Из дневника Ковшова Д. П.
У Колосухина гостил сам владыка областной епархии, архиепископ Иларион!
Об этом нас с Владимиром Михайловичем торжественно оповестила Нина Петровна, старушка, дежурившая в приемной. Я заглянул к Колосухину, тот вел беседу с совершенно седым длинноволосым старцем в черной шапке с крестом и в черном просторном одеянии. Я поздоровался, старец мне величаво кивнул, шеф, будто не заметив, коротко велел ждать его звонка. Шаламов так и протоптался у порога, за моей спиной.
– Куда он будет нам звонить? – ничего не понял я, вываливаясь назад.
– И почеломкаться не дал с батюшкой, – пыхтел криминалист обиженно. – Пойдем ко мне. На чердак. Найдет, догадается.
Михалыч копался у стенда с оружием, разворачивая фронт уборки, я побрел к нему. Каково же было мое удивление, когда он ухватил уникальную принадлежность кабинета – «стилиста Федю», манекен с размалеванными алой краской ранами на груди, поволок его к порогу и начал прилаживать так, чтобы тот свалился на входящего, лишь только тот откроет дверь.
– Ты чего это затеял, Володь? – забеспокоился я.
– А надоел мне один хрен. Сейчас припрется. Пусть вкусит радость нашего бытия.
– Это кто же?
– Да тут один. Сейчас увидишь.
– Не круто? – грызли меня сомнения.
– Проникнется на будущее… – флегматично отреагировал Михалыч.
С манекеном Федей у нас история давняя. Он появился в кабинете криминалистики как большая находка для обучения молодых следователей осмотру места происшествия. В изодранной одежде, с ножом в груди он был незаменим и впечатлял. В первую же свою ночь в прокуратуре он произвел фурор, а попросту наделал шуму. Уборщица, старушка тетя Шура, с диким воплем выскочила с чердака в поздний час, узрев его во время уборки.
Мы приготовились развлечься намечавшейся забавой, но обещанного, как говорится, три года ждут. «Концерт» откладывался на неопределенное время, делать нечего. Я стоял у окна и наблюдал за происходящим на улице.
В дверь кабинета деликатно постучали.
– Елы-палы! – вырвалось у Шаламова. – Кого там принесло?
– Ты же Федьку там оставил! – вспомнил я с ужасом. – А если это!..
Договорить я не успел. В дверь кто-то торкнулся и отворил. Что там происходило, можно было только догадываться. Невообразимый шум, грохот, возгласы. Худощавый интеллигент с залысинами и удивленными глазами покачивался в дверях. Из-за его спины выглядывало грозное лицо Игорушкина. На полу валялось окровавленное тело коварного манекена Федьки.
Мы застыли.
Догадки и прозрения
Шесть розовых маленьких блюдечек изящного английского фарфора прижались к полированной, без единой царапинки поверхности просторного стола. Замерли в блюдечках того же неземного нежного цвета аккуратные легкие чашечки. Стыл чай, испуская душистый аромат неведомых пальмовых стран. Лучи света через большие окна падали на паркетный пол, мерцали светлыми бликами на стенах. Шесть человек сидело за столом. Тишина плыла над головами.
Заговорил один.
– Я, может быть, удивлю вас несказанно тем, что предстоит сейчас услышать, но повторюсь, в словах никогда не верующего отступника Божьего, – весь седой архиепископ Иларион обвел сидящих за столом добрым медленным взором молодо-синих глаз и остановил их на Кравцове, напротив взирающего на него с нескрываемым интересом. – Вы, глубокочтимый мной Борис Васильевич, надеюсь, со мной согласитесь.
– Извольте, – кивнул, не задумываясь, Кравцов, взял в руки чашку, слегка дунул на нее и прихлебнул звучно, со вкусом.
Это оживило присутствие, все задвигались, потянулись за чашками, вдруг проголодавшись, за печеньем и кусочками крошечных пирожных в изящных вазочках.
Часы на стене, тоже словно осмелев, очнулись и благородно пробили десять.
– Сколько времени-то! – обернулся на них Игорушкин, громогласно удивился, – К середине дня уже!
– Два года будет, как виделись мельком, а пообщаться-то не привелось, – напомнил Кравцов и испытующе, серьезно посмотрел на архиепископа. – И здесь нелепость столкнула!
– Провидение Божие во всем, Борис Васильевич, – поправил старец прокурора ненавязчиво, мягко, едва слышно, не прикасаясь к чаю. – Господь один ведает пути наши. Нам только следовать им, не перечить.
– Да кабы знать! – Игорушкин хохотнул ненароком, на весь кабинет, от души. – Я б соломинки вчерась подстелил!..
Все снова задвигались, потянулись за угощением, застучали чашками. Шаламов незаметно под столом толкнул ногой Ковшова, скосив глаза на архиепископа:
– А ничего мужик, а?
– Солидный, – согласился Данила.
– Мне хотелось бы обратить ваше внимание на следующее, – возвратился к начальным своим словам старец. – Мы вот вас дожидаючи, Борис Васильевич, с любезным Виктором Антоновичем…
Архиепископ повернулся к сидящему рядом с ним Колосухину, кивнул ему слегка черной шапочкой с сияющим крестом, даже прикоснулся пальчиками сухой ладошки к рукаву его строгого кителя с внушительными петлицами в звездочках:
– Он разделил мои воззрения. И мне это радостно. Слуга закона иначе думать не должен. Прав не имеет.
– Интересно, – Кравцов улыбнулся Колосухину. – Любопытно услышать?
Колосухин слегка заерзал на жестком высоком стуле, заворочал шеей, высвобождая ее из неудобного стискивающего воротника рубахи, даже короткую гримасу изобразил незаметно.
– Свобода состоит в том, чтобы зависеть только от закона, друзья мои, – архиепископ Иларион привстал и даже поднял правую руку, согнув ее, будто благословляя всех в кабинете. – Зависеть только от закона! Вам ли не понять и не помнить суть сию?
– А с происшедшим вчера это как-то связано? – тут же оглядел всех Кравцов. – Я в курсе событий, владыка.
– Надеюсь, напрямую – нет, – уловил беспокойство прокурора архиепископ. – Я не имею пока никаких претензий к присутствующим. Наоборот, визит мой обусловлен собственными тревогами и почти полным неведением.
– А как вы смотрите, владыка, если мы вместе послушаем людей, непосредственно побывавших на месте происшествия? – вдруг пристально взглянул Кравцов на Ковшова и Шаламова и, пробуравив их взором, обернулся к Игорушкину. – Как, Николай Петрович?
– Я не против, – смутился тот, глянул на Колосухина – заместитель слегка кивнул. – Единственное, дело еще не возбудили… Мне еще, признаться, толком-то не докладывали…
– Вот и услышите доклад. – Кравцов был настроен решительно и для себя, видимо, вполне определился.
«Некстати повеселил его Михалыч этим злосчастным манекеном. Ох, некстати!» – зашевелилась, забегала назойливая мыслишка у Ковшова, он напрягся, глянул на Шаламова, тот – на него кроликом, с острой тревогой в глазах. Тихо шепнул:
– Федьку припомнит сейчас! Если что, начинать тебе, Данила.
Кравцов, однако, уставился на криминалиста:
– Готовы?
Тот совсем съежился.
– Можно мне? – вскочил Ковшов.
– Ну что же… – Кравцов перевел жесткое лицо на него. – Послушаем, Николай Петрович, заместителя начальника следственного отдела?
– Данила Павлович, – подсказал Игорушкин, досадуя неизвестно на кого.
– Вот, вот, – скомандовал Кравцов. – Пожалуйста, Данила Павлович.
Ковшов взглянул на безоблачное небо за окном. До чего благостно день начинался! Отоспаться удалось. Очаровашка с кофе подоспела. И солнышко, и ветерок в спину… А сейчас? Несколько часов прошло. Всего – ничего. И все скукожилось. Жарковато даже. Рубашка на спине повлажнела… Не любит прокурор области кондиционеры! Новые это игрушки для него. Греметь начинают через месяц-два. Азербайджанские. Баку штампует. Качество не то. Обычно Ирэн, длинноногая секретарша, вентилятор ставит шефу. Он доволен, не мечет гром и молнии на подвернувшихся под руку подчиненных. Но сегодня Ирэн подняли, как по тревоге. Когда она в выходные здесь появлялась! А тут забегала, столы накрывая. Позабыла про вентилятор. Страдай теперь! Но это еще не все. Это только начинается…
– Данила Павлович! – Кравцов допил чай, брякнул чашкой по блюдцу.
– Данила! – толкнул ногой Шаламов, заволновавшись. – Ты чего?
Ковшов глубоко вздохнул, как водолаз последний раз перед тем, как ахнуться на дно, и начал:
– Если все, что произошло вчера, обобщить, мне представляется ситуация подобная той, которую в уголовном праве мы называем эксцессом исполнителя.
– Наукой занимается хлопец? – склонился Кравцов к Игорушкину, кивнув на докладчика. – В аспирантуре?
– Не знаю, – смутился тот, – да нет вроде.
– Причем заметим: и с той, и с другой, и с третьей стороны, – продолжал Ковшов, – пропавший без вести священник, я буду так называть отца Ефимия, должен был встретиться с неизвестным лицом. Обозначим его…
– Совратитель! – подсказал, не сдержавшись, архиепископ Иларион, всем телом развернувшись к Ковшову, и даже стул передвинул поудобнее. – Злодей!
– Пусть будет по-вашему – злодей, – быстро согласился Ковшов со старцем. – Итак, злодей совершает действия, о которых сам не догадывался и уж, конечно, не планировал. Почему я так думаю? Потому что собирайся убивать, не стал бы он этого делать в таком опасном и многолюдном месте и уж, конечно, не оставил бы отпечатков пальцев на орудии преступления.
Ковшов прервался, бросил взгляд на Шаламова:
– Михалыч?..
Шаламов был готов и уже выложил на стол, отодвинув блюдце, вместительный короб, из которого извлек и представил всем, как факир на обозрение, сверкающий длинным тонким лезвием нож, держа его сверху и снизу кончиками пальцев.
– Однако оговорюсь, – Ковшов подал команду приятелю, чтобы тот очистил стол. – Это версия оперативников. Трупа пока нет.
Шаламов сел на место, убрав короб на колени. Ковшов перевел дух. Кравцов подпер подбородок кулаком.
– Эпизод тот же, – продолжал докладчик. – Версия?.. Назовем ее…
Все молчали. Не подсказывал и архиепископ.
– Назовем ее…
– Монаха! – высунулся Шаламов.
– Да. Взгляд со стороны отца Ефимия. Или, как я назвал его, священника.
Архиепископ Иларион добро кивнул Ковшову, посветлел глазами.
– Несомненно, священник хорошо понимал, что встреча с черными кладоискателями ему смертельно опасна. Но он на нее согласился. Следовательно, она ему была нужна не меньше, чем жизнь. Уцелел вот этот клочок. Михалыч?..
Шаламов снова подскочил, выложил на стол короб поменьше, раскрыл, сунув Ковшову прозрачную пластинку с упакованным в нее клочком бумаги.
– Здесь остатки карты, может быть, схемы?.. – Ковшов протянул пластинку Кравцову. – Пока неизвестно. Однозначно – это имеет отношение к встрече священника с незнакомцем. На пергаменте кровь, явно он порван, вторая часть отсутствует. Вероятно, осталась в руках убийцы. Однако, со слов оперативника, осуществлявшего наблюдение за священником, борьбы он не заметил.
– Пергамент весь залит кровью, – повертев пластинку, Кравцов протянул ее Игорушкину. – Удалось что-нибудь прочитать?
– Предварительно посмотрели, – ответил Ковшов, – но, как говорится, бегом. Кровь человека – это однозначно. Там различим рисунок или план какой-то с текстом в несколько строчек. Необходимы специальные исследования. Напрашивается версия – это информация о тайнике. Возможно, то, ради чего намечалась встреча, из-за чего совершено убийство…
– И вообще, весь сыр-бор! – резко и громко завершил за подчиненного Игорушкин.
Воцарилось молчание.
– Поиски пропавшего без вести ничего не дали. Но оперативная группа столкнулась с непредвиденными обстоятельствами. – Ковшов заинтриговал всех, особенно заволновался архиепископ.
– Живой или мертвый, но отец Ефимий исчез в подземелье. – Ковшов замолчал, задумался. – С утра техники, привлеченные майором Серковым, работают над секретом тайника в склепе, где ниша оказалась с двойным дном. Далее предстоит задача исследования самих подземелий, о которых нам ничего не известно.
– Откуда взялись эти подземелья? – засокрушался Игорушкин. – Нигде о них не писалось? Не заикался никто? Свалились на нашу голову!
– У вас все? – спросил Кравцов Ковшова.
Тот кивнул.
– Присаживайтесь.
– Ну, что скажете? – окинул всех сидящих за столом Кравцов. – Загадочные, я бы сказал, события у вас разворачиваются! Прямо сказки про Али-бабу и сорок разбойников!
– Проводились раскопки у нас в кремле, помню, – продолжал Игорушкин. – Несколько лет назад. Останки грузинских царей переносили. Я тогда особенно не вникал. Марков, писатель наш, еще книжку написал. Листал я ее. Интересно. Но он не упоминал о подземелье. Тем более о тайниках… подземных ходах… кладах. А эти? Черные кладоискатели? Это еще, извиняюсь, что за хрен с редькой? Видел я, Борис Васильевич, всякое, но такое?!..
– У нас, в столице, в свое время под кремлем тоже лазали, – успокоил его Кравцов. – Тоже искали. Читали, наверное, про клады белых эмигрантов? Библиотеку Ивана Грозного до сих пор ищут. Сумасшедших и фанатиков хватает. У вас, Николай Петрович, чувствую, конкретная криминальная банда. Здесь не обошлось без организованной операции. Люди серьезные рыскают под землей старого города. Ищут большие деньги, вероятно, древние драгоценности. Подземелью и его тайникам следует уделить серьезное внимание.
Игорушкин помрачнел, забарабанил пальцами по столу, задумался.
– А не оказать ли мне вам помощь, Николай Петрович? – улыбнулся ему Кравцов. – Вызову сюда своих орлов. Пока я здесь косточки грею, они в два счета разберутся.
– Это чего же? – Игорушкин не знал, радоваться ему или горевать, взглянул растерянно на Колосухина, Ковшова, Шаламова. – Не доверяете, Борис Васильевич?
– Почему сразу – доверяю – не доверяю? Помочь хочу.
– Справимся сами, Виктор Антонович? – поднял на ноги Колосухина прокурор области.
– Справимся, конечно, но помощь не помешает… – Колосухину давил шею воротник, опять пришлось гримасничать, опять крутить шеей, беда с этими новыми рубашками!
– Вот! – не дал заместителю договорить Игорушкин и метнул взор на Ковшова с Шаламовым.
– А вы?
– Нет сомнений!
– Конечно!
– Так что спасибо за помощь, Борис Васильевич! – приподнялся и поклонился прокурору республики Игорушкин. – Аппарат мой не нуждается в опеке.
– Ты уже и обиделся, – рассмеялся Кравцов.
– С экспертизой бы помогли? – вырвалось у Ковшова, – спелеологов тоже бы…
Но Игорушкин грозно зыркнул, и Ковшов вовремя спохватился.
– О подземельях кремлевских немного ведомо и мне, – вдруг подал голос архиепископ Иларион, когда тишина воцарилась над столом. – Если позволите, поделюсь мнением. Чую, сии знания способствовать будут установлению истины.
– Будем только благодарны, владыка, – кивнул Кравцов старцу. – Николай Петрович, а не угостишь-ка ты нас еще чайком?
Страх и слезы
Вторые сутки, не переставая, сильные боли в ногах и пояснице не давали сомкнуть глаз. Мучаясь, Лавр, привыкший за долгую жизнь ко всякому, перепробовал все средства: пошли в ход испытанные примочки, припарки, мази и настойки внутрь. Ничего не помогало.
Скрутило так, что старец и стонать не мог. Лежал в углу, близ перекосившейся печурки, древней, как он сам, обшарпанной, со следами былой белизны на впавших боках. Бабка Илария пробовала закрыть его от людских глаз шторкой полотняной, уже и веревочку наладила, натянула на гвоздях и уже намеревалась задернуть, но дед смекнул ее уловки. В последний момент поднял глаза из-под лохматых бровей, затряс гневно бородой и заорал еще сохранившимся хриплым, но грозным когда-то басом:
– Не замай, старая! На миру хочу быть! Мисюрь должен прийтить!
И добавил, переведя дух:
– Подохну, так на глазах!
– Сгинул твой Мисюрь, – злилась бабка Илария, отбегала от шторки, пугаясь Лавра. – Был бы где, давно прибежал. Я всех соседей оповестила. Опять, видать, в подземельях промышлят. Доползается. Доищет. Придавит, как жену его, Марийку!
– Уймись, злыдня! Чего несешь?
– Непутевые вы все! Ты сам руку там оставил! Марию подземелье скалечило до смерти! Мальчишки пропадают там день и ночь. Их сгубите!
– Бес попутал старую! – крестился Лавр.
– Чего ищете-то? Полоумные!
– Уймись, говорю, – без сил уронил старец голову на лежанку.
– Златку Донат таскает туда ж! Не дозволю, чтоб последняя радость моя…
В доме пусто. На улице жаром убивает. Дверь Илария остерегается лишний раз открывать. Занавеску привесила, какую-никакую, а спасает: от мух злющих, воздуха горячего – старику и так дышать нечем от заразы какой. На Златку, дочку ненаглядную, хоть и приемную (самой-то когда рожать было, да и врачи упреждали – помрешь!), с утра покрикивала, если та зазевается у дверей, но Златке не терпится, не сидится, да и надоело слушать шум и гам стариков, унесли ее молодые ножки невесть куда.
Лавр, когда в хорошем расположении духа и полном здравии, любил рассказывать Златке и мальчишкам, Донату с Игнашкой, многое о житье-бытье своем. И что было с ним, и что видел, слышал. Если Златка особенно подластится к деду, такие истории, о такой древности вспоминал! Илария только всплескивала руками, выскакивала из своего угла и вновь убегала, крестясь. Свят! Свят! Свят! Откуда у полоумного память?! Ведь не выдумывал Лавр, не лукавил, не врал. И она сама кое-что вспоминала вместе с ним. И на ее глазах сии промелькнули события и напасти, благодетели и злодеи.
Иларии самой девяносто с лишним. А сколько тогда Лавру? Он сам не помнит, как ни допытывалась Илария, или балует с ней дед? Она не знает, однако наполовину дед ее старше. Начнет рассказывать такое! Илария только глаза таращит. Оказывается, видел Лавр еще епископа Павла! Владыку епархии областной! Царских времен! И не только видел, а будто руку тому лобызал! Мать его тыкала взашей в ноги владыке. А епископ тот не кто иной, как спаситель города от страшной заразы – черной холеры!
Епископ Павел совершил благодарственный молебен о полном прекращении эпидемии в губернии. На площади, в кремле, принародно.
Вот тогда, выходит, мать и ткнула Лаврушку к Преосвященному ладошки целовать. На всю жизнь врезалось то в память детине!
Послушает Илария Лавра, так ничего хорошего и не запомнилось тому, хотя с малых лет и всю жизнь при церкви находился! Все страхи да слезы! Илария сама от слез не сдержалась, когда слушала с Донатом да Златкой грустную историю о последних днях жизни великого мученика, другого владыки – Митрофана. Об этом и она сама уже слыхала. От других. А Лавр, оказывается, прямым свидетелем был, даже участником. В камере арестантской с архиепископом Митрофаном мытарствовал. Вместе с другими священниками, безвинно обвиненными в заговоре белогвардейском против чекистов. Босым владыку Митрофана вывели во двор на распыл. Как Иисус Христос на суде неправедном, так и владыка Митрофан перекрестил грешников и воскликнул: «Не знаете, что творите, поэтому не виню вас!»
Солдаты простые в него стрелять отказались. Но главный их начальник, смердящий инородец, в злодейском безумии сам расстрелял безвинного.
Лавр тогда чудом уцелел, служкой при церкви был, сочли его чекисты за одурманенного церковниками пролетария, и отделался он тюрьмой…
Вспомнила Илария все эти рассказы Лавра, сама прослезилась, высунулась из своего угла – что-то умолк дед? То стонал, жаловался на спину, бурчал, ее гонял и ругал Златку, а тут смолк. Заснул вроде? Не утерпела, поднялась сама. Слава Богу, легка еще на ноги, поспешила к Лавру. Возраст не тот у старца, чтобы так просто молчать. Хорошо, если заснул, лихоманка отпустила, две ночи не спал, мучился. И ей спокою не давал. А если заснул навеки?..
Вплотную подобралась к старцу. Тот не двигался. Нагнулась над ним, к самому лицу. Ни звука! И дыхания нет! Аж к носу сунулась. Жив ли?
И отпрянула!
Открыл Лавр глазища страшные, губы надул шарами, зубы желтые большие оскалил, да как заорет на нее:
– Жив я, старая! Рано хоронишь!
И дико захохотал. Боль-то, видать, отпустила.
Непутевый! Одно слово, баловник старый! Как есть, лучше не сказать: седина в бороду, а бес в ребро! Не исправит Лавра Господь! Умирать будет, отмочит чего-нибудь, со стыда сгоришь…
А и есть с кого пример брать! Лавр-то, хотя и не учился всю жизнь, уважали священники, держали в память о деде, в послушниках. Даже одно время в старосты попадал, но больше сторожем ходил, когда в подземелье зачастил. И всех последних архиереев наперечет знал. Бывали всякие. Насмотрелся. Конечно, ничего не скажешь, величавы владыки, но некоторые и чудили. Или себе на уме. Прикидывались. Власть-то их особо не миловала. Соперников в них все видела. В любви народной. Ревновала по-своему. Вот и выкручивались некоторые владыки, придумывали.
Илария перекрестилась, вспомнила владыку Сергия. Барином того еще за глаза звали. Этого она и сама, без Лавра, запомнила на всю жизнь. Муж тогда в хоре пел церковном, голос у него еще тот! И сам важен, статен, бородой черняв! А она в храме прибирала, но свел их уже вместе Господь. У Златки тогда Галинка, грешница-мать, умерла от запоя, Илария и удочерила белокурую сиротку.
А Сергий звался барином потому, что при посещении бедных сельских приходов требовал от настоятелей, чтобы на столе было серебро, серебряные ножи, ложки и вилки подавали. Во время богослужения помпезность себе и другим придавал, необычный внешний блеск. Служил сам часто, все при нем ходили по струнке, поражал он прихожан своим пышным облачением. Но особо любил удивлять местных властей. Уполномоченного по делам церкви терпеть не мог! А что поделаешь? Так он облачался в пышную рясу, увешивал себя наградами и отправлялся с важным видом пешком на прием к чиновнику от Покровского собора до самого Белого дома, а его личный автомобиль, черный шикарный «ЗиМ», следовал за ним тихонько. Народ сбегался поглазеть на великолепие владыки, а начальство с ума сходило от зависти, но ничего поделать не могло. Уполномоченный кусал локти, заходясь в злобе и зависти!..
Илария очнулась от воспоминаний. Ну, слава тебе, Господи! С Лавром все сладилось. Не сбегать ли ей самой к Мунехину? О Златке справиться. Теперь сердце по ней заходилось, застучало…
Но додумать она до конца не успела. Отворилась дверь настежь, занавеска в сторону, Златка с порога:
– Беда, бабуль!
За Златкиной спиной парень молодой, крепкий, рыжий, огнем волос на голове горит, глаза сумасшедшие сверкают.
– Что, детка? Что стряслось?
– У Мунехиных в доме разбой! Кровь! Нет никого!
– Это что ж такое?
– Беда!
– А что же делать? Кто это с тобой-то?
– Это… Это Пашка! Пашка Дубок! Он все знает! В милицию мы, бабуль!
– Стой! Зачем?
– Я скоро!..
И убежали оба.
Тайны за семью печатями
– Я ведь не просто сюда был направлен в качестве ссылки, – внимательно взирал на Кравцова архиепископ Иларион. – Озадачил меня сам Патриарх Светлейший поручением особым, значимым. Задолго до моего назначения в эти края беспокоили Его Святейшество предшественники мои сообщениями о проделках злодейских, воровских в монастырях, храмах церковных, в городище самом, где, ведомо вам, конечно, расположены самые ценные соборы наши, Троицкий и Успенский. Соборы эти до сих пор властью государевой епархии не возвращены, и, хотя в Успенском блюстить стали относительный порядок, оба они совершенно безнадзорны, беззащитны от расхищения и корыстного глаза. А Троицкий собор вообще изгажен и заброшен, используется под склад рухляди. Худшего богохульства не выдумать!
– Николай Петрович, – Кравцов обернулся к прокурору области. – Действительно бесчинствуют бандиты? Много таких краж регистрируется?
– Не о том хотелось мне сказать, – перебил Кравцова архиепископ. – Речь я веду о другом. Беспокойство мое в следующем. Замечены были попытки злодейские проникнуть в подземелья храмовые, обнаруживались из года в год подкопы в монастыри, не охраняемые никем, в соборы. Наглядный пример сегодняшний. Рыщут воры в подземельях кремля, тревожат гробницы в склепах, разоряют захоронения древние, усыпальницы церковных людей. А ведь в подземельях Успенского собора покоятся останки всех владык епархии здешней, почивших в родной земле! Тревожат их прах греховодники! Сеют в сердцах верующих боль великую!
– Факты эти нетерпимы, – обвел прокуроров пристальным взглядом Кравцов. – Я с вами согласен, владыка. И со своей стороны обещаю, что мы примем все меры к тому, чтобы их пресечь. Обеспечим раскрытие этого преступления, я его возьму на контроль. Виновные понесут наказание, и суд организуем выездной сессией. На глазах народа будем судить злодеев.
– Премного благодарствую, Борис Васильевич, – склонил голову архиепископ.
– А скажите мне, пожалуйста, уважаемый владыка, – Кравцов подпер подбородок ладонью, – последние раскопки археологов в Успенском соборе были инициированы патриархом не с этой целью? Действительно имелись серьезные основания считать, что усыпальницы разорены, а одежды и ценности с останков захороненных епископов разворованы?
– Причины раскопок мне достоверно не ведомы, а наговаривать зря не желаю, – помрачнев, ответил архиепископ Иларион. – Скажу точно, последнее время Успенский храм превращен безбожниками в позорное место всяческих выставок и игрищ, затоптали, затерзали его туристы праздные. В конце же зимы тысяча девятьсот семьдесят третьего года под неусыпным присмотром местного КГБ древние усыпальницы архиереев вскрыли. Археологи или ученые из столицы то были, в епархию нашу не сообщалось. Полагаю, не ведал о том Его Святейшество, иначе не допустил бы он неслыханное кощунство и издевательства, которые учинены были над прахом несчастных. После того как с останков почивших напрочь содрали имевшие ценность предметы, те люди лишили их даже облачений, сложили в фанерные ящики и набили ими один из трех сохранившихся склепов. Чего искали власти? Чем интересовались посланные ими приспешники? Не могу даже догадываться. Ибо разум мой не способен справиться с таким надругательством, но душа ропщет!
Архиепископ Иларион смолк на минуту-другую, продолжил, горько досадуя:
– Могу предположить: не затеяно ли сие было ради останков двух грузинских царей, хранившихся в тех же подземельях? Их ведь удостоили более почетной участи. Оставили в прежних дубовых гробах, хотя тоже полностью раздели.
За столом нависла напряженная тяжелая тишина.
– А мне приходилось читать где-то, – вдруг подал голос все это время не проронивший ни слова Колосухин, – будто искали какую-то ценную историческую реликвию. Золотой крест или посох древнего архиерея времен Степана Разина? Вроде сомневались ученые, здесь ли захоронена та неординарная личность или все вымысел.
– За этим золотым крестом и охотились, видно, криминальные кладоискатели? – тут же подхватил Игорушкин, поощрив догадку заместителя взмахом руки. – Разин архиерея тогда с колокольни сбросил. А захоронили его у нас, в Успенском соборе.
– Злодеяние сие разбойники учинили над митрополитом Иосифом, – согласно кивнул архиепископ Иларион. – В книге священника Благонравова, изданной в вашем городе в тысяча девятьсот втором году, доподлинно писано, что возвели святителя на раскат и оттуда сбросили вниз по приказу сподручного Разина, разбойника Васьки Уса. В соборную ризницу положили золотой крест убиенного, украшенный жемчугом, яхонтами и восточным хрусталем. Ни золотого креста, ни посоха, которым святитель разгонял бунтовщиков, столичные раскопщики не нашли. Однако, разорив погребение епископа Иоанна, умершего в тысяча девятьсот двадцать втором году, они обнаружили осеняльный крест с длинной рукоятью, чеканный, обложенный серебряной басмой. Этот крест и был объявлен крестом убиенного Иосифа.
Архиепископ горько вздохнул и закончил:
– К сказанному мне добавить нечего. Злая шутка то была или злодейский умысел? Пусть потомки гадают.
– Но ведь вскрытием усыпальниц занимались и сами здешние архиереи? – снова скромно подал голос Колосухин. – На архиепископа Любарского даже в Синод доносы посылались чиновниками местными. Жаловались, что ломал тот надгробия архиерейских усыпальниц, разорял могилы. Он ведь и повредил тогда гробницы грузинских царей!
Кравцов и Игорушкин с любопытством уставились на заместителя.
– Может быть, это и послужило причиной вмешательства археологов? – смутившись, быстро закончил тот.
– Наш Антоныч-то, глянь! – Шаламов, бросивший дремать, лишь речи пошли о подземелье, толкнул ногой под столом Ковшова. – Подготовился к совещанию. Литературку краеведческую всю ночь ворошил, небось?
– Знать надо, – шикнул на него Ковшов. – Такой литературы не найти. К тому же за ночь только студенту можно к английскому подготовиться.
– Да-да!.. – восхищенно поцокал языком криминалист. – Открываются скрытые таланты! Грузите, Шура, апельсины!
– А вы, глубокоуважаемый Виктор Антонович, на досуге-то не с Иоанном Саввинским беседы ведете? – улыбнулся лукаво архиепископ Иларион.
– Он у нас университет имени Михайлы Ломоносова закончил! – вступился за заместителя Игорушкин. – Это, я скажу, не нынешние институты.
– Кладезь науки, – милостиво согласился архиепископ. – Однако, глубокочтимый Виктор Антонович, наверное, имел в виду Платона?
Колосухин закивал.
– Незаурядной личностью слыл архиепископ Платон, в миру Петр Любарский, – продолжил Иларион, – много сил и здоровья потратил на улучшение состояния церквей и духовенства. Справедлив был, но суров. А освидетельствовал он гроб митрополита Сампсона для подтверждения его святости и нетленности, а не корысти ради. Сампсон митрополитом служил во времена императора всероссийского Петра Великого. Прославился и почести заслужил тем, что личной отвагой и мужеством прекратил бунт в городе в то время, как воевода Ржевский в курятнике прятался, где и был убит толпой бунтовщиков. Главным же памятником жизни Сампсона служит до сих пор величественный Успенский собор, который он воздвиг, несмотря на бедствия и лишения. И горел храм, и рушился свод его, и денег не хватало, однако ничто не остановило митрополита. Сам Петр Великий, когда посетил город за три года до кончины, молвил императрице на молебне: зри, мол, прекрасное здание сие, во всем государстве моем нет такого лепотного храма. Не щадил жизни пастырь Сампсон ради Отечества.
Архиепископ Иларион сверкнул очами из-под лохматых бровей и проговорил, глядя на Колосухина:
– Ради того, дабы облобызать десницу святого тела Сампсона, и вскрыл Платон через девяносто лет гробницу его. В рукописи, составленной ключарем кафедрального собора Кириллом Васильевым, жившим в те времена, записано, что одежды в липовом том гробу лежали нетронутыми, а тело тлению не было подвержено.
Кравцов, дослушав архиепископа до конца, поднял руку, не отрывая локоть от стола, будто прося слово:
– Мне не хотелось бы, чтобы у вас, владыка, сложилось мнение, будто сотрудники прокуратуры в своих вопросах высказали сейчас некоторое недоверие работникам Церкви.
– Отнюдь, – поклонился архиепископ Иларион. – Я не склонен этого и подумать. Наоборот, проникся их участием к моим заботам и готов поделиться некоторыми сокровенными знаниями, коими располагаю. Теперь, когда и мне ведомо, что произошло в склепе, полагаю, мои сведения помогут изобличить злодеев.
При этих словах Ковшов напряг все свое внимание, а Шаламов даже придвинулся к столу и высунулся, чтобы лучше видеть архиепископа, которого ему заслонял тоже насторожившийся Колосухин.
– Помощник мой, как его изволили здесь величать отцом Ефимием, – монах по особым поручениям при Его Святейшестве. Прибыл он сюда с единственной целью помочь мне пресечь тайные попытки неизвестных греховодников проникнуть в подземелье кремля, извести их ухищрения разорить усыпальницы и гробницы древние. О его истинных планах неведомо никому. Для остальных он – ревизор столичный…
Архиепископ не договорил. Резко отворилась дверь, и в кабинет влетела Ирэн. Ни в кои веки такого себе она не могла позволить.
– Николай Петрович! – не извиняясь, выпалила секретарша. – Возьмите трубку!
Игорушкин грозно глянул на подчиненную и уже готов был грянуть громом, но что-то его остановило.
Секретарша, опережая его, сама добежала до аппарата, стоявшего на столе прокурора области, и вмиг доставила его по назначению, протянув трубку.
– Спасибо, – буркнул Игорушкин и приник к телефону.
Ему что-то возбужденно кричали с другого конца провода. Игорушкин слушал, не перебивая, наконец положил трубку на аппарат.
– Борис Васильевич, – нагнулся он к прокурору республики. – Моих срочно в КГБ требуют. По этому делу. Вы разрешите?
– Ну вот и зашевелились в подземелье, – поднял глаза на Ковшова и Шаламова Кравцов.
В подземелье
Игнашка с выпрыгивающим из груди сердцем и перекошенным от боли и страха лицом, задыхаясь, едва поспевал за Кирьяном. Рожин то и дело специально или ненароком резко дергал поводок, натерший уже до крови тонкую шею подростка, и Игнашка тыкался головой вперед, как ягненок, изо всех сил стараясь удержаться на ногах и не свалиться. Один раз он уже испытал, чем это грозит, и теперь страшился до смерти повторения. Однако ему опять не повезло – споткнулся, не сориентировавшись в темноте, неловко упал от жестокого внезапного рывка веревки; Кирьян, не заметив, проволок мальчугана несколько метров по узкому туннелю подземелья и остановился, только услышав сдавленный хрип за спиной. Кричать подросток не мог, поводок сжал ему горло. Кирьян заматерился, привалился огромной спиной к каменному своду, сел на корточки и забренчал в колокольчик, который ему загодя дал Мунехин для особых случаев.
Цепочка людей, медленно продвигающихся в подземелье, остановилась.
– Что там у вас? – донесся спереди глухой голос Мунехина, ведущего кладоискателей.
– Твой поганец что-то артачится, – ответил ему, сплюнув тягучую слюну, Кирьян. – Или задохся совсем.
– Сынок! Ты как там? – крикнул в туннель Мисюрь, развернул фонарик и зашарил им в глубине подземного лабиринта, лучом света отыскивая мальчугана в кромешной тьме.
Первым попалась в свет фонаря перекошенная от частого дыхания серая рожа Хряща, он задыхался и ловил воздух часто, как рыба, с выпученными глазами. Пользуясь вынужденной остановкой, Хрящ тут же сел на пол, упал на спину и раскинул в изнеможении руки. Следующим был Ядца, жирная морда толстяка обливалась крупными каплями пота, заливающими рубаху на груди и спине. Он то ли по-поросячьи хрюкал, то ли так дышал со скрипом, но вида не подавал, лишь присел на корточки, чтобы не заслонять свет фонарику. Рожин еще чуть отступил к стене, но мальчугана увидеть не удалось. Темная неподвижная масса-кучка пласталась на полу. Возле нее бегали, пищали темные зверьки.
– Сынок! – снова громко позвал Мунехин и дернулся вперед всем телом. – Игнашка!
– Стоять! – заорал Кирьян. – Стой, тебе говорят!
Мунехин привалился к стене, замер.
– Здесь твой змееныш. Отлеживается, – Рожин ткнул в темную кучку металлическим крюком, она зашевелилась; тем же крюком он отогнал зверьков.
– Сволочи! Если что случится с пацаном, заведу вас в такие углы, сдохнете все!
– Ты полегче там.
– Богом клянусь! Крысам достанетесь!
– Никто твоего сосунка не трогал. Сам хилый такой. Дышит на ладан. Кормить лучше надо.
– Игнашка! Сынок!
– Здесь я, папа, – подал, наконец, слабый голос мальчуган.
– Ты не потерял свисток, что я тебе оставил?
– Нет.
– Когда устанешь или плохо что, свисти! Я же тебя просил!
– Хорошо.
– Слушай, Кирьян, – позвал Мунехин. – Мы же с тобой договорились.
– Чего это?
– Ты за пацана моего в ответе.
– Сказал тебе, жить будет.
– Ты поводок-то сними с него.
– А сбежит?
– Куда ему тут деться? Он ничего не знает. Тут сунься куда, враз или яма, или ловушка. Вилы даже встречаются. Я сыну не враг.
– За поводок не проси.
– Повяжь веревку ему на пояс. Задохнется, вам не жить!
– Ты мне не грози.
– Освободи шею пацану, Богом прошу.
– Ладно. Успокойся. Я его за ногу… Иди сюда, сопляк.
Рожин ощупал подползшего к нему мальчугана, затянул веревку двойным узлом на ноге, зло хмыкнул:
– Теперь ты у меня, как тот юнга у Сильвера.
Игнашка зыркнул на бандита глазами, готовый укусить.
– Весь в отца пошел, гаденыш, – толкнул Кирьян его ладонью в лицо, крикнул Мунехину:
– Передохнем минут пять.
– Некогда. Идти еще да идти.
– Куда спешить-то? Ты же сказал, дорогу с закрытыми глазами найдешь?
– Найду. Только путь длинный. И здесь не лес да поле.
– А мы не торопимся.
– Задохнутся твои помощнички. Подохнут, не добравшись до кладов.
– Это кто сказал? – поднял голову Хрящ. – Ты на кого, падла, катишь?
– Лежишь уже. Ноги-то не держат.
– Здесь прохладнее.
– Вот так и засыпают, отравившись. Кислорода-то тю-тю. Здесь гнилостных газов столько, что каждому за глаза. Подымай их, Кирьян!
– Чего-то ты добренький!
– А я подохнуть с вами не хочу. Минут через десять поворот будет, а там местечко есть с притоком свежего воздуха с поверхности. Там покурите.
– Подъем! – заорал Рожин.
Цепочка подземных путников: Мунехин, согнувшийся в три погибели впереди с прыгающим лучом фонарика, Хрящ, все еще стоявший на коленках, не в силах стать на ноги, Ядца, переваливающийся тяжко, как утка, звучно кряхтел, подпирающий спиной свод подземелья Рожин и мальчуган на веревке – медленно двинулись по узкому туннелю. Мисюрь, осторожно ощупывающий дорогу, ни на секунду не переставал думать о Донате. Он еще раньше в перебранке с Рожиным уловил назидательную фразу Кирьяна о том, что Донат упрятан в подземную ловушку и, согласившись вести бандитов к тайнику с драгоценностями, принял решение вести их от угловой башни, где неподалеку от спуска в подземелье был хорошо известен ему развороченный каменный мешок. Может, там прячут сына?
Мисюрь обнаружил то страшное место в давние времена, когда промышлял еще с Лавром, отыскивая в подземельях кремля пути к драгоценностям не признанной Русью царицы Марины. Лавр рассказывал, что в древности особо верующие принимали обет и удостаивались чести быть замурованными живьем в такие каменные мешки. Оставляли лишь небольшие отверстия затворникам для пищи и воздуха, а когда те умирали, замуровывали их навеки. Мисюрю это было известно еще от Стеллецкого, но он не перебивал Лавра, зная и другое. Нередко в каменные мешки помещали врага или преступника за великое злодеяние, а то и тайного узника. Но этим пищу уже никто не носил, и для воздуха отверстия не оставляли.
Мисюрь и Лавр каменный мешок тогда разорили полностью, но следов драгоценностей Марины Мнишек не нашли, под их кирками развалились полуистлевшие кости человеческого скелета. И кто был тот узник, осталось вечной тайной. Лавр отметил в заветном пергаменте, доставшемся ему от прадедов, тот тайник жирным крестиком и огорчился. Но тогда они только начинали совместные поиски, и впереди их ждало множество таких неудач и огорчений. А у Лавра еще целы были обе руки, и крепкие ноги держали могучее тело. Он не думал, не гадал, что скоро едва не погибнет под завалом. И, конечно, не подозревал о том, что настанет время, и его в подземных поисках сменит зеленоглазая жена Мисюря, которой из-под земли однажды выбраться живой не удастся, хотя удача улыбнется ей перед самой смертью бесценной короной непризнанной царицы.
Вот к тому, помеченному в пергаменте когда-то Лавром, разоренному каменному мешку, и вел бандитов Мисюрь. Тайника не было, но в стенах остались крючья, к которым в древности подвешивали узника цепями. Не на них ли теперь мучается его Донат? Вот что запало в голову Мисюрю. Крутился же возле Рожина Пашка Дубок. Этот юнец – проныра известный! Не раз гонял его Мисюрь от лазов и спусков в подземелья кремля. Мог и проследить за ним, мог и сам добраться со своей кодлой. А теперь выдал все секреты этим бандитам, дорогу указал. Надеялся Мисюрь выручить сына.
За поворотом, как и предупреждал Мунехин, воздух заметно посвежел, чувствовалось его движение, и сразу непонятно куда подевалась духота, исчезла испарина с лиц, спокойнее забились сердца. Мисюрь скомандовал свистком остановку, и все повалились с ног. Даже Рожин, не подававший признаков усталости, и тот присел, тяжко переводя дух. Мисюрь выключил фонарик.
– Дай свет! – заорал отчаянно Хрящ. – И так, как в могиле!
– Зачем выключил? – подал голос и Ядца.
– Тише! – прикрикнул Рожин. – Беречь батарейки надо.
– Взяли же с собой про запас! – снова взвился Хрящ.
– Закрой глаза, будто спишь, – только и ответил ему Рожин, и больше никто не посмел возражать.
В гнетущей тишине и кромешной тьме, не двигаясь поначалу, каждый приходил в себя от изнурительного перехода по узкому туннелю подземелья. Когда очухались под легким дуновением потока свежего воздуха и задышали спокойнее, начали шевелиться. Рожин ткнул рукой в одну сторону, в другую, былой тесноты в пристанище не ощущалось. Он включил свой фонарик, обвел желтым лучом пространство вокруг себя. Они находились на полу небольшого просторного помещения квадратной формы, где можно было свободно перемещаться, не мешая друг другу, всем пятерым. Как ни шарил он лучом света по своду, источника поступления воздуха не нашел.
– Здесь и жить можно, – мрачно сплюнул он под ноги.
Никто не оценил его юмора.
– Далеко до короны еще? – спросил он Мунехина.
Тот неопределенно пожал плечами:
– Как идти будем.
– Отдышимся, побежим.
– Тогда скоро.
– Дальше пойдем в другом порядке.
– Мне все равно.
– Я с сосунком за тобой. Хрящ следом, а Ядца замыкает. Поняли все?
– Я последним не хочу. Тут крысы бегают, – подал голос толстяк. – Того и гляди, вцепятся в ноги.
– Возьми крюк, – сунул ему свое металлическое орудие Рожин. – Мне он не понадобился. Где ты крыс видел?
– Я их чую. Мальчишку вон допекают. Под ногами пищат. Слышал, Хрящ?
– Я одну тесаком задел, – поднял вверх свой ножичек Хрящ. – Здоровенная, думал, кошка.
– Откуда здесь кошки? – хмыкнул Ядца. – Если и были, их давно сожрали эти стервы. Дай мне пацана, Кирьян. Пусть он последним будет.
– Сказано тебе! – рявкнул на толстяка Рожин. – Крысы от переднего шарахаются. До тебя не доберутся.
Ядца, понурившись, примолк. Рожин переместился поближе к Мунехину, но Игнашку к отцу не подпустил. Сам поманил Мисюря к себе и выключил фонарик.
– Пока лежим здесь, скажи, чтобы эти поганцы не слышали, как же ты сам эту корону царскую из тайника не упер? Говорил, что искал столько лет, подземелье все облазил со стариком тем да с женой и вдруг отказался брать? Не пойму я.
– Если не понял, то и сейчас не поймешь, – хмуро бросил Мунехин.
– Я тебя рукой не тронул, – Рожин сплюнул, – а ты, видать, не вразумел?
– Разные мы люди с тобой.
– Это чем же мы разные?
– Бандиты вы!
– А ты, значит, лучше?
– Я людей не граблю. Не убиваю.
– А воруешь?
– Чего я украл?
– Небось, с Лавром-то золота здесь накопали в церковных подземельях? Не зря ты сюда от Стеллецкого рванул. Знал, где клады прячут.
– Искали мы корону одну. У Лавра и был листок тот с чертежом, который я отцу Ефимию отдал. Говорил же. Листок древний, от прадедов ему достался. Лавр за ту корону здоровья лишился. А я жену загубил. Ей хотел корону ту достать из-под земли. Да Господь рассудил иначе. Грешники мы все великие!
– А корону ты видел? Не врешь?
– Видел. Только в руках не держал.
– Это как же?
– Десять раз тебе повторять?
– А тебе не убавится. Все равно лежим.
– Корона в тайнике была. И сейчас там хранится.
– Что за тайник?
– А мешок каменный.
– Это что же?
– Увидишь скоро, если не знаешь.
– А ты расскажи.
– Скелет там в камне замурован. И решетка его держит. На черепе корона.
– Это кто же? Сама Мнишек?
– Мнишек в столице умерла. Ее, когда поймали, к царю в Москву в клетке привезли вместе с любовником. Любовнику башку напрочь, дите Марины малолетнее тоже при народе казнили, чтобы бунтов новых не затевал, а Мнишек – в темницу. Там она и задохлась.
– А корона как же?
– Лавр рассказывал, что, когда в кремле у нас Мнишек с любовником своим пряталась, казак тот, ейный ухажер, еще одну бабу завел, молодую да краше. Эта молодуха втайне, милуясь с казаком, корону ту любила примерять, а Мнишек их застукала. Вот и запрятала свою соперницу в каменный мешок под землю, чтоб неповадно было, и корону ей на голову надела.
– Не пожалела, значит?
– В гневе, видать, была. Баба крутая, недаром на двух Дмитриях венчалась. И обоих пережила.
– А вот любовник ее подвел!
– Это как водится…
– Сказки все это.
– Лавру дед рассказывал, а ему другой дед. А тому… А тому – сам стрелец, который любовника того пленил вместе с Мнишек, когда они из кремля бежали по речке. Ему же пергамент тот достался, где начертан тайник был.
– А чего ж ты карту монаху отдал? Не жалко?
– А зачем она мне? Дорогу к тайнику я и без нее знаю. Иначе не вел бы вас.
– И короны тебе не жаль?
– Проклятие на ней.
– С чего это ты?
– Понял я. Только слишком поздно. Когда добрались мы с Марией наконец-то к тайнику, мне Лавр вспомнился. И тогда, когда Мария к решетке за короной сунулась, я не верил, что добыли мы жар-птицу. Так и случилось…
– А что Лавр? Чего вспомнил-то его?
– Лавр многое перевидал. Сколько ему жить досталось, люди не живут. Кладоискателей знал и истории про них рассказывал. Раскопал один такой золото в кладбищенской часовне…
– С покойника, значит?
– А клады, они только от покойников и достаются. Или покойники за ними сами приглядывают.
– Ты с ума-то не сходи.
Мисюрь только хмыкнул мрачно.
– Вот и я не верил, как тот, унесший золото из гробницы домой. Как в дом внес, так вся семья тяжким мором пошла. И родители, и жена полегли, и до детей смертушка добираться начала. Кладоискатель тот отнес золото в церковь, на него храм кладбищенский выстроили. Господь и простил грешника. А я вот поздно поверил и сгубил Марию.
– Как же засыпало ее?
– Я и сообразить не успел. Схватилась она за решетку, вроде как за короной потянулась, и обвал случился. Она вниз полетела. Там, видать, ловушка была. А сверху песок посыпался. Откуда ему быть? Везде камень… Откопал я ее, да не дышала уже.
– И ты корону…
– Проклял я ту корону! Там же и проклял, пока жену откапывал.
– Там и осталась?
– Корона-то? Там. Где же ей быть? Сидит на черепе скелета воровки той.
– Значит, там…
– Была…
– Стращаешь меня?
– Ты не малец какой, чтобы тебя пугать. Думай сам. Доната мне верни, а корону забирай, если не боишься. Отведу. Я же листок тот, карту стрельца, отцу Ефимию отдал. Думал, вернул свой долг. Снял проклятие. Ан нет. Ты за карту ту сгубил безвинного Ефимия. Сам себе судьбу выбрал.
– Ладно, – мрачно сплюнул под ноги Кирьян. – Перевели дух. Веди да помалкивай.
– А мне что? Ты решай. Слово держи за сына.
– Сделаешь свое дело без обмана, получишь живыми обоих. Мое слово – кремень.
По закрученной спирали бытия
Шофер дежурил в «Волге» у подъезда. Они прыгнули на заднее сиденье, и машина рванулась с места.
– Знаете куда? – коротко спросил Ковшов.
Нафедин кивнул.
– Хитер, однако, наш архиерей, а, Данила? – Шаламов озабоченно тер затылок.
– Мудрен.
– Хитер… Выслушивал, выведывал у нас все обстоятельства… Похлопал даже. А вопросики какие подкидывал? Это ему скажите? То поясните? А что вы по этому поводу думаете?
– Будь ты на его месте…
– Хитер. Теперь станет из нас веревки вить.
– Не понял?
– Ну как? Про то, что монах Ефимий – его секретный агент, его порученец, он в самом конце раскололся. Когда мы ему все как на блюдечке, свои карты выложили!.. А ведь чуял я!..
– Какие карты, Михалыч? У нас, кроме версий и догадок, нет ничего.
– Не верю я, что он все нам выдал.
– Да мы и не дослушали. Я по голосу в телефоне Марасева узнал. Точно, Серков что-то важное обнаружил. Видел, как шефа повело?
– Кравцов дослушает. Только голову в заклад – ничего толком архиерей уже не скажет.
– Это почему?
– А то, что лукавит архиерей!
– С чего ты взял?
– Уловил, как он закрутился от вопросиков Колосухина?
– Ну?
– Ничего вразумительного и не ответил. Так, начал головы морочить баснями, разных ключарей да священников приплел. Вспомнил епархиальные записки!.. Нашел лохов.
– Михалыч, не вижу логики!
– Логика тебе нужна? Я тоже мал-мал интересовался в детстве всякой всячиной. Особенно когда в институте учился.
– Ну и что ты вспомнил?
– А то, что церковники завсегда сами за кладами да драгоценностями в древних усыпальницах и подземельях рыскали!
– Факты, Михалыч, факты?
– Они монастыри и соборы строили, сами в них тайники и подземные ходы мастерили. На случай нападения врагов, пожаров, другой беды. Чтобы хранить в тайниках казну церковную и ценности монастырские. Кто, кроме них, знал, где все это прячется?
– Это косвенные, так сказать, улики…
– Есть у меня и прямые. Ты думаешь, откуда вся история кладоискательства на Руси пошла? Кто первым в Московском Кремле рыться начал?
– Не имею понятия. Не читал нигде.
– А мне подвернулась книжечка… Дьяк!
– Случай…
– Нет уж, позволь! Тебе, конечно, известно, что во времена несовершеннолетия Петра Первого государством правила его сестра Софья?
Ковшов флегматично пожал плечами, промолчав.
– Вот она и снарядила дьяка Большой казны Макарьева в подземный кремль. Тот, согласно доносу пономаря церкви Осипова, прошел подземными ходами через весь кремль и обнаружил там две палаты, заставленные сундуками до самых сводов. Софья якобы приказала сундуки те не трогать, а на двери палат навесить замки. Откуда Софья узнала про деньги в сундуках, неизвестно, но было это в тысяча шестьсот восемьдесят втором году, когда она села на трон и ей деньги были нужны, чтобы подкупить духовенство и стрельцов.
Шаламов перевел дух и продолжил:
– Когда взбунтовавшуюся Софью Петр Первый упрятал в монастырь, Осипов не унялся и вновь подал донос про тайник и сундуки с золотом. Донос тот император лично поручил проверить незамедлительно. Распоряжение его было передано московскому вице-губернатору, он дал Осипову арестантов для поисков и архитектора для наблюдений за работами. Пономарь возился долго, спуск в подземелье оказался замурован, а когда стену пробили, все подземелье было залито водой из родника. Пришлось думать, как эту воду спустить, но, найдя решение этой проблемы, Осипов с арестантами уперся в каменную преграду. Пробив и эту преграду, раскопщики уперлись в материк.
– Досталось пономарю от Петра?
– О том не упоминалось. Но Осипов через десять лет во второй раз, уже после смерти Петра Первого, предпринимал попытку найти тайник с сундуками, а потом через два года в третий раз обращался с прошением о розыске золота…
– Ну и?
– Умер дотошный пономарь.
– Так и не нашли те сундуки? – Даже Нафедин, с интересом слушавший Шаламова, не удержался и подал голос.
– Не нашли. Разговоров в ученом мире по этому поводу много было и до революции, и после. Предпринимались и попытки отыскать тайник с сундуками в подземельях кремля. Только пустое занятие. Как в воду канули!
– Чудно! – удивился Нафедин. – А чего же сейчас их не ищут? При нашей технике-то? Сквозь стены и землю металлоискатели золото улавливают. Других приборов уйма!
– А кто вам сказал, что не ищут, Михал Палыч?
– Ну ты же, Михалыч? Только что!
– Я этого не говорил, – насупился Шаламов. – Откуда мне знать? Теперь это дело государственной важности. Может, и отыщутся сундучки-то.
Шаламов поерзал на сиденье, толкнул локтем Ковшова и шепнул ему:
– И у нас вот монах кладоискательством занялся. А не государство. И сломал себе шею.
Коварство мертвецов
Подбираясь к порушенному тайнику в стене, Мисюрь облегченно перекрестился, не доходя, почувствовал: каменный мешок пуст, значит, Донат его жив, здесь бы ему не протянуть. Долго они добирались. Две крысы шарахнулись под лучом фонарика, пустые крючья в стене зловеще чернели клыками, под ногами трещали остатки костей скелетов. Мисюрь отшатнулся назад, едва не наступив на череп, зияющий пустыми глазницами.
– И ты трясешься! – злорадствуя, хмыкнул за его спиной Рожин. – А корчит тут из себя!
– Смерть, она никого не радует.
– Будто?
Игнашка, отойдя от Рожина, прижался к отцу, тот нагнулся. Поцеловал сына в холодное, мокрое от слез лицо, в глаза, в нос, прижал голову к себе.
– Отвернись, сынок. Не смотри.
– А где здесь ловушки-то? – озирался Рожин, включив и свой фонарик.
– Побереги свет-то, – напомнил Мунехин. – Понадобится еще.
– Ты мне ответь, – не слушал тот.
– Я не строил. Не было нужды, видать.
– Что же? Не было ничего при мертвяке?
– Почему? Было.
– Что? – втиснулся между ними приблизившийся Хрящ.
– Цепи были.
– И только?
– А что еще?
– Ну как чего? Золотишко? Деньги? Вещички древние? – Хрящ таращил на Мунехина злые глаза. – Прибрал, наверное, а теперь морду воротишь?
– Хрящ! – оттолкнул подручного Рожин. – Хватит лаяться.
– Я гляжу, снюхался ты с евреем, Кирьян! – Хрящ не унимался. – Разговорчики ведешь за нашими спинами. Гляди, он тебя первым в ловушку какую и сбросит.
– Заткнись, дурило! – двинул Рожин Хряща так, что тот отлетел к стене, Мунехина тоже толкнул вперед. – Веди давай!
– Передохнуть надо, – не согласился Мисюрь. – Здесь еще воздух свежий достает. Дальше будет хуже. У меня там ни один факел не загорался.
– Это что же? Опять колдовство какое?
– Кислорода недостаточно.
– А дышать как? – Хрящ забыл про обиды.
– Терпеть будешь, – оттолкнул его снова Рожин.
– И еще! – повернулся к Рожину Мунехин. – Предупредить всех желаю. До тайника с короной здесь рядом. Но путаница большая с ходами начнется. Будут повороты. Два или три. Несколько разветвлений. Вроде лабиринта. В тупик можно, не зная, угодить. Поэтому и отыскать тайник этот тяжело было. Есть и ловушки. В ямы запросто свалиться можно. И не заметишь.
– Ты куда нас завел, сволочь! – завизжав, кинулся на Мунехина с ножом Хрящ. – Живыми под землю упрятать!
Рожин больно ударил Хряща, как собаку дворовую, в нос ногой. Тот, взвизгнув, отлетел к стене, упал, размазывая кровь по лицу.
– За что?
– Не бесись! Я паники не допущу. Сам раньше убью.
– Да он же нас сейчас!..
– Молчать! – Рожин осветил лицо Мунехина фонариком, вгляделся, словно впервые увидел.
– Убежит он от нас, Кирьян, – скулил Хрящ, корчась от боли. – Падлой буду, убежит. А нас в ямы. Сдохнем все.
– Мне ваша смерть ни к чему, – тихо сказал Мисюрь, не опуская глаз и не моргая. – И так перед Господом Богом в крови по колено. Господь сам решит, чему быть.
– Что предлагаешь? – опустил фонарик Рожин.
– Веревками надо связаться.
– Один упадет, другого потащит за собой. Это не дело.
– Тогда идите за мной тихо, друг за другом. Если свистком команду подам – всем стоять, спереди опасность, не двигаться, ждать моего голоса, что бы ни случилось. Замыкающий пусть тоже фонарик включит. Светить вверх.
– Слышал, Ядца?
– Тут я.
– Тогда пошли.
И цепочка людей, ковыляющих друг за другом почти вплотную, медленно двинулась с места. Повороты следовали один за другим, Рожин, шевеля высохшими губами, пытался считать. Первый прошли, сделали двадцать шагов, повернули направо, сделали еще тридцать пять шагов, повернули опять направо… Это что же? Петля начиналась какая-то? Дышать стало трудно, не хватало воздуха; Рожин чуял, как за спиной задыхался Хрящ, он хватал воздух с шумом и выдыхал тяжело, даже постанывал. Через сорок шагов повернули налево, еще пятьдесят прошли, идущий впереди Мунехин осветил туннель, уходящий от них в сторону.
– Вилка, – глухо сказал он, то ли себе, то ли обратил внимание Рожина. – Первая.
– Говорил, два-три поворота, а я уже сбился считать, – буркнул Кирьян.
– Забыл. Не упомнить все.
– Так и в тупик недолго.
– Подходим.
Они прошли еще один поворот направо, потом… Потом Рожин сбился, считая шаги и отгоняя разные мысли, бегающие в голове; через каждый шаг, попискивая, выскакивали из-под ног крысы. Он бросил считать и шаги, и повороты, следил только за спиной Мунехина. Гулко колотилось сердце, пытаясь выпрыгнуть. «Сдохнет здесь Хрящ! Не выбраться ему отсюда, – ужалила Кирьяна шальная мысль. – А с другой стороны, кому Хрящ нужен? Конченый гад. Сдохнет, только руки развяжет. От жирного еще бы избавиться! Ядца не из тех, от кого легко отделаться! Но корона-то одна! Не распилить на двоих!»
Кирьян даже оглянуться хотел назад, будто ощутил спиной змеиные глаза соперников, но сдержался.
Легат в столице нежится. Жиреет после больницы. Откармливают его там. Оглаживают. Дантист вокруг него носится с блюдом. Сухарики диетические подает. Винцо красное наливает. Ждут не дождутся, небось, их возвращения. Да и не их возвращения вовсе ждет Легат. Он заждался его, Кирьяна, с драгоценностями подземелья. А друг его, который глазки строит, за спиной отраву припас. Дантист заждался Ядцу с Хрящом. Вот такой расклад. Только не дождутся ничего оба! Не такой дурак Кирьян, чтобы под землей пластаться, крыс кормить, а корону смердящему паразиту нести! Станется с него и того, что не сдох в больнице!..
Рожин ткнулся в спину остановившегося Мунехина, мысли вылетели из головы.
– Еще вилка, – посветил в черную пасть раздваивающегося туннеля Мисюрь и шагнул направо.
– Кружим все-таки? – вырвалось у Рожина.
– Сейчас совсем дыхалку сбивать начнет. Готовься, – не обернувшись, бросил через плечо Мисюрь, убыстряя шаги.
– Терпимо.
– Считай, пришли.
Рожин, оттолкнув Мунехина в сторону, включил свой фонарик и двинулся вперед сам, про все забыв. За ним, тяжело дыша, рванулся Хрящ. Светя ему в затылок, следом пыхтел Ядца, пытаясь оттолкнуть приятеля, но Хрящ, держась из последних сил, ему не уступал. Мисюрь с сыном остались позади. Он отвязал мальчугану поводок с пояса, отбросил его в сторону, прижал голову сына к себе, заплакал.
– Держись теперь меня, сынок. Эти собаки скоро опомнятся. Будь рядом.
– Где же корона? – крикнул впереди Кирьян. – Врал?
– Идтить еще надо. Ты же сам меня столкнул, – подал голос Мунехин.
– Куда идти? Тут пусто!
– Скажи своим, чтобы пропустили меня.
– Прижмись, братва! – скомандовал Рожин.
Мунехин, светя фонариком, с трудом протиснулся к нему, отпихивая упирающихся Ядцу и Хряща. Игнашка, вцепившись в одежду отца, держался за ним.
– Куда? – тыкал в пустой туннель фонариком Рожин. – Где тайник твой?
– Ты же не дождался, – Мисюрь отодвинул Рожина и пошел вперед, увлекая за собой сына. – Хорошо, ямы никакой не оказалось.
– И про ямы врал! – дернулся следом Рожин с компанией.
– Врал – не врал, твое счастье, – Мисюрь осторожно ступал вперед, выщупывая ногами каменный пол, словно трясину.
– Ты чего? – изменился в лице Рожин.
– Сейчас последний поворот, и все. Вперед не суйся! – Мисюрь утер пот с лица, нагнулся к сыну. – Там твою маму завалило. Насмерть.
Он отвернулся, закачался весь, пересиливая слезы.
– Ну чего ты? – толкнул его в спину Кирьян. – Давай!
Мунехин медленно двинулся вперед. Не отпуская его плеча, словно приклеенный, передвигал ноги Рожин, где-то между ними путался внизу Игнашка. За Рожиным, вцепившись друг в друга, толкались Хрящ и Ядца. Так они миновали еще расстояние в тридцать или сорок шагов, пока Мисюрь не выпрямился во весь рост, сбросил с плеча руку Рожина и отодвинулся в сторону.
– Что? – вскрикнул Кирьян.
– Пришли, – глухо ответил Мунехин, прижал крепче к себе сына и обвел перед собой пространство светом фонарика, словно приглашая всех. Туда же уперлись, забегали по стенам, зарыскали лучи света от фонариков Рожина, Ядцы, Хряща.
Под светом открылась обширная круглая галерея с тремя туннелями, уходящими лучами в неведомую зловещую черноту. На выходе четвертого они стояли сами.
– Крестом сошлось здесь подземелье, – озираясь, поежился Кирьян и будто уменьшился ростом, сжался весь; надвинулся на него со всех сторон тяжкий камень стен и потолка.
Напротив них в булыжной стене почти в рост человека зияла зарешеченная ниша.
– Что там сверху? – взвизгнул Хрящ. – Паук!
Луч света его фонарика высветил загадочный знак в камне над нишей.
– Крест, – глухо выдавил из себя Ядца, обливаясь жирным потом. – Не видишь, что ли?
– Кресты другие.
– Католический. Она же полячка.
– Это царица полячка. А воровка?
– И воровка, как и Мнишек та, – Ядца сплюнул. – Слушал бы лучше. Там и надпись еще!..
За крестом следовали выбитые в камне таинственные буквы.
– Не наши, – прошептал Рожин.
– Здесь все обретешь, – прочитал ему Мунехин.
– Знаешь? – вперился в него Кирьян.
– Там написано, – ткнул в стену Мунехин.
– Ну и где же это все?
За решеткой, сразу не разглядеть, чернело загадочное и страшное. Сверкали искорки, переливались и манили.
– Что это?! – завизжал Хрящ, вцепился в Рожина, чуть не выронив фонарик.
Мунехин отвернулся.
Три луча света врезались в нишу. Кирьян, Ядца и Хрящ уставились в открывшееся им ужасное видение, будто провалились в бездну.
Из-за решетки съедающими глазницами черепа щерился скелет в лохмотьях былых одежд. На черепе скелета мерцала драгоценными камнями золотая корона.
– Ведьма! – ахнул Хрящ.
Остатки одежды удерживали кости скелета в том положении, когда еще владелец их, испуская последний выдох, навечно затих, вцепившись и руками и ногами в прутья решетки. Кости так и прикипели к ненавистному металлу и кое-где застряли в прутьях, даже череп покоился на них, зацепившись неведомым образом. Скелет, казалось, тянулся к людям…
– А-а-а! – раздался внезапный жуткий вопль.
Оттолкнув Рожина, Хрящ бросился к короне. Он уже готов был вцепиться в решетку ниши, но произошло страшное. Каменный пол разверзся под его ногами, и он, не дотянувшись до прутьев, обрушился вниз, заваливаемый невесть откуда сыпавшимся песком.
Несколько секунд гулял страшный крик по подземелью, пока не затих. В диком ужасе все оцепенели, вжавшись в стены; фонарики валялись на полу, мрак поглотил подземелье. Спустя некоторое время мертвую тишину нарушили шорохи. Это Мунехин ползал по полу. Появился свет. Держа перед собой фонарик, Мисюрь сделал неуверенный шаг к яме, в которой только что сгинул Хрящ. За ним двинулся Рожин, тоже пришедший в себя. Каково же было их удивление и ужас от того, что предстало их глазам! Бездна, проглотившая несчастного, была почти до краев заполнена песком. Рожин отважился ступить одной ногой. Но опасения его оказались напрасными: каблук полуботинка лишь слегка увяз в песке. Земля не дрогнула, не шевельнулась под ним, когда он перенес туда и вторую ногу вместе с тяжестью всего своего тела. О свершившейся на глазах трагедии напоминали лишь кружащиеся в воздухе и оседающие пылинки.
– Вот так случилось и с моей Марией, – Мисюрь толкнул Рожина в плечо, пытаясь сдвинуть того с места. – Но нас трое. Если подналечь, лопаты при нас, успеем спасти.
– Чего? – обернулся Рожин к нему.
– Лопатки саперные я прихватил, правда, две… – Мунехин ткнулся еще раз в плечо Кирьяна, но отлетел, как от каменной стены. – Игнашка руками…
– Я ему не судья, но не жилец он был, – сплюнул Кирьян и взглянул на Ядцу.
Толстяк молчал, облизывая пересохшие губы.
– Задохся весь. Идет за мной, а я чую, дыхалка-то не качает. Вот-вот коньки отбросит, – Кирьян напыжился и сплюнул еще раз под ноги толстяку. – Отсюда Хрящу так и так не выбраться бы.
Ядца напряженно о чем-то размышлял, не понять, сокрушался ли он о приятеле сгинувшем или забыл давно и его одолели иные заботы. От потуг умственных жирный пот крупными каплями стекал со лба и заливал ему глаза, заливал пухлые щеки, скатывался по шее за рубаху. Ядца мучился от пота, смахивал его обеими руками, растирал себя под мышками, лез за воротник, за спину, и казалось, это была его самая главная на свете забота. Он продрал, наконец, глаза от влаги и полез за платком в карманы необъятных брюк.
– Так я говорю, толстяк? – Кирьян для верности или ради куража попрыгал на могилке Хряща. – Хороша землица ему досталась. И нам не копать, не мучиться.
Ядца вытащил большущий платок, тщательно отер физиономию, вернул его назад, задержав руку в кармане.
– Холодна больно, – притопнул каблуком Кирьян и оскалился на все имевшиеся здоровенные зубы. – Но в этом есть свои преимущества. Гнить не будет.
Он не прочь был повеселиться еще, но что-то в маленьких поросячьих глазках Ядцы его забеспокоило.
– Обрадую я тебя, Кирьян, – толстяк не спешил вытаскивать руку из кармана. – Раз земля тебе здесь понравилась…
– А чего ж? Долго сохранится твой дружок, – все-таки заржал Кирьян.
– Померзнешь и ты с ним, – оборвал его смех Ядца и, выхватив из кармана пистолет, упер его в живот Рожину. – Стань к стене!
Кирьян обмяк, опешил и отвалился назад.
– И ты туда же с поганцем! – глухо зарычал Ядца, направив ствол на Мунехина. – Обоих вас, голубчиков, порешу!
Мисюрь, прикрывая собой сына, притиснулся рядом с Рожиным.
– Вот здесь и замрите, – злые глазки толстяка бегали от одного к другому. – Дернешься, Кирьяша, пальну без промедления. Плохо ты с дружком моим поступил. Так нельзя в одной компании.
– Не учи, сука! – оскалился Кирьян. – Стреляй!
– Не торопись, – пожалел его толстяк и ударил вдруг наотмашь в лицо рукояткой пистолета.
Рожин охнул, скрючился, присел, в колени разбитое лицо спрятал.
– Выберемся отсюда, сдам тебя Костылю. Легата сюда вызову. Пусть тебя сам судит, – проговорил почти миролюбиво Ядца, нагнувшись над стонущим Рожиным. – Это если себя вести хорошо будешь. А если нет…
Он размахнулся и, вжикнув, как ямщик на лошадей, ударил Рожина пистолетом по затылку.
Огромное тело Рожина мешком повалилось на бок, распласталось на полу.
– А ты, поводырь, мне еще послужишь, – поднявшись, сунул пистолет под нос Мунехину толстяк и пнул ногой Рожина.
– Попрешь нашего командира наверх. Как, справишься?
Мунехин молчал, опустив голову, гладил рукой плечи трясущегося от страха Игнашки.
– Справишься… Ты мужик двужильный, – усмехнулся Ядца. – Хотя и худой. Гляди-ка, ты и не вспотел.
И он потрепал Мунехина по заросшей щетиной щеке.
– А я, голубчик, страдаю. Душно здесь. – Ядцу потянуло на разговор, чувствовалось, он натерпелся в хвосте подземной экспедиции.
Он отвернулся от Мунехина, засмотрелся на скелет за решеткой, почесал затылок озабоченно, сунул Мунехину и Игнашке фонарики.
– Про дела-то забыли совсем с нашими скандалами. Ну-ка посветите мне.
В лучах их фонариков и, светя своим, Ядца осторожно направился к скелету за решеткой. Подошел к памятному месту, где сгинул под землю Хрящ, легонько потрогал песок ногой, как холодную воду, пощупал, убедился, засеменил уточкой дальше. Добрался до решетки. Застыл, опасаясь глядеть на скелет. Потянулся за короной – не достать. Он оглянулся на Мунехина. Примерился взглядом. Нет, Мунехин был даже ниже его. Толстяк опять почесал затылок, обтер лицо платком, потоптался уточкой у решетки, просунул ногу на нижние прутья, оперся, подтянулся вверх.
Вот она, корона царская! Рванул ее с черепа на себя и взвыл, застонал от злости и отчаяния. Не вытащить ему корону сквозь решетку! Слишком мелка клетка! Не пролезть драгоценности!
Проклиная все на свете, Ядца жирным своим брюхом налег на решетку, рвал корону изо всех сил в яром бешенстве, вертел ее и так и сяк и вдруг взревел от ужасной боли.
С обеих сторон ниши, будто ожив от дикой тряски, выдвинулись из камня сверкающие острием вилы и, вонзившись в грудную клетку толстяка с боков, пронзили его тело насквозь.
Ядца надрывался и мучился в конвульсиях, рев его перешел в хрип и вскоре стих совсем. Безжизненное тело дернулось в смертельной агонии и обмякло, повиснув на страшных вилах. Корона, выпав из рук, обрушила кости скелета, упала на пол, покрутилась за решеткой и затихла. Рассыпался по камню скелет, и череп его затерялся в темноте крысиного угла.
Мунехина не удержали дрожащие ноги, он упал на колени и неистово закрестился, шепча:
– По-твоему вышло, Господи!.. Все здесь обретешь…
Месть непризнанной царицы
Они сидели вдоль стены рядком, непохожие, едва сдерживающие волнение. Светловолосая красивая девушка, вчера еще подросток, но уже розовеющая от пристального мужского взгляда и от вздымающейся кофточки на груди. Смущающийся собственной силы увалень с удивительно синими глазами и угловатый, ершистый крепыш с прожженным солнцем лицом, по-цыгански зыркающий по сторонам.
Серков поднялся из-за стола навстречу Ковшову и Шаламову, и тут же вскочила на ноги вся молодая команда.
– Злата Васильева, – начал представлять ребят майор, – Мунехин Донат, Павел Строгин.
– Спелеологи? – обрадовался Ковшов, пожимая каждому руку, те молча улыбались, переминаясь с ноги на ногу, девушка совсем зарделась.
– Почти угадал, Данила Павлович, – хмыкнул Серков. – Только что из подземелья.
– Не пойму я тебя, Валентин Степанович, – Ковшов устроился в предложенное угловое кресло.
– Сейчас расскажу, – майор освободил второе кресло Шаламову, собрав в охапку кучу красочных альбомов и журналов с пестревшими на обложках фотографиями причудливых пещер, экзотических сталактитов и сталагмитов.
– Я погляжу? – сунулся за одним Шаламов.
– Бери. Мы уже насмотрелись, – свалил Серков всю кучу в шкаф. – До наших подземелий никому пока дела нет. Это все туристская мура.
– Не там копаешь, Степаныч, – хмыкнул Шаламов. – Тебе б в церковных анналах порыться.
– Работаем и там, Владимир Михайлович, – майор вернулся к столу, спохватившись, махнул команде садиться. – Но кто нас выручил, так выручил! Вот они, бойцы-патриоты! Что бы я без них делал?
Серков в позе ликующего вождя с поднятой рукой продефилировал вдоль совсем потерявшихся ребят.
– Товарищ майор, – отложил Шаламов журнал в сторону, – а нельзя ли без интригующих загадок? Мы с Данилой Павловичем уже и наслушались, и сами наговорились.
– И рад бы попроще, да не могу. – Серков совсем по-простецки уселся на широком подоконнике, свесил ноги и развел в приятном изумлении руки.
– Детей-то пожалей! – Шаламов не узнавал Серкова.
– Ну какие же это дети, Владимир Михайлович? И потом, ты бы побеседовал со старцем Лавром, как мне недавно довелось, посмотрел бы я на тебя! Рядом с нами такое творится!..
– Генералу-то доложил уже? – съязвил Шаламов, не сдержавшись.
– Начальству важен результат; здесь ты прав, Михалыч, – сказанное криминалистом остудило пыл майора, он как будто заглянул в себя и подосадовал. – А мы, я полагаю, только на пороге истины. Так что спешить не будем.
Серков хлопнул в ладоши, приводя мысли в порядок, оглядел молодежь, словно впервые увидел, легко соскочил с подоконника, прошел на место и, усевшись, превратился в прежнего майора: сдержанного, собранного, суше хвороста в осеннем лесу.
– Вот что, друзья мои, – кивнул он девушке, для себя определив в ней главное действующее лицо, – отдохните-ка вы от нас в коридорчике. Секретов, конечно, нет, однако вам не помешает расслабиться. Замучил я вас вопросами. А понадобитесь – пригласим. Не возражаете?
– Хвалил, хвалил и так беспардонно выставил, – покачал головой Шаламов, когда они вышли. – Не учат вас в конторе этикету.
– Сбили они нам карты, – отмахнулся майор. – Полетели к чертям все наши версии и догадки!
– Что такое?
– Мы тут сказки народные развели! – майор вскочил из-за стола, лицо его было серым и злым, аж скулы обозначились. – Клады! Сокровища! В бирюльки заигрались!.. А против нас организованные бандюганы столичные орудуют! Да и наша, местная братва, тоже не спит! Грохнули монаха! Отца с мальчишкой в заложники взяли!
– Что?! – вскочил с кресла Ковшов. – Заложники?
– Монах-то тоже непростой, – вставил Шаламов. – Архиерей терпел, терпел, да и признался. Секретный порученец. Спец по загробным делам тот монах!
– Ну, в этом они все спецы, – отмахнулся майор.
– Этот особенный. От патриарха.
– Михалыч! – одернул криминалиста Ковшов. – Ты не нагнетай. Давай Валентина Степановича все же послушаем. Что случилось? Ваш звонок был?
– Марасев звонил Игорушкину.
– А вы?..
– Я нашему генералу только в общих чертах… А то доложит сразу Боронину… А многое еще не ясно.
– Конечно.
– Пацаны знаете, сколько наговорили? Волосы на голове подымаются! Как мы допустили?
– Обсудите на досуге, – хмыкнул Шаламов, – в дружеской атмосфере.
– Что?
– Будет время разобраться, – поправился криминалист и поискал на столе пепельницу, но у майора в кабинете не курили.
– Да, конечно. Но вы послушайте, что они рассказали!
– Хотелось бы, наконец, – буркнул Шаламов.
– При соборе нашем с давних времен притерся некий Лавр Васильев. Как мы его проворонили?! Смех! Ну ладно, разберемся… Сколько лет здесь, он сам не знает. Помнит еще дореволюционных церковнослужителей. Подробности о них сообщил!.. Главное, не врет. Я сам кое-что слышал. Дальний пращур чудака этого служил стрельцом здесь еще во времена Ливонских войн и Смутного времени на Руси. Принимал самое активное участие в облаве на Марину Мнишек, авантюристку польскую, и ее любовника, атамана казаков бунтующих, Заруцкого. Заруцкий – фигура важная. После убийства обоих мужей Мнишек – в российской истории их Лжедмитриями называли ставленники польского короля Сигизмунда – Заруцкий с князем Трубецким организовали новый заговор, провозгласили младенца Ивана, сына Мнишек от первого Дмитрия, наследником царского престола. В Москве к этому времени подсуетились, князь Пожарский ополченцев собрал и армию бунтовщиков разбил. Мнишек с Заруцким бежали в Михайлов, оттуда в Воронеж. По дороге города грабили, очищали казну.
– Ну, это уж как водится, – вставил Шаламов.
– Бунтовщиков преследовали до Астрахани. Вот здесь-то они надолго укрылись. Здесь и своих смутьянов хватало, Заруцкий и Мнишек по душе всем пришлись. Жила Марина в Троицком соборе, здесь у нее и обслуга, и покои – приемные, и спальня. Одним словом, забавлялась. На иконах, можно сказать, спала, чем гнев попов накликала. Но ей на это было плевать. А Заруцкий присмотрел молодуху. Из ее же свиты. И, как говорится…
Серков потер руки, хмыкнул.
– Она их застукала. Этот старец Лавр, скажу я вам, глухой, слепой, немощный весь, с постели встать не смог, когда я пришел, а описывает такое!.. Как будто рядом стоял со свечкой!
Шаламов с Ковшовым переглянулись.
– Та молодуха корону любила царскую примерять, в которой Мнишек с первым Дмитрием на царство венчали. Тоже примерялась, значит. Вот в этой короне и застукала Марина соперницу в объятиях атамана.
– И тогда этим грешили! – крякнул криминалист. – Чего ж мы на нашу молодежь-то?
– Воровку в кандалы и под монастырь в подземелье. Живьем заковали и корону ей на голову надели. А тут войско царское уже к городу подступило. Заруцкий с Мнишек хотели подземными тайными ходами от облавы удрать, как в Коломне им раньше удавалось. Я должен сказать, Данила Павлович, – Серков уставился на Ковшова, – раньше-то на Руси, как крепость какую строили, про подземные ходы не забывали. Ну и тайники, схроны, само собой. Нужда всякая могла быть. За водой на речку, если город в осаде, вылазку в стан врага совершить ночью, да и казну государеву, драгоценности спрятать. И под монастырями, соборами церковными – то же самое. Они ведь не только там архиереев хоронили да грузинских царей беглых; монастырь в древние времена – настоящая крепость от врага и верный схрон церковных ценностей, икон, реликвий. Прочих тайн, да мало ли! Но я отвлекся…
– А корона?.. – заикнулся криминалист.
– Предок Лавра про казнь ту то ли сочинил, то ли сам воровку приковывал… Скрывает что-то. Одним словом, прознал стрелец про тайник с замурованной воровкой, коронованной навеки Мариной…
– Не пожалела-таки?..
– В гневе была, – оборвал майор. – Женщины, они из-за ревности!.. Голову теряют. И потом… Царицы из Мнишек не получилось. Авантюристка поняла, что жить ей осталось недолго. Надо подумать о ребенке. Корона потеряла для нее ценность.
– Корона-то, видно, денег больших стоила?
– Золотая, – майор пожал плечами. – Драгоценными камнями усыпана. Лавр расписывал, но думаю, врет. Он же до нее так и не добрался. А мне приходилось в Грановитой палате видеть царские короны. Это же поглядеть надо! Богатство! А ювелирная работа!.. А камни!.. Алмазы, рубины, изумруды!.. Голова кругом! Так и завораживают! Да что говорить! Понятно, почему люди разум теряют и творят ужасное.
– Под землей корона-то? – напомнил Шаламов майору про будни.
– Если верить Лавру Васильеву – там до сих пор. Заруцкий с Мнишек бежали из города по Волге, но их догнали. В клетки – и повезли в Москву. Там атамана – на кол, дитя малолетнее – на плаху, чтобы искоренить все потомство, а Мнишек – в темницу, где она и умерла.
– А девочка, выходит, внучка этого старца? – спросил Ковшов.
– Там еще разбираться надо, – майор почесал затылок. – По возрасту так он еще в прадеды ей сгодится. Крепкий старик. Можно представить, каков тот стрелец был. А девочка – приемыш. Досталась им с бабкой от непутевой какой-то девахи, к церкви приблудшей. Но до этого я еще не добрался.
– Закурить бы, товарищ майор? – кивнул на окошко Шаламов.
– Бог с тобой, кури, – махнул рукой Серков. – Рассказ еще долгий. А представьте себе, как мне досталось Лавра слушать? Хорошо еще, Злата, девушка эта, рядом была, деда подталкивала. А то бы и до этого часа у них сидел.
– Тебе завидовать надо, Степаныч, – ожил, у окна примостившись с сигаретой, Шаламов. – Ты премию, чую я, себе обеспечил.
– Какую премию? – раскрыл рот Серков.
– До коронки-то дознался?
– Не знаю еще, – нахмурился тот. – Может, Васильев наплел.
– Такой старый человек врать не станет, – Шаламов поднял палец вверх и значительно им повертел. – Сто лет, говоришь, ему?
– Если не больше.
– Седина обязывает.
– Значит, старику корона не досталась?
– С его слов – нет. Он все подземелье излазил с картой того стрельца. Ничего и близко нет. Засыпало его в подземелье, руку он там потерял в ловушке какой-то. Если бы не дворник церковный Мунехин, там бы навек и остался.
– Карта, что мы нашли, значит, его?
– Стрельца.
– А Мунехин?.. – Ковшов приблизился поближе к столу из своего угла.
– Мунехин Мисюрь – тоже личность загадочная.
– Кладокопатель?
– Из них. Лавр толкует, что совратил его на подземные поиски, но здесь, мне кажется, история своя. Я в доме дворника этого осмотр делал. Кровь там нашли, другие дела. Но заинтересовали меня книги его.
– Про шпионов? – хмыкнул Шаламов.
– Археологического направления литература. Не по Сеньке шапка.
– Я же говорю, иностранный агент, – съязвил криминалист.
– Да бросьте вы, Владимир Михайлович! – обиделся майор. – Я серьезно.
– Извиняюсь, вылетело.
– Никто не знает толком, как Мунехин этот в город наш попал. Но, определенно, хвост за собой он притащил.
– Какой хвост? А сын? Мунехин Донат, кажется? – Ковшов даже привстал с кресла.
– Сын молчит. Хотя ему только и говорить. Его же бандюганы в подвале собора привязали. Мы его там и нашли. Дружок его, сосед Павел Строгин, показал.
– Товарищ майор, вы прямо как сбившийся студент на экзамене, – покачал головой Шаламов укоризненно.
– Очумеешь тут! – Серков помассировал виски, затылок. – Ночь не спал! С Волошиным решали задачки. А с утра новая морока! От одних рассказов Лавра вспухнешь, а тут мальчишка под землей! Мунехин с малолетним сыном пропал! Вроде все входы и выходы в подземелье мы сейчас перекрыли, но успели ли?
– Вот теперь все ясно, – подмигнул Шаламов Ковшову и, не останавливаясь, закурил вторую сигарету от бычка первой.
– Прости, Валентин Степанович, – Ковшов не разделил злодейства своего коллеги. – Досталось, конечно, всем. Происшествие исключительное, что говорить. Свалилось как снег на голову. Мы с Михалычем тоже только что с совещания. Сам Кравцов проводил. Прокурор республики. Натерпелись.
– Кравцов здесь? Вот дела!
– Он на отдыхе. Ради интереса подъехал, а у нас чепе.
– А чего же Марасев мне ни слова?
– Я же сказал, отдыхает Кравцов.
– Кому отдых, а кому… Вот пригрело, так пригрело!
– Забудь. Чем же тебя дворник заинтересовал? По его душу, говоришь, московские гости?
– Подозреваю. А с Мунехиным Лавр, похоже, по церковным делам сдружился. Тот пел, голос у него. Стал его Лавр с собой в подземелье брать, на поиск тайника с короной. Сам слабеть стал, а вдвоем сподручней. А когда завалило Лавра и Мунехин его спас, отдал тому карту. Без калеки Мунехин уже один пластался под землей, жену свою увлек. И ту засыпало. Но уже насмерть. Вот тогда вроде Мунехин поклялся, что корону больше искать не будет. Проклятье на ней. Ну а тут монах начал Лавра наведывать, отец Ефимий. Лавр ему, как на исповеди, про все рассказал. Тот в Мунехина вцепился. Старик и отдал карту монаху.
Серков замолчал, задумался.
– Это я от Лавра все услышал. Мы разработку вели другую. Занимались московскими гостями, которые к нам пожаловали. И вдруг Волошин докладывает, что цепочка замкнулась! Московские-то гости с отцом Ефимием встречаться начали, тут же и Мунехин вертелся около них. Задание сверху было у нас, я бы сказал, общего характера. Иметь четкое представление о безопасности реликвий церковных, имеющих государственное значение. Хотя, конечно, все это неопределенное понятие. Оборвалось все мгновенно – отца Ефимия убили при встрече с московскими гостями. Карту с тайником им похитить не удалось. Или не успели? Потом это нападение на семью Мунехина. В доме следы борьбы и кровь. Старшего сына, явно в качестве заложника, спрятали в подземелье. Самого Мунехина и младшего сына забрали с собой, надо полагать, заставили его показать тайник с короной. Значит, были уверены, что тот знает, где искать. Вот и весь расклад.
– Я понял, вы меры приняли? – спросил Ковшов.
– Все места, которые мальчишки указали, мною локализованы. Самим в подземелье спускаться – смысла нет.
– Подождем, пока не вылезут, – спрыгнул с окна Шаламов. – Потерпим.
Проклятие короны
Ничего не изменилось в подземелье. Лишь злее пищали и наглее подбирались крысы. Мисюрь, не переставая, крестился на коленях, неистово ударяясь лбом в каменный пол. Игнашка сзади прижимался к нему, обняв, и холодными ладошками гладил по лицу.
– Что же мы? Живы еще? – словно выходя из забытья, обернулся к нему Мунехин. – Сынок! Ты жив?
– Пойдем отсюда, папа, – шепнул ему в ухо Игнашка, голоса на крик ему не хватило от страха.
– Куда же, сынок? Куда? Здесь все обретем. Сказано ведь… Здесь. Все…
Рассудок его, похоже, помутился, он начал разговаривать сам с собой. Забормотал непонятное, упал головой в колени, обхватив руками голову. Напрочь забыл про сына.
– Куда собрались? – блеснул луч фонарика сбоку, и Кирьян, тяжело приподнимаясь, руками полез по стене, пытаясь встать на ноги. Даже очутившись, наконец, в вертикальном положении, он шатался, и, видно было, без опоры ему не обойтись.
Но он сделал шаг вперед и устоял.
– Меня не забыли? Ну-ка, щенок, иди сюда! – Рожин оперся на плечо мальчугана и, раскачиваясь, словно учась ходить, двинулся к нише в стене, освещая себе дорогу фонариком.
Порушенное страшилище рассыпалось за решеткой, которую венчало распластанное тело Ядцы, корону он едва отыскал лучом света в дальнем углу.
– Здесь красавица, здесь чудо! – замер, уставился на царскую драгоценность Кирьян и, весь преобразившись, окрепнув и засияв, вцепился в решетку, готовый ее разметать.
– Будь проклято это чудо! – выкрикнул Мунехин. – Сколько жизней сгубило.
– А ни одну не жаль.
– Мария моя!..
– Ты же сам ее под землю затащил?
– Я сгубил. Каюсь.
– Вот! И царица та! Полячка! С огнем играла! Знала: проиграет и голову долой вместе с короной! Так всю жизнь человек рискует. А иначе зачем жить?
– Жизнь в другом смысл имеет…
– Сопляков этих растить? – Кирьян оттолкнул от себя Игнашку, тот упал, ползком добрался до отца.
– Чем он тебе помешал? – вступился Мунехин. – А приятелей своих не жаль?
– Приятелей? – Кирьян ощерился. – Да это такая мразь, что по ним и мать родная не заплачет. А жен или детей у них не было никогда.
– Вот таких золото и манит к себе.
– Смотрите на него! Бессребреник нашелся! Сам-то чего в земле рылся? Всю жизнь искал корону эту.
– Нужда заставила. Не о себе думал. О детях.
– Какая нужда? При церкви пристроился. А вас ведь церковь учит, чтоб не зарились на богатство, а? Что молчишь? Язык проглотил?
– За то и наказал Господь, – Мунехин притянул крепче к себе сына, зашептал ему на ухо:
– Ты меня слушай, сынок, пока бандюга этот не очухался. Я знаю, он от короны не отступится. А значит, будет ее добывать. Увлечется он, вот фонарик, ты беги вон той дорогой.
Мунехин указал мальчугану в один из четырех туннелей.
– Беги и придерживайся всегда левой стороны. Что бы ни встретилось: развилки, повороты, завалы, держись все время левой стороны.
– Без тебя не пойду.
– Все время налево. Понял? Иначе заплутаешься, а это смерть.
– Бежим вместе.
– Он пистолет подобрал. Я видел. Начнет стрелять, убьет обоих. Беги!
– Я боюсь, папа. А ты?
– Приведешь людей, спасешь меня, – Мунехин оторвал сына от себя, поцеловал, косясь на Рожина; тот, уже лежа на полу, просунул руку в решетку, изо всех сил пытаясь дотянуться, достать корону из угла, но у него не получалось.
– Постарайся, чтобы он тебя не заметил. Беги! – загораживая сына, Мунехин направился к Рожину.
– Не добыть тебе короны, Кирьян, – подсел он к нему. – Решетка в камень заделана.
– Зубами выгрызу! – заматерился Рожин, заскрипел челюстями. – Ты про саперные лопаты брехал. Где они? Давай!
– Лопатами камень не взять.
– Давай, тебе говорят!
Мунехин скинул мешок заплечный, покопался в нем, достал короткие, острые, словно ножи, лопаты. Рожин тут же выхватил одну, примерился, хотел было ударить, но Мунехин остановил его.
– Загубишь металл и руки себе покалечишь, а толку никакого, – он поудобнее пристроился и своей лопатой резко ударил между двумя камнями, в едва заметную трещину.
Удар был точным, но недостаточно сильным, чтобы результат оказался весомым. Мунехин выцелил еще раз, но Рожин оттолкнул его зло, по-хозяйски и сам ударил, ахнув с остервенением. У него получилось. Штык, высекая искры, нашел слабое место в каменном полу – и трещина увеличилась. Туда и забарабанил, неистово взмахивая раз за разом, новоиспеченный каменотес. Однако не прошло и двух-трех минут, как силы ему изменили. Не хватало воздуха, он задохнулся и упал на решетку, обхватив ее лапищами, попытался трясти, но та едва шелохнулась, надежно укрепленная и внизу, и сверху.
– Позволь, я помогу, – потеснил Рожина Мунехин и принялся долбить камень сам.
Так, меняясь местами, они, как одержимые, упорствовали до изнеможения, пока оба не завалились в бессилии на спины, мокрые от пота, горячие от работы, бесчувственные к пронзительному холоду подземелья.
– Не повредить бы свод, – уставившись вверх, вспомнил вдруг Мунехин.
– А чего ему будет?
– Всяко может.
– Земля же вокруг.
– Вода там, – ткнул наверх Мунехин.
– Чего?
– Под Волгой мы.
– Врешь!
– Чего мне врать, тайник этот почти на середине реки. Так что вода над нами.
– Будет тебе!
– Ты не знаешь, а я здесь все облазил. Вымерял, вычислял… Вода, тонны воды над нами. Так что с решеткой осторожно.
– Как же держится все? – ужаснулся Рожин, до него, наконец, дошла опасность их положения.
– Свод держит каменный. Но и он непростой. Медью залиты швы.
– Чудеса!
– Мастера древние умнее нас были.
– Мудрено все!
– Да уж куда мудрее.
– Значит, и выход на тот берег есть?
– Это как полагается.
– Ты знаешь?
– Бывал там.
– Добуду корону, туда поведешь.
– Как скажешь.
– А где сосунок твой? Что-то не слышно?
– Заснул, – не дал ему обернуться назад Мунехин, сунув лопату. – Намучился. Долбить надо! Сколь уж мы здесь.
– Дай я! – Рожин остервенело заработал железом, как отбойным молотком.
– Да не суетись ты, – оттолкнул его Мунехин легонько, когда тот начал задыхаться. – Камень тоже ума требует.
Он покопался, поковырял лопатой трещину, вставил вниз на несколько сантиметров штык, налег всей грудью. Не получилось. Но лопатка твердо стояла в расщелине.
– Помоги!
Рожин, что было мочи, налег на рычаг сам и охнул разочарованно, – металлическая ручка лопаты согнулась.
– Ах, черт возьми!
– Дури-то много! – пожалел Мунехин снаряжение.
– Сам просил, – ругался Рожин, снова обессиленно отвалившись на спину.
– Смотри-ка, пошло! – Мунехин держал в руках высвобожденный им из пола булыжник.
– Как те удалось-то? – взревел Рожин. – Теперь пойдет дело!
– Теперь легче.
– Давай я! – Рожин, словно древнегреческий злодей, бухаясь спиной на камень в бессилии, вновь обретал могущество, прикасаясь к земле.
Он опять с остервенением заработал последней лопатой, пока не вылетели из пола еще несколько булыжников, и отвалился на спину, задыхаясь. Оставалась половина каменного ряда, чтобы полностью освободить низ решетки. К этому приступил Мунехин. Он работал не спеша, не безумствуя, как Рожин, но дело двигалось скорее, булыжники поддавались ему легче, будто он знал их тайный секрет. Рожин, отдохнув, уже помогал, отбрасывая высвобождающиеся, отгребая спрессованный песок под ними, зверем рвал прутья решетки со свода. Металлическая преграда сдвинулась, начала слегка поддаваться. Мунехин выбил последний камень, Рожин, собравшись, дернул изо всех сил прутья на себя и заорал от счастья, свалившись навзничь, придавленный оторванной им решеткой. Под ней оказался и Мунехин, вдвоем они забарахтались, задвигались, сбрасывая ее с себя. Когда им это удалось, Рожин стремглав бросился в угол ниши, разбрасывая мешавшие кости скелета. Мисюрь смахнул заливающую лицо влагу и поразился – это был не пот! Вода крупными каплями падала сверху! Он запрокинул голову, страшась догадки, и ужаснулся, не совладав с собой. Разрушая камни свода, сверху рвался в подземелье жуткий фонтан, на глазах превращающийся в жадный поток.
– Бежим! – вскричал Мисюрь, и ноги сами подбросили его с пола. – Вода! Спасайся!
– Чего? – не понял Кирьян из угла, уже схватив корону.
– Берегись! Вот оно, проклятье наше! – крикнул Мисюрь. – Сейчас зальет! Свод сгубили!
Он рванулся к спасительному входу в туннель, за ним гналась, догоняя, бешеная лавина воды.
Неведомые катаклизмы, или превратности жизни лейтенанта Волошина
Нет, сказать, что лейтенанту на роду суждено было прослыть везунчиком, нельзя. Он школу закончил шалопай шалопаем, как все, и армейскую службу трубил, правда, на границе. И ничего такого не было никогда. И потом все обыкновенно и буднично. Однако с некоторых пор Волошин нутром почуял, будто пометил его кто-то на всякие подлючие скандальчики. И мысли эти гадкие как завелись, так и не покидали его, потому что, похоже, имели вполне реальные основания. А как же иначе?
Там, в склепе ни с того ни с сего, но на его глазах грохнули монаха, а он сам очухался, когда убийцы и след простыл! Даже разобраться сразу не смог, куда тот подевался. А дальше еще чудней и непонятней!
Труп в подземелье пропал. Не ожил же мертвец с таким ножищем в спине? А сколько крови успело из него вытечь! Однако покойника словно и не было…
А вскоре новая беда!
Он сам, лейтенант Волошин, едва в яму не угодил! И не просто в яму чуть не свалился, а в настоящую смертельно опасную западню, откуда в жизни не выбраться. Спасибо прокурорам! Криминалист тот, крепыш, успел его за плащ ухватить, а то неизвестно, чем бы закончился тот веселенький памятный денек. Сам на дне той ловушки хитроумной успел увидеть кости человечьи. Скелет, распавшийся от времени! Быть бы ему там с ним в обнимку!
Холодок по спине лейтенанта пробежал от одних тех воспоминаний. А ведь не слабак Волошин. На границе всякое видеть приходилось. В разные переделки попадал. Но как вспомнит ту яму!..
Сейчас, рассредоточив оперативников по бережку и примостившись в укромном местечке за холмиком между двух дубков, любопытствующими кронами глядящих прямиком на реку, Волошин сомкнул глаза, расслабился. Попытался успокоиться, но не получалось. Добрейший майор Серков, сюда его отсылая, психологической профилактикой занимался. Сберечь старался от нового срыва, от новой нелепости, поэтому неслучайно и загнал его на другой берег реки, подальше от кремлевских подземелий. Оставил охранять капитана Ершова и старлея Мухина.
Напутствуя Волошина, Серков, пряча глаза, задачу объяснил коротко. Сам понимал: догадывается лейтенант про его нехитрую уловку, поэтому особенно не дипломатничал.
– Старший сынишка Мунехина рассказал, что отец утащил хоронить тело монаха подальше от склепа. Под кремлем негде, да и несподручно. Не исключено, что они находились в то время где-то под Волгой.
Волошин глаза на лоб закатил, слов у него не нашлось, а простых, но вполне естественных, высказать он постеснялся при майоре. Уважал.
– Ты мне глазки-то не выкатывай! – Серкову самому тошно, но разделять эмоции подчиненного он по должности не имел права, хотя сам не вполне верил тому, что говорил, однако закончил соответствующим образом: – Мы должны учесть все: возможное и невозможное! А бандитов не упустить! Черт их знает! Вдруг вылезут там у тебя? На другом берегу? Так что ты должен быть готовым их встретить. И знай! Задачи у тебя две. Первая – взять живыми! Вторая – помнить про ребенка. В заложниках он у бандитов вместе с отцом.
Дальше – больше. Майор напомнил, что поисками возможного выхода из подземелья Волошину придется заниматься среди бела дня, при скоплении народа купающегося, любопытствующего, отдыхающего. Особенной публикой будут пацаны. Поэтому привлекать внимание нельзя, досаждать людям тоже и упаси бог – вызвать панику.
Совсем огорчил Волошина начальник, когда наставительно посоветовал сделать сплошной обход близживущих на берегу людей: не примечали ли они что за последние несколько дней? С этим майор, конечно, перебрал. Учить элементарным вещам лейтенанта – производить рекогносцировку на местности – ему не следовало. Но Волошин вида не подал и обиду проглотил. Чего ж обижаться? Сам виноват. Заслужил.
Вот эти невеселые думки и переживал он, когда на холмик рядом с ним примостился опер Никита Верзилов.
– Разрешите доложить, лейтенант?
– Закончил обход?
– А чего тут обходить? Сплошь организации на берегу. Ни одного жилого дома. Из четырех вахтеров трех удалось отыскать. Никто ничего не видел, один околесицу понес, видать, спьяну.
– А конкретнее?
– Говорит, сменщик ему трепался, что чертовщину в свое дежурство наблюдал. А я думаю, брех сплошной. Они тут, эти сторожа береговые, не просыхают.
– Верзилов! – не сдержался Волошин. – Ты объясни толком, а я уж решу.
– Привиделось ему, товарищ лейтенант, будто ночью из воды кто-то вылез и стал на берегу копаться.
– Ну и что тут необычного? Мало купается народа?
– Здесь они не разрешают купаться – их территория.
– Кто же у нас правила соблюдает? А куда пропал?
– Сгинул. Через проходную не входил, не выходил, а через реку не каждый плыть отважится. Вот сменщик тот и перепугался, что утонул.
– Заявляли в милицию?
– Не успели. Тот сразу спать пошел, сутки отдежурив, а этот забыл, ему все по фигу, он только, когда меня увидел, вспомнил.
– Так это же выходит… – прикусил язык Волошин, до него только дошли примечательные совпадения. – У них тут телефон имеется?
– Думаю, да.
– Мне срочно надо связаться с майором! – Волошин так и рванул с места.
Он почуял, уловил ситуацию. Приключится же такое! Ноги сами несли лейтенанта. Фортуна наконец-то повернулась к нему и, похоже, собралась развеять тучи неудач над его головой. «А если ошибка? – вдруг пронзила мысль. – Если ординарный, рядовой случай?» Ну подымет он всех опять на уши. Сорвет Серкова с настоящего дела. А тут все пшиком обернется. И никакого тайного выхода из подземелья не окажется?
Волошин развернулся назад. «Действительно, – будоражила другая мысль, – как я буду выглядеть перед майором? Дурак-дураком, – лоб у лейтенанта Волошина покрылся испариной. – Так можно все дело сорвать. Сделает майор, меня послушав, срочную передислокацию, снимет людей на мой участок, а бандюганы вылезут там, где их раньше ждали? И будет тогда полный облом!»
Вот тут Волошин и встал. И стоял уже долго. Интересно он, наверное, выглядел? Верзилову будет потом что порассказать, посмеяться.
– Сержант! – подозвал он Верзилова к себе. – Вам следует довершить начатое.
– Четвертого сторожа мне не найти. У него похороны сегодня. Я наводил справки.
– Он и не нужен. Пьянчужка понадобится, которому видения были. Пусть место укажет, где человек возился, что утоп.
– А я расспросил, товарищ лейтенант, – Верзилов даже улыбнулся, так был собой доволен. – Вон, подле тех дубков приведение и шастало.
– Вот те на! – опешил Волошин и подошел к холмику, присел снова на то место, где его Верзилов побеспокоил, обвел внимательным взглядом деревья приметные: кругом сплошь ветла, а эти выперлись, сами в глаза так и лезут. – Действительно, не знаешь: где найдешь, где потеряешь.
– Что вы сказали, товарищ лейтенант? – не понял Верзилов.
– Нам сейчас с тобой, Никита, задачка предстоит серьезная. Тщательно, как если бы под микроскопом, весь этот бережок обследовать. Я бы сказал, просеять. И чтоб у меня каждый сантиметр!
– Вы думаете?
– Как знать?
– Тогда и остальных привлечь?
– Пусть своими делами занимаются.
И они принялись за дело.
Чтобы ситуация не привлекала внимание и не выглядела комичной, разделись до трусов, кося под купающихся. Однако мера оказалась излишней, прав оказался сторож – народ особенно здесь не фланировал, кроме отчаянных пацанов, но и тех вахта тут же рьяно в шею гнала, прознав, что «органы интересуются». Так что объявлять о внезапной санитарной обработке не пришлось.
Через час-полтора они завершили бесполезное ползание по песку, променады по берегу между кустов и деревьев. Мокрые от пота, уставшие и злые, уселись на том же треклятом холмике нос к носу. Припекало нестерпимо. Природа требовала купания. Найти хоть что-нибудь стоящее им не удалось.
Волошин уже готов был подать команду «В воду!», как Верзилов ахнул и взмахнул рукой на реку.
– Глядите, лейтенант!
Волошина развернуло само собой. То, что предстало перед его глазами, – поражало.
Вместе с глухим ужасающим шумом: раскат – не раскат, взрыв – не взрыв? – над поверхностью реки взметнулся высокий водный столб и обрушился вниз, а на его месте образовалась огромная воронка, куда начало засасывать со страшной силой все, что было на поверхности.
Волошин с Верзиловым вскочили разом на ноги, бросились к реке, но зрелище длилось недолго. Воронка побушевала, посвирепствовала и затихла, а на ее месте забегали, подгоняемые легким ветерком, прежние гребешки волн. И никакого продолжения. Будто не было ничего.
– Что это? – вытаращил глаза Верзилов.
– Сам не знаю.
– Но вы же видели? Взорвалось что-то под водой!
– Ты наговоришь! Подводная лодка получится.
– Раз воронка образовалась, значит было куда воде деться. Вон сколько втянуло!
– Неужели действительно подземелье?
Договорить им не удалось. Близ дубков, где в тенечке приятно отдыхалось, почудилось движение и шум. Пень замшелый, который между деревьями в траве едва виднелся, отвалился напрочь, и наружу из-под земли выполз мальчуган. Он нелепо, медвежонком задвигал было коленками, но застонал и в изнеможении ткнулся лицом в зеленую траву.
Из дневника Ковшова Д. П.
Теплоход отправлялся вечером, и, хотя времени оставалось предостаточно, Володька начал допекать меня с арбузами сразу после обеда.
– Давай поедем заранее, теплоход-то у пристани с утра дожидается, попросим капитана каюту открыть и сгрузим моих полосатых.
– А тебя Кравцов потом не турнет с ними? Петрович что сказал?
– Ну… – затоптался криминалист, косолапо переминаясь с ноги на ногу. – Бориса Васильевича Игорушкин на теплоход за час до отплытия доставить должен. А потом… Петрович сам и велел достать арбузов. Сувенир в дорогу.
– Он сколько просил?
Шаламов пожал плечами.
– Пары штук хватит, – определился я. – А ты машину заготовил на радостях. Всему теплоходу кормиться хватит до Москвы.
– Какая машина? Первые арбузы! Я десяток еле-еле достал. К знакомому аж в Лиман ездил!
– Тебя сколько просили?
– Пусть знают наше гостеприимство!
– А если Кравцову не понравится? Будем с тобой при народе назад таскать. Петрович тогда точно взъерепенится.
– Я бы у него сам спросил, но шеф с утра за городом.
– Зайди к Тешиеву.
– И Николая Трофимовича нет.
– Это ты за Федьку отмазаться хочешь? Боишься, припомнит?
Михалыч махнул рукой.
– Забыл он про манекен твой треклятый. Не переживай. Ты о другом подумай: перегрузишь теплоход арбузами и пойдет он на дно. Вот тогда – да!
– Чего переживать? – Шаламов почесал затылок. – Прошлого не вернуть, как первую любовь.
– Мы с тобой, Михалыч, по одному арбузу возьмем и подкатим с шиком. Интеллигентно и красиво!
– Тебе бы зубы скалить, – загрустил криминалист.
– А остальные вон Людмиле в УСО отдай, девчонкам на десерт.
Нашу перебранку прервал заглянувший в кабинет Колосухин и рассудил мудро: арбузы везти весь десяток, а на теплоход подняться с двумя, на месте все само собой решится.
– У начальства голова лучше варит, – съехидничал Шаламов.
– Она у них круглая, – согласился я.
* * *
Мы провожали Бориса Васильевича Кравцова. Уезжал он так же, как и приехал: по-английски, никого не оповещая из официальных лиц, поэтому, хотя всем и было известно, никто его не провожал, кроме своих. Мы с Шаламовым, конечно, тоже не рассчитывали: физиономиями не вышли, образно говоря, но пригласил за день Игорушкин и сообщил, что прокурор республики пожелал нас увидеть. Так как на базу отдыха уже некогда, придется подъехать на пристань.
– А по какому поводу? – вытянулось лицо у криминалиста.
– Вот чего не сказал, того не сказал.
– По делу о короне, так там все на мази! – заволновался Шаламов. – Легата и Дантиста арестовали и этапируют в город. Привезут – через неделю дело в суд пойдет.
– Подземелье забетонировали, – добавил я. – Надо отдать должное майору Серкову, он лихо справился с нашим поручением, Николай Петрович. Может, поставим вопрос перед генералом Марасевым о поощрении?
– На дне корона… – подосадовал Игорушкин. – Жаль. Такую драгоценность не смогли сберечь!
– Мальчишка, спасибо, спасся, – Шаламов улыбнулся. – Чудом выбраться успел.
– Вот именно, чудом. Это не наша заслуга. – Игорушкин покачал головой. – Вот где кладбище нашли себе кладоискатели столичные…
– Архиерея Илариона-то убирают из области, – вспомнил я. – Звонил мне отец Николай из епархии.
– Вот как! Не простил, значит, патриарх ему смерти посыльного… Не простил монаха Ефимия… – Игорушкин задумался. – Если так рассуждать, нас всех Борису Васильевичу гнать следует.
– А нас-то за что? – опешил Шаламов. – Дети целы. А тех, кто утоп под землей, не жаль.
– Дело-то без убийц в суд направлять будешь? – нахмурился Игорушкин. – Еще неизвестно, как оно там пройдет. А главное – корону не сберегли!
– Да ее и не видел никто, Николай Петрович, – вставил я тихо, – была ли она вообще?
– Была, – не согласился Шаламов. – Я литературку-то за это время почитал. Про Мнишек, ее похождения с Дмитриями и атаманом Заруцким. Венчали ее с Лжедмитрием Первым. И в Троицком соборе Марина действительно укрывалась с малолетним дитем. Значит, корона была. У Костомарова так прямо и написано. Я к делу выписку приложил из его исторического фолианта.
– Ну если выписку приложил, тогда конечно.
– Николай Петрович, – уже у дверей, на выходе спросил Шаламов. – А нельзя на пристань жен взять? Вроде как проводить? Время-то нерабочее?
Я толкнул криминалиста – ты чего?
– А почему нельзя? Можно, – хмыкнул Игорушкин. – Даже веселей будет. Женщины, они обстановку на приемах разбавляют.
Когда я уже совсем закрывал дверь, Игорушкин меня окликнул:
– На минутку останься, Данила Павлович.
Я возвратился к столу.
– Это правда про архиепископа?
– Я не интересовался. В епархии есть отец Николай, он по административным вопросам заправляет. Позвонил по делу, которое Владимир Михайлович заканчивает. Ну спросил: кого судить будут? где? когда?
– А ему какой интерес?
– Вот и я. А он говорит, что спрашивает по поручению архиепископа. Того отзывают в Москву, и оттуда он уже в область не вернется. Другое назначение получит.
– Сожрали, значит, его наши! – вырвалось у Игорушкина.
– Что?
– Так я, – безвольно отмахнулся рукой шеф и подпер голову. – Главное, второй раз! И снова после их встречи! Васильевичу это поперек души! Вот досада!..
– Николай Петрович?
– Ведь как сходится все! Подумает архиерей, что преследует его Кравцов!
– Почему, Николай Петрович?
– Вот что, – поднял на меня глаза Игорушкин, как будто только узрел. – Ты о переводе-то архиепископа никому… Понял?
– А мне зачем?
* * *
Так мы с Михалычем оказались приглашенными на теплоход с нашими женами. Татьяна, правда, не явилась – заболела дочка, а Очаровашка моя не упустила возможность «хоть одним глазком увидеть великих людей». Для этого ей понадобилось полдня крутиться у зеркала, и мы едва не опоздали. Спас Михалыч. Он до последнего держал «канарейку», и Виктор Иванович домчал нас до пристани, пренебрегая всеми правилами дорожного движения.
Теплоход покачивался на волнах, как пишется – уже под парами, толпа провожающих неистовствовала, музыка будоражила, суета лишала разума, объятия, восторг, фотоаппараты рождали ощущение феерии. Все вместе спасало нашу безалаберность. Нагрузив шофера и схватив себе по два арбуза, мы с Михалычем под шумок, забыв про шик и интеллигентность, шмыганули в каюту первого класса за спинами Игорушкина и Тешиева, которые на корме рассказывали что-то Кравцову, указывая на противоположный берег Волги. Невдалеке от них, облокотившись на перила, стояли Анна Константиновна с дочкой, при Майе дежурил стройный высокий красавчик.
– Слушай, да это наш старлей, который дежурил у облпрокуратуры, когда Кравцов с базы приехал! – вытаращил глаза Шаламов. – Шустра наша милиция! Дочку Петровича подцепил! А, Данила?
– Учись, Михалыч.
– Такую девушку пленить!.. Дух захватывает.
– Ты радуйся, что с арбузами проскочили.
И все бы хорошо, но миновать бдительного Колосухина нам не удалось. Только Очаровашка, реабилитируясь за легкомысленную оплошность, спасла наши бедовые головы от гнева начальства. Кто был больше, она или арбуз в ее руках, уже не сказать, но Колосухин, забыв про все, устремился ей на помощь, и мы нагло избежали кары.
Когда все высыпали на палубу, Михалыч первым делом блаженно затянулся сигаретой, наслаждаясь великолепием белого света, но вдруг закашлялся, наглотавшись дыма, и ткнул пальцем в толпу провожающих. Сквозь расступающуюся публику шествовал архиепископ Иларион в черном своем одеянии. За ним кто-то семенил.
Мы, как по команде, развернулись в сторону Кравцова. Тот уже торопился навстречу владыке вместе с Игорушкиным и Тешиевым.
– Ну теперь ему не до нас, – совсем успокоился Шаламов.
– Они не договорились увидеться? – спросил я Колосухина.
– Возможности не было.
– Значит, архиепископ сам пришел его проводить.
– Благословит батюшка нашего отца родного, – пошутил криминалист.
Действительно, через минуту-две Кравцов и архиепископ остались одни и даже прошлись до перил набережной, где остановились в уединении.
– Жалуется на нас? – подтолкнул меня локтем криминалист.
– Вряд ли.
Вид Михалыча опять стал встревоженным, он даже нахохлился, как воробей в непогоду, и я его повеселил:
– Володь, ты свою задачу выполнил. Даже с арбузами все на пятерку обошлось.
– Что-то мне не до смеха.
– Большой у них разговор идет.
Мы оба посерьезнели. Высокий худощавый интеллигент с залысинами и седовласый священнослужитель, оба в черном, стыли кляксой на фоне пестрой толпы.
– А знаешь, Михалыч? – тихо сказал я. – В нашего Кравцова тоже стреляли когда-то.
– Да что ты! Не слышал.
– Стреляли. Из пистолета. Почти в упор.
– Вот наша судьба! – выпалил в сердцах Шаламов. – А послушать попика этого?! Что нам архиерей тогда на совещании проповедовал? Вы несете добро людям! Ваша миссия благородна! В законности добродетель!.. А в нас стреляют?!
– Не делай добра, не получишь зла.
– Слушай! Я что-то не сразу врубился! А почему ты сказал: тоже? Что ты хотел этим сказать?
– Я? Тебе послышалось. Я оговорился.