Книга: Прокурор Никола
Назад: Из дневника Ковшова Д. П.
Дальше: Свадьба

Книга вторая. Любой ценой

Тетрадь седьмая

…Я согласился ныне лучше ничего не знать да быть на воле, а нежели знать да быть в тюрьмах и под неволию. Писано есть: будити мудры яко змии и чисты яко голуби; то есть буди мудр, да больше молчи
Из писем монаха Авеля

Налетчики

Зимой, лишь встретили Новый год, в городе завелась нечистая сила.
За один вечер ограбили несколько припозднившихся семейных пар. Дела обычные, особых сплетен по городу не поползло бы, но потерпевшие оказались не из простого люда, при деньгах, «цацках», шубами мели асфальт. Брали их бандиты на гоп-стоп в самом что ни на есть центре.
Тут же, лишь сутки миновали, изуродовали милиционера, легкомысленно выскочившего в одиночку на этих поганцев из засады.
И это бы ничего. Мало ли милиции морду бьют. И почище бывало. Но у бедолаги отобрали его «пугалку», которой он начал махать, а выстрелить так и побоялся.
Но и это полбеды. На одном из трех нападавших красовалась милицейская форма офицера с тремя маленькими звездочками, а двое остальных сверкали в ночи рожами, размалеванными фосфоресцирующей краской под скелеты, да и на одеждах у них ребра и конечности бросали в дрожь.
Поэтому и пошла гулять сплетня про нечистую силу, хотя, если вдуматься, скорее шутки ради кто-то ее выдумал. Одно все же пугало в этой злой выдумке. Шли дни, недели, а найти бандитов не удавалось. Это доподлинно известно на всех больших и малых базарах, а значит, всему городу. Тревожные слухи поползли и в районы области.
Сначала каждый поздний вечер, а потом в конце каждой недели генерал Максинов, багровея лицом, устраивал разносы всему руководящему составу, сыщикам всех рангов и мастей, гонял «топтунов». Молнии, как положено, опережали гром – были сняты с должностей несколько засидевшихся начальников. Мелкую сошку никто не считал. Но толку никакого.
Блеск в глазах бывалых следаков и оперов отгорел, на созываемых совещаниях сидели, как нашкодившие двоечники, полковники и майоры, одинаково понуро опустив головы. Начальник угро уже давно не взлетал ласточкой на трибуну под злым взглядом Максинова, подымался, раскорячив ноги, будто штаны отяжелели. Самого генерала тоже вытаскивали «на ковер» в обком партии. Но все напрасно.
Банда пропала бесследно.
И все-таки Максинов чуял своим милицейским нутром – ненадолго это затишье. Пистолетом они разжились не по мухам палить. И форма милицейская не для маскарада. Залегли глубоко на время. Ждут, когда стихнут сполохи ментовской беготни.
Нюх, как всегда, генерала не подвел. Громыхнуло опять уже через несколько месяцев. Но до этого еще надо было случиться многому…

Лед и пламень

– Володя! Вам ваш любимый? Кофе? – певучий ласковый голосок Анны Константиновны донесся с кухни до Свердлина, скучающего у окна с книжкой.
– Спасибо. Я ее дождусь.
– Что?
– Я пока не хочу! – крикнул он. – Майю дождусь.
– Уже скоро, – Анна Константиновна плавно прислонилась к косяку в дверях комнаты. – Не помешаю?
– Отчего же.
– Что-то задерживается моя девочка. Эти иностранцы!.. Они не отпускают ее от себя. Они как дети.
– Вздор. Она им потакает.
– Что вы говорите, Володя! Они Майю любят. И она в них души не чает.
– Нашли друг друга.
– Вы знаете, такое редко бывает среди учителей и студентов. Обычно молодежь заносчива. Они все сплошь максималисты. И Майя им под стать! Она уступать не любит.
– Капиталисты все такие!
– Да какие же они капиталисты?
– Буржуи.
– Вы шутите. Они – будущие капитаны, моряки. Вот подучит их Майя русскому языку…
– И повезут они наш русский лес к себе мебель дорогущую делать, – хмыкнул Свердлин. – А потом нам, дуракам, продадут.
– Вы прагматик, Володя, – грустно улыбнулась Анна Константиновна, – потому что юрист. Вон Николай Петрович тоже вечно над ней подшучивает.
– Потакает она им…
– Она безотказная. Вы правы. Идет у них на поводу. Экскурсию просят в музей – она неделю готовится. В картинную галерею – пожалуйста. На днях Хлебниковым мучила. Серебряный век российской поэзии! Говорят, юбилей на носу. А вчера разволновала нас очередным нонсенсом. Спектакль они решили ставить к новогоднему празднику! И не водевиль, не мелочь, а Гоголя! «Ревизора» на русском языке! Как вам это?
– Классику в массы.
– Майя для них приводной ремень.
– Это профсоюзы. От партии – в народ.
– Это Коленька так над ней подшучивает. Дразнит ее «ремешком народным».
– Замучают они ее, народ этот черномазый. В русском-то ни бельмеса.
– Что вы! Ей в радость. Она же у них тоже была.
– Как?
– За границей. Практику там проходила. Сколько впечатлений! Сколько рассказов!
– Этим неграм повезло. Дождались, дожили до демократических времен. Сбросили оковы, с пальм спрыгнули. И к нам.
– Ну какие же это негры? Арабы.
– Одна раса. Не наша.
– Они наивные и откровенные.
– Спекулянты.
– Что?
– Валюту не предлагают?
– Что это такое?
– Ну доллары свои.
– Кому?
– Ну Майе…
– Что вы! Зачем?
Свердлин отвернулся к окну, помолчал, потом подошел к женщине, заглянул ей в глаза, тронул за руку.
– Простите. Я так. Все о своем. Работа из головы не выходит. Простите… А кофе не надо пока.
– Вы такой занятный, Володя. Вам все куда-то надо спешить, – засуетилась она. – Майя должна быть скоро. Почитайте тут. Она тоже… Любит книги… Стихи…
– Я на гитаре побренчу. Можно? – бросил он взгляд на гитару с бантом на стенке. – Кто у вас балуется?
– Майя. Она брала уроки.
– Вот как.
– Николай Петрович просит ее иногда что-нибудь, – Анна Константиновна улыбнулась. – У него слуха-то нет.
– У него зато кулак прокурорский, этого достаточно.
– Кулак давно не в моде, Володя, – покачала головой она. – И в прокуратуре Николай Петрович этого не признает. Осуждает. Они с Майей на эти темы любители поговорить.
– Долгими зимними вечерами? – взял гитару в руки Свердлин и присел настраивать струны.
– У них без расписаний.
В дверь позвонили. Свердлин повесил гитару.
– Ну вот и Майя, – Анна Константиновна поспешила в прихожую.
Потом они вместе пили чай и кофе на кухне. Разговаривали в основном Анна Константиновна и дочь.
– Поговорим? – кивнул он ей, когда Анна Константиновна собралась прибирать со стола.
– Что-нибудь случилось?
– Я просто устал.
– Пойдем, – улыбнулась Майя и поцеловала мать в щеку. – Мы посплетничаем? Хорошо?
– Дела молодые, – ответила та, – я в школу позвоню, что-то мне Маргарита Денисовна давненько новостей не передавала. Посплетничаю с подружкой.
Они прошли в библиотеку, и Майя прикрыла дверь.
– Ну что с тобой? – ткнулась она к нему.
– Нет. У меня так. Свое, – махнул рукой он. – Без секретов.
– Успокойся, – она прижалась к нему и поцеловала в ухо. – Соскучился?
– Ты знаешь, у нас в штабе, как на пороховой бочке, скучать не дают, – ответил он и отошел к окну.
– Я вижу, что-то произошло, – она посмотрела на него, как на своего провинившегося студента. – Но если не желаешь?..
– Я же говорю…
– Хорошо. Закроем тему.
– Закроем, – он сел в кресло.
Она заняла его место у окна.
– Знаешь, я скоро, наверное, опять поеду со своими в Йемен.
– Капитаны баржи поведут в дальние страны?
– Корабли.
– Я понимаю.
– А у тебя что нового?
– Давай я тебе спою, – он вскочил, сорвал гитару со стены, пробежался пальцами по струнам, начал бренчать.
– Может, все-таки скажешь?
Не гляди назад, не гляди,
Просто имена переставь.
Спят в твоих глазах, спят дожди,
Ты не для меня их оставь…

– А мы спектакль взялись ставить, – она подошла сзади и положила руки ему на плечи. – Будем классику играть.
– Классику? – прервав песню, покачал он головой нарочито. – Грандиозно. Анна Константиновна поделилась твоими секретами.
– Она меня опять опередила, – шутя надула губки Майя. – Ничего не скажи!
– Гоголь – это, конечно, великолепно! – воскликнул он и снова запел:
Перевесь подальше ключи,
Адрес поменяй, поменяй!
А теперь подольше молчи —
Это для меня.

– Не хочу молчать, – шаловливо напомнила она о себе. – В Йемене сейчас жара страшенная.
– Вы спектакль там играть будете?
– Поможешь?
– Нет, – задурачился он. – У тебя там своих чернокожих помощников полно. С моей белой кожей не пробиться. Говорят, сейчас рашен не в моде.
– А Майя твоя плакать будет, – пощипала она ему плечи ноготками.
Он запел снова:
Мне-то все равно, все равно,
Я уговорю сам себя,
Будто все за нас решено,
Будто все ворует судьба.

– Ну и не надо, – оттолкнулась от него Майя и отбежала к окну. – К нам на кафедру Сергей Филаретович зачастил. Его все спрашивают, по какому поводу, а он молчит и глазки прячет.
– Меня из штаба гонят, – вдруг резко перебил ее Свердлин.
– Что?
– Предложили переводом. Вызывали к шефу. Тот посоветовал заняться следствием. Благо вакансия есть в одном из городских районов.
– Разве плохо? Ты же юрист.
– Вот и он твердит – по профессии диплом отрабатывать надо.
– Ну и отлично. Не надоело мальчиком при штабе на побегушках?
– Ты серьезно?
– А что? Ты же сам Лавкрафтом бредил! Помнишь, Хэммета, Гарднера мне пересказывал?
– По мне уж лучше Миллер, – отвернулся он.
– Что?
– Если отец позвонил бы долбаку в кадры, они сразу отвязались бы, – будто для себя проговорил он и снова запел:
Только ты не веришь в судьбу,
Значит, просто выбрось ключи…

Оборвал песню и замолчал.
– Ты подумал, о чем меня просишь, Владимир? – Майя замерла у окна.
– А чего особенного? Это его ни к чему не обязывает.
– Ну, знаешь!
– Я-то знаю, Маечка. Знаю. Игорушкин для моих штабистов вместо Бога.
– Да что ты себе позволяешь?
– Я просто поделился своими заботами, Майя. – Свердлин поднялся с кресла, повесил гитару на стенку, потрепал бант. – Ты меня спросила. Я тебе ответил. Если я обидел тебя – пожалуйста, извини.
– Я не знаю!.. Я не знаю, что думать!
– А ты не ломай особенно голову. Представь себе, что я все придумал. Как дурной сон. Наваждение. Как сон, как утренний туман… И вообще, у меня всю неделю дурное настроение.
– Ты шутишь?
– А ты что подумала?
– Ну так нельзя, Володя! У меня тоже есть нервы!
– Майя! – постучала в дверь Анна Константиновна. – Прости меня, но тебя к телефону!
– Беги, беги, – подтолкнул ее Свердлин.
– А ты?
– Я тоже побегу. С час просидел, тебя дожидаясь. Уже разыскивают, наверное, в штабе.

Все, что сердцу мило

Майор Курасов, браво вышагивая по Невскому, сверкал улыбкой всех тридцати двух крепких зубов даже в собственных сапогах, когда грациозно нагибался, смахивая с них малейшую пыль. Поскрипывая новой портупеей, черноглазый красавчик держал в одной руке фуражку, а в другой вещь совершенно не милицейскую, но сокровенную – изящный дипломат, заветное приобретение в Северной столице.
Жизнь прекрасна! Что ни говори.
Удачное теплое утро, небо совсем не ленинградское, без единого хмурого облачка, сияющее лукавое солнце и кокетливые женщины в разлетающихся одеждах, парящие навстречу!
Ты молод и здоров! Свободен как птица! Впереди весь мир! И никаких преград и тревог! Душу рвет вырывающееся из груди любвеобильное сердце. Кажется, еще миг, и оно выскочит навстречу женским улыбкам. Глаза разбегаются.
Курасов на вершине блаженства. Отзвенел последний раз жалящий сигнал учебной тревоги, отзвучала последняя команда учебного выезда на место происшествия. На днях сдан последний экзамен. Теперь у него здесь все последнее, последняя, последний… Диплом об окончании Высших следственных курсов в нагрудном внутреннем кармане надежно застегнут крепкой пуговицей. Большая, правда одна, звездочка сияет на погонах, звенят в ушах победные фанфары прощального офицерского банкета, ласкают хвалебные тосты, и лишь единственная закавыка – слегка побаливает еще от вчерашнего возлияния похмельная головушка…
И сегодня после месячного пребывания он покидает этот полюбившийся, запавший в душу город. Он уезжает домой. Прощай, Питер! Прощай, сказка! Прощайте, прелесть белых ночей, золотые Петергофские фонтаны, лев, так и не одолевший Самсона!
Он и сам сподобился каменному исполину, преодолев и пережив за этот месяц столько, сколько не приводилось во всей его предыдущей жизни.
Курасов тормознул у симпатичной кафешки, дурашливо козырнул отразившемуся в витрине высокому элегантному счастливчику с осиной талией и крутой саженью в плечах. Зайти, хлебнуть черного кофейку? Снять допекавший хмель? Во фляжке остались запасы с банкета. А почему бы и нет? Имеет полное право. Сегодня ему все позволено! Он достал из кармана аккуратную щеточку, подарок заботливой Эллочки, приучившей его к новому «модус вивенди», смахнул невидимую пыль с сапог. Обувь мужчины должна блистать, как душа офицера!
Элла, Эллочка! Эллочка-тарелочка! Невольное мимолетное увлечение. Как прелестны твои глаза! Как памятны жаркие губки! Сегодня она примчится на вокзал его провожать. Знает все: надежд никаких, а прикипела и не думает о разлуке. Он, как некоторые курсанты, мыльных дворцов ей не обещал, планов не строил. Не скрывал, что женат, что встреча мимолетна. Но она все равно примчится на вокзал. А как начиналось?..
– Тонкая натура, – споткнулся о ее взгляд приятель – Серега из Иваново. – Нам бы чего попроще. С этой весь месяц впустую убьешь.
– Тургеневская женщина, – шептал завороженный очарованием шатенки Курасов.
– Гордая.
– Мне нравятся недоступные.
– Высока, – урезонивал из последних сил Серега.
– По мне как раз, – шагнул, как в пропасть, Курасов, пригласил на танец и познакомился с Элеонорой.
Теперь она просто милая Эллочка-тарелочка, изящное создание, покорное существо, ловящее каждое его слово. И сблизила, спаяла их та, памятная ночь…
До последнего она держалась. Придумывала закавыки и всевозможные хитрости, чтобы не пустить его в дом. Уже и петергофы все объездили, и эрмитажи обходили, только со стен Кронштадта удочек не закидывали. Дошла очередь до церквей и храмов, а значит, ему скоро уезжать. И ее будто подменили! Куда делся неприступный вид? Эллочка выкинула белый флаг…
Засвистел тормозами за спиной автомобиль, высунулся было из окна едва не по пояс разгневанный водила, в возмущении размахивая рукой, но узрел застывшего в апофеозе чувств майора с непокрытой головой, нырнул назад и, выруливая, лишь чертыхнулся про себя. Курасов зашел в кафе. Взял чашку жидкого шоколада, стакан сока. Огляделся. Никого. Он примостился у окна. Вспомнил опять ту ночь.
…Его засквозило холодком таинства чужого жилья, когда они поднялись лифтом на третий этаж в ее квартиру. Он осторожно осматривался, озирался, словно первобытный дикарь в пещере неведомого, более могучего, нежели он, зверя. Роскошество поражало и угнетало. Он хорохорился, не поддавался. Спросить о родителях? Зачем? И так видно. Из высшего эшелона. Ему ни за что не дотянуться. Ну и ладно об этом. Тепло шло от Эллочки и ее рук. Этого достаточно. Ради этого он здесь. Не с родственниками же знакомиться приперся!
– Родители на даче. С ночевкой, – шепнула она ему. – Ты проходи, располагайся. Я стол накрою.
– Зачем? – обняв, обволок он ее всю, податливую и дурманящую, и потерял над собой контроль; месяц женщины не чувствовал по-настоящему, все охи, вздохи да поцелуйчики на лету.
И они упали на то, что было ближе…
Уже стемнело за легкими занавесками, когда они очнулись и, будто заново родившись, вглядывались друг в друга, не узнавая. Она лежала на его груди, всверливаясь в душу своими зелеными кошачьими глазами, и улыбалась через силу, кривя губы. Мгновение – и она заревет, будто испугавшись до смерти того, чего тайком желала и дождалась.
– Красиво у тебя, – отвел он глаза в сторону.
Он не любил разговоров о серьезном, о будущем, о вечном. Она, видимо, поняв, откинулась на спину, закрылась, как жемчужина в скорлупе, затаилась. Под утро он ушел…
Курасов отхлебнул из стакана сок наполовину. Внутри посвежело. Он достал фляжку с коньяком, плеснул, что оставалось, в стакан, размешал трубочкой и выпил всю смесь одним разом. Так приятнее и полезнее. Достал сигарету.
Эллочка – мечта, а не женщина. Сколько обаяния! Жаль, одну ночку ему подарила. Прощальную. Серега рассказывал про свою с восторгом. Размахивал руками от избытка чувств. Слюной брызгал. Дергал и его, – как? Курасов молчал. О таком разве можно? Ни врать, ни мечтать он не любил.
На перроне было весело, шумно и беззаботно. Уезжал в этот день не один Курасов. Собрались провожать многие, даже незнакомые. Были женщины, но грусти почти никакой. Сбились в кучу, кричали тосты, целовались между собой, не разглядывая лиц, прощались, чертя номера телефонов на пачках сигарет, на спичечных коробках, а Серега подставлял ладонь, где красовались уже несколько строчек с набором цифр. Эллочка выделялась среди всех. Совсем пьяный подполковник из Калуги, рыжий и настырный, приударил за ней, забыв про свою, голосистую и тоже блудливую. Оставшись одна, та прижалась к Курасову, запустила тонкую руку в его разметавшиеся кудри и периодически запевала один и тот же куплет:
Сиреневый туман
Над нами проплывает.
Над тамбуром горит
Полночная звезда.
Кондуктор не спешит,
Кондуктор понимает,
Что с девушкою я
Прощаюсь навсегда…

Курасов ей не мешал, он и сам не прочь был запеть, но, во-первых, не знал слов, во-вторых, с детства не имел музыкального слуха и боялся все испортить. У брошенной подполковником блондинки все-таки что-то получалось.
Пришел в себя Курасов в купе, проснувшись к вечеру. Глянул, напротив – на полке, отвернувшись к стенке, похрапывал лысоватый толстяк в майке и спортивных штанах. На столике недопитая бутылка минералки, газетка, яблоко. Его фляжка. Он взболтнул ею в воздухе – пусто.
В ресторане пожевал что-то невразумительное, невкусное, заказал сто пятьдесят водки. Хватит на сегодня. Опрокинул в себя без чувств и вкуса, как воду. Больше для сна. И отправился назад по расшатанным повизгивающим вагонам. Не дойдя до своего купе, остановился. Что это? Дорогу ему преграждала женщина. Но удивительно другое. Это была знакомая женщина. Или привиделось?
В бархатном вишневом халате до пола. Грациозные спина и бедра. В руках книжка. Он подошел ближе. Прикоснулся, извиняясь. Она обернулась. Мила!
– Какая встреча! – удивилась и воскликнула она. – Откуда, Николай Егорыч?
– Чудом! – не удержался от восторга и он. – Из Питера! С курсов!
– Прекрасная неожиданность!
– Обучался вот…
Разговорились. Она села в Саратове. Это сколько же он спал? Весело смеялись. Бывает же такое! Мысли о сне пропали. Они зашли к ней в купе, чтобы не мешать снующим туда-сюда пассажирам. Она ехала одна. Не закрывали дверей. Николая заинтересовала книжка, которую Мила небрежно бросила на столик, лишь вошли.
– Серьезная вещь, – прочитал он название. – Люблю историческую литературу про авантюристов. А Манфреда специально собираю.
Книга называлась «Три портрета эпохи Великой французской революции».
– Про Руссо? – деликатно спросил он, открыв первую страницу. – Дадите почитать?
– Про Марию Антуанетту, шалунью и королеву, – подняла она на него сверкнувшие озорством глаза. – Увы, ее любовные подвиги кончились на эшафоте.
– Да что вы говорите?! – не притворяясь, охнул он.
Она оценила его искренность.
– Один раз живем. Ей можно позавидовать, – оценивающе оглядывая его, произнесла она задумчиво, не без печали.
– Вы шутите?
– Нисколько.
Она заговорила о бестелесном, эфемерном, в чем Курасов был не силен, хотя старался поддерживать разговор изо всех сил. Северянин, Иванов, Ахматова – это мимо его сознания.
Бродящие по вагонам надоедали, некоторые заглядывали в купе. Она встала, закрыла дверь, полезла искать карты. В обширной красивой сумке ей попалась под руку бутылка ликера…
* * *
Жена открыла дверь заспанная, подперши рукой помятое тусклое лицо.
– Звонили тут. Тобой интересовались, – с порога, не здороваясь, как будто и не уезжал никуда, хмуро бросила навстречу.
– Соскучились, – заулыбался виновато он.
– Из управы. Чепе там у них, как всегда.
– Откуда прознали? Мне на работу через два дня.
– Это уж им лучше знать. Велели позвонить, как заявишься.

Встреча при лирических обстоятельствах

Безумец на хищной красной «Панонии» носился по треку, закладывая сумасшедшие виражи. Рубашка черным парусом вздувалась за спиной. Мотоцикл ревел, метался под седоком, пытаясь вырваться, но подчинялся умелым рукам. Пыль из-под колес не успевала оседать на землю. Толпа спортивного вида юнцов, сбившихся в центре дикого стадиона, замирала и взрывалась от восторга в едином крике.
«Шею сломает красавчик», – усмехнулся про себя Порохов, подрулил на «ковровце» к своим и, кивнув бросившемуся к нему Тимохину, спросил:
– Откуда выискался?
– Жорик, с Царевки, – Тимоня верной слугой забегал вокруг него.
– Не слыхал. Кто такой?
– Недавно из армии пришел.
– Ну?
– Отец при башлях. И в теплое место пристроил, и мотоцикл вишь какой купил!
– Везет людям.
– Он с нашими не якшался. До службы всерьез мотиком занимался. В элистинской «Комете» пробовал.
– Мотобол?
– Ага.
– Вот, значит, откуда весь цирк.
– Да нет. Другой повод.
– А что?
– Зазнобу замуж выдает.
– Чего, чего?
– Вернулся, а девка на другого глаз положила. Бабы врут, даже забеременеть успела. Вот и заторопилась.
– Ну!
– Жорик и решил ее торжественно проводить.
– Понятно.
– Хохмит, чудило, – Тимоня заулыбался во всю свою конопатую физиономию. – Погляди туда! Вон она стоит, его краля.
Тимохин указал в сторону от толпы, где на краю стадиона у низенькой скамейки маячила по колено в траве одинокая фигурка в розовой кофточке.
– Душевная сценка, – отвернулся Порохов, особенно не заинтересовавшись, стянул перчатки с рук, сплюнул под ноги, нахмурился. – А наши чего выцарапались, как детки малые? Чем их красавчик этот растрогал?
– Ты глянь, Порох, что он с мотиком вытворяет! Залюбуешься!
– А мы чем хуже?
– Так у него же «Панония»!
– И на «ковре», если захотеть, можно не такое сварганить.
– Не потянут наши против его машины. Мощность не та, и треска больше.
– Смотря кто за рулем!
– Да хоть кто! – махнул рукой Тимоня. – Не попрут наши «ковры».
Жорик между тем вырулил на прямую, сбросил газ и покатил к скамейке, давая понять, что представление окончилось.
– Значит, говоришь, не попрут? – скривил губы Порохов, поедая Тимохина ненавидящим взглядом.
– Не заводись, Эд, – отступил на шаг Тимоня.
– А вот проверим, – развернул руль «ковровца» Порохов. – Я тебе покажу! И шкетам нашим! Чего стоят «ковры» против железяк зарубежных!
И он, ударив кожаным сапогом по стартеру, крутанул ручку газа так, что мотоцикл под ним дико взревел и вырвался бы на свободу, не выжми он сцепление.
– Ты что задумал? – отскочил в сторону конопатый.
– Собирай наших к «трубе»! – скомандовал Порохов, перекрикивая рев мотоцикла, и ткнул рукой в сторону парочки у скамейки. – И этого циркача зови! Увидите!
Круто развернув мотоцикл, он помчался через весь стадион к футбольным воротам, где возвышался над травой огромный железобетонный цилиндр заброшенного недостроенного когда-то творения.
Среди местных цилиндр этот прозывался «трубой» – бетонное круглое «колечко» высотой три-четыре метра и диаметром метров десять-двенадцать. Со временем пацаны устроили просторный подкоп внутрь «трубы», где в укромном пристанище прятались от родителей по вечерам маленькие, тусовались с девчатами по ночам старшие и постоянно скрывались от въедливых жен мужики в душевных возлияниях на троих.
Туда и порулил Порохов и вскоре исчез в «трубе» вместе со своим шустрым мотоциклом.
О Порохове и его пацанве в Нариманово слышали многие, а в окрестностях «трубы» знали все. В правильной школе и доблестной милиции эту ребятню, до которой ни у кого вечно не доходили руки, называли «трудными», самим родителям они стояли поперек горла. У Пороха, или Эда, как величали его свои, они бросали курить и баловаться винцом, хамить старушкам и задирать младших, становясь послушными и со сверкающими глазами. По его малейшей команде пацанва способна была, что называется, переворачивать горы.
Чем занимался сам Порох, как жил, не знал толком никто.
Но зимой с ребятней он носился с клюшкой не хуже Фирсова по хоккейному катку на речке, а летом там же из нескольких досок и брошенного столба соорудил вышку – трамплин и первым ошарашил братву и сбежавшихся позагорать девчат, когда красивый, как бог, крутанул тройное сальто, не моргнув глазом.
Дикое поле возле «трубы» они приводили в порядок сообща со старшими из ближайших домов и к осени, расчистив свалку, разлиновали, как настоящее футбольное поле.
Сегодняшний выходной у пацанвы Порохова должен был стать мотоциклетной забавой. Здесь, на диком когда-то поле, а теперь вполне приличном стадионе, они должны были проверить годность собранных в течение нескольких месяцев «ковровцев». Мотоциклы, смонтированные из различных запчастей, выпрошенных у отцов, приобретенных на барахолке на деньги, собранные сообща по крохам, создавались в гараже Кольки Рыжего, проныры Тимохина. Получились два монстра собственной конструкции, оглашающие окрестности безудержным ревом глушителей. Но они ездили, и им оставили славное название «ковров».
Порохов собирался устроить показательные соревнования среди своих подопечных на мотоциклах, однако нежданные трюки незваного Жорика спутали планы, поэтому теперь он задумал устроить собственный концерт. Никто не мог знать и догадываться, что затея Порохова, для него самого сущий пустяк, должна была стать для всех остальных совершенным чудом.
Проникнув не без труда вместе с мотоциклом через имеющийся лаз внутрь цилиндрической железобетонки, он еще раз убедился, что задуманное вполне осуществимо без особых жертв, хотя риск, конечно, оставался. А как без этого? Себя без риска не представлял. В этом он был весь, ради этого все делал и жил. Так ему казалось, в этом убеждал окружающих…
Единственное, что потребовалось в «трубе», – подвалить найденной доской дополнительной земли под стену в нужном месте, утрамбовать ее сапогами и устроить нечто наподобие пригорка, необходимого для плавного въезда на стену. Со своей задачей он вполне справился и приводил себя в порядок, отряхиваясь от песка, когда пацанва, пригнанная Тимоней, облепила верхушку «трубы», повылезав на бетонку и устроившись наверху с нескрываемым любопытством. Бог знает что наобещал им Тимоня, но Порохов видел в глазах подопечных то, ради чего ему стоило рискнуть, хотя только теперь, под десятками любопытных, тревожных и восторженных физиономий, он почувствовал судорожную прохладу в спине и легкую дрожь в руках. Конечно, он мог разбиться на глазах своей пацанвы, но теперь не имел на это права. «Прыгнув в огонь, по одежке не скучают», – мысленно подбодрил себя Порохов, отыскал улыбающуюся рожу Тимони, подмигнул ему, надвинул очки с мотоциклетного шлема на глаза и крутанул ручку газа.
Мотоцикл, свирепея от грохота глушителей, раскатываясь, заметался, убыстряя бег, по кругу внутри железобетонной «трубы», бесстрашное живое тело седока слилось воедино с металлическим монстром, и оба они после четвертого или пятого сумасшедшего витка рванулись на стену. Произошло это внезапно, в один миг, и сидящие над импровизированной ареной обалдевшие зрители, замерев в оцепенении, так и оставались немыми, переживая ужас и восторг от развернувшегося на их глазах немыслимого зрелища. Это длилось несколько минут, пока не завизжала пришедшая в себя публика, а Порохов крутил фантастические виражи по стенке под этот неистовый победный рев, сжимая зубы и моля Бога, чтобы не подвел движок машины.
Наконец, насладившись триумфом и не испытывая судьбу больше, он лихо вырулил вниз, обретя вертикальное положение, сделал несколько плавных затухающих витков по земле и, остановив мотоцикл, поднял руки вверх, приветствуя свой успех. Он ликовал, погружаясь до дна в удачу. Он верил в судьбу, и она не подвела его на этот раз!
– А что случилось? – небрежно спросил он Тимоню, когда тот спрыгнул к нему вниз со стены и подбежал обнимать.
– Жорик-то?
Порохов сухо кивнул.
– Да ну его! – отмахнулся тот. – С девахой прощается.
Порохов слез с мотоцикла, выбрался с ним через лаз и, окруженный ликующей толпой пацанов, тихо покатил к стадиону. Долговязый чужак уже отъехал от девушки; покидая стадион, он нацелился на встречу.
Что втемяшилось вдруг в голову Порохову? Что вдруг овладело его сознанием? Он впоследствии и сам объяснить себе толком не мог… Только взял и направил свой мотоцикл в лобовую.
Чужак, заметив его намерение, не сворачивал. Порохов прибавил газу, чужак ответил тем же.
И вот они уже неслись друг другу навстречу по неумолимой прямой, в безумной необъяснимой внезапной ярости отыскивая глаза друг друга. До страшного, смертельного столкновения оставалось метров сто, но ни тот ни другой, не сворачивая, увеличивали скорость.
Что двигало ими? Что заставило решиться на такой поступок? Ни тот ни другой не знал и не думал об этом. Но каждый отчетливо понимал – он не уступит, не отвернет! Это было бы больше, чем трусость. У чужака за спиной была фигурка в розовой кофточке, у Порохова – пацанва. А значит – решения не изменить!
Они потеряли человеческий облик, теперь это были два космических болида, обрекшие себя на ужасную неминуемую гибель.
Бежавшие за Пороховым в ужасе остановились. Тимоня не удержался на ногах, свалился на колени и полз вперед с остекленевшими глазами. Еще мгновение, и два безумца обрушатся друг на друга, разобьются вдребезги.
– Геееоооргиий!.. – это был не крик, а жуткий вой сирены.
И чужак услышал, обернулся к скамейке. Руль в его руках дрогнул. Мотоцикл вильнул. Этого хватило Порохову промчаться мимо, лишь задев жертву локтем. Он сам едва не вылетел с сиденья, чужак, кувыркаясь, полетел в одну сторону, мотоцикл, освободившись, ринулся в другую.
«Убился парень», – усмиряя «ковровца», без мыслей в голове, как в тумане, тихо покатил Порохов кругом по стадиону, возвращаясь назад.
Возле недвижного раскоряченного тела стояла она. Нагнулась, плача. Тонкая, красивая. Беззащитные лопатки на белой спине из-под кофточки лезли в глаза. Чужак шевельнулся, перевернулся с живота на спину. Тяжело охнув, попытался подняться. Она рванулась ему помочь, он, приметив подъехавшего Порохова, криво усмехнулся, отстранил ее, поднялся сам. Все лицо его было залито кровью. Шатаясь, он доплелся до возмущенно тарахтящей «Панонии», поднял мотоцикл, взгромоздился кое-как и, не проронив ни слова, покатил мимо расступившейся толпы, как сквозь траурный строй.
Порохов глянул на незнакомку. Она плакала, пряча лицо в розовый платочек.
– Садись. Домой отвезу, – сказал он.
Она села.

Petit lever

Боронин уже набрал по телефону приемную.
– Максинова мне найдите. Нет, пусть подъедет.
И ткнулся в очередную папку на столе. Перед ним лежала сводка о происшествиях и преступлениях по области.
Но не успел выйти второй секретарь, на пороге отчеканил приветствие генерал.
– Ты что, под дверьми дежуришь? – удивился Боронин, не поздоровавшись. – Сводку вот твою гляжу.
– Дела, Леонид Александрович.
– Вздрагиваю вот, как притрагиваюсь. Уже и боюсь.
– Все нормально, – посочувствовал тот. – Без особых происшествий.
– Ну как же?
– Вы о «санитарах»?
– О них, о них. Иначе вызывал бы я тебя?
– След взяли мои орлы. Думаю, через недельку-другую и…
– Свежо предание. Ты мне о новогодних бандитах перестал рапортовать?
– На дно сели, сволочи, – опустил седую голову генерал.
– Вот и с этими?.. Как вы их обзываете-то теперь?
– «Санитары», Леонид Александрович. В уголовке у меня ребята острые на язык.
– Они бы у тебя в другом месте острыми были!
– След есть.
– Ты и в тот раз докладывал резво.
– Я контроль не снимаю.
– Врачи мне настоящие звонят. О делах «санитаров» каких-то?! Опережают тебя.
– Моисеич плакался?
– Алексея Моисеевича, понятное дело, «санитары» волнуют пуще всего. Но не только он. Ты сам-то вник, кого грабят бандюганы?
– Ну как же!
– Тогда рассказал бы мне. Я все же не последний человек, чтобы сплетнями перебиваться.
– Извините, Леонид Александрович, ради этого, так сказать, и прибыл.
– Ну-ну.
– Сначала, больше месяца назад, они взяли квартиру Шпильмана…
– Это что же?
– Он сам почти месяц молчал, пока не ограбили его знакомого Багритова.
– Наума?
– Заместителя управляющего трестом.
– А чего ж тот?
– И Багритов милицию не вызывал.
– Да что же они!
– Поэтому и бесчинствовали воры!
– Но почему не заявляли?
– Теперь говорят, что запуганы были бандитами.
– Ну чего же бояться? Раз обчистили уже!
– Это у них спрашивали.
– И чего?
– Глазами хлопают. А банда, благодаря их бездействию, – зло засверкал глазами генерал, – бесчинствует до сих пор. За два месяца «санитары» смогли совершить несколько ограблений.
Боронин уперся в Максинова своим холодящим, известным многим взглядом.
– Четыре разбойных нападения, считая последнее, Леонид Александрович, – стушевался генерал. – Без жертв. Но забрали почти все. Жена Шпильмана особенно причитала по бриллиантовому колье. У Багритовых дочек сняли с ушей миллионные серьги…
– Неужели бывают?
Генерал только кивнул головой.
– Марасисяны свои драгоценности в сейфе прятали. Самвел у себя в спальне в стену замуровал. Думал, навечно схоронил. Выдрали вместе со стеной, только дыру оставили.
– А чего же?
– Он ключ не выдал. Сказал, в банке хранит. Ну они ему утюг на живот.
– Это ж надо подумать?
– Да. В больнице отлеживался Самвел. А ключ-то в доме был.
– Был все-таки?
– Так они выдрали сейф и целиком увезли с собой.
– Ты мне скажи!
– О последнем нападении вам Моисеич рассказывал, наверное?
– Ты мне скажи?..
– Последнее самым тяжким оказалось. Не надо было Инессе Самуиловне так себя вести. С бандитами не проходят такие номера. Ей бы тихо, а она на балкон, крик подняла. Боюсь, одним сотрясением мозга не кончится. В реанимации сейчас. Я только что оттуда. Врачи успокоили – в себя скоро прийти должна.
– Ну смотри, Евгений Александрович! – Боронин едва дослушал генерала. – Ты знаешь, как я!.. Как мне!.. Инесса Самуиловна, кстати, правильно себя вела. По-твоему, совсем ни слова не скажи твоим бандюганам?
– Леонид Александрович, – смешался генерал, – почему же мое мнение?..
– Ты знаешь!
– Это хорошо, что только этим обошлось и сам Лео Георгиевич не ввязался. А то бы…
– Ну? Чего замолчал? Договаривай!
– Застрелить могли…
– У них что же? И оружие при себе?
– Было, – кивнул генерал подавленно.
– Это не тот ли милицейский пистолет гуляет? – Боронин налился краской. – Новогодний! Который ты потерял!
– Леонид Александрович!
– Ты не смущайся. Не открещивайся. Твой пистолет. Милицейский, у милиционера твоего отобрали, значит, твой.
– Да кто же его знает? Лео говорит, что грозили. А чей он, кто его знает?
– Твой, твой. Сам успокаивал меня тогда, зимой, когда на милиционера они напали, что другое оружие у них не гуляет.
Максинов, бледнея, молчал.
– Вот, Евгений Александрович, докатились. Людей у нас с тобой с Нового года какая-то банда в страхе держит, а мы все ползаем на карачках, следы отыскиваем.
– Леонид Александрович…
– Молчи! Ты меня знаешь, я терпелив, но всему приходит конец.
– Леонид Александрович…
– Сказано – молчи! Сколько же нам еще трястись?
– Все силы брошены.
– Сколько, я спрашиваю? Только подумай, прежде чем ответишь.
– Леонид Александрович…
– Значит, чуть поумней попадаются бандюганы и тебе не по зубам?
– Хорошо организованная банда. Чувствуется, что руководит умный рецидивист.
– Это тебе, конечно, не хулиганье с улиц подбирать.
– Не уличный преступник. Качественный скачок совершили уголовники, вы верно подметили.
– Я-то подметил. А вот ты, генерал, не готов оказался. А у тебя качество уже переросло в количество.
– Если бы заявления поступали сразу! А то ведь сколько утрачено! По первым преступлениям никаких следов. Одни слова.
– И тысячи рублей похищены.
– К миллиону тянут.
– Откуда же деньги такие?
– Фамильные драгоценности. У евреев, армян традиции не наши.
– Вот тебе и след, как ты говоришь. Твой противник действует в среде людей богатых, которые боятся заявлять официально о своем богатстве. Куда ж ты смотришь? Или не знаешь, у кого что имеется? Так меня спроси! Я скажу!
– Эта версия отрабатывается, – закивал генерал. – Мы уже отслеживаем определенную группу людей. Приставил я кое к кому своих.
– Смотри, чтобы мне не жаловались. А то до смерти напугаешь! Топтунами-то своими.
– Комар носа не подточит, – посуровел генерал. – Одно плохо. С запозданием бьем. Весь автомобильный парк перевернули. Угоняли они санитарные машины накануне разбойных нападений или номера меняли на фальшивые?.. Если, конечно, сам шофер не участник…
– Это уж сам думай. Да не у меня в кабинете.
– Меры принимаем.
– Так сколько тебе? – Боронин никогда и ни о чем не забывал, поэтому его боялись, он знал об этом.
– Если раньше нас не вылезут опять с очередным… эпизодом, за месяц, товарищ первый секретарь обкома партии, выскребу со дна! – Максинов вскочил на ноги, вытянулся по форме, он тоже почуял недоброе в неподвижном холодном взгляде Боронина.
– Потерплю, – помедлив, не приглашая сесть, сказал тот. – Но ни дня больше!
– Разрешите исполнять?
– Докладывай ежедневно, – так же, без выражения, первый секретарь поизучал его, замораживая хмурыми глазами.
Тягостное молчание повисло в кабинете.
– Сколько уж мы с тобой? – вдруг спросил Боронин.
– Долго, – смутившись и потеряв себя, ответил Максинов. – Сразу не сосчитать.
– Во-от… Много уже.
И генерал перестал его интересовать. Боронин и не кивнул ему на прощанье, к трубке телефона рукой прикоснулся, вроде позвонить понадобилось, – тот сам понял, что делать.
А первый секретарь поспешил в район. Полдня было потеряно на всякую дребедень, а с час предстояло на одну только дорогу до совхоза…
* * *
Машина неслась, гладко скользя, будто не касаясь земли колесами. Под шелест шин легко думалось.
По правде сказать самому себе, ехать Боронину вообще не хотелось. Никуда. Сидел бы сейчас в кабинете… Надо же когда-то взять тайм-аут в этой жизненной гонке-спешке! Лошадям? и тем отдохнуть дают, а ему?.. Поговоришь на партийных ассамблеях с другими коллегами по областям, краям – те не забывают Кисловодск, Сочи, Гагры, а он? Чем хуже? Кто не пускает? Сам себе хозяин! Это они так считают… Окружающие… Кто рядом, и особенно молодые. Те современные взгляды на все имеют. И он замечает, посмеиваются над ним. Чудачеством называют…
Нет! Муторно становится от одной мысли, что надо ехать, встречаться, кого-то слушать, жать руки, что-то говорить самому, улыбаться или сердиться, когда все осточертело и душа покоя жаждет хоть на мгновение. С удочкой… у костерка…
В этот раз она, его душа, особенно противилась. Знал хорошо: поездка неприятная! И не знал, не гадал, чем завершится. А ведь поехал с одной болячкой – пресечь, погасить на корню заваривающуюся в области вредную бузу. И буза эта надвигалась из этого района, куда ехал, из этого совхоза, куда собирался.
Боронин поморщился, как от сильной зубной боли.
И ведь взять с собой в эту треклятую поездку никого нельзя. За компанию.
Клавдию? Да Бог с ней! Это не какие-нибудь посиделки!
Торина?.. Марк Андреевич не поймет его тревог и, наоборот, может накуролесить такого от энтузиазма, что потом плеваться придется.
Ивана Сайкина?.. Тот все перевернет, переиначит и сделает по-своему. Еще неизвестно, не он ли сам и затеял все это? Они с Хайсой – не разлей, не разбей! А Иван стратег еще тот!
Василий?.. Глазин – его верная правая рука среди рыбаков? Этот, что Торин, но успевает и в одну дуду с Сайкиным. Еще неизвестно, кого слушать будут, его – первого секретаря обкома партии или председателя Облрыболовпотребсоюза? Да… Вырастил кадры!
Вот и весь расклад среди зубров. А остальные – нолики. Что касается молодых – они ему не советчики, пусть подрастут…
Боронин глянул в окошко заднее. Стелется машина летит как птица. Уснуть можно.
Да с зубрами, пожалуй, советоваться он не станет. Самому надо решение принимать. Никаких юбилеев в его четь! Вот так! Никаких чествований! И никакой бузы! Погасить в корне. И зачинщиков урезонить. Теперь уже жестко и окончательно. Как он один умеет. За этим и едет! И правильно, что решился, наконец, а то дорого обернется неопределенность… Мягкотелость здесь ни к чему…
С этими мыслями Боронин уже подкатывал к повороту с основного шоссе. Сейчас скат налево, там подъем на живописные холмы мимо чудесных ильменей и…
А ведь не ошибся он в Сергее! Не зря директором этого совхоза его сделал из простых шоферюг! Послушался Хайсу тогда… А сам? Сам, надо признаться, не верил… А Хайса тогда допек его, настоял. И вот – на тебе! Совхоз из отстающих в передовики выскочил! Овцы на выставках в столице все медали взяли! За рубеж шагнули. Английская королева ими интересовалась! Шерсти такого качества ее овечки на туманном Альбионе не дают! Не то солнце! А в ильменях, что пролетают сейчас мимо черной его «Волги», судаки плещутся! Подумать только! Пески! Соль кругом белая! Только в рот не взять эту соль, она подошвы сама съест, если ступить, а теперь здесь судаки в пресной воде, арбузы и бараны, которым сама королева завидует!
А у Сережки звезда на груди… И не Сережка он уже… Не шоферюга с руками по локоть в мазуте… Герой Социалистического труда! Он сам его таким и сделал, только звезду на грудь другой Леонид прикрутил…
Другим, значит, можно, а ему ничего?.. А ему самому ни мало ни много, а уже пятьдесят пять на носу… И он без звезды… А ведь там, наверху, после пятидесяти пяти лет могут задуматься: давать или не давать? Нет, думать никто не станет. После пятидесяти пяти, если к этой дате не представят, никто уже и не подумает. Чего себя зря тешить, будто не хочется, будто все равно?.. Вон Ильич не думает! Не мучается по ночам! Обукрасил себя всего, сейчас вся грудь в звездах! Народ смеется – пиджак новый сшил, кость плечевую увеличил железным рычагом. А ему что? Он при жизни еще!..
А он сам в скромного играет… Прогнал накануне делегацию из своего кабинета вместе с Сергеем этим и Хайсой… Бузотерами их вредными обозвал…
Пришли уговаривать его на звезду. О нем заботятся. И они про его юбилей помнят не хуже него. И им хочется в его сиянии отразиться, как в зеркале. Погреться в его славе. Инициативу, видите ли, выдвинули. Они рекорд сделают. Миллион овощей соберут в честь его юбилея, а ему за это звезду Героя!
Миллион овощей область еще никогда не давала. Не получалось. На помидорах одних миллион не сделать. А вот если с бахчевыми? С арбузами? С ними, пожалуй, если поднапрячься, можно попробовать?.. Тогда и падет звезда на грудь. Это рекорд, конечно. Такого Леонид Ильич не заметить не сможет! Впрочем, ему ли глаза открывать? Клерков из аппарата ошарашить – это да! Эти бумажные черви никого вокруг не видят, кроме себя и своих. Уже за детишек сыновних пекутся… Ну да ладно. Что он за них?..
Боронин отвернулся от окна. Солнце в глаза ударило. Зажмурился.
Вот и решил поехать…
Мысли разбегались.
Это что же получается? Выходит, он сам себе враг? Нет. И даже не сам себе! Миллион овощей и бахчевых – это всесоюзный рекорд! Он, первый секретарь, должен развивать соревнования среди передовиков. Что такое социализм по Ленину? Социализм – это передовой труд, это соревнование плюс?.. Откуда это? Из какой работы Ильича? Черт! Забыл с этой утренней нервотрепкой! Да генерал еще подсудобил. Павла бы сюда. Ольшенского ночью разбуди, он глаз продирать не станет – а выпалит враз…
Выходит, он, первый секретарь обкома партии, становится врагом передового… Против рекорда выступает. Повесят ему звезду или не повесят, а он уже против пошел. Спутал свое и общественное. Заплутался, выходит… Правильно его Хайса наставлял… Чего он ерепенился?
С другой стороны, замкнутый круг какой-то. Против рекорда ему нельзя. Это вредно. А если за рекорд, то не поймут. А собственно, кто не поймет? Здесь, внизу, с инициативой к нему сами пришли. Он их не подогревал, не учил. Ему себя корить не за что. А что там, наверху, подумают?.. Это уже их дело. Пусть они решение принимают.
Машина выскочила с подъема на бугор. Вот тебе и на! Чего это они здесь?..
Перегораживая всю дорогу, с десяток легковых автомашин – все белые «Волги» – торжественно выстроились в ряд. От них навстречу ему шествовали люди. Все в светлых одеждах.
«Что за праздник?» – даже испугался он.
Впереди директор совхоза и Хайса. И транспарант над ними. Во всю ширину дороги: «Союзный огород! Даешь Родине миллион тонн продукции!»

 

– Это что такое? Опять Свердлина нет! Вот свалилась напасть на мою голову! Года не работает, а на месте не найти! – начальник следственного отделения Екатерина Михайловна Панова схватилась руками за голову.
– Хорош молодой! На месте не сидит! – капитан милиции Косаревский хохотнул в кулачок. – Землю носом роет.
– Если бы…
– А то?
– Звонил откуда-то. Сказал – фотографии в кримкабинете печатает. Задержится, – Панова сокрушалась. – Уже второй час как! А его нет!
– Врет все.
– Да вы что?
– Влюбился наш сурок смышленый, – Косаревский продолжал балагурить. – Теперь Владимир Кузьмич дни и ночи под окнами своей Джульетты пропадает.
– Мне не до шуток, Андрей Иванович. Из дежурки уже несколько раз звонили. На выезд срочный надо. А Свердлина нет.
– И искать не надо. Не будет его скоро.
– Как так?
– Не будет, и все. Нет его в райотделе.
– Он же звонил?
– Я же сказал – врал.
– Как это – врал? Он – следователь! Офицер! Сегодня его дежурство, в конце концов…
– А вы что же, Екатерина Михайловна, ничего не знаете?
– Что я должна знать?
– Он не простую зазнобу себе отхватил. К дочке прокурора области ключик подобрал. За ней ухлестывает.
– Что?
– Не знали?
– Вранье все это.
– Он обнаглел там, в управе-то. Его прикрывали, прикрывали и нашли выход. К нам в район следователем. С глаз долой и вроде на самостоятельную работу.
– А я смотрю – он в следствии ни бум-бум.
– Прозрели поздновато…
– Да нет. Кто-то мне… что-то…
– Высшее образование имеет. Юридическое.
– Это известно.
– И будущий зять большого человека.
– Ты скажешь! Какой он зять? Брехня все!
– Знаете, где он сейчас?
– Я же говорю… фотографии…
– В институте у Майи Николаевны Игорушкиной, – медленно? со значением произнес следователь Косаревский. – Помогает ей ставить пьесу Николая Васильевича Гоголя с иностранными студентами. У него знания проснулись. В области аглицкого языка.
– Что?
– Если совсем верить – он уже не помогает. Он уже там у них главный режиссер. Ректор кланяется ему за версту. Кстати, «Ревизора» с неграми ставит он к Новому году. Не удивляйтесь, если позовет нас на премьеру. А там и на свою свадьбу с прокурорской дочкой.
– Что вы говорите, Андрюша!..
– Не хотел. Просил он меня молчать до времени, – Косаревский развалился на стуле. – Я и сам не верил. Думал, очередная трепотня. Вы же его знаете…
В кабинете повисла пауза.
– Да ну вас всех! – Панова нервно всколыхнулась. – Брехня сплошная! Вздор!
Косаревский степенно поднялся, прошелся по кабинету, даже руки за спину заложил. Но молчал. Не сказал больше ни слова.
– А кто же у меня на происшествие поедет? – вдруг всплеснула Панова руками. – Два трупа у нас! Старушку с внучком убили…
– Я не знаю теперь.
– Ну вот что! – Панова пришла в себя от всех впечатлений. – Не поспеет Свердлин – вы поедете на место происшествия!
– Чего?
– За своего дружка Отечеству послужите.
– Я свое отдежурил! Сутки оттрубил вчера.
– Ничего с вами не случится, Андрей Иванович. На убийство выехала прокуратура. Мы уже опоздали. Кузенев Геннадий Кузьмич уже там, наверное, со своими.
– Я на убийство никогда не выезжал, – запротестовал следователь. – Это не наши дела. Я не знаю, что там делать.
– А вам и знать ничего не надо. На подхвате будете. В осмотре места происшествия поможете. В опросе соседей. Так, если хотите, – по мелочам.
– Какие мелочи? Сами сказали – два трупа!
– Справитесь! – жестко осекла следователя Панова.
Дверь кабинета приоткрылась. Голова в милицейской фуражке, просунувшись, запричитала:
– Екатерина Михайловна, начальник уезжает! Поедет кто от вас?
– А-а-а! Черт вас всех подери! – выругалась Панова и, схватив заготовленную папку с бумагами, побежала сама на выход.
* * *
Когда она утром пришла на работу, в кабинете были оба.
– Здесь, голубчики, – не здороваясь, Панова демонстрировала отчуждение и власть.
– Здравствуйте! – вытянулись, как по команде, и подскочили со стульев.
– Екатерина Михайловна, – лишь она присела, подошел Свердлин, – мне хотелось бы объясниться по вчерашнему инциденту.
– Вы прямо как на приеме у лорда, – съязвила Панова сердито. – Пожалуйста. Объясняйтесь.
– Мне хотелось бы наедине.
– Это почему же? – она хмыкнула. – Наше отделение – одна семья. У меня тайн нет от подчиненных.
– Дело, так сказать, деликатного свойства, – замялся он.
– Да будет вам, Владимир Кузьмич! – оборвала она его. – У меня на службе все вопросы деликатные. Объясняйтесь. Я за вас сама начну, – Панова даже разрумянилась от негодования. – Вчерашний рабочий день прогулял, соврав начальнику следственного отделения майору Пановой… Так?
– В какой-то мере… За исключением последнего, – напрягся Свердлин.
– Предложите свою версию, – отвернулась она и полезла в сейф за бумагами. – Только добавьте, что при этом сорвали все выезды на происшествия.
– На одно. И то не наше…
– Ах, вас уже просветили? – Панова метнула гневный взгляд на сжавшегося Косаревского. – Нашлись защитнички! А вчера совсем другое говорили.
– Екатерина Михайловна, милочка, – заканючил Свердлин.
– Я вам не милочка! – крикнула она.
– Екатерина Михайловна, я уже ему устроил взбучку, – бросился к ней и Косаревский. – Разгильдяй, что там говорить.
– А вы помолчите, – она кипела, как масло на сковородке. – С вас я тоже спрошу! Разболтались! Не сыщики, а братство лентяев.
– Екатерина Михайловна! – Косаревский упал на свой стул, поднял руки вверх. – Я взываю только к объективности.
– Ах! Я к вам еще и пристрастна? – возмутилась она. – Сколько дел вы окончили оба за прошлый месяц?
– Ну…
– Молчите?
– Сплошные вызовы…
– А в этом месяце в суд что-нибудь пошло?
– Меня «санитары» треклятые одолели! – взмолился Косаревский. – Вы от Свердлина мне это дело передали, а там конь не валялся. Потерпевшие хуже арестантов! По повесткам не являются, свидетелей тоже не найти.
– При чем здесь «санитары»! Там опера пусть бегают, Фомкина заставьте работать. Я еще займусь с вами этим! Других дел нет?
– Не успеваю.
– Лентяй вы, Андрей Иванович! Так и признались бы. А вы, уважаемый? – Панова уперлась гневным взором в Свердлина. – Я не нахожу слов!
– А что я?
– Как! – Панова даже задохнулась от гнева. – И вы еще смеете!..
– Не кричите на меня!
– Поглядите на него! Нет! Вы на него поглядите! – Панова, не найдя никого в добровольные свидетели, хотя и обернулась вокруг себя в запале, вопрошала Косаревского. – Два месяца болтается невесть где! Дел не заканчивает! На происшествие ехать – его нет! И лжет к тому же!
– Моя ложь святая.
– Чего? Вы это слышали?
– Вам не понять.
– У начальника управления будете объясняться!
– Бегите! Жалуйтесь! На что еще вы способны?
– Как! – Панова не знала, что говорить, речь ее оборвалась внезапно, красное лицо начало белеть, Косаревский в предвидении молнии и грома нагнулся над столом и даже голову накрыл руками.
Панова, белее мела, отчетливо отчеканила:
– Достать все уголовные дела на стол!
– Чего? – не сразу сообразил Свердлин.
– Дела на стол! – рявкнула Панова так, что люстра в кабинете пережила неприятные мгновения вместе со Свердлиным, который нашкодившим мальчишкой тотчас прыгнул к сейфу, долго не мог попасть ключом в маленькое отверстие. Наконец распахнул дверцу, и на пол насыпалась гора бумаг.
Свердлин растерянно поднялся во весь свой рост над этой бесформенной кучей.
– Вот! – подняла вверх палец правой руки Панова. – Вот! Наслаждайтесь, кто несведущ.
Свердлин понуро молчал, не поднимая красивой головы.
– Видели бы преступники таких следователей!
– Да что вы в самом деле, Екатерина Михайловна? – Свердлин опустился на колени, начал собирать бумаги с пола, засовывать их в сейф. – Что вы меня шпигаете, как школьника?
– Я шпигаю?!
– Вы!
– Мальчишка!
– А вы?..
– Кто?
– Вы!..
– Ну? Говорите!
Свердлин с охапкой дел медленно поднялся с пола, развернулся к Пановой.
– Иезуитка! Издеваетесь над подчиненными!
– Что?
– Что слышали!
– Ах, так! Вон из кабинета!
– Чего?
– Вон из кабинета и подайте рапорт Максинову! Вы больше работать у меня не будете!
– Да чихал я на все! – Свердлин размахнулся и обрушил всю тяжесть уголовных дел на одинокий сейф, тот зашатался и грохнулся на пол.
– Он еще и хулиган, – опустились руки у Пановой. – Вместо работы любовь крутит и… мебель ломает.
– Что?
– Что слышали…
То, что случилось дальше, не ожидал увидеть никто. Даже умудренного житейским опытом Косаревского пробрало. Здоровенный долговязый Свердлин рухнул на стул и, бросив кудрявую голову на руки, заплакал.
– Что это с ним? – опешила Панова.
– Ревет… – боясь подойти к приятелю, тихо сказал Косаревский.
Дверь кабинета без стука отворилась – голова дежурного в милицейской фуражке просунулась внутрь и, повертевшись туда-сюда в поисках Пановой, объявила:
– А я звоню, звоню! Екатерина Михайловна, подполковник Сараскин приехал! Требуют вас к начальнику!
– Приплыли! – ахнул Косаревский. – Еще один на наши бедные головы!
Назад: Из дневника Ковшова Д. П.
Дальше: Свадьба