Глава 4
Рыхлый снег

Тяжелая деревянная дверь в адвокатскую контору была лишь прикрыта, Элли толкнула ее.

– Есть тут кто?

Ей назначили встречу на семь часов утра. Какая наглость! Послание было однозначным: клиенты не должны были испугаться шастающей тут толстой тетки из полиции. Ну и черт с ними, она быстро заберет электронный архив документов, а впереди будет еще целый день работы. Это в любом случае лучше, чем таскать ящики с папками. Элли стояла в пустом кабинете, а вокруг дрожала зыбкая реальность раннего утра.

Двери были распахнуты; тронутые сквозняком, что-то шептали бумаги в пустых комнатах.

– Эй, я пришла… Есть тут кто-нибудь?

Может, она не туда попала? Может, пока позаимствовать у них кофе? Если никто вскорости не явится, она воспользуется кофе-машиной. Элли обследовала весь коридор. Лишь из одной комнаты пробивался свет: не из кабинета, а из кладовки. В ней не оказалось ничего, кроме путаницы из кабелей, телефонных розеток и мониторов. В углу жужжал компьютер, тарахтел вентилятор; корпус был перевязан скотчем. Элли не хотелось ничего трогать. Она прошла по темному коридору и остановилась возле двери, которая была опечатана полицией. Если уж нужно кого-то ждать, то можно пока получше осмотреться в кабинете Беннингхофф. Она сломала печать и открыла дверь, окунулась в застоявшийся воздух. Света уличных фонарей и ламп в коридоре было вполне достаточно. Комната казалась голой, тщательно убранной, словно женщина была еще жива. Письменный стол, стул, компьютер, принтер: прежде всего – рабочее место. Шкафы для папок пустые, нет даже налета пыли. Промежуточная станция. Элли вспомнила о документе из бюро прописки. Беннингхофф никогда не жила больше двух лет в одном и том же городе, она переезжала в следующий мегаполис, где потом могла оставить после себя еще один пустой стол. Здесь больше не было и следа Розы Беннингхофф.

Дверной проем закрыла тень, раздался лязг. Элли обернулась. В проходе виднелся силуэт человека в длинном пальто, лицо затенял капюшон. Не хватало только косы.

Элли смерила его взглядом с головы до пят.

– Слава богу, я уж думала, что не дождусь здесь чашки кофе.

Человек откинул капюшон, раздался голос, словно исходящий из ада, в котором, однако, чувствовался привкус виски и сигарет:

– Я не хотел вас пугать. Вы, наверное, и есть та дама из полиции. Меня зовут Алекс.

– Никакая я не дама и никогда не пугаюсь. – Элли пожала протянутую руку, которая, казалось, состояла только из костей, скрепленных серебряными кольцами. – Моя фамилия Шустер, я из уголовной полиции Мюнхена. Я пришла, чтобы забрать документы. На жестком диске, если можно.

Она еще никогда не видела столько оттенков черного в одежде одного человека.

– На адвоката вы не похожи. Я редко встречаю адвокатов, которые поклоняются дьяволу.

– Я системный администратор. – Алекс распахнул пальто. На футболке красовалась надпись: «Bow Before Me, For I Am Root». – Я уж давно бросил всем поклоняться, это почти так же вредно, как и курение. Хотите кофе?

– С удовольствием. Он так же вреден, как и поклонения.

Элли прошла за Алексом в кофейную комнату – крошечный чулан, в котором как раз помещалось два человека. Стоя. Но не с телосложением Элли. Она втянула живот, наблюдая, как Алекс управляется с грохочущей кофе-машиной. Один чалд упал вниз, вода закапала на рабочую поверхность.

– Извините, мало спал. – Алекс повозил кухонным полотенцем по столешнице и сделал только хуже.

– А зачем здесь системный администратор, собственно? – спросила Элли. – Сразу видно, что не для того, чтобы кофе варить.

– Я отвечаю за то, чтобы утром все запустили свои компьютеры, а потом принялись яростно стучать по клавиатуре и кричать: «Вот дерьмо, снова ничего не работает!»

– Ах, вы один из этих типов, которые вечно залезают под стол и возятся там. Такие и у нас имеются в управлении. Мы этих коллег очень любим, охотно насыпаем им соль в сахарницу.

Алекс рассмеялся.

– Вы здесь из-за Розы, да? – Лицо его на миг помрачнело. – Я до сих пор не могу поверить.

– Вы знали госпожу Беннингхофф?

– С тех пор как здесь работаю. – Алекс нажал на кнопку, машина зажужжала, кофейный запах разлился по крошечной кухне. – Не рассказывайте никому то, что я вам сейчас скажу: она была единственным честным человеком в этой лавочке.

– Вы с ней дружили?

– Дружил ли? – Алекс поморщился. – С ней никто не дружил. – Он криво усмехнулся. – Они не знали Розу. Хотя со мной она разговаривала чаще, чем со всеми остальными, но во время беседы с ней очень быстро натыкаешься на стену. Но не на обычную стену. Китайская стена по сравнению с этой – штакетник.

– Но вы сказали, что она была честным человеком?

Это был первый случай, когда кто-то думал об убитой Розе. Нет, второй. Ее подруга Джудит Герольд была связана с настоящей Розой Беннингхофф. Странно, почему она открывалась аутсайдерам? Людям со сложной биографией. И они чувствовали, что в биографии Розы Беннингхофф тоже есть сложные моменты и что-то скрывается за этой Великой Китайской стеной.

– Роза – единственный человек, обращавшийся со мной не как с насекомым, которое копошится под столом и всем надоедает.

Элли надеялась, что не покраснела, услышав эти слова.

– Вы знаете, почему она уволилась?

– Когда она подала заявление, все были ошарашены. Она не завершила свои дела. Роза только сказала, что поступает так по личным причинам.

Алекс протянул Элли чашку кофе, а в свою бросил четыре кубика сахара.

– Вы можете подробнее рассказать об этих причинах?

Элли сделала глоток и тут же получила кофеиновый шок. Все ее синапсы мгновенно проснулись.

– Она не говорила об этом ни слова. Никто не осмелился бы спрашивать. Возможно, это стоило сделать. Просто спросить. – Он поставил звякнувшую чашку в мойку. – Я принесу вам внешний жесткий диск с документами.

Элли ощутила запах сигаретного дыма и кожи, когда Алекс протискивался мимо нее. Удивилась ли она? Он был немного моложе Беннингхофф, вокруг его глаз прорезались первые мимические морщинки. Из них вышла бы совершенно невероятная пара: сдержанный адвокат и фрик. Был ли он влюблен в Розу? Возможно, Алекс вообще не существовал в ее бежевом мире. Мог ли Алекс с тревогой наблюдать за тем, как она связалась с этим Лореном Баптистом?

Алекс вернулся с прибором, похожим на тостер.

– Вот жесткий диск, на котором архивировались в электронном виде все дела госпожи Беннингхофф. Контора работает с электронными документами, это значит, что все сканируется. – Он замялся. – Это устройство с моей фирмы. Смогу ли я получить его обратно, когда вы с этим закончите?

– С вашей фирмы?

– Я и есть фирма. – Алекс широко улыбнулся. – Я знаю, это похоже на мафию. Свожу концы с концами.

– Я обязательно верну. – Элли коснулась его руки и почувствовала, что пальцы у него ледяные. – И тут все документы госпожи Беннингхофф?

Он лишь на долю секунды отвел взгляд в сторону. Но полицейский глаз Элли это подметил.

– Да, все без исключения документы за последние три года. Дольше мы не храним архивные данные.

– Спасибо за кофе.

Она отставила чашку и уже развернулась, чтобы уйти, но Алекс встал в проеме кухоньки, преградив ей путь, и не двигался с места.

– Вы хотели еще что-то сказать?

На лице системного администратора промелькнула нерешительная улыбка, словно Алекс вспомнил какую-то шутку, которую знал только он сам.

– Нет, ничего, – покачал головой Алекс. Он отступил в сторону и протянул ей костлявую руку. – До свидания. И помните обо мне. То есть о моем жестком диске.

– Договорились.

За Элли дверь конторы закрылась на замок. Она там провела, вероятно, около двадцати минут, но ей показалось, что это было путешествие на другую планету, путешествие, из которого она мгновенно вернулась обратно. Жесткий диск с документами оттягивал руку. Долгие часы работы. Следующее задание Элли – выяснить, что на нем есть, но прежде всего – чего на нем нет.

Вехтер молчал всю дорогу. Ханнес оставил его в покое, что-то печатал в телефоне, пытался провести виртуальные шарики через лабиринт. Он знал, что Вехтер думает о том же, что и он. Если они в первые два дня не находили основные нити расследования, шансы раскрыть дело снижались почти до нуля.

У них уже шел день четвертый.

Шарики упали в шредер. Ханнес выругался сквозь зубы и начал проходить уровень сначала. Он не знал, как долго они ехали по заснеженному ландшафту, лишенному зданий.

– Мы на месте, – сообщил Вехтер.

На холме возвышался большой комплекс строений, обнесенный кирпичным забором. Они были in the middle of nowhere. Отсюда не сбежишь. А если кто-нибудь и захочет, то его, скорее всего, пристрелит какой-нибудь рьяный лесник земли Берхтесгаден еще до того, как у него закончатся кока-кола и чипсы. Полицейские проехали по подъездной дороге вверх, потом – через массивные железные ворота, которые медленно закрылись позади их машины. Ханнес просто не мог не обернуться.

Нет, ему не придется здесь остаться навечно и выполнять домашние задания. К счастью, ворота для них вновь распахнутся, но вот для местных жителей они остаются запертыми.

Как должны себя чувствовать те, кто здесь обитает?

Ханнес представлял, что это такое. Он часто вспоминал о времени, проведенном в интернате, о четырех потерянных годах. Иногда он просыпался в три часа ночи в ужасе от этих воспоминаний. Но как здесь чувствовал себя Оливер Баптист?

«К совершенству – через требования к себе»: такой девиз значился на домашней интернет-страничке частной гимназии имени Гумбольдта. Для себя Ханнес его перевел следующим образом: «Сборный пункт для беспризорников из состоятельных семей, оказавшихся слишком тупыми для обычной гимназии».

Вехтер направил машину по хрустящей гравием дорожке, остановился под вывеской «Парковка для учителей».

– Ну-ка быстро в школу, – произнес он. – Ты прилежно выполнил все домашние задания?

– Ха-ха.

Мороз приветствовал Ханнеса, как заклятый враг. Он втянул в себя зимний воздух, кристально чистый и сухой. Вехтер уже рылся в карманах в поисках зажигалки, здесь для него было слишком много кислорода.

– Только пока мы внутри машины, – произнес он, окутав себя облаком сигаретного дыма.

Ханнес осматривал дом: знакомое окружение напоминало ему о здании интерната, построенном в стиле классицизма.

В коридорах висел типичный школьный запах: булочки с колбасой, страх и потные ноги. Две девчонки, хихикая, пробежали мимо них. При виде двух мужчин они склонились друг к другу.

– Олли, – услышал Ханнес, проходя мимо.

Конечно, местные газеты читали и здесь. Оливер Баптист, должно быть, стал главной темой разговоров в этих коридорах.

Дверь в кабинет директора была открыта. Навстречу им вышла женщина и протянула руку:

– Добрый день, моя фамилия Ландес. Я директор школы.

Ханнес иначе представлял себе директора элитного интерната: серые мелированные волосы, нитка жемчуга, разглаженный ботоксом лоб и свинцовая улыбка. Конечно, не такой молодой и, конечно, не в джинсах. Только по рукопожатию Марии Ландес можно было определить, что она умеет быть жесткой, если того требует ее работа.

Кабинет был загроможден массивной темной мебелью времен основания интерната. Наверное, ее не сдвинул бы с места и подъемный кран. Но было и несколько личных вещей: цветы на столе, рисунки учеников на стене и картина в абстрактном стиле – красочный портрет недовольного мужчины в сером парике. На столе стоял поднос с кофейником и фарфоровыми чашечками с золотой окантовкой. Секретарша, которая выглядела так, будто занимала эту должность со времен постройки гимназии, налила кофе в чашки и поднесла им на блюдцах дрожащими руками. Они молча подождали, пока секретарша, ковыляя, выйдет из комнаты.

Директор школы наклонилась вперед, вся превратившись во внимание.

– Чем я могу вам помочь? Такое ужасное дело.

– Расскажите нам об Оливере Баптисте, – попросил Ханнес.

– Ох, это особый случай.

Особый случай – да. На первый взгляд совершенно нормальный гимназист, какие днем стайками носятся по городу: растрепанные волосы, наушники-затычки, пубертатный период во взгляде. Но обстоятельства, при которых они его задержали, были совершенно ненормальными. Возможно, они в этой школе найдут какие-то подсказки: почему Оливер оказался в подвале? Когда его жизнь пошла под откос?

– Что вы подразумеваете под словом «особый»?

На столе лежала раскрытая папка, но директор туда ни разу не взглянула. Ханнес все ниже наклонял голову. Она это заметила и как бы случайно положила руку на документы.

– С чего бы мне начать? Лучше всего с позитивных моментов. Я приму Оливера когда угодно, если он захочет вернуться. Он был очень умным – разнообразие для учителя. – Она скрестила пальцы. – У него были занятные идеи, потому что он еще не знал, чего хочет, но точно знал, чего не хочет. В основном дети здесь похожи на маленьких взрослых – отражения своих родителей. С юного возраста нацелены на приспособляемость и карьеру. Они, наверное, еще в детском саду всегда побеждали в споре за лопатку.

– Я думал, что ваша школа ставит целью именно то, чтобы дети в будущем сделали успешную карьеру.

На лице директора промелькнула улыбка.

– Этот стереотип я часто слышу. К сожалению, есть еще родители, именно они видят в детях маленьких председателей наблюдательных советов акционерных обществ. Я же хочу, чтобы они получили у нас наилучшее образование. Что они вынесут отсюда, это их дело.

– А Оливеру Баптисту было что выносить?

– Да, конечно. Я преподавала ему математику. Оливер мог сорок пять минут смотреть в окно, словно занятие его совершенно не интересовало, а когда я его вызывала, выдавал отличное решение задачи. И совершенно скучающим тоном.

Вехтер ухмыльнулся:

– Со мной в школе тоже такое случалось. Кроме отличного решения задачи, правда.

Ханнес, глядя в окно, вспоминал свои давнишние ощущения, как каждой клеточкой организма хотел вырваться из гимназии. Это воспоминание так крепко засело в теле, что теперь вызвало глухой приступ паники. Он больше не желал находиться в чьей-то власти. Но методы решения в математике он освоил хорошо. Ханнес вернулся к реальности:

– Так вы говорили, что хотели начать с позитивного. А как насчет негативного?

– Оливер очень тосковал по дому.

– Разве это не нормально? – поинтересовался Вехтер.

– Конечно, но если эта тоска когда-нибудь прекращается. У Оливера она не проходила. Мы трижды ловили его на шоссе и возвращали. Он пытался сбежать домой. В четвертый раз мальчик все-таки добрался до Мюнхена, и назад его вернул уже отец. Выражение его лица тогда было… Я еще долго его не забуду.

Ханнес не мог отвести взгляда от окна. По школьному двору шагала девочка с огромным школьным ранцем на спине. Она бесцельно бродила вокруг лавок, глядя в землю, пинала комья снега. Когда его дочка сердилась, ярость словно окутывала ее облаком.

Голос Вехтера отвлек Ханнеса от этих мыслей:

– У него были друзья?

– Да, он быстро находил друзей, но так же быстро и врагов. Оливер открыто давал понять, что считает все здесь бессмыслицей. При этом он провоцировал детей, которые видели в школе трамплин для карьеры.

– Его обижали? – спросил Ханнес.

– Нет, драк и унижений я в своей школе не допускаю. Конечно, всегда случаются ссоры. Но мы их сразу пресекаем.

– С какими школьниками ссорился Оливер?

Он снова вытянул шею, пытаясь рассмотреть документы. Ненавязчивым, но уверенным движением директор закрыла папку.

– Я не назову вам имен. Защита личных данных. Для этого вы должны предоставить судебное постановление.

Он слишком далеко зашел. Один-единственный ученик с трудностями, который все равно вскоре сбежал: это не проблема. Но подозрение об избиениях в школе все же закралось.

– Конечно, мы понимаем, – ответил Вехтер с теплотой в голосе. – Вы ведь не хотите, чтобы родители из-за этого вламывались в ваш кабинет.

Он искоса посмотрел на Ханнеса, словно проговаривая про себя: «Мы раздобудем это дурацкое постановление». Ханнес кивнул в молчаливом согласии.

– Расскажите нам еще что-нибудь об Оливере.

Мария Ландес проследила за взглядом Ханнеса. На стекле появилась легкая испарина. Школьный двор опустел, девочка ушла.

– Не знаю, не наболтаю ли я вам лишнего…

– Мы расследуем дело об убийстве. Вы не можете наболтать лишнего.

– Честно говоря, я даже не понимаю, почему он так рвался домой. – Она закусила нижнюю губу и взяла паузу, прежде чем продолжить. – Когда я прихожу в новый класс, то смотрю на их лица. В каждом классе есть один или два ученика с таким взглядом. Я еще ни разу не ошибалась. Оливер только появился в дверях, и я уже увидела это в его глазах. – Она прикрыла ладонью рот. – О господи, я говорю о нем, словно он умер.

– Так что вы увидели у него в глазах? – спросил Ханнес.

– Он был жертвой.

Она положила руки крест-накрест на папку Оливера.

– Я не стану вас убеждать, просто выясните, что происходит с Оливером, и позаботьтесь о том, чтобы это прекратилось.

– И все-таки он не смог здесь прижиться? – спросил Ханнес.

– Мне было очень жаль расставаться с ним. Но я должна была защитить остальных учеников. Мы не можем оказывать протекцию одному ученику и подвергать опасности остальных.

– Опасности? Это из-за потасовки на школьном дворе?

– Вы это называете потасовкой? – Директор горько рассмеялась. – Его отец это так назвал? – Мария Ландес покачала головой. – Оливер угрожал одноклассникам ножом.

Элли любила запах краски и растворителя. У нее закралось подспудное подозрение: ее подруга Франци стала художницей, чтобы этот запах долго не выветривался. Легальные наркотики, еще и деньги этим можно зарабатывать. Элли тащила громоздкий пакет мимо столов для рисования и полок очень осторожно, чтобы ничего не задеть. Она наступала на мягкие фетровые полоски, которые защищали пол от капель краски. Когда Вехтер отправился на загородную прогулку в гимназию, она улучила момент и навестила Франци. Тем более что визит был чисто деловой.

Франци вышла из комнаты и вытерла руки платком, но что чище, руки или платок, уже было не определить. Все казалось одинаково пестрым.

– Привет, Элли! Ставь это сюда… Погоди… Оп-ля! Я тебе потом дам растворитель, чтобы ты привела куртку в порядок… Вон там, на мольберте. Давай посмотрим!

Они вместе сняли с картины десяток слоев газетной бумаги и отступили на несколько шагов. Красная роза, которая так сияла в квартире Беннингхофф, поблекла на фоне вихря красок в ателье Франци.

– Ты же знаешь, что я не эксперт? – сказала Франци. – Во всяком случае, не по цветочкам. Я не рисую цветочки. Как же я могу тебе помочь?

– Можешь заварить чай масала. И совершить мозговой штурм вместе со мной. Что тебе приходит в голову при виде этой картины?

Франци наморщила лоб и вплотную приблизилась к полотну.

– А у вас разве нет экспертов?

– Есть, но они могут дать только ответы. Это мне не поможет, если я не знаю вопросов.

– Ты позволишь? – Франци вытянула руку.

– Разумеется, – кивнула Элли. – Все отпечатки уже собраны.

Франци провела пальцами по грубой поверхности. Мелкие трещины по мере высыхания краски распространились из центра по всему полотну, расколов его на тысячи фрагментов.

– Что ты знаешь об этой картине?

– Об этом я расскажу позже.

Прищурив глаза, Франци вновь склонилась над полотном, рассматривая углы, потом понюхала его, отошла назад и снова прищурилась.

– За ней плохо следили.

– Она представляет какую-то ценность? – спросила Элли.

– Нет, если за полотном не спрятана пачка денег. Такие вещи не имеют материальной ценности. Мазня для стены над диваном. – Она ногтем отковыряла крошечный кусочек грязи с белого фона. – Страшно подумать, что люди хранят в своих кладовках и подвалах. Но у таких картин часто есть своя история. Забытые биографии. Разбитые надежды. – Она обернулась к Элли, ее глаза поблескивали. – Она выполнена профессионально. Художник обожал свою работу. Он знал, что такое перспектива и как с помощью мазков краски получить глубину. Видишь, цветок словно растет из картины, прямо тебе в лицо. Как он распределил интенсивность оттенков?

Элли встала прямо перед полотном. Она все еще видела перед собой цветок.

– Я, пожалуй, приготовлю чай. – Франци схватила чайник и ушла в кухню-студию.

Ее мужская рубашка, одетая задом наперед, выглядела как халат хирурга. Но пятна краски сзади на джинсах указывали на то, что идея оказалась не такой уж хорошей. Элли никогда не видела Франци без пятен краски на всех возможных и невозможных местах.

– Этот художник – убийца? – бросила Франци через плечо.

– Если я расскажу тебе об этом, мне придется тебя застрелить.

– Понимаю. – Франци вернулась с двумя чашкам ароматного чая и вспененного молока. – В каждом городе есть общества художников. Если хочешь, могу найти их адреса в самых крупных городах. Если повезет, они предоставят вам архивные списки бывших членов.

– А мы обойдем академии искусств. Спасибо, Франци.

– Не за что. Как говорится, художник знал, что делал. Даже если он рисовал цветочек.

– Если честно, я к тебе пришла не из-за каких-то перспектив или мазков. Для этого у нас действительно есть эксперты. Собственно, я и говорить-то с тобой не имела права, но… Ты не видишь в этой картине еще чего-то необычного? Ты ведь понимаешь, что я имею в виду. Ощущения.

– Ах, вечно ты со своими ощущениями!

– Заклинательница картин, – хихикнула Элли.

– Ах, брось, прекрати нести всякую чушь!

Франци встала и еще раз подошла к картине, которая поблекла на мольберте и выглядела совсем крошечной, – старая вещь, потерявшая жизнь вместе с хозяйкой. В квартире Розы Беннингхофф она казалась такой большой, такой сияющей… А теперь эта вещь подходила лишь для мусорного контейнера или для хранилища.

Франци молча постояла, опустив плечи. Спустя некоторое время она обернулась к Элли:

– Эта картина предназначена не нам. Сделана не для продажи. Тут какой-то личный мотив. Она не отсюда. – Франци быстрым движением накинула на картину покрывало. – Забери ее сейчас же, когда уйдешь. Я не хочу ее здесь видеть. У меня от нее мурашки.

– А у вас уютный кабинет. – Джудит Герольд, присев на стул для посетителей, выглядывала из-за гор документов, которые накопил Вехтер. – Могу поспорить, что вы в два счета найдете здесь все, что захотите, хотя выглядит это несколько иначе.

Джудит была первой, кто об этом сказал. Большинство людей, которые впервые видели его кабинет, бежали обратно к двери и разговаривали с ним из-за дверного косяка.

– Вы только назовите мне номер документа, – улыбнулся Вехтер, – и мне придется сделать всего одно движение. У меня тут же появится в руках нужная папка.

– Я ничего другого и не ожидала. – Она поджала губы. Комиссар не мог сказать точно, была ли это шутка. – Это ваш сын на фотографии?

Вехтер обернулся и взглянул на маркерную доску, где висел вымпел футбольного клуба «Мюнхен 1860», плакат с промежуточными результатами матчей бундеслиги и вырезка из журнала, на которой его племянник держал в руках гигантскую щуку.

– К сожалению, нет, – ответил он и включил компьютер. Машина с жужжанием заработала. – Вам не холодно? Я только сейчас прибавил отопление.

– Нет, все отлично.

По лицу Джудит Герольд нельзя было сказать, о чем она думает. Шелковый платок в ее волосах развязался и свисал на плечо. Из-под туники проступали костлявые ключицы. Женщина была еще более худой, чем казалась на первый взгляд: она прятала фигуру под многочисленными слоями одежды.

Вехтер взял протокол допроса от Элли. Всего одно движение, но это было легко. Документы лежали сверху. Во время расследования дела об убийстве им приходилось задавать одни и те же вопросы снова и снова. И снова и снова складывать как под копирку написанные ответы, пока не обнаруживалось несовпадение.

– Спасибо, что смогли ненадолго к нам зайти.

– Ничего страшного. Я ведь в данный момент не работаю.

Секретарша принесла им кофе. Из-за открытой двери донеслись отдаленные офисные звуки: быстрые шаги, телефонные звонки, на которые нужно ответить срочно, не дожидаясь обеденного перерыва. В коридоре «доброе утро» уже передало эстафету пожеланию приятного аппетита – и Вехтер почувствовал, что проголодался. Если у него случалась выездная встреча утром, то первая половина дня казалась бесконечно долгой.

– А коллеги, которая вчера приходила, сейчас нет? – спросила Джудит Герольд.

– Она в данный момент занята. Но не бойтесь, я и сам почти не кусаюсь, прямо как госпожа Шустер.

Джудит внимательно посмотрела на него. Вехтер отвечал на ее взгляд дольше обычного, пытаясь определить цвет ее глаз: зеленый, карий или янтарный? Он так и не смог решить. Веки были подведены карандашом, который больше подошел бы молодой девушке и казался на ее лице неуместным. Когда Вехтер осознал, что слишком долго не отводит взгляд, он прикрыл глаза. Потом снова посмотрел. Может, все-таки янтарный?

– Я вчера уже все рассказала вашей коллеге.

– Тем лучше, тогда много времени нам не понадобится. Мне бы хотелось узнать побольше о друзьях Розы Беннингхофф и ее семье. Вы ведь были очень близки, правда?

Уголок ее рта опустился, на лицо упала тень.

– Я не знаю, существовали ли люди, которые были ей близки.

– Кто вам приходит на ум? Вы, Лорен Баптист… кто еще? Мы нашли адресную книгу госпожи Беннингхофф, но нам хотелось бы узнать, кто из адресатов на самом деле играл некую роль в ее жизни, а кто нет.

– Вы переоцениваете мое значение. Я была всего лишь соседкой, с которой она могла мило поболтать.

– Вот как? Вы сказали госпоже Шустер, что виделись с убитой почти каждый день, обо всем говорили.

– Вы меня допрашиваете, господин Вехтер? – Ее глаза блеснули зеленым, они меняли цвет в искусственном освещении его кабинета, словно кольцо настроения.

– Нет-нет, я просто беседую с вами, не бойтесь. – Вехтер откинулся на спинку стула и сложил руки на животе. – Я просто хочу выяснить, с кем контактировала госпожа Беннингхофф. Друзья, родственники, враги… Имена какие-нибудь.

Джудит улыбнулась, тень с ее лица исчезла.

– Я ничего не боюсь. Но и имен, кроме тех, что я вам назвала, больше не знаю.

Она сидела на стуле, выпрямив спину, и не сводила с него глаз. От этого у Вехтера складывалось впечатление, что он находится на экзамене. Он только не мог определить, сдал его или провалился.

– Кто к ней приходил? Кроме вас и Баптиста?

– Я не помню, чтобы к ней приходили гости. Она жила очень уединенно и была рада этому покою. Я не знаю ни одного человека, которому требовалось бы столько покоя.

И, сколько бы он ни обхаживал Джудит Герольд, комиссар все равно не мог заставить ее рассказать о личной жизни Розы Беннингхофф. Если она и знала какие-то подробности, она прятала их, как наседка прячет яйца.

– Возможно, госпожа Шустер вас уже об этом спрашивала, да и я тоже, но я задам вам этот вопрос еще раз: у госпожи Беннингхофф были враги?

– Я думаю, нет, едва ли кто-то мог сблизиться с ней настолько, чтобы стать ее врагом.

«Но у кого-то это отлично получилось», – подумал Вехтер. Убийство – это ведь ультимативный акт враждебности. Этот человек был близок, слишком близок.

– У нее не было даже друзей. Кроме меня, если можно так сказать. Она с собственным братом не разговаривала.

Вехтер наклонился вперед, мысль об обеде как ветром сдуло.

– С братом? Каким братом?

– Ну, брат Розы. Он ведь живет в Мюнхене. Разве вы не знали?

В руке у Вехтера тут же появился телефон.

– Теперь мы это знаем.

Ханнес вошел в столовую и огляделся. Если бы он не нашел своих коллег, то вернулся бы за письменный стол. Он все равно прихватил обед из дома. Левое ухо усиливало все звуки, словно сабвуфер. Гиперакузия – так сказал ему врач, разновидность звона в ушах. Он словно попал под действие наркотиков. Звук сотен вилок, звеневших в тарелках, казался Ханнесу отголоском ада. Вехтер помахал ему. Он занял столик на четверых вместе с Элли и Хранителем Молчания. На тарелках у них лежала не поддающаяся распознаванию снедь.

Ханнес с сочувствием взглянул на нее.

– Дежурные блюда?

– К сожалению, – ответил Вехтер.

– И что дают?

– А разве не видно? Картошку с… хм…

– На твоей тарелке что-то умерло. Прими мои соболезнования.

Невозможно представить, что раньше он тоже питался чем-то подобным. Мертвое животное, жидкости, содержавшиеся внутри коровы.

– Я тоже не знаю, что это за мясо.

– Кто-нибудь видел нашу кошку сегодня?

– Ну-ка вы двое, заткнитесь! – Элли опустила вилку. – Я хочу это съесть. А ты вообще ничего не ешь?

Ханнес поставил на стол лоток и снял крышку. В воздухе распространился аромат красного вина и пряных трав.

– Чечевичный салат с бальзамическим соусом. – Он порылся в наплечной сумке: – Где-то еще должен быть свежий хлебушек…

Глаза коллег внезапно округлились, об обеде все мгновенно забыли.

– По Баптисту.

Ханнес все еще искал бутербродную коробку, а названное им имя уже грозило всем неприятностями. По лицам коллег можно было понять, что это последнее слово, которое они хотели бы сейчас услышать.

– Слушай, Ханнес, отвлекись от него на минутку, – произнес Вехтер, спасая картофелину, утопающую в море соуса.

– На минутку отвлекаются слабаки. Кроме того, я вас так редко вижу всех вместе. – Ханнес разломил ломтик хлеба надвое. – Итак, Баптист. Я хочу поехать во Франкфурт и снова поговорить там с людьми.

Он еще только высказывал эту идею, а она звучала уже не слишком хорошо, прямо как «мания преследования». Но взять свои слова обратно Ханнес не мог.

– Ханнес, ты мне нужен здесь, – произнес Вехтер, не сводя с него глаз. – У нас слишком мало людей и слишком много беготни. Коллеги во Франкфурте все проверят. Назови мне хоть один хороший повод, почему ты вопреки всему должен туда поехать.

Ханнесу нужно было следить за тем, что он говорит. Элли и Хранитель Молчания не знали о вмешательстве Целлера. И не должны были об этом знать. Не потому, что они станут осторожничать. Расследование началось, но стояло на ручном тормозе. При других обстоятельствах они в первый же день провели бы обыск на вилле Баптиста, в его кабинете, в его апартаментах во Франкфурте. С любым другим подозреваемым они поступили бы точно так же. И у них был бы ордер на арест этого мальчика. Отцу не разрешили бы забрать сына из больницы. У них был бы соответствующий персонал и техника – все возможности разрушить этот кокон молчания. Если бы они сразу взяли Оливера под стражу! А теперь, с каждым днем, проведенным в родительском доме, он становился все сильнее. Требовалось время, чтобы наверстать отставание пока еще по горячим следам. Как Ханнесу сформулировать все эти соображения, чтобы они не напоминали жалобу: «Мама, а Баптист мне язык показал»?

– Мы можем подумать вместе? – спросил Вехтер.

Ханнес решил опираться на железные факты:

– Во-первых, мотив. Баптист – бывший сожитель этой дамы. Что, если расставание не было таким уж полюбовным? Может, он затаил на нее злость? Баптист не кажется человеком, который прощает обиды.

Ханнес сунул в рот ложку чечевичного салата. Оливковое масло, эстрагон, щепотка розмарина.

– М-м-м, на вкус еще лучше вчерашнего. Хорошо пропитался. Итак, во-вторых: поведение во время расследования. Баптист ведет себя на допросе так, будто совершенно не заинтересован в том, чтобы это убийство раскрыли, оказывает давление на руководство и выгораживает сына…

– В-третьих: у него алиби. – Элли сунула в рот картофелину, поморщилась и отодвинула тарелку от себя. – Его деловые партнеры подтвердят встречи и совместный ужин.

– Это алиби сокращается до сказанного и написанного одним человеком, и именно его я и хочу рассмотреть под микроскопом. Хочешь попробовать?

Элли сунула вилку в его судок, не успел он и глазом моргнуть.

– В-четвертых: кто-то здорово избил его сынка. Если это сделал не отец, то кто? Мы ищем какого-то незнакомца? Маловероятно. Самая большая опасность для детей исходит от собственных родителей.

– Ты еще руководствуешься категориями «во-первых», «во-вторых», «в-третьих»? – спросила Элли с набитым ртом. – Или ты все же развяжешь ленту, которой стянуты твои мысли, и пусть она трепещет на ветру?

– Это структура, моя дорогая. Это структура.

Его ложка стукнулась о металл. Три чужие вилки накинулись на его обед. Ханнес со вздохом пододвинул лоток к центру стола. В кабинете у него еще были сладкие хлебцы.

– От такого алиби попахивает, от амнезии мальчика попахивает, да вся семья Баптистов воняет на весь свет.

Вехтер бросил салфетку на стол и спросил:

– Что ты по этому поводу думаешь, Элли?

Она взглянула на Ханнеса так же пристально, как до этого Вехтер. Может, она догадывалась, что он стоит на линии огня?

– Конечно, не повредит, если кто-нибудь из нас проверит его алиби.

Вехтер обратился к Хранителю Молчания, который уминал чечевичный салат за обе щеки:

– ХМ, что ты на это скажешь?

Хранитель уставился на скатерть, пытаясь быстро проглотить пережеванное и изображая при этом задумчивость. Потом он пожал плечами и кивнул.

– Ты заявляешь о серьезном обвинении, – произнес Вехтер, понизив голос.

– Это значит, что я не должен туда ехать?

– Нет. Это значит, что мы все вместе несем за это ответственность, и ты должен об этом помнить.

Ханнес кивнул. Ему бы сейчас испытать удовлетворение, но вместо этого на душе появилось тревожное чувство. Голода он теперь вообще не ощущал. Сейчас, когда командировка была одобрена, Ханнес вспомнил, о чем предупреждал Целлер: он может напороться на острый нож. На этот нож налетит только полный идиот, и они никогда не узнают, кто держится за рукоятку.

– Завтра утром вы поедете вместе с Элли во Франкфурт, иначе ты меня не оставишь в покое, – сказал Вехтер. – Проверь, когда отправляется поезд. В кабинете должно лежать расписание междугородних сообщений, или ты позвонишь…

Ханнес уже держал свой айфон возле уха.

– В девять двадцать восемь с главного вокзала.

Перед домом брата Розы Беннингхофф не оказалось места, где можно было бы законно припарковаться, и Элли с Хранителем Молчания оставили машину в двух кварталах от него. Остаток пути они прошли пешком по Ст. – Аннаплац, по обеим сторонам которой возвышались две величественные церкви. На противоположной стороне площади царило спокойствие. К углу прижалась закусочная, предлагавшая фокаччу и латте на вынос и мигавшая неярким освещением. Тут располагались жилые дома района Леэль.

Понадобилось сделать лишь пару звонков, чтобы разыскать брата убитой. Как легко взять след, если понятно, кого вообще нужно искать!

Снежинки ложились на асфальт, поглощая звуки. Когда движение замирало перед красным сигналом светофора, Элли казалось, что она слышит даже тихий шелест снежных хлопьев, падающих на землю. Она спросила себя, понравилось бы ей жить здесь, и тут же ответ пришел сам собой: нет. Здесь приглушались свет и звуки, здесь она шла по широкому тротуару едва ли не на цыпочках, чтобы не нарушать этот покой. Лучше уж жить в турецком квартале.

Хранитель Молчания шел рядом с ней, уставившись под ноги. Его спокойствие возвращало Элли к реальности. Она уже рассчитывала на то, что они передадут свою миссию какому-нибудь духовнику, который принесет весть о смерти, но спокойный голос с гамбургским акцентом в телефонной трубке избавил их от этой необходимости. Брат Розы Беннингхофф сразу спросил:

– С ней что-то случилось?

Они нажали на кнопку дверного звонка рядом с табличкой «Зеефельдт». Его жена приняла их в маленьком кабинете. За комнатой для совещаний на миг открылась дверь в квартиру, и Элли заметила четыре плаща, висящих на вешалке. Женщина сразу прикрыла дверь.

Роза Беннингхофф в конце концов оказалась в Мюнхене. И ее брат оказался в Мюнхене. Она была адвокатом. Ее брат – консультантом по налоговым вопросам. Это было похоже на то, как разделенные близнецы выбирают жен с одинаковыми именами. Элли не знала, совпадение это или они были генетически запрограммированы на то, чтобы отправиться в большой процветающий город и изучать законодательство. Если жизнь настолько предсказуема, то это весьма удручает.

В комнату вошел мужчина и протянул ей руку. Седые прядки пробивались в темных волосах, и все же Элли сразу узнала в нем брата Розы Беннингхофф – по этим невероятным глазам. Голубым, как лед.

– Moin. Меня зовут Даниэль Зеефельдт.

Элли хотела сказать ему, что скоро стемнеет, но потом вспомнила, откуда он родом. Из Гамбурга. Ну разумеется.

Он пожал ей руку. Черты его лица были неопределенными, глаза – усталыми. Его старшая сестра убита.

– Добрый день, господин Зеефельдт. Прежде всего хочу еще раз высказать вам искренние соболезнования.

– С этим вы опоздали на тридцать четыре года.

– Вот теперь я не совсем понимаю…

– Тридцать четыре года Рози с нами вообще не общалась. Я ничего о ней не знаю. У нее была семья?

Элли покачала головой, и лицо Зеефельдта слегка омрачилось.

– Почему у нее прервался контакт с семьей, господин Зеефельдт?

– Я не знаю. Тогда я был еще слишком мал, ходил в школу. Рози была уже большой, ей исполнилось двенадцать или тринадцать лет. Вдруг она перестала с нами разговаривать.

– Она поссорилась с родителями?

– Понятия не имею. Мои родители переходили на шепот, когда я оказывался рядом. Я так этого никогда и не узнал.

Зеефельдт откинулся назад и взглянул на потолок.

– Поначалу она еще садилась с нами за стол и молча ела. Потом она ела, только когда рядом никого не было. И это продолжалось не несколько дней или недель, нет, это продолжалось четыре года. Четыре года Рози жила в нашей семье как призрак, пока не съехала. – Он покачал головой. – Можете себе представить, каково было мне, маленькому мальчику: родная сестра проходит мимо меня, словно я пустое место! Несколько лет подряд!

Элли попыталась вообразить себе это, подумала о своем брате, о родителях. Если кто-то из них вдруг перестал бы с ней разговаривать, ее жизнь закончилась бы.

– И вы больше никогда не видели ее после отъезда?

– В глаза не видел. – Он снова наклонился вперед, его глаза блестели. – Я долгое время даже не знал, где она живет. В последнее время я жил всего в двух шагах от нее, и мы все равно не встречались.

– И все же вы контактировали с ней?

– После смерти родителей я освобождал наш дом. Ее детская комната выглядела так же, как в тот день, когда Роза ее покинула. Я разузнал ее адрес в бюро прописки и отправил ей ящик с вещами, приложив письмо.

Элли превратилась в слух. В квартире не было никакого ящика, никаких детских вещей, никаких дневников, плюшевых медведей – всего того, что обычно собирают девчонки в своих комнатах. А в подвале стояли сложенные друг на друга картонные коробки. Что же Роза сделала с ящиком брата? Что произошло в голове женщины, которая хотела порвать с собственным прошлым, когда ей в руки попала такая капсула концентрированного времени? Может, она все выбросила? Наверное, это сразу повергло ее в оцепенение, в шок. Тогда этот ящик должен где-то стоять.

– Вы знаете, что находилось в этом ящике?

– Там могло быть все что угодно. Ах, господи, я такое не примечаю. Мягкие игрушки, письма, школьные газеты. Припоминаю красивую деревянную коробочку из Бали. И я еще положил фотоальбом. С детскими фотографиями, на которых мы сняты вдвоем.

– Она как-то отреагировала на это?

Зеефельдт пожал плечами:

– От нее я не услышал и «спасибо». Наверное, все эти вещи уже давно лежат в мусорном баке. Наследство она, скорее всего, пустила на благотворительность – весьма великодушно, она такой и была. – Он повертел узкое золотое кольцо на пальце. – А что мне еще оставалось? У меня есть своя семья.

– Вы женаты. Вы взяли фамилию своей жены? – спросила Элли.

Зеефельдт поднял руки и снова опустил. Ему не следовало ничего говорить. Какая разница, что он сделал со своей фамилией?

Эта семья была уничтожена.

Гостиная на вилле Баптиста переходила в открытую галерею, которая, казалось, состояла из одних окон. Три ее стены были сделаны из стекла. Снаружи падали крупные хлопья снега.

Вехтеру казалось, что он быстро поднимается вверх на лифте, от этой метели кружилась голова. Кроме кожаного дивана и плазменного телевизора, больше в комнате ничего не было. Газовый камин в стене рождал языки пламени, но не тепло. Вехтер не мог представить, чтобы кто-то добровольно сидел на этом диване и смотрел телевизор или ел за столом наверху, в узкой галерее. Возможно, семья Баптиста обитала в нескольких комнатах на первом этаже, а гостиная предназначалась лишь для встреч с деловыми партнерами. Ну, и для уголовной полиции. Но Вехтеру такая смена обстановки была даже на руку: это лучше, чем торчать на чужих кухнях.

Оливер сидел на диване, его отец стоял рядом – картина, которая так и ждала кисти семейного портретиста. Их лица были совершенно непроницаемыми. Оливер выглядел карликом на кожаном диване, который, казалось, был изготовлен для великана. Адвокат, которого они пригласили, тоже встал рядом с диваном. Никто из них даже не попытался поприветствовать комиссара или предложить ему присесть: холодный прием.

Вехтер подошел к Баптисту и протянул ему руку:

– Спасибо, что нашли для меня время.

Краем глаза он заметил, как Ханнес поморщился.

Поколебавшись, Баптист все же ответил рукопожатием.

– Как и договаривались, двадцать минут. С нашим юрисконсультом, господином доктором Кимом, вы уже знакомы.

Ким протянул ему свою бледную руку. Отнюдь не любезный семейный адвокат в пиджачке – этот был из тех, что пустят по миру любого, из тех, у кого стрелки на брюках – как лезвия бритвы, а взгляд его говорил о том, что от него ничто не ускользнет.

– Ну да… Господин доктор Ким, боюсь, вы напрасно проделали этот длинный путь. – Вехтер сочувственно поджал губы. – Присутствие правозащитника на обычном полицейском допросе совершенно не обязательно. К сожалению, не все это понимают. Конечно, вы еще можете поговорить со своими доверителями.

Ким поднял уголок рта, даже не удосужившись изобразить улыбку:

– Господин главный комиссар уголовной полиции, у меня тоже есть многолетний опыт практики в судах. Я хотел бы внести предложение…

– Нет, – хором ответили Вехтер и Ханнес.

Они переглянулись, и Вехтер не мог не улыбнуться. Он помнил совет, который однажды дал ему инструктор: «Держись от адвокатов как можно дальше».

– Это же всего лишь предварительные переговоры, – произнес Баптист.

– К сожалению, нам пришлось поменять планы.

– Мой сын не будет делать никаких заявлений без своего адвоката.

– Боюсь, господин Баптист, – Вехтер постарался произнести это как можно мягче, – вам с этим придется смириться.

Адвокат молча ретировался в соседнюю комнату, и Баптист присел рядом с мальчиком. Отец и сын в печальном единодушии. Вехтер не мог налюбоваться этой картиной. Они с Ханнесом присели на противоположный край дивана.

Вехтер наклонился к мальчику:

– Оливер… Мы уже перешли на «ты», да?

Оливер едва заметно кивнул.

– Ты хочешь, чтобы папа присутствовал при нашем разговоре?

Баптист схватил сына за запястье, и мальчик снова кивнул. Все происходило так, как и ожидал Вехтер: Оливером дистанционно управляли. И чем дольше мальчик будет испытывать влияние отца, тем хуже. Им нужно забрать его отсюда. И не из-за необходимости каких-то следственных действий, а просто по желанию самого Оливера.

– Я тебе сейчас кое-что разъясню. Мы допрашиваем тебя как подозреваемого. – Вехтер говорил медленно и тщательно, пытаясь выражаться как можно четче. – Это значит, что если ты не хочешь, то можешь не отвечать на наши вопросы. Но если ты все же что-то начнешь говорить, ты имеешь право в любой момент прерваться и отказаться от своих слов. Решение остается только за тобой. Ты хотел бы что-нибудь рассказать нам по этому делу?

Оливер провел рукой по волосам. Он смотрел то на отца, то на полицейских.

– Я ведь ничего не помню. Почти…

Взгляд отца заставил Оливера замолчать.

– Почти ничего? Ты можешь рассказать нам о том, что ты все-таки помнишь? – спросил его Вехтер.

Пальцы Баптиста-старшего впились в руку сына, где под свежей повязкой скрывались шрамы. Веки Оливера подергивались, но Вехтер не реагировал. Когда мальчик вскочил, голос его звучал механически:

– Я не хочу давать показания по этому делу.

Вехтер шлепнул ладонями по коленям и сказал:

– Тогда на сегодня, наверное, закончим. Вот видишь, все прошло не так уж и плохо. Это уже позади.

Комиссар встал, подошел к мальчику и присел на корточки. Впервые он поймал его взгляд. Глаза у Оливера были как у кролика, которого загипнотизировали фары четырнадцатитонной фуры.

– Ты знаешь, что в любой момент можешь изменить свое решение. Если захочешь выговориться, просто позвони. Или приходи к нам.

«Мы заберем тебя отсюда», – пытался он внушить мальчику и надеялся, что у него получилось. Но что, если Оливер вовсе не хотел отсюда выбраться?

Вехтер, как фокусник, вытащил из нагрудного кармана визитку и протянул мальчику:

– Меня зовут Михаэль Вехтер. Если меня не будет на месте, ответит кто-нибудь другой, в любое время дня и ночи. Это будет твое решение, Оливер. Твое и ничье больше.

– Это не понадобится. – Баптист попытался выхватить визитку, но Оливер оказался проворнее. Мальчик так крепко сжал кусочек бумаги, что костяшки его пальцев побелели. Он смотрел Вехтеру в глаза.

– Договорились, Оливер?

Мальчик кивнул и опустил взгляд. Контакт оборвался.

– Итак, на сегодня мы все выяснили. Оливер, сейчас мы оставим тебя в покое. Господин Баптист, спасибо, что позволили нам приехать. Мы хотели бы завтра задать еще несколько вопросов вам лично, но где вас найти, мы, конечно, знаем.

Ханнес молчал, пока они не вышли на тротуар, обмотав шеи шарфами.

– И это все?

– На сегодня. Сначала мы должны вырвать его из лап отца. Ханнес, ты продолжишь работать по Баптисту. Накопай на него все, что сможешь, прежде всего о том дне во Франкфурте.

– Ты считаешь, этим стоит заниматься именно мне? – спросил Ханнес.

– Да. Потому что ты можешь его провоцировать. Это хорошо, это значит, что ты подбираешься к нему близко. Слишком близко.

Он обернулся к вилле. Все роллеты на окнах спереди были закрыты. Лишь на первом этаже горел свет, который виднелся сквозь щели в металлических пластинках.

Ханнес проследил за его взглядом.

– Вся эта акция оказалась бессмысленной, как считаешь?

– Почему же, все сложилось удачно. Как говорят у нас, фермеров, «посевная прошла хорошо».

Вехтер нажал на ключ зажигания, и в свете вспыхнувших фар обнаружилось, что полицейская машина превратилась в сугроб.

– Ты нарываешься.

Элли вытянула руки над головой, спина хрустнула. Соратники покинули ее вот уже несколько часов назад, и она осталась один на один с внешним диском Алекса и сотнями дел адвоката Розы Беннингхофф. А Элли все еще не знала, что следует искать.

Есть работа и получше. В каменоломне, на галерах, манекеном для краш-тестов.

Еще никогда их труды не оставались столь бесплодными. Шел уже четвертый день, а они даже не знали, какие вопросы нужно задавать. Брат Розы не помог им продвинуться. Казалось, его совершенно не тронула смерть старшей сестры. Но пути печали неисповедимы. Она кликала на файлы договоров, адвокатских писем, счетов. Все документы были тщательно просканированы и заархивированы. Все было аккуратно собрано в том скрупулезном адвокатском стиле, который обречен на вымирание. «В вышеупомянутом деле мы разрешаем со стороны подписанта следующее…» – что за нечленораздельное высказывание? Очень интересны замечания на полях. Запись телефонного разговора гласила: «18.07. повторный звонок, доверитель жалуется на предоплату. Распоряжение: больше никаких консультаций по телефону».

Тяжело вздохнув, Элли записала номер документа на листе в клетку. В большинстве своем ничего сенсационного. Она отмечала номера каждого документа, касавшегося угрозы или ссоры, чтобы позже пересмотреть их еще раз.

Что-то в этом списке привлекало внимание, но сколько Элли ни изучала номера, так ни к чему и не пришла. Цифры мелькали у нее перед глазами. Мысль пришла к ней в голову внезапно, как озарение. Элли больше не могла читать. Это все равно что иероглифы. Таков был результат.

И тем сильнее становилось ощущение, будто она что-то пропустила. Или не могла пропустить, потому что это находилось совсем в другом месте. Какой-то разрыв. Есть документ, где что-то должно скрываться.

И только час спустя она его заметила. Она едва не пролистала его: все стороны конфликта назывались почти одинаково. Но название этой фирмы фигурировало когда-то в уголовных делах Элли: «ИммоКапИнвест».

Она отправила документы на печать. Принтер зажужжал и начал выплевывать один лист за другим, и вскоре ей пришлось вынуть стопку из лотка, чтобы освободить место для следующей. В шапке договора Элли обнаружила знакомое имя, которое не фигурировало в списке участников дела. Роза Беннингхофф представляла интересы множества инвесторов, которые потеряли сбережения из-за ненадежного предприятия «ИммоКапИнвест». Но была и еще одна сторона в договоре. Роза Беннингхофф от имени инвесторов подала в суд на аудиторскую компанию «Баптист и партнеры».

Роза Беннингхофф подала судебный иск на своего бывшего. Это разъярило бы даже такого «миролюбивого» человека, как Баптист.

Вот оно!

Пока принтер продолжал печатать, Элли пробежала глазами основные пункты. Она внимательно просмотрит все документы по «ИммоКапИнвест». Но сегодня она уже не сможет развязать эту головоломку. Зато завтра в поезде ей будет что почитать. В желудке Элли образовалась черная дыра, в которую нужно было срочно бросить ужин.

Он прислушался.

И вдруг он проснулся, переполз к изголовью кровати, дрожа, хватая воздух ртом. Промокшая насквозь пижама прилипла к телу. Наверное, ему все это приснилось. Какое-то нездоровое дерьмо, он совсем забыл об этом. Облегчение не наступало. Его мысли разгонялись и словно бились о стену, снова и снова. И он не знал, что ожидает его за ней.

Оливер нащупал ночную лампу и нажал на выключатель. В комнате светлее не стало, она лишь наполнилась тенями. Ему больше не нужен был свет, выгонявший из углов тени, чтобы все снова прекратилось. Тело болело от перенапряжения, потому что он резко вскочил, проснувшись в панике. Он посмотрел на свои руки и вскрикнул от ужаса. Это были не его руки. Он не мог их узнать, они принадлежали не ему.

Похоже, на них была кровь.

Нужно дышать спокойно. Конечно, это были его руки. На одной виднелась гипсовая повязка. Он был дома. Никакой крови нигде нет. Последние остатки сна растворились – или это были остатки реальности?

Раздался стук, дверь задрожала в петлях, потом ручка опустилась. Черт, он забыл запереться на ключ. Оливер вскочил и, спотыкаясь, бросился к двери. Слишком поздно. Отец уже зашел в комнату.

– Что случилось, Оливер? Все в порядке?

Он сказал это вслух или просто подумал? Он все еще не мог на себя положиться.

– Мне приснился плохой сон, папа. Можешь идти. Я лягу спать.

– Ты спал? – Отец сделал шаг вперед.

Оливер отпрянул. Он почуял его запах, когда тот протянул к нему руку: смесь пота и лосьона после бритья.

– Поговори со мной, Оливер. Если у тебя кошмары, расскажи мне об этом.

Инстинктивно мальчик попятился назад, пока не уперся в край кровати подколенными ямками. Дальше отступать было некуда.

Отец провел рукой по волосам и оставил их взъерошенными.

– Мне очень жаль, что тебе пришлось столько пережить. Но я смогу тебе помочь, только если ты со мной поговоришь.

– Оставь меня одного. Пожалуйста, выйди.

Отец сделал еще один шаг и коснулся его плеча. Оливер закрыл глаза. Он услышал свое имя еще до того, как его произнес папа, имя, которое было у него в иной жизни. Когда у него еще был отец. Оливер. Волна ненависти поднялась внутри него и взорвалась в голове. Он сбросил отцовскую руку и принялся молотить кулаками по его груди.

– Уходи! Выйди сейчас же! Оставь меня одного! Пожалуйста… уйди… сейчас… прочь!

Он толкал, напирал, пихал и удивлялся, откуда у него взялись силы закрыть дверь, запереть, дважды провернуть ключ – всегда дважды.

Наступила тишина. Так тихо у него в голове! Так приятно, когда Аспид думает за него и Оливер может провалиться в тишину. И пусть у него утром появятся новые раны и царапины – это цена, которую требовал Аспид.