Глава 57

До этого я всего однажды присутствовал при процедуре Забвения.

Это было в 1989 году. Процедура проводилась в одной из палат частной клиники Святого Николая в Чикаго. Мне было семьдесят лет. За несколько месяцев до этого мне диагностировали множественную миелому. Это произошло значительно позже, чем в моих предыдущих жизнях, и потому на этот раз, когда мне слегка перевалило за шестьдесят, я, чувствуя себя вполне прилично, стал больше обычного заботиться о своем здоровье. Я даже впервые за все время своего существования стал членом теннисного клуба.

Я приехал в Чикаго и пришел в клинику Святого Николая не по своей инициативе. Меня туда пригласили. Сделала это одна умирающая женщина. Акинлей. Я не видел ее с той самой ночи в Гонконге, когда ее служанка прыгнула с яхты в океан и утонула.

На меня надели стерильный халат, заставили тщательно протереть руки спиртом и лишь после этого проводили в палату. Впрочем, все это было бессмысленно. Состояние больной было безнадежным. Я не мог понять, как женщина, в крови которой было так мало лейкоцитов, до сих пор жива. Войдя в палату, где лежала Акинлей и где ей в ближайшее время предстояло скончаться, я сразу почувствовал, что смерть совсем близко.

У Акинлей выпали все волосы. Ее голый череп напоминал большое шишковатое яйцо. Глаза ее глубоко запали, высохшая плоть обтянула кости. По возрасту Акинлей была моложе меня, но тогда мне показалось, что рядом с ней я выгляжу словно ребенок, пришедший навестить умирающую беспомощную старуху.

– Гарри, – прохрипела Акинлей. – Долго же ты добирался.

Я придвинул к кровати стул и сел, хрустнув коленными суставами.

– Ты хорошо выглядишь, – едва слышно пробормотала Акинлей. – Возраст тебе к лицу.

– Как ты, Акинлей? Врачи мне ничего толком не сказали.

– Они мало что могут сказать. Вопрос лишь в том, какая из моих болячек убьет меня раньше. Все дело в моей иммунной системе. Но если ты собираешься сказать, что СПИД – это болезнь образа жизни, то ты идиот.

– Я вовсе не собирался этого говорить…

– Другие люди смотрят на меня так, словно я воплощение зла. – Наверное, Акинлей хотела взмахнуть рукой, но всего лишь шевельнула кончиками пальцев. – Они считают, что тот, кто заболел СПИДом, – какой-то урод, мразь. Лучше бы поменьше морализировали, а продавали побольше дешевых презервативов и объясняли людям, что надо ими пользоваться, чтобы не заразиться.

– Я готов подписаться под каждым твоим словом.

– Правда? Я вижу, ты в порядке, Гарри. Ты всегда был в порядке. Везунчик.

– Сколько тебе осталось жить? – поинтересовался я.

– Я ставлю на то, что меня прикончит пневмония – думаю, через пару дней. Если мне очень не повезет – через неделю.

– Пожалуй, я побуду здесь. Ты знаешь, я снял номер в отеле неподалеку…

– Черт побери, Гарри! Я вовсе не нуждаюсь в твоей жалости. Я просто умираю – что в этом такого?

– Тогда почему ты вызвала меня сюда?

– Я хочу забыть, – сказала Акинлей, и было видно, что она готовила эту фразу, много раз произносила ее про себя.

– Забыть? О чем?

– Обо всем.

– Я не понимаю…

– Гарри, не будь тупым. Я знаю, иногда ты прикидываешься идиотом, чтобы другие люди чувствовали себя более свободно, но сейчас это меня раздражает. Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Ты так стараешься не выделяться среди остальных, что делаешь это, даже когда разговариваешь со мной. Мне это неприятно. Зачем ты это делаешь?

– Ты вызвала меня сюда, чтобы спросить об этом?

– Нет, – ответила Акинлей и чуть пошевелилась в кровати. – Раз уж ты все равно здесь, я хочу сообщить тебе вот что. Твоя убежденность в том, что если люди находят тебя приятным человеком, пребывание в их обществе доставит тебе удовольствие, является глупой и наивной. Господи, Гарри, почему ты стал таким… лицемерным?

– Я могу уйти…

– Останься. Ты мне нужен.

– Почему я?

– Потому что ты такой любезный, такой правильный, – со вздохом ответила Акинлей. – Мне это нужно сейчас. Я хочу забыть.

Сцепив пальцы, я наклонился к ней:

– Тебе нужен кто-то, кто отговорил бы тебя от этого?

– Ничего подобного.

– И все же я чувствую, что должен попытаться.

– Ты не можешь сказать мне ничего такого, что я сама бы не сказала себе тысячу раз.

Склонив голову набок, я пощупал шов на рукаве моего больничного халата и, дернув за тесемку, затянул обшлаг на запястье. А потом сказал:

– Знаешь, я рассказал обо всем жене.

– Которой из них?

– Моей первой жене. Первой женщине, на которой я женился. Дженни. Она была простой смертной. Я рассказал ей про себя, и она меня бросила. А потом пришел мужчина, который хотел узнать будущее. Когда я ответил ему отказом, он был очень жесток со мной – настолько, что мне хотелось умереть, по-настоящему умереть, так, чтобы никогда больше ничего не видеть и не слышать. И не чувствовать. Это ответ на твой вопрос, почему я… стараюсь приспосабливаться к окружающей обстановке. Потому что это, похоже, единственно правильный вариант поведения.

Акинлей подумала немного, закусив нижнюю губу, а потом сказала:

– Глупый. Никто никогда не знает, что правильно, а что нет.

Немного о Забвении. Думаю, оно заслуживает особого внимания, потому что по сути это разновидность смерти. Пытаясь отговорить Акинлей, я рассказал ей об этом все, что она и так знала. Для нас смерть сознания – это несравненно хуже, чем смерть тела. Ее ждали боль и страх. Правда, потом, после, она не ощутила бы потери всего того, что составляло ее душу, ее суть, ведь она не помнила бы ничего из своих прежних жизней. Именно таким должен был оказаться результат процедуры Забвения. Но мы, знавшие Акинлей и считавшие себя ее друзьями, были бы очень опечалены тем, что тело ее продолжает жить, но самой ее больше нет. Впрочем, я сказал ей не все. Я не стал говорить ей, что Забвение – это бегство. Бегство от ответственности за все то, что она сделала за время своего существования. Мне показалось, что ей будет неприятно это слышать, но на ее решение это не повлияет.

Выслушав меня, Акинлей сказала:

– Гарри, ты очень добрый человек и делаешь все, что можешь. Но мы оба знаем, что я видела и сделала много такого, с чем просто не смогу больше жить. Я выключила свое сердце и отрезала то, что ты называешь душой, потому что и то и другое – слишком тяжкий груз для меня. Помоги мне, Гарри, – и, может быть, я смогу обрести их снова.

Больше я не старался ее отговорить – было слишком очевидно, что мне это не удастся.

На следующее утро я отправился в Чикагское отделение клуба «Хронос», чтобы взять все необходимое. Кроме того, я оставил там извещение о том, что Акинлей больше не будет помнить, кто она такая и что с ней было, и забудет о существовании клуба. Я также подчеркнул, что мы, члены сообщества, должны держать ее под наблюдением, но вмешиваться лишь в тех случаях, когда ей действительно будет требоваться наша помощь.

Технологии 1987 года лишь немного отставали от тех, которые Винсент использовал для того, что стереть мою память. Да, он обладал знаниями, опережавшими время. Но такими знаниями располагал и клуб «Хронос». Мы, его члены, не вмешиваемся в ход событий, но когда дело касается нас и нашего существования, будущие поколения весьма щедро делятся с теми, кто пришел в этот мир значительно раньше их.

Имевшееся в распоряжении клуба устройство было электрохимическим и воздействовало на строго определенные участки мозга. При этом в отличие от аппарата, который применил по отношению ко мне Винсент, для его эффективного использования вовсе не обязательно было, чтобы подвергаемый процедуре человек находился в сознании. Поэтому, когда я ввел в вену Акинлей мощный седативный препарат, это очень походило на убийство.

– Спасибо, Гарри, – сказала она, когда я это сделал. – В моих следующих жизнях, когда я немного попривыкну к себе новой, приходи меня навестить, ладно?

Я пообещал, что выполню ее просьбу, но ее глаза уже закрылись.

Сама процедура продолжалась всего несколько секунд. Когда она закончилась, я какое-то время посидел рядом с кроватью, наблюдая за показаниями приборов, фиксирующих физическое состояние Акинлей. Она была права – быстрее других болезней ее должна была убить пневмония. В других обстоятельствах я бы просто дал ей умереть, но процедура Забвения включала в себя еще один, крайне важный этап, без которого процесс нельзя было считать завершенным. На третью ночь после первого этапа я проснулся от громкого голоса, произнесшего какие-то слова. Они показались мне знакомыми. Хотя и не сразу, я узнал африканский язык эве – диалект, который мне не доводилось слышать уже несколько столетий. Мои познания в эве были не слишком обширными, но все же достаточными, чтобы понять сказанное. Я взял руку Акинлей в свою и шепотом произнес:

– Успокойся. Ты в безопасности.

Если Акинлей и поняла, что я сказал, она никак это не показала. Увидев меня, она отпрянула, насколько это можно сделать, лежа в кровати, и стала звать родителей и других членов своей семьи. Она явно не понимала, что происходит. Опустив взгляд, увидела собственное распростертое тело, от которого в разные стороны отходили провода и трубки, и содрогнулась. Затем снова стала звать на помощь – отца, мать, Бога.

– Я Гарри, – сказал я. – Ты знаешь меня?

– Нет, я вас не знаю! – с трудом прохрипела Акинлей. – Что происходит? Помогите!

– Ты в больнице. Ты больна, – попытался объяснить я, чувствуя, что, пожалуй, переоценил свои познания в области эве – мой словарный запас был слишком беден и я с большим трудом нашел возможность избежать фразы «ты умираешь».

– Кто я?

– Ты узнаешь об этом позже.

– Мне страшно!

– Я знаю, – пробормотал я. – Это значит, что все прошло нормально.

Я опять погрузил Акинлей в сон – прежде чем она успела спросить что-нибудь еще.

Когда на следующее утро медсестры вошли к Акинлей, чтобы поменять постельное белье, она была мертва, а меня в палате уже не было.