– Так подайте мне штаны, вон они на том стуле, – сказал отец Сузанне. – Некогда ждать, пока вы оденетесь, сэр, – вскричала Сузанна, – лицо у ребенка все почернело, как мой… – Как ваше что? – спросил отец, который, подобно всем ораторам, был жадным искателем сравнений. – Помилосердствуйте, сэр, – сказала Сузанна, – ребенок лежит в судорогах. – А где же мистер Йорик? – Никогда его нет там, где ему надо быть, – отвечала Сузанна, – но младший священник, в упорной комнате с ребенком на руках, ждет меня – – и госпожа моя велела мне бежать со всех ног и спросить, не прикажете ли назвать его по крестному отцу, капитану Шенди.

«Кабы знать наверно, – сказал отец про себя, почесывая бровь, – что ребенок помрет, можно было бы доставить это удовольствие брату Тоби – да и жалко было бы тогда бросать зря такое великолепное имя, как Трисмегист. – Ну, а если он выздоровеет?»

– Нет, нет, – сказал отец Сузанне; – погодите, я встану. – – Некогда ждать, – вскричала Сузанна, – ребенок весь черный, как мой башмак. – Трисмегист, – сказал отец. – Но постой – у тебя дырявая голова, Сузанна, – прибавил отец; – сможешь ли ты донести Трисмегиста через весь коридор, не рассыпав его? – Донесу ли я? – обидчиво воскликнула Сузанна, захлопывая дверь. – Голову даю на отсечение, что не донесет, – сказал отец, соскакивая в темноте с кровати и ощупью отыскивая свои штаны.

Сузанна во всю мочь бежала по коридору.

Отец старался как можно скорее найти свои штаны.

У Сузанны было преимущество в этом состязании, и она удержала его. – Узнала: Трис – и что-то еще, – проговорила она. – – Ни одно христианское имя на свете, – сказал священник, – не начинается с Трис – кроме Тристрама. – Тогда Тристрам-гист, – сказала Сузанна.

– Без всякого гиста, дуреха! – ведь это мое имя, – оборвал ее священник, погружая руку в таз: – Тристрам! – сказал он, – и т. д. и т. д. и т. д. – Так был я назван Тристрамом – и Тристрамом пребуду до последнего дня моей жизни.

Отец последовал за Сузанной со шлафроком на руке, в одних штанах, застегнутых в спешке на единственную пуговицу, да и та в спешке только наполовину вошла в петлю.

– Она не забыла имени? – крикнул отец, приотворив дверь. – Нет, нет, – понимающим тоном отвечал священник. – И ребенку лучше, – крикнула Сузанна. – А как себя чувствует твоя госпожа? – Хорошо, – отвечала Сузанна, – лучше и ожидать нельзя. – Тьфу! – воскликнул отец, и в то же время пуговица на его штанах выскользнула из петли. – Таким образом, было ли его восклицание направлено против Сузанны или против пуговицы – было ли его тьфу! восклицанием презрения или восклицанием стыдливости – остается неясным; так это и останется, пока я не найду времени написать следующие три любимые мои главы, а именно: главу о горничных, главу о тьфу! и главу о пуговичных петлях.

А сейчас я могу сказать в пояснение читателю только то, что, воскликнув тьфу! отец поспешно повернулся – и, поддерживая одной рукой штаны, а на другой неся шлафрок, вернулся по коридору в постель, немного медленнее, чем следовал за Сузанной.