Привычка, мой добрый читатель, имеет такую власть над умом человеческим, что никакие высказывания о ней не должны показаться слишком странными или слишком сильными. В истории о скупце, который по долгой привычке обжуливать других обжулил наконец самого себя и с превеликой радостью и торжеством выудил из собственного кармана гинею, чтобы схоронить ее в своем же сундуке, нет ничего невозможного или невероятного. Так же обстоит дело с обманщиками, которые, долго обманывая других, в конце концов выучиваются обманывать самих себя и проникаются теми самыми (пусть ложными) взглядами на собственные свои способности, совершенства и добродетели, какие они, может быть, годами старались внушить о себе своим ближним. Теперь, читатель, применим это замечание к тому, о чем я намерен поговорить дальше, и да станет тебе известно, что поскольку страсть, именуемая обычно любовью, изощряет большую часть талантов в особах женского или, скажем, прекрасного, пола, то они, поддаваясь ей, нередко начинают проявлять и некоторую наклонность к обману; но ты за это не станешь злобиться на милых красавиц, когда примешь в соображение, что с семилетнего возраста или даже раньше маленькая Мисс слышит от своей матери, что Молодой Человек – это страшный зверь, и, если она позволит ему подойти к ней слишком близко, он непременно растерзает ее на куски и съест; что не только целовать его и играть с ним, но и позволять, чтоб он целовал ее или играл с нею, никак нельзя; и, наконец, что она не должна иметь к нему склонности, так как, если она таковую возымеет, все ее друзья в юбочках станут считать ее изменницей, показывать на нее пальцами и гнать ее из своего общества. Эти первые впечатления еще больше укрепляются затем стараниями школьных учительниц и подруг; так что к десяти годам Мисс прониклась таким ужасом и отвращением к вышеназванному чудовищу, что, едва его завидев, бежит от него, как невинный зайчик от борзой. Таким образом, лет до четырнадцати – пятнадцати девицы питают лютую вражду к Молодому Человеку; они решают – и не устают повторять, – что никогда не вступят с ним ни в какое общение, и лелеют в душе надежду до конца жизни держаться от него подальше, а о том, что это возможно, свидетельствуют наглядные примеры – взять хотя бы их добрую незамужнюю тетушку. Но, достигнув указанного возраста и пройдя через второе семилетие, когда ум их, созрев, становится дальнозорче и они, почти ежедневно сталкиваясь с Молодым Человеком, начинают постигать, как трудно постоянно его сторониться; а когда они подметят, что он часто сам на них поглядывает, и притом с интересом и вниманием (потому что до этого возраста чудовище редко замечает их), – девицы начинают думать о грозящей опасности; и, видя, что избежать зверя нелегко, более разумные из них ищут обеспечить свою безопасность иными путями. Они стараются всеми доступными для них средствами придать себе приятность в его глазах, чтоб у него не возникло желания обидеть их; и обычно это им настолько удается, что взоры его, все чаще делаясь томными, вскоре ослабляют их представление о его свирепости, страх идет на убыль, и девицы осмеливаются вступить с чудовищем в разговор; а когда они затем убеждаются, что он совсем не таков, каким его описывали, что он весь – благородство, мягкость, любезность, нежность и чувствительность, их страшные опасения исчезают. И теперь (так как человеку свойственно перескакивать от одной крайности к обратной столь же легко и почти столь же неожиданно, как перепархивает птица с сучка на сучок) страх мгновенно сменяется любовью; но, подобно тому, как люди, с детства запуганные некими бесплотными образами, которым присвоено название привидений, сохраняют ужас перед ними даже и после того, как убедятся, что их не существует, – так и эти юные леди, хоть и не боятся больше быть сожранными, не могут целиком отринуть все то, что было им внушено; в них еще живет страх перед осуждением света, так прочно внедренный в их нежные души и поддерживаемый изъявлениями ужаса, которые они каждодневно слышат от подруг. Поэтому теперь их единственной заботой становится – избежать осуждения; и с этой целью они притворяются, будто все еще питают к чудовищу прежнее отвращение; и чем больше они его любят, тем ревностней изображают они неприязнь. Постоянно и неизменно изощряясь в таком обмане на других, они и сами, наконец, поддаются обману и начинают верить, что ненавидят предмет своей любви.

Именно так случилось и с леди Буби, которая полюбила Джозефа задолго до того, как она сама это поняла, и теперь любила его сильнее, чем думала. А с того часа, как приехала его сестра, ставшая ей племянницей, и леди увидела его в обличье джентльмена, она втайне начала лелеять замысел, который любовь скрывала от нее до той поры, пока его не выдало сновидение.

Едва встав с постели, леди послала за племянником; и когда он пришел, она, расхвалив его выбор, сказала ему, что то снисхождение, с каким она допустила своего собственного лакея к своему столу, должно было ему показать, что она смотрит на семейство Эндрусов как на его – нет, как на свою – родню; и раз уж он взял жену из такой семьи, ему следует всячески стараться поднять эту семью насколько возможно. Наконец она посоветовала ему пустить в ход все свое искусство и отклонить Джозефа от намеченного им брака, который только укрепит их родственную связь с ничтожеством и нищетой; и в заключение леди указала, что, устроив мистеру Эндрусу назначение в армию или какую-нибудь другую приличную должность, мистер Буби мог бы вскоре поднять своего шурина до уровня джентльмена; а стоит только это сделать, и мистер Эндрус, с его способностями, скоро сумеет вступить в такой союз, который не послужит им к бесчестию.

Племянник горячо принял это предложение; и когда он, вернувшись в комнату жены, застал с нею мистера Джозефа, то сразу повел такую речь:

– Любовь моя к моей милой Памеле, брат, распространяется и на всех ее родственников, и я буду оказывать им такое же уважение, как если бы я взял жену из семьи герцога. Надеюсь, я уже и ранее дал вам некоторые свидетельства в том и буду давать их и впредь изо дня в день. Поэтому вы мне простите, брат, если моя забота о вашем благе заставит меня произнести слова, которые вам, быть может, неприятно будет выслушать, но я должен настоятельно вам указать, что если вы хоть сколько-нибудь цените наши узы и мою к вам дружбу, то вы должны отклонить всякую мысль о дальнейших сношениях с девицей, которая – поскольку вы мой родственник – стоит много ниже вас. Я понимаю, что это покажется поначалу нелегко, но трудность с каждым днем будет уменьшаться; и в конце концов вы сами будете искренне мне благодарны за мой совет. Девушка, я признаю, хороша собой, но одной лишь красоты недостаточно для счастливого брака.

– Сэр, – сказал Джозеф, – уверяю вас, ее красота – наименьшее из ее совершенств, и я не знаю такой добродетели, которой бы не обладало это юное создание.

– Что касается ее добродетелей, – ответил мистер Буби, – то вы о них пока что не судья; но если даже она и преисполнена ими, вы найдете равную ей по добродетелям среди тех, кто выше ее по рождению и богатству и с кем вы можете теперь почитать себя на одном уровне; во всяком случае я постараюсь, чтобы так это стало в скором времени, если только вы сами мне не помешаете, унизив себя подобным браком, – браком, о котором я едва могу спокойно думать и который разобьет сердца ваших родителей, уже предвкушающих, что вы скоро займете видное положение в свете.

– Не думайте, – возразил Джозеф, – что мои родители имеют какую-либо власть над моими склонностями! И я не обязан приносить свое счастье в жертву их прихоти или тщеславию. Помимо того, мне было бы очень грустно видеть, что неожиданное возвышение моей сестры вдруг преисполнило бы их такою гордыней и внушило бы им презрение к равным; ни в коем случае я не покину мою любезную Фанни, – даже если б я мог поднять ее так же высоко против ее теперешнего положения, как подняли вы мою сестру.

– Ваша сестра, как и я сам, – молвил Буби, – признательна вам за сравнение, но, сэр, эта девица далеко уступает в красоте моей Памеле, не обладая к тому же и половиной других ее

достоинств. А кроме того, так как вы изволите мне колоть глаза моей женитьбой на вашей сестре, то я научу вас понимать глубокое различие между нами: мое состояние позволило мне поступить по моему желанию, и с моей стороны было бы таким же безумием отказывать себе в этом, как с вашей – к этому стремиться.

– Мое состояние также позволяет мне поступить по моему желанию, – сказал Джозеф, – потому что я ничего не желаю, кроме Фанни; и покуда у меня есть здоровье, я могу своим трудом поддержать ее в том положении, какое назначено ей от рождения и каким она довольствуется.

– Брат, – сказала Памела, – мистер Буби советует вам как друг, и, несомненно, мои папа и мама разделят его мнение и будут с полным основанием сердиться на вас, если вы вздумаете разрушать то добро, которое он нам делает, и опять потянете нашу семью вниз после того, как он ее возвысил. Вам было бы приличней, брат, не потворствовать своей страсти, а молить помощи свыше для ее преодоления.

– Вы, конечно, говорите это не всерьез, сестра; я убежден, что Фанни по меньшей мере вам ровня.

– Она была мне ровней, – ответила Памела, – но я уже не Памела Эндрус, я теперь супруга этого джентльмена, и, как таковая, я выше ее. Надеюсь, я не буду никогда повинна в неподобающей гордости; но в то же время я постараюсь помнить, кто я такая, – и не сомневаюсь, что господь мне в этом поможет.

Тут их пригласили к завтраку, и на этом кончился пока их спор, исход которого не удовлетворил ни одну из трех сторон.

Фанни между тем прохаживалась по уличке в некотором отдалении от дома, куда Джозеф обещал при первой же возможности явиться к ней. У нее не было за душой ни шиллинга, и с самого возвращения она жила исключительно лишь милосердием пастора Адамса. К ней подъехал незнакомый молодой джентльмен в сопровождении нескольких слуг и спросил, не это ли дом леди Буби. Он и сам прекрасно знал ее дом и задал свой вопрос с той лишь целью, чтоб девушка подняла голову и показала, так же ли она хороша лицом, как изящно сложена. Увидев ее лицо, он пришел в изумление. Он остановил коня и побожился, что в жизни не встречал более красивого создания. Затем, мигом соскочив на землю и передав коня слуге, он раз десять поклялся, что поцелует ее – чему она сперва подчинилась, прося его только не быть слишком грубым; но он не удовольствовался любезным приветствием, ни даже грубым штурмом ее губ, а схватил ее в объятия и попытался поцеловать ей грудь, чему она всей своей силой противилась; и так как наш любезник не был из породы Геркулесов, девушке, хоть и не без труда, удалось этому помешать. Молодой джентльмен, быстро выбившись из сил, отпустил ее, но, садясь в седло, он подозвал одного из своих слуг и велел ему оставаться подле девушки и делать ей какие угодно предложения, – лишь бы она согласилась отправиться с ним вечером на дом к его господину, который, как должен был внушить ей слуга, возьмет ее на содержание. Затем джентльмен направился с остальными слугами дальше к дому леди Буби, к которой он приехал погостить на правах дальнего родственника.

Слуга, будучи надежным малым и получив поручение из тех, к каким он издавна привык, взялся за дело с большим усердием и ловкостью, но не достиг успеха. Девушка была глуха к его посулам и отвергала их с крайним презрением. Тогда сводник, у которого, быть может, больше было горячей крови в жилах, чем у его господина, принялся хлопотать в свою собственную пользу: он сказал девушке, что хоть он и лакей, но человек с состоянием, над которым он сделает ее полной хозяйкой… и притом без всякого ущерба для ее добродетели, потому что он готов на ней жениться. Она ответила, что, если бы даже его хозяин или самый знатный лорд в королевстве захотел на ней жениться, она ему отказала бы. Устав наконец от уговоров и распаленный чарами, которые, пожалуй, могли бы зажечь пламя в груди древнего философа или современного священнослужителя, он привязал коня и затем напал на девушку с куда большей силой, чем за час до того – его хозяин. Бедная Фанни не могла бы сколько-нибудь долго сопротивляться его грубости, но божество, покровительствующее целомудренной любви, послало ей на помощь ее Джозефа. Еще издали увидев ее в борьбе с мужчиной, он, как ядро из пушки, или как молния, или как что-либо еще более быстрое, если есть что-либо быстрее, – полетел к ней и, подоспев в тот самый миг, когда насильник сорвал косынку с ее груди и уже хотел припасть губами к этой сокровищнице невинности и блаженства, угостил его крепким ударом в ту часть шеи, для которой самым приличным украшением была бы веревка. Парень отшатнулся и, почувствовав, что имеет дело кое с кем потяжелее, чем нежная трепещущая ручка Фанни, оставил девушку и, обернувшись, увидел своего соперника, который, сверкая глазами, готов был снова наброситься на него; и в самом деле, он еще не успел стать как следует в оборону или ответить на первый удар, как уже получил второй, который, прийдись он в ту часть живота, куда был намечен, оказался бы, вероятно, последним, какой довелось бы ему получить в своей жизни; но насильник, подбив руку Джозефа снизу, отвел удар вверх, к своему рту, откуда тотчас вылетело три зуба; после этого, не слишком очарованный красотою противника и не чересчур польщенный этим способом приветствия, он собрал всю свою силу и нацелился Джозефу в грудь. Но тот левым кулаком искусно отбил удар, так что вся его сила пропала зря, а правый, отступив на шаг, с такой свирепостью выбросил,в своего врага, что не перехвати его тот рукою (ибо он был не менее славным боксером), удар повалил бы его наземь. Теперь насильник замыслил другой удар, в ту часть груди, где помещается сердце; Джозеф не отвел его, как раньше, в воздух, но настолько изменил его прицел, что кулак, хоть и с ослабленной силой, угодил ему не в грудь, а прямо в нос; затем, выставив вперед одновременно кулак и ногу, Джозеф так ловко ткнул насильника головой в живот, что тот рухнул мешком на поле битвы и пролежал, бездыханный и недвижный, немало минут.

Когда Фанни увидела, что ее Джозеф получил удар в лицо и что кровь его струится потоком, она стала рвать на себе волосы и призывать на помощь другу все силы земные и небесные. Впрочем, она сокрушалась недолго, так как Джозеф, одолев противника, подбежал к ней и уверил ее, что сам он не ранен; тогда она упала на колени и возблагодарила бога за то, что он сделал Джозефа орудием ее спасения и в то же время сохранил его невредимым. Она хотела стереть ему кровь с лица своей косынкой, но Джозеф, видя, что противник пытается встать на ноги, повернулся к нему и спросил, достаточно ли он получил; тот ответил, что достаточно, ибо решил, что бился не с человеком, а с чертом; и, отвязывая коня, сказал, что нипочем не подступился бы к девчонке, если бы знал, что о ней есть кому позаботиться.

Фанни теперь попросила Джозефа вернуться с нею к пастору Адамсу и пообещать, что он ее больше не оставит; то были столь приятные для Джозефа предложения, что услышь он их, он бы немедленно изъявил согласие; но теперь его единственным чувством стало зрение, ибо ты, может быть, припомнишь, читатель, что насильник сорвал у Фанни с шеи косынку и этим открыл для взоров зрелище, которое, по мнению Джозефа, превосходило красотою все статуи, какие он видывал в жизни; оно скорей могло бы обратить человека в статую, чем быть достойно изображенным величайшим из ваятелей. Скромная девушка, которую никакая летняя жара никогда не могла побудить к тому, чтобы открыть свои прелести своенравному солнцу (и этой своей скромности она, может быть, была обязана их непостижимой белизной), несколько минут стояла с полуобнаженной грудью в присутствии Джозефа, покуда страх перед грозившей ему опасностью и ужас при виде его крови не позволяли ей помыслить о себе самой; но вот причина ее тревоги исчезла, и тут его молчание, а также неподвижность его взгляда вызвали у милой девицы помысел, который бросил ей в щеки больше крови, чем ее вытекло у Джозефа из ноздрей. Снежно-белая грудь Фанни тоже покрылась краской в то мгновение, когда девушка запахнула вокруг шеи косынку. Джозеф заметил ее тягостное смущение и мгновенно отвел взор от предмета, при виде которого он испытывал величайшее наслаждение, какое могли бы сообщить его душе глаза. Так велика была его боязнь оскорбить девушку и так доподлинно его чувство к ней заслуживало благородного имени любви.

Фанни, оправившись от своего смущения, почти равного тому, какое охватило Джозефа, когда он его заметил, повторила свою просьбу; последовало немедленное и радостное согласие, и они вместе, пересекши два или три поля, подошли к жилищу мистера Адамса.