Глава 66

Остаток моей тринадцатой жизни я провел в безуспешной охоте за Винсентом.

Вероятно, после атаки на клуб «Хронос» он затаился, делая все возможное, чтобы не привлечь внимания калачакра, встревоженных происходящими событиями. Тем не менее я продолжал его поиски – точно так же, как и он, нисколько не сомневаюсь, пытался отыскать меня. Время от времени я нападал на след и отправлялся в разные точки земного шара. Однако след неизменно оказывался уже остывшим – я всякий раз опаздывал.

На этот раз я прожил дольше, чем обычно, закаляя свое тело и пользуясь последними достижениями медицины. Никого не удивляло, что человек, занимающийся отмыванием денег, старается получить доступ к наиболее совершенному медицинскому оборудованию. Врачи не задавались вопросом, почему я жестко диктовал им, как именно нужно строить курс моего лечения при возникновении неизбежных в силу возраста заболеваний. Я удивлялся легкости, с которой мне удавалось подкупать людей. Даже вполне порядочные из них давали слабину, стоило лишь намекнуть, что я могу сделать им подарок в виде бутылки вина или игрушки для их ребенка. Эта воронка засасывает очень быстро, и вскоре они не отказывались от отдыха за мой счет – сначала уик-энда, потом недели, а затем и от моего содействия в приобретении членства в гольф-клубе, новой машины… Отказаться им не позволяла огромная масса подарков, принятых до этого. А принятые от меня блага не позволяли отказать мне ни в чем.

Мей все это время оставалась со мной. Ее любовник сбежал в 1976 году, и она не предприняла попыток найти себе другого. Все свое время она стала посвящать борьбе за социальную справедливость, отправляя гневные письма в офисы пользующихся дурной репутацией крупных корпораций и ведя пропагандистскую работу в интересах Демократической партии. Двухтысячный год мы встретили в Нью-Йорке – наше физическое состояние уже не позволяло нам долгих путешествий. Когда кандидат от республиканцев Джордж Буш победил на президентских выборах, Мей рыдала, словно ребенок.

– Все, все пошло к чертям! – восклицала она. – Люди больше ничего не слышат и не видят!

В 2001 году мы увидели по телевизору, как рушатся башни-близнецы Всемирного торгового центра. Наблюдая за страшным зрелищем, мы сидели молча, не проронив ни звука. Затем, когда я выключил телевизор, Мей сказала:

– Я хочу купить американский флаг и повесить его у нас в саду…

Через три месяца Мей умерла. Я же впервые дожил до XXI века. Достижения медицины третьего тысячелетия меня не слишком впечатлили. Еще меньше мне понравилось то, что происходило в политике. В 2003 году, в весьма почтенном восьмидесятипятилетнем возрасте, поняв, что еще один курс химиотерапии мне ничего не даст, а обезболивающие, от которых я стал зависим, разрушают мой рассудок, я завещал половину моего состояния одному из созданных Мей благотворительных обществ, а вторую половину – любому калачакра, который сумеет ее найти. После этого прохладной октябрьской ночью я принял смертельную дозу лекарств.

Полагаю, кто-нибудь из калачакра исследовал влияние наркотиков на организм человеческого существа, проживающего множество жизней. В своей тринадцатой жизни я умер, находясь в серьезной зависимости от сильнодействующих препаратов весьма широкого спектра. Разумеется, я не мог не задумываться над тем, способны ли они каким-то образом оказать воздействие на меня при моем следующем появлении на свет все в том же 1919 году.

Тем не менее я не могу судить об этом по моей четырнадцатой жизни, поскольку не пытался восстанавливать прежние навыки и умения с обычной скоростью. В моем четырнадцатом детстве я не стал входить в контакт с клубом «Хронос» и ограничивался обычным набором трюков молодого уроборана – воровством, манипулированием людьми, азартными играми, спортивными ставками, стараясь заработать как можно больше денег: они могли мне понадобиться. Я сознательно старался не привлекать к себе внимания, не пытаясь ни бежать из дома, ни разыскивать Винсента. Вместо этого я просто жил в доме моего приемного отца Патрика Огаста, помогая ему по хозяйству, как много жизней тому назад, до того, как узнал о существовании клуба избранных. В 1937 году я написал в Кембриджский университет письмо с просьбой предоставить мне стипендию для обучения на историческом факультете. Для меня было очевидным то, что в ситуации, когда память многих уроборанов оказалась стертой, а клуб «Хронос» переживал тяжелые времена, мне будет весьма полезно знать как можно больше о событиях прошлого, а также, что еще важнее, овладеть искусством их изучения. Это могло дать мне возможность находить следы деятельности Винсента. Когда из университета пришел положительный ответ на мою просьбу, Халны были потрясены – не в последнюю очередь по той причине, что моему кузену Клементу в аналогичной просьбе было отказано, а для того времени это было почти немыслимо с учетом его происхождения и тех средств, которыми располагала его семья. Моя бабка Констанс едва ли не впервые в моей четырнадцатой жизни пригласила меня в свой кабинет.

Я заметил некую схему в отношении к себе членов семейства Халн. В большей части моих жизней мой биологический отец, Рори, просто делал вид, что не замечает меня, словно досадную болезнь, о которой не принято говорить в обществе. Моя тетушка Александра проявляла ко мне осторожный интерес. Виктория вообще не обращала внимания ни на кого, кроме тех, кого могла так или иначе использовать, а я в число этих людей не входил. Констанс же явно старалась держаться от меня подальше, но в то же время именно она обычно бранила и наказывала меня, когда я, с точки зрения членов ее семейства, того заслуживал. Во всяком случае, она делала это гораздо чаще, чем Рори, по-видимому, считая это чем-то вроде грязной, но необходимой работы.

Когда я, восемнадцатилетний молодой человек, получивший университетскую стипендию, вошел в кабинет Констанс, готовясь выслушать целую лавину упреков, она, стоя у зеркала спиной к двери, надевала серебряные серьги. Взглянув на мое отражение, она повернулась ко мне и сказала:

– А, Гарри. Хорошо, что ты зашел. Я слышала, ты собираешься в Кембридж. Конечно, это не такой модный университет, как Оксфордский, но, вероятно, для тебя это большое событие.

– Да, мэм. Я очень рад, мэм.

– Рад? Ты в самом деле рад? Что ж, полагаю, так оно и есть. Говорят, университетскую администрацию так удивило твое письмо, что они теперь пытаются выяснить, кто ты такой, верно? Надеюсь, ты не будешь посылать отцу письма с просьбой об оказании финансовой помощи? Ты ведь понимаешь, что это было бы крайне неприятно.

– Университет проявил большую щедрость, – сказал я. – К тому же у меня есть кое-какие средства.

Брови Констанс поползли вверх – на ее лице появилась гримаса презрительного удивления:

– Правда? В самом деле?

Я почувствовал сильное желание огрызнуться, ответив: «Да, моя дорогая биологическая бабушка. Я знаю всех победителей скачек «Грэнд нэшнл» с 1921 по 2004 год. К тому же мне известны результаты всех наиболее важных боксерских поединков, футбольных чемпионатов и собачьих бегов за тот же период. Так что от голода я не умру».

Но, разумеется, это было невозможно. Поэтому я промолчал.

– Конечно, сейчас не лучший момент для твоего отъезда, – снова заговорила Констанс. – Твой отец уже немолод, а работы по хозяйству столько… Думаю, ты сам прекрасно знаешь, как он ценит возможность работать на благо семьи, владеющей этой усадьбой. Я полагала, что ты пойдешь по его стопам.

Подобный разговор происходил между нами всякий раз, когда я собирался покинуть родовое гнездо Халнов – за исключением тех случаев, когда отправлялся на военную службу. Поначалу мне казалось, что они являются выражением ревности к моим возможным успехам. Однако со временем я стал понимать, что эти беседы были выражением чувства, лежавшего более глубоко, – а именно стремления сохранять контроль над юношей, появление которого на свет Констанс подсознательно считала результатом самой большой ошибки, совершенной ее сыном. Я вспомнил Холи-Айлэнд, умирающего отца в комнате на втором этаже маленького коттеджа, и мне внезапно стало стыдно за те слова, которые я ему тогда сказал.

– …Мне кажется, что бросить все и уехать – это выражение неблагодарности с твоей стороны, – закончила очередную фразу Констанс, которая между тем продолжала говорить.

Ее последние слова вернули меня к действительности. Вероятно, я пропустил изрядную часть ее очередного нравоучения, но, много лет прожив в доме фактически на положении прислуги, я подсознательно легко угадывал, когда можно без всякого вреда для себя на время отвлечься и подумать о своем.

– Неблагодарности, мэм? – переспросил я.

– Ты прожил в этом доме всю свою жизнь и практически стал частью этого поместья. А теперь вдруг ты решаешь уехать. Должна признаться, этого мы от тебя не ожидали, Гарри. Мы были о тебе лучшего мнения.

– Значит, вы разочаровались во мне из-за того, что я получил стипендию в Кембриджском университете?

– И ведь как все это было сделано – тайком, исподтишка! Ты ни с кем не посоветовался, ни у кого не спросил разрешения. Ты не занимался дополнительно. Да и средств у тебя, насколько я понимаю, нет. Подобные дела так не делаются!

Я смотрел на Констанс, слушал ее и думал о том, что она, по всей вероятности, не в себе. Нет, ее нельзя было назвать умалишенной в обычном смысле этого слова. Эта была особая разновидность сумасшествия, когда человек настолько убежден в правильности своего представления о мире, что не в состоянии видеть многие очевидные вещи – и потому фактически является помешанным. Для Констанс я был мятежником, разрушающим привычный порядок вещей. Интересно, как бы она вела себя в XXI веке, увидев, как в Нью-Йорке рушатся башни-близнецы, подумал я.

– Вы хотите, чтобы я остался? – поинтересовался я.

– Ты уже взрослый молодой человек, – сказала Констанс. – Если тебе взбрело в голову бросить своего отца на произвол судьбы и отправиться туда, где ты наверняка будешь не на своем месте, – что ж, это целиком и полностью твое решение.

Интересно, как бы я чувствовал себя во время этого разговора, если бы был обыкновенным восемнадцатилетним юношей? Сейчас мне, прожившему в общей сложности восемьсот сорок девять лет, слушать разглагольствования Констанс было смешно.

Я сообщил ей, что еще раз как следует все обдумаю. Она в ответ процедила что-то пренебрежительное и жестом дала мне понять, что я свободен.

Дойдя до конца коридора, я перестал сдерживаться и расхохотался.