась, перестала плакать. Сжалась вся на стуле, горело лицо, плечи, тело от его жгучих рук.

– Ну вот и хорошо, – он снова уселся на подоконник. – Обидел дядя девочку, а зря. Напугал. А девочка умненькая, смышленая. Вот я и спрашиваю – отпустить пацанов-то?

– Отпустите, – выдавила она, почти не открывая губ.

– Отпустить… хорошо, – повторил он и погладил ее по голове.

Она вздрогнула, но не отстранилась.

– Это не так просто. У меня товарищ есть. Ты видела моего товарища? Видела?

Ксения кивнула.

– Помощник мой. Дурак дураком, но насчет денег смышленый. Они все здесь смышленые насчет денег. Они торгуют всю жизнь. Нация такая. Понимаешь? У них это в крови. А этот форму надел. Икру-то мы конфискуем. Уже конфисковали. Но ее не хватит. Нужны деньги. Не мне. Я денег не беру. Моему товарищу, ну и еще… Тебе знать незачем. Пацаны свои собрали. Но у них мало. Говорят, у тебя есть.

– Есть.

– Вот и хорошо.

Порохов снабдил Ксению деньгами на первый случай. Дал на мелкие расходы, купить себе чего. Про те, что получат за икру, сказал: привезете, будет видно, кому сколько. Общие деньги ни рубля чтобы не брали, ни копейки!

– На, смотри сама, – протянул ее сумку офицер.

– Вот все, – подала она ему, что было.

– Не густо, – принял он, не считая, оценил на глаз. – Мой товарищ не поверит.

– Больше нет.

– Часики?.. – он глянул ей на руку.

– Возьмите, – она заспешила, заторопилась, расстегивая браслет.

– Ну ладно, красивая, – офицер соскочил с подоконника, хрустнул в плечах, потянулся обеими руками. – Ему хватит. А уж я тебя… и часики на память.

Он поднял ее со стула на руки, посадил на подоконник, задернул совсем занавеску и дохнул в лицо жарким жадным дыханием.

В прокуратуру области меня все же вытащили. Позвонил Тарков, спросил:

– Ты чего там чудишь, молодой?

– Какой молодой, Михаил Максимович! – попытался отшутиться я. – Был да весь вышел.

– Приемчики у тебя бандитские.

– Это что же?

– Приезжай, тут на тебя телега серьезная.

И мне пришлось объясняться. Все же я полагал, что Игорушкин сам пригласит по этому вопросу, а поручили клерку. Я, конечно, Михаила Максимовича уважаю, но вспомню дело Желтого, и будоражит душу. Впрочем, прошлое ворошить, что бензин в костер плеснуть…

В аппарате встретил Михалыча. Шаламов, как всегда озабоченный, весь в трудах, поздоровался и к себе наверх, на чердак.

– Что такое, Михалыч?

– Найди время. Забегай вечерком. Посидим, как раньше.

Я пообещал. Чего отказываться? У Таркова, если он не перестроился, как ему Гавралов советовал, особо не разгонишься. Я еще не забыл, как он сутки Желтого допрашивал, а наутро тот с сердцем в больницу угодил. Но то с подозреваемым, а я-то свой, прокурорский, да еще его бывший коллега – аппаратчик, вместе в шахматы гоняли.

Однако я раньше времени павлином хвост распушил – ошибся в Таркове, Михаил Максимович поставил меня своими вопросами, что называется, в позу Ромберга.

– Михаил Максимович, – спросил я его, – а само письмо, жалоба, заявление, что там у вас?.. Телегу эту нельзя посмотреть? Кто там пишет-то? Чем недовольны? Я что же, зря на жуликов акт заставил составить? Рыбу да еще икряную сначала оприходовать в колхоз надо, а потом тот может ею распорядиться. И тогда только в определенных нормах. Рыба же колхозная, ее полагается везти на рыбокомбинат. Это в воде она, может быть, и ничья, а выловил – уже государственная собственность!

– А при чем здесь прокурор? – зациклился Тарков. – Прокурора это дело – по тоням шастать, в невод заглядывать?

– Сигнал поступил на жуликов! Я знал, что они райкомовские мальчики? – уже кричал я.

– Не ори, Палыч, – по-свойски одернул меня общенадзорник. – Прокурор проверки проводить должен. Документы, отчеты… сверять. Тебе бы еще пистолет дать. Ты там стрельбу бы открыл. Олеко Дундич нашелся!

– Кто?

– Был такой. Герой Гражданской войны. Забыл Котовского?

– Котовского забудешь.

– Вот и ты! Гляньте, явился: руки вверх! Я прокурор! Разгружай рыбу!

– Михаил Максимович, вы, правда, как будто там рядышком дежурили. Все так и было.

– Ты не смейся. Они серьезными фактами располагают.

– А это все факты и есть. Может быть, разрешите прочитать, в чем меня обвиняют? Нет. Зря я не взял с собой милицию, как редактор советовал. Я бы их тут же и в тюгулевку отвез.

– Вот. Там в письме и этого анархиста тебе присобачили. Его в шею везде погнали. Жить никому в райкоме и в газете не давал, а ты с ним связался! Как же ты, Данила Павлович? Близорук, близорук ты. А у нас работал, вроде вдаль глядел.

– Я и сейчас все прекрасно вижу. Вот вас, например, Михаил Максимович. Напоминаете вы мне один персонаж. Не хочется обижать.

– Знаю, остер ты на язык, Данила Павлович, только не твой верх в этом деле.

– Это еще посмотрим.

– А чего смотреть? Пиши объяснение.

– Кому?

– На имя Игорушкина.

– Не буду.

– Как это? Не зарывайся, Ковшов!

– Я вам все объяснил. Жалобу вы мне не показали. Думаю, вопрос исчерпан. Так и докладывайте Николаю Петровичу. А понадобится – пусть меня приглашает к себе.

– Зря ты так, Ковшов. Я бы на твоем месте подумал. Больших людей ты задел. Они рассердиться могут.

– Спасибо. Теперь хотя бы буду знать.

Меня захотели видеть в кадрах, потом сам заглянул в родной отдел к следственникам, потрепался с Готляром, он уже тоже был в курсе, поглядывал на меня с осторожностью, но по спине поглаживал, советов не давал, но уже жалел.

– Жив я еще, Яков Лазаревич, – успокоил я. – Ничего, прорвемся.

– Сидел бы в отделе. Вон твой стол, стульчик. Пили бы чаек и тревог не знали. Чего тебя в район понесло? Володя Токуров шею сломал? Сломал.

Шаламов оказался не один. Ко мне обернулся Курасов, с Михалычем они заканчивали обсуждать свои дела. Обнялись. Давненько Николай Егорович не баловал своим появлением прокуратуру. С тех пор, как из Питера вернулся, считай, впервые объявился.

– Исхудал. Но выглядишь на зависть.

– В милиции мода на длинных и поджарых, вот Максинов и собирает под свои знамена.

– Ну ладно, ребята, мне домой спешить надо. Сегодня, как назло, Татьяне обещал не задерживаться. Всю неделю только спать и приходил, – Шаламов выглядел разбитым, как узкоколейка, которую корчагинцы в грязи строили. – Давайте выпьем за встречу да разбежимся.

Мы выпили.

– Как, мужики, на чужих харчах-то? – Шаламов хмуро оглядел нас с Курасовым. – Не завидуете мне? Назад не хочется?

– Шутки у тебя, Михалыч, – Курасов улыбнулся. – Тебе только висельник позавидовать может. А у нас дела еще ничего. Как, Данила?

– Терпимо.

– Ты, Данила Павлович, как раз вовремя зарулил, у нас с Михалычем сегодня праздник.

– Вот как? По этому поводу застолье? – я кивнул на украшение стола.

– Спас меня Михалыч, можно сказать, выручил, – Курасов разлил еще по одной рюмке. – Дело мне Макс поручил. Обрадовал, так сказать, по приезду из Северной столицы. Его наши делом «санитаров» окрестили, а новый шеф следственников по-своему переиначил, назвал делом «ювелиров».

– Хрен редьки не слаще, – буркнул Шаламов.

– Это точно, – хмыкнул Николай. – Глухое дело. В городе банда орудует, приезжает на квартиры под видом врачей. В белых халатах, с чемоданчиком для вызова, в дверь звонят. Два-три человека. А только открыли – хозяев лицом к стене и квартиру зачищают.

– Чего ж тут нового? Было на моей памяти в городе, – задумался я.

– У этих особые заморочки, – Курасов грустно хмыкнул. – Бандиты культурные, идеями нашпигованы. Бредец снимали с головой.

– Вот те на, Егорыч! – ахнул Шаламов. – Лихо ты закурлыкал по-свойски!

– Наблыкался, – кивнул Курасов. – Потерпевших выбирали по наводке. Абы к кому не совались. Грабили только выдающихся личностей. А те не только при больших деньгах, но и при власти. На самом верху, как говорится. Такие в милицию стыдятся обращаться.

– Чего же так? – Шаламова аж закорежило.

– Да уж не нам чета, Михалыч, – Курасов засмеялся. – Эти богатством кичатся только среди своих, и то под одеялом.

– Живут же люди, – закурил сигарету Шаламов, – а мы в космос летаем.

– И переплыли Енисей, – поддакнул я.

– Да, ребята, деньги у них большие. Такие большие, что они боялись в милицию заявлять. Но тут не деньги, тут ценности похищенные значение имеют. К слову сказать, я думаю, бандиты и сами влипли с награбленным: не найдут покупателей, чтобы сбыть похищенное. Все ломбарды, лавки антикварные, малины сыщики обложили, а цацек нет. А там такие вещи значатся! Я сейчас экспертизу назначаю: и кельтский крест, и папский перстень…

– Неужели из самого Ватикана? – хмыкнул Шаламов.

– Представь себе, Михалыч, говорят, только там такие печатки водились! – Курасов глаза закатил от восхищения. – Теперь это огромная коллекционная редкость!

– А Михалыч, значит, тебя выручал по старой дружбе? – вернул я с небес на грешную землю восторженного рассказчика.

– Грохнули амаску на Набережной, – хмуро пробасил Шаламов. – А может, и самого Каина. Мне копаться там пришлось. Покойник, похоже, проблемы этих самых «санитаров» решать взялся с драгоценностями. Да сам подставился. Повесили бедолагу.

– Уже точно? – спросил Курасов.

– Точнее быть не может. Славик Глотов уже и заключение выдал. У жмурика, похоже, тайник искали, все перерыли в квартире, а он нам достался. С ожерельем. Моей Таньке и во сне не видать такой красоты. Но главное в другом. Стаканчик я там подобрал, вернее, то, что от него осталось, донышко.

Шаламов кивнул Курасову на рюмки.

– Наливай, везунчик.

Курасов спохватился, наполнил рюмки.

– Этим стаканом по голове били. Разлетелся вдрызг. А пальчики и кровь остались. Убийца пальцы повредил. Теперь отпечатки пальцев этого мокрушника отпетого не только у меня есть, но и Николаю перепало.

– Не понял? – я действительно не разобрался в «бермудском треугольнике» криминалиста.

– У меня по делу «санитаров» накануне отпечатки пальцев нашлись по одному из эпизодов ограбления. Следователь молодой назначил экспертизу и забыл. Балбес и есть балбес, что с него взять. А когда дело передавать мне стали – хватились. Этот раздолбай за заключением к экспертам помчался, а там – действительно, только такому дурачку везет – там ему отпечатки пальцев выдали. Грабителя! Других там быть не должно!

– Ну? – у меня тоже дух перехватило.

– Вот по этому случаю и праздник, – закончив без эмоций, Шаламов поднял рюмку. – Отпечатки грабителя совпали с отпечатками пальцев на стакане. Этот поганец – «санитар» – убийца и есть.

– Михалыч! Ты у нас не иначе!.. – я вскочил с рюмкой, не мог найти слов от восторга.

– Бертильон! – помог Курасов, чокаясь со мной.

– Бери круче.

– Видок!

– Мало.

– Ну, я не знаю тогда.

– Гений сыска! – не нашел я ничего подходящего.

И мы все обнялись и выпили. На чердаке повеяло прошлым, прежним и уже невозвратным.

– А у тебя как? К Игорушкину таскали? – поднял на меня усталые глаза Шаламов, когда мы присели.

– Тарков, зараза, нервы поднял.

– От этого добра не жди.

– Я знаю.

– Помощь какая нужна?

– Прорвемся.

Теперь она пила, не стесняясь, не прячась, в открытую. Порохов приходил под вечер, Ксения уже в пьяном отупении валялась на диване в чем мать родила. Спрашивать, убеждать, ругаться – все бесполезно, она не могла связать и слова. Глядела на него ничего не видящими глазами, молчала.

Порохов вывез все спиртное из дома, не помогло. Ей кто-то сердобольный притаскивал в его отсутствие, она прятала запасы. Порохов решился на хитрость, поймал злодея. К его удивлению, им оказался Тимоня; съежился весь, сник, хлюпал носом, только не ныл.

– Ты что же, сопляк? – отобрал он у рыжего шкета сумку с бутылками и саданул по физиономии. – Специально ее снабжаешь?

– Плакалашь… – зашепелявил тот.

– Чего?

– Прошти, Эд, приштала…

– Чего шепелявишь-то?

– А ты шабыл?

Порохову такое век помнить: рассказывал Тимоня, как били в Баку, сержант зуб вместе с фиксой вышиб. Тимоня тогда долдонил беспрерывно, а Рубик молчал, насупившись. Конечно, правы пацаны, могло все хуже обернуться. Отобрали деньги, икру – это пережить можно; Хабиба еще припрет, Хамзя новую шпаклевку состряпает, а вот явку и людей спалили, кого теперь ему в Баку слать? На верный год вперед дорожка туда заказана! Теперь в Одессу, в Киев… А туда особенно не наездишься. Не близкие края. И связи там не такие. В Баку – дом родной, а там?.. Все планы полетели! Какой провал!..

– Значит, ты молчал? – Порохов зыркнул на Тимоню глазом недоверчиво. – Тебя одного били, а ты…

– А щего говорить-то? Они вшо у наш шабрали. И не шпрашивали нищего.

– Здоровый сержант?

– Бугай, шука!

– А чего же Рубик цел?

– Рубик шам, кому хошь, башку швернет.

– Вставил бы уж давно, балбес! Фиксу-то потерял? – Порохов сказал и остолбенел от внезапной догадки, пронзившей его мозг, по-другому на Тимоню посмотрел.

Рыжий стоял перед ним, квасился, глотал слюни. «И фикса у того тоже желтая была? – будоражила, пугала рассудок внезапно появившаяся мысль. – Сбытчик тот, которому вещи сдали для продажи, он же рассказывал про убийцу! Рыжий и с фиксой из желтого металла!..»

Порохова захолонуло. Нет, не может тот рыжий его Тимоней быть! Малец этот совсем. Вон, дал ему по морде, он тут же едва не в плач. Какой из него убийца? Чтобы так измордовать бедного племянника Мизонбаха! Нет. Это не Тимоня. Но все сходится!..

– Ты щего? – испугался Тимоня его взгляда. – Щего ты?

– Ладно. Иди. И чтобы я тебя больше у нее не видел, – процедил сквозь зубы Порохов. – А к вечеру собери мне всех наших.

– Кого наших-то?

– Рубика, Аргентума, Жорика, Седого и Хабибу.

– Жорика?

– Плохо слышать стал после путешествия?

– Дак он же?

– Пока вы прохлаждались в гостях у бакинских ментов, я Жорика прощупал. Крепкий пацан. Наш.

– А я тебе шражу говорил, Эд.

– Значит, угадал.

– А Аргентума где ишкать? Его ш мещаш нет нигде.

– Пропал, что ли?

– Не шнаю.

– Найди!

Сын как уехал, так затерялся; вроде в народе пословица ходит про дочь, что она отрезанный ломоть, а у прокуроров и здесь все не как у людей. Петруха в Нижнем как осел после института, так ни с места. Только в отпуск и приезжает, словно турист, даже со своими удочками. И женился там, и внуков сообразил, и на заводе его имя гремит, а все он за горами, за морями как был, так и остается для родителей. А Майка, вон она, напротив сидит, на пианино, знай, наигрывает.

Игорушкин полюбовался на дочь, закрыл глаза.

Любит он такие вечера. За окном тишина, ветка не шелохнется, луна в окошко загляделась. Аннушка на кухне секретничает по телефону со школьной подружкой, такой же пенсионеркой; он, как обычно, на диване при книжке в руках для важности, а Майка – с музыкой.

Чегой-то она там наигрывает? Незнакомая мелодия. Нет. Не классика. То обычно у нее Моцарт или Шопен, а последнее время все современное и незнакомое. Уж не этот ли?.. По телевизору показывали. Из молодых. Имя смешное, а молодежи нравится. Буль-буль оглы! Точно. И надо же! Имечко. Не смотрел бы сам передачу, не поверил бы. А ведь красивое имя! Соловей. Так переводится. Подумать только. Азербайджанцы. Веселый народ! Все у них пляшут и поют. Как дети малые. Друг за друга стеной. В России все по-другому. Политика забивает. Других дел нет. Вот, даже до прокурорских добрались! С Ковшовым беда! Ему политику шьют! А какая там политика? Жулье поймал его прокурор! Хапуг и жулье! А ему приписывают чуть ли не против линии партии! Партию, видите ли, позорит! Партию оскорбил! На партию руку поднял!..

Наглый инструкторишка осетров ловил из колхозного невода. Вот и все дела. Не для себя, конечно. Машиной осетров полгорода накормить можно. Куда ему одному! Пусть для своих. И для себя тоже. В таких случаях без этого не обходится. Потом, конечно, они оформили все как надо. Пересчитали, специалисты хреновы, сколько в машине осетров. И сколько в каждом осетре килограммов. А сколько икры – забыли! Ковшов Таркову сказал, что вся рыба икряная была. А инструктор твердит, что сплошь яловая. Икряных тот, видите ли, не брал. Но народ-то живой видел! А прокурора выставляют за дурака! Да еще теперь к нему в область с петицией!.. Разберись!..

Игорушкин мрачно захлопнул книжку. Ковшов не тот человек, чтобы врать. И сейчас он сам не позволит в дерьмо носом его тыкать. Хайса, правда, напирает. Как же! С ним не посоветовался Ковшов! Его не поставил в известность, когда на тоню поехал! Сам разбирался! Без него!.. Да если прокурор у всех разрешения спрашивать будет, какой же он тогда прокурор? Подстилка. Ноги об него вытирать станет тот же инструктор! Кстати, что с инструктором? Он сам, когда говорил с Хайсой по телефону, сразу сказал, что поведению инструктора на тоне райком тоже должен дать оценку. Хайса пообещал… Надо будет Таркову подсказать, чтобы всесторонне отнесся к проверке, чтобы и о райкомовских мальчиках побеспокоился…

Игорушкин забылся, книжка выпала на пол.

– Ты чего, пап?

– Ничего, ничего, дочка. Играй. Что это за мелодия такая? Не слышал.

– Шейк, папа.

– Шейк? Что у вас за названия теперь? Сплошь зарубежные.

– Время, папа, время.

– Мы с матерью отплясывали, бывало. Танго. Хороший танец.

– Ну вот. Тоже не наш. Испанский.

– Я танго любил танцевать. Анна Константиновна от него в обморок падала. Лишь услышит мелодию…

– А как же ты? Танго – танец двух влюбленных.

– Ну уж и влюбленных. Другие девушки были. После войны их на танцплощадке больше стояло, чем нас, солдат.

– И мама тебе позволяла?

– Она мне верила.

– И не ревновала?

– Ну это ты уж у нее спроси.

– Ссорились?

– Не без этого. А ты что грустишь?

– Уезжаю я скоро, папка.

– Знаю, знаю, Анна Константиновна оповестила. Ну и чего грустить из-за этого? Кавалера здесь оставляешь?

Майя не ответила, совсем голову опустила к пианино, тихо заиграла, подпевая:

– Буль-буль оглы? – брякнул наугад Игорушкин, чтобы как-то развеселить дочку.

– Что ты, папка? Ободзинский!

– Все они на одно лицо. Вот и твой следователь. Чего ссориться? Ты же его с собой не возьмешь? Дети, право.

– Он здесь совсем ни при чем.

Игорушкин нагнулся, поднял книжку, сделал вид, что читает. Анна Константиновна все уши прожужжала этим Володенькой. А ему следователь милиции не приглянулся. Нет, ничего не скажешь, видный, высокий, помнил, видел его один раз, когда Кравцов приезжал, но после того как ветром сдуло. Давно встречаются они с дочерью. Люди взрослые. Ну взял, пришел, познакомились. Чин-чинарем! Как положено. Игорушкин во всем любил определенность и ясность. Чего мудрить? А то бегает от него, как мальчишка! Все ему некогда! Как будто у прокурора области дел меньше!.. Или Майка сама не допускает пока?.. Докопайся, что там у них…

– Слушай, пап, только не обижайся…

– Чего же обижаться-то? Я еще и не знаю.

– Ты прокурором так вот сразу и на всю жизнь?

– Ты как маленькая, Майя. Студентов сама учишь, а вопросики у тебя!

– Ну, не хочешь, не говори. Тебя ничего и спросить нельзя.

– Почему? Спрашивай.

– Вот и ответь.

– Я не скрывал никогда. И не мечтал, не гадал прокурором стать.

– Юристом?

– И юристом не думал.

– А как же?

– Учителем мне хотелось. Историю преподавать. Слышала про Соловьева, Костомарова, Ключевского?

– Ты столько наговорил! Забыл? Я русский язык иностранцам преподаю. А историки все твои древние.

– Отчего же? Как раз все – русский народ. Карамзин что сказал? Чтобы знать настоящее, должны мы в совершенстве, прежде всего, знать свое прошлое.

– Значит, изменил своей мечте?

– Уже учителем истории работал, понял, что без юриспруденции не обойтись. Не было историков, чтобы юридическую науку не чтили. Вот и поступил вновь учиться. Собственно говоря, и не прекращал. А там война. Войне адвокаты без надобности. Прокуроры тогда больше требовались. А погоны надел…

– Владимир задумал тоже учительствовать.

– Что?

– Приглашают его преподавать в школу милиции.

– Это что же? Следователем без году неделя… И в побег?

– Ну как ты так можешь? Почему побег?

– Он еще следователем себя не почувствовал. Только же из штаба! И туда же, в преподаватели. Чему учить будет курсантов? По учебнику? Или как при штабе бегать надо?

– Ты сразу в штыки! Сразу осуждать. Вот уж действительно, мама говорит, – прокурор впереди тебя идет!

Игорушкин смутился, пожал плечами.

– Как есть. Теперь уж не переделать, дочка.

– Что у вас за спор, друзья мои? – в дверях появилась Анна Константиновна. – Давайте мировую чайком отметим. Поднимайтесь, поднимайтесь. У меня уже все на столе.

Арон Соломонович забыл старушек. Лизавета, как и просил он Виолетту Карловну, правда, прибегала; посуетилась, справилась о здоровье, подсобила, сготовила кое-что на кухне и убежала. И он забылся. Своих хлопот полно.

Не давала покоя тревожная мысль про неизвестного гостя в чудной шапочке. Арон крест передал, с перепуга ни имени, как говорится, ни адреса не спросил, и в ответ ничего не услышал. «А надо бы!» – задним числом жалил и ругал себя старый Арон. Грозный, конечно, мужчина его посетил, не случайный гость: все знает, ему и вопросы-то страшно задавать. Поди узнай, что у него на уме! Ружье-то как у него схватил! Арон и глазом моргнуть не успел, а тот вмиг и патрон вытащил, и крест с цепочкой в карман спрятал, как свой. Конечно, за ним и пришел. И все культурно, интеллигентно. А ведь если, к примеру, убить хотел? На что ему смерть Арона? И все же? И стрелять бы не стал. Без ружья обошелся бы. Ручищи вон какие! Придушил бы – и все дела. Нет, с незнакомцем все ясно. Он от главного пришел к Арону. Поэтому все и знал.

Арон сидел в кресле, дремал, раскладывал мысли по полочкам. Чего ж теперь думать-гадать? Теперь будь что будет. И все же не мешало бы их главного увидеть, он «товар» сдавал Арону, от него и слово последнее услышать не мешало бы. Тоже серьезный мужчина. Хотя на вид вертлявый. Но «товар» у него был такой, что у Арона тогда даже дух перехватило. Одно ожерелье чего стоило! Арон цену знает. И крест тот исключительной редкости! Арон даже отказаться хотел сначала, но увидел глаза вертлявого и язык проглотил. Понял, раз показали ему этот товар, отказаться уже не позволят… Хорошо, вернул он крест незнакомцу. С ожерельем промашка вышла. Там Левик подвел. Подвел и сам поплатился. А он, Арон, здесь при чем? Он крест вернул. Обязательств не исполнил? Покупателя не нашел? Но он сразу предупреждал главного, что найти покупателя на такие чудные редкости будет трудно. А его никто не слушал. Вертлявый как уставился тогда и фиксой блеснул… Ба!.. Старый Арон даже вздрогнул всем телом. У главного-то фикса ведь была из желтого металла на нижней челюсти! Чего же это он забыл! Как же он гостю-то, незнакомцу в шапочке, про это не сказал? Страх обуял тогда старого Арона. Себя не помнил, не то что про вертлявого. У него же фикса, как и у того, который за покойником следил!.. За Левиком убиенным! Левик же ему рассказывал!..

Арон Соломонович совсем потерялся, расстроился и сжался в кресле от нахлынувших мыслей.

Однако чего он перепугался, старый осел? Мало сейчас фиксы эти ставят? Да сплошь и рядом! Кому не лень. Кто покрасоваться, кто возомнил о себе черт-те что и хочет, чтобы другие тоже о нем думали… А с другой стороны? Зачем вертлявому к Левику лезть, да еще убивать? Он бы к Арону пришел. Они уже виделись. Знают, можно сказать, друг друга. Пришел бы к Арону, тот возвратил бы ему товар. Ну, конечно, попросил бы комиссионные… Хотя какие к черту комиссионные!

Нет логики в размышлениях! Запутался старый Арон. Голова разболелась. Одно к одному.

Сейчас бы Лизавету рядом! Хорошо с обеими, старушки его боготворили. Мирно с ними, тихо; разговоры, беседы разные. Виолетта Карловна, конечно, не того возраста, чтобы интересовать старого Арона. Ему бы помоложе. Чтобы подать могла, позаботиться, сготовить. Старый Арон чуял, пора кончать с одиночеством, приходит его время. Лизавета не подходила. На ноги, конечно, быстра и чай подавала душистый. До сих пор аромата не забыть. Но Лизавета не в его вкусе. Грубовата и проста. Что с ней Арону? Ни поговорить, ни вспомнить. У старого Арона отменный вкус на женщин. Сказать по правде, покойная хлопотушка его, Фаня, тоже не блистала, но с женитьбой тянуть уже смысла не было, и Арон махнул рукой, рискнул. Потом жалел, киснул даже, но со временем пригляделись – притерлись и прожили вместе – всем бы так. Конечно, имел Арон мелкие шалости, позволял себе, но все в рамках брачного союза, так и дожили до седин. Фаня заспешила, опередив его, грудная жаба съела его спутницу неугомонную, а Арону теперь хоть умирай самому…

Арон Соломонович пошевелился. Надо бы встать… Таблетки где-то были… Лизавета, когда гостила, давала ему от головы. После встречи с незнакомцем долго не мог в себя прийти, и головная боль мучила особенно, и сердце покалывало. Не к добру старому Арону такие волнения. И отошел ведь он давно от всех прошлых дел. А вот нашел его вертлявый. Кто сказал? Кто посоветовал? Как ни допытывался, тот ему не назвал подсказчика… Да что теперь вспоминать!..

Соломонович кое-как осторожно поднялся с кресла, сделал усилие – пошли ноги, понесли старого Арона, вот и шкафчик этот, сюда вроде Лизавета таблетки прятала… Здесь, здесь… желтенькие – от живота, беленькие маленькие – от температуры, а вот эти, побольше, – от головы…

Сзади, у двери, то ли скрипнуло, то ли треснуло. Он дверь-то на ключ запирал. С тех пор, как гость его незнакомый в черной шапочке посетил, не было такого, чтобы он не запирался на внутренний замок. Это что же? Кошка-паразитка! В дверь царапается, вернулась, проголодалась… Он задаст ей сейчас жару – его пугать!

Арон Соломонович повернулся шугануть проныру и оцепенел.

В замке еще раз что-то скрипнуло, и дверь отворилась сама собой. Осторожненько просунулась голова в кепке, и на пороге появился вертлявый!

– Здравствуйте вам, – сказал он.

– Вы ко мне? – спросил Арон Соломонович потому, что надо было что-то говорить.

– А я думал, подожду, – сказал вертлявый. – Шел к вам. И торкнулся. А она открылась.

Он ткнул пальцем на дверь.

– А я давно не выхожу, – ответил Арон Соломонович, его что-то знобило. – Голова вот что-то…

– У вас кто есть? – вертлявый шмыгнул в комнату, сунулся на кухню, шнырял быстро, словно мышь, вернулся. – Закрыть дверь?

– Отчего же? – Арон Соломонович искал, куда присесть, до кресла было далеко.

А вертлявый уже щелкнул ключом.

– Соседка обещала заглянуть, – попытался возразить Арон Соломонович и направился было к двери, схватившись за левый бок.

– Я не задержусь, – остановил его рукой вертлявый и присел в кресло. – А соседка подождет.

– Собиралась…

– Успеет, – отрезал вертлявый. – Я за товаром.

– Как? – оторопел Арон Соломонович. – Как же?..

– Я за товаром! – вертлявый подскочил в кресле. – Ты чего, старый козел? Забыл все с перепугу?

– Вы же взяли все, – Арон почуял, как выскакивает из груди его сердце.

– Кто взял? Кто был? – заорал вертлявый, в руках его появился нож, он бросился к Арону, но поздно; Арон Соломонович, вцепившись в грудь, сам свалился на пол; большое, но легкое тело его распласталось ниц и затихло.

– А, черт! – вертлявый нагнулся над телом, схватил за грудки, тряхнул раз, два – глаза старого Арона смотрели в потолок мимо него, стыли мертвым покоем.

В дверь стучали.

– Арон Соломонович!.. – послышался голос. – Откройте… Я как обещала…

– Чтоб ты сдохла! – выругался вертлявый и затих.

– Арон Соломонович!.. Заснул. Ну ладно, я через часик зайду.

К назначенному времени на даче собрались почти все. Тимоня загодя прибрался в домике, расставил на столе посуду, вилки, ложки выложил, батарее бутылок особое место выбрал – в центре. Постарался с закусью. Рыбу красную отварил в малосоле и хлеб ломтями накромсал тесаком – что еще надо под водку! Зная и соблюдая традиции Порохова: водку если пить – вдоволь, а жрать – так тоже с пользой для организма, поэтому полулитровую стеклянную банку черной икры дачной закатки открыл. Ну и обычный их фирменный стандарт – балык из селедки сварганил и картошку в чугунке отварил. Воду слил наполовину, оставил на легком огне, чтобы не особо разваривалась, пока остальные подгребут.

Ждали Порохова.

Серебряный, с тяжелого похмелья злющий, как собака, шатался по углам, задевал, задирал одного, другого, не выдержал, заорал:

– Рыжий, налей по одной! Совсем картоха сгорит! Что зря прохлаждаться?

– Шам такой! – огрызнулся Тимоня. – Еще рыжей меня будешь. Фамилию только кто тебе дал? Ошибша поп.

– Нехристь я, дурак!

– Оно и видно – некрещеный. Куда гряшными лапищами к штолу лешешь! – Тимоню, хоть и возрастом, и ростом уступал всем, слушались. Ему и повиновались: как же – при Порохе правая рука, адъютант, попробуй слово скажи!

Серебряный, ругаясь про себя, отошел в угол, присоединился к Рубику, Хабибе и Седому, раскинувшим картишки.

Порохов задерживался. Картошка, снятая с огня, остывала.

Заявился Жорик, глянул на стол, хмыкнул:

– Всегда у вас такое пиршество?

– По ошобым шлучаям, – залихватски подмигнул Тимоня. – Чапай речь держать будет.

– Ты язык бы свой поганый прищемил! – хмуро сплюнул Серебряный из угла, покосившись на Одоевцева; остальные тоже оживились, увидев Жорика, впервые он среди них здесь нарисовался.

– Брешешь почем зря! – закончил Серебряный. – Я не посмотрю, что возле Пороха отираешься. По харе заработаешь мигом. Мало зуб выбили? Небось, тоже трепался в ментовке-то у азеров?

Тимоня, ни слова не говоря, ринулся с кулаками к обидчику, но тот только легонько ткнул его – и пацан отлетел, охнув.

– Кошел! Я Эду вше шкашу! – поднимаясь, прижался Тимоня к стене, заозирался, ища защиты, но тщетно.

– Сладил? – Одоевцев заслонил подростка.

– Ты кто такой? – отставив карты, Серебряный вылез из угла, надвинулся на пришедшего. – Откуда взялся, красавчик?

– Не знаешь?

– Я-то знаю, – с вызовом ответил Серебряный и повел рукой в угол. – Ты вон им объясни.

– Это наш, – высунулся из-за спины Одоевцева Тимоня. – Георгий Победоношец. Его шам Эд велел пошвать. Жорик.

– Победоносец, говоришь? – Серебряный подошел ближе к Одоевцеву, схватил за грудки. – А вот посмотрим. Может, броненосец, а может, бедоносец, а? Бабу-то тоже делишь с Порохом?

Серебряный хмыкнул, оглянувшись на дружков, но ни Рубик, ни остальные не поддержали его веселья.

– Кончай, Аргентум, – наоборот, нахмурился здоровенный Рубик и сделал к нему шаг.

– Стоп, Рубон! – остановил его тот. – Это мое дело. Не лезь. Не советую.

Он развернулся к Одоевцеву и, не опуская рук, приблизил свое лицо к нему.

– Хороша баба-то? На двоих? – процедил он сквозь зубы. – Как же ты бабу сдал?

– Ты шам-то! – не удержался Тимоня из-за чужой спины. – От тебя она на швадьбе шбежала!

– Заткнись, гаденыш! – рявкнул Серебряный и плюнул Тимоне в лицо. – Тебя не спросили!

– Отпусти! – сверкнул глазами Одоевцев. – И шкета не трожь.

– А что будет? – прошипел Серебряный. – Ты у нас девок…

Договорить он не успел, охнул, внезапно скорчившись от удара, а от второго отлетел от Одоевцева, едва не свалив стол.

– Ах ты мразь! – заорал он, приходя в себя, и в руке его сверкнул нож. – Сейчас я гляну, какого цвета твои кишки!

Рубик, Седой, Хабиба бросились было к Серебряному успокаивать, но тот полоснул ножом воздух перед ними и истошно выкрикнул:

– Прирежу любого, кто сунется!

Ноги смельчаков приросли к полу. Одоевцев побелел лицом, но с места не сдвинулся, лишь присел слегка, как перед прыжком, ноги расставил, ожидая нападения. Тимоня пятился, умирая за его спиной от страха.

– А ну замерли! – обрушился на всех крик с порога.

В дверях стоял Порохов.

– Дай нож!

Серебряный не успел двинуться, как Порохов оказался перед ним, выбил нож, двинул локтем в лицо.

– И ты пошел! – зыркнул глазами Порохов на Одоевцева. – Чего уставился?

– Это вще Аргентум! – Тимоня ткнулся к Порохову. – Плевалша на меня.

– Сядь! – осадил и его Порохов и оглядел всех суровым, злым взглядом. – По делу собрались. Нечего собачиться.

Тимоня сунулся к столу, засуетился, начал поправлять посуду; остальные, понурившись, переминались с ноги на ногу, угрюмо молчали.

– Ты чего на своего нож поднял? – Порохов уставился на Серебряного. – Знаешь, что за это полагается?

– Кто свой-то? – поднялся на ноги тот, обтер лицо от крови.

– Раз здесь, значит свой.

– За какие заслуги?

– Это мне решать! – сказал, как отрубил, Порохов. – Если кому из вас перестали нравиться мои правила, я не держу. Тимоня, отвори дверь!

Рыжий мигом оказался у двери и распахнул ее.

– Ну! Кто первый? Выходи!

Все замерли, даже дышать, казалось, перестали.

– Нет желающих. Значит, правила остаются те же. Но теперь с одной поправкой.

Порохов еще раз оглядел всех. Лишь Одоевцев не отвел взгляда, да Тимоня уставился на него, даже рта не закрыл.

– Мы здесь все – братья! А раз так, еще повторится подобное, тот, кто руку на брата своего подымет, будет иметь дело со мной. И если жив останется, то позавидует мертвому! Ясно?

Никто не шелохнулся, только тяжело дышали.

– А теперь за стол! – Порохов занял место во главе, сев в единственное деревянное кресло да еще с подлокотниками, начал не торопясь накладывать в тарелку куски рыбы, картошку, икру; брал аккуратно, клал немного.

Потом оторвался от своего занятия, словно только заметив, что товарищи его за стол не торопятся, будто ждут от него чего-то, качнул головой, вроде не понимая, сказал:

– Тимоня, приглашай братанов! Наливай! Угощай! Отведаем, что ты тут сготовил.

Пацан запрыгал вокруг стола, подталкивая особо неповоротливых, пододвигал им табуретки.

– Ошобого приглашения ждешь? – ткнул он легонько Одоевцева, совсем застывшего у дверей. – Шадиш вон рядом, к Эду по правую руку. Шлева – Рубика табуретка.

Когда, наконец, все уселись, Порохов поднялся со стаканом водки, окинул стол взглядом, проследил, чтобы все подняли стаканы.

– Поздравим, братья, нового нашего товарища, Георгия. Мужик он верный. Я ручаюсь за него. И имя ему дадим… – Порохов задумался.

– А у него уже ешть, – не удержался, высунулся Тимоня, улыбаясь во весь свой битый, лишенный передних зубов рот. – Жорик!

– Жорик? – неуверенно глянул на адъютанта Порохов. – Не совсем в кон, вроде?..

– Жорик! Жорик! – вразнобой подхватили за столом.

– Все так решили?

– Все! Чего тут думать? Жорик пойдет! – недружно поддержала компания.

– Ну, Жорик, так Жорик. Давай, братаны, за Жорика!

И Порохов выпил первым.

Следом остальные, так же, как Порохов, по полному стакану, но не для каждого задача оказалась посильной: Тимоня поперхнулся и с половины, начал кашлять, Аргентум задохнулся следом за ним, но этот поторопился и тоже закашлялся, Рубик, выручая его, хватил кулаком по спине так, что Серебряный прогнулся, но не обиделся, а ощерился, сверкнув фиксой в благодарственной ухмылке. Седой с Хабибой тоже зашевелились, хлебанули по стакану, потянулись закусывать балыком и картошкой.

Вторым стаканом Порохов пожелал всем здоровья, только сказал как-то загадочно, непонятно:

– Здоровья желаю тем, кто рядом со мной не только за этим столом, но и в решающий миг никогда не дрогнет.

И тут Тимоня успел всех опередить и крикнуть уже пьянеющим голосом вдогонку тосту:

– А кто предашт, башкой швоей ответит!

Опять выпили, стараясь по полной, но Одоевцев отставил свой стакан, лишь отхлебнув; Тимоне Порохов пить не дал, а Седой с Хабибой только отпили по половинке. Аргентум и на этот раз не сплоховал, и когда рядом с ним Рубик стакан опустевший громыхнул на стол, то же сделал и со своим.

После этого Порохов, уже вкусивший яств, откинулся на спинку царственного кресла и начал оглядывать компанию незаметно, из-под бровей, испытывающим невеселым взглядом. Затем он подозвал Тимоню, что-то тихо шепнул ему на ухо и подмигнул. Тимоня, будто по своей надобности, мышкой юркнул к двери, потерся там, закрыл ее на внутренний замок и сунул ключик в карман.

– Тимоня! – тут же окрикнул его Порохов, словно и не посылал никуда. – Наполни-ка братанам по третьей. Пусть каждый подумает, что пожелать товарищам от чистого сердца. А я попрошу Рубика, нашего второго именинника, сказать слово за себя.

Толстяк армянин вздрогнул, налился малиновой краской, поднялся на нетвердых ногах, обхватил обеими руками стакан так, что побелели пальцы, выставил глаза-маслины на Порохова. Тот сидел, не двигаясь, изучал перед собой пространство.

– Чего сказать? – начал толстяк, он уже не казался большим и могучим, живот обвис, и грудь не мускулами играла, а колыхалась от дыхания жиром; глаза не сверкали, а, выкатившись, слезились. – Сказать мне нечего. Виноват. Простите, братья. За вред, что причинил, отработаю. Азеры, сволочи, будто взбесились! Звери чертовы! Вон, Тимоню мордовали даже.

– А ты чего же? – вскочил в запале, пошатываясь, Серебряный. – Ты где был, амбал?

– Молчать, Аргентум! – рявкнул Порохов. – Опять? Я тебе слова не давал. Дождешься – скажешь… Если будет что.

И уставился на Серебряного сурово, тот съежился и опустился на табуретку.

– Простите, братья! Отработаю, – закончил Рубик и замер, ожидая приговора.

– Все слышали? – спросил Порохов.

За столом молчали.

– Я думаю – поверим, – сказал Порохов. – Пей, Рубик. Но учти, больше ошибаться не позволю.

За столом заговорили, закивали головами, сначала тихо, шепотом, потом громче, пересмеиваясь, зашумели. Тарелки быстро пустели. Тимоня выпрыгнул из-за стола, заспешил к печке, восполнил съеденное, подкладывая куски рыбы, хлеб; чугунок, расчистив место, целиком взгромоздил на стол, картошку из него таскал руками. Рубик освоился, отошел и лицом, и душой, нехотя рассказывал Хабибе и Седому о поездке в Баку; Аргентум, расставив локти перед собой, засыпал, захмелев совсем, изредка вздрагивал, подымал голову с мутными, не понимающими глазами. Одоевцев, трезвее всех, скучал, оглядывая помещение.

– Есть у нас еще одна тема, – заговорил снова Порохов свежим трезвым голосом, будто и не пил совсем, будто водка его лишь взбодрила. Он распахнул ворот рубахи и снял с шеи величественный золотой крест на цепочке, отодвинул локтем посуду, положил перед собой на стол.

– Помните?

Все уставились на крест. Тимоня так и повис на плечах Порохова из-за его спины.

– Крест и ожерелье мы решили сдать надежным людям. Деньги большие. В любую лавку не понесешь. Вспомнили?

– Аргентум же вшался за это дело! – крикнул из-за спины Порохова Тимоня. – Шкашал, что у него еврей ешть опытный. Не выгорело?

Все уставились на Серебряного. Тот, почувствовав неладное за столом, оторвал голову с расставленных локтей, увидел крест и долго не сводил с него глаз, сознание медленно возвращалось к нему.

– Что молчишь? – врезался в него буравчиками глаз Порохов.

– Тот крест, – открыл, наконец, рот Серебряный. – Тот. Я сдавал Арону.

– А где ожерелье? – не отводил глаз Порохов.

– Где?

– Я спрашиваю, где?

– Там… Где ты крест взял.

– Я взял?

– Ну… Не знаю… Кто его принес? – Серебряный трезвел на глазах, он уже выпрямился, потянул руки к кресту, но Порохов успел убрать его.

– Ожерелья нет, братаны! – тихо сказал он, раскачивая крестом. – Ожерелье, которое Рубик добыл с Хабибой и Седым, у ментов. А вот это нам осталось.

– Как? – вскочил Рубик на ноги.

Седой и Хабиба не сводили глаз с Порохова.

– С кем ты договаривался, Аргентум? – Порохов уставился на Серебряного. – Кому сдавал вещи?

– Я сдавал.

– Кому?

– Арону, я же сказал… Помощник еще у еврея старого был. Слизняк из ломбарда… Надежные люди. Мне рекомендовали. Салих Арона знает, как родного…

– Племянника Арона убили, – еще тише, почти прошептал Порохов, но слышали все. – Искали наш товар. Крест Арону племяш успел вернуть, а ожерелье менты при осмотре трупа нашли. Трупа этого самого племяша!

– Где? – вытянул голову вперед Аргентум.

– Интересно? – Порохов так и не сводил с Серебряного глаз. – А чего это ты так интересуешься?

– Ну не тяни, Эд! – не выдержав, запрыгал Тимоня. – Где? Где нашли?

– А ты чего лезешь? – оттолкнул его Порохов. – В тайнике! Вот где. Мужики действительно надежные были. Только подловил их кто-то.

Порохов опустил голову вниз, окружающие потеряли для него интерес.

– А как же крест? – не терпелось уже Хабибе.

– Крест мне Арон вернул. Не берется он с нами дальше дел водить.

– Жив Арон? – тихо спросил Серебряный.

– Что? – вскинул голову Порохов. – Что ты спросил?

– Одного племяша грохнули? – Серебряный тупо смотрел в пустой стакан, потом отставил его, потянулся за бутылкой.

– Вчера Арона тоже мертвым нашли, – перехватил руку Серебряного Порохов и заглянул ему в глаза. – Причина смерти пока неизвестна. А тебе не жаль своего друга, старого Арона?

– Нашел друга! – хмыкнул тот. – Только цацки сдать. А так он мне даром не нужен. Я его и знать не знал. Твое же поручение, Эд?.. Или не ты меня просил? Чего ты на меня пялишься?

– Рыжим убийца был, – приблизил через стол лицо к Серебряному Порохов.

– Мало рыжих, что ли? – Серебряный не смутился. – Вот Тимоня наш! Рыжей его не сыскать!

– Чего ты! – взвизгнул Тимоня.

– А чего? Ты все с тех цацек глаз не сводил! – Серебряный ожил, осклабился в ухмылке. – Видел я, как ты зыркал, когда обсуждали, кому товар нести сдавать.

– Ну и чего? – Тимоня покраснел, засопел носом.

– Ты же своих покупателей предлагал! – Серебряный ухватил Тимоню за грудки, подтащил к себе. – Говорил, у них деньги большие есть.

– Пушти! – вырывался Тимоня. – Эд, шкаши ему! Чего брешет?

– Отпусти, – Порохов ударил Серебряного по рукам. – При мне он был всегда. И в Баку мотался. Расскажи-ка лучше сам о себе…

– А что я? – не смутился Серебряный. – В запое был. Спроси своего адъютанта. Где он меня отыскал, когда сюда звать прибегал?.. И вообще!.. Что за разборки? Чего это ты среди своих рыщешь?

В дверь постучали.

– А кто дверь закрыл? – Серебряный вскочил из-за стола. – Братцы! Чего это такое?

От ударов и толчков дверь не выдержала и распахнулась. На пороге стояла Ксения. С темноты она щурилась на свет, даже глаза закрыла руками.

– Ты чего здесь забыла? – вспыхнул Порохов.

– Вот вы где, – вошла в комнату она.

– Чего тебе? – Порохов поднялся над столом.

– Водку пьете? – Ксения разглядывала компанию. – А я думала, вы здесь с бабами.

– Кто тебя звал? – Порохов обернулся к Тимоне. – Отведи ее домой.

– Нет. – Ксения была пьяна, но не настолько, чтобы не понимать происходящего. – Я тоже выпить хочу.

– Веди ее! – Порохов нахмурился на Тимоню. – Чтоб мигом!

Паренек бросился к Ксении, начал подталкивать ее к двери. Та упиралась, цеплялась за все, что попадалось ей под руки; загремели, падая, табуретки, лопаты в углу у двери. Тимоне не удавалось сладить с женщиной, он боялся причинить ей боль, осторожничал.

– Гони ее, Тимоня! – рявкнул, не сдерживаясь, Порохов. – Седой! Помоги ему! Доведите до дома и заприте на ключ.

– Меня на ключ? – закричала, отбиваясь из последних сил, Ксения. – Водку жрете? Дела обсуждаете? Бабу, значит, с икрой своей поганой к черным послали! Подолом прикрылись! Давалку дешевую нашли? А как водку, так нельзя?

Она вырвалась и упала на пол.

– Не уйду никуда!

– Оставь ее, Тимоня! – Порохов осел в кресло, опустил голову.

– Чего, Эд? – подскочил к нему Тимоня. – Мы ее мигом шейчаш. Шедым-то быстро…

– Не надо.

– Чего ты?

– Пошли все!

– Чего? – не понял Тимоня.

– Пошли вон отсюда! – рявкнул Порохов. – Все вон!

Ничего не понимая, компания, понурившись, поднялась из-за стола, затопала к двери на выход. Оборачиваясь, посматривали на командира.

– Семейные разборки, – хмыкнул Серебряный. Налил водки и выпил полный стакан, не закусывая.

– Жорик, задержись, – поднял голову Порохов и подозвал Тимоню.

Тот лихо развернулся от двери, шмыганул к Порохову. Порохов подождал, пока все выйдут, шепнул:

– Глаз не своди с Аргентума. Понял?

– Понял, – выпятил тот глаза на лоб.

– И сейчас за ним беги. Чтоб тихо!