Книга четвертая

Карета шестерней, в которой сидела леди Буби, догнала прочих путешественников на въезде в приход. Едва леди увидела Джозефа, щеки ее зарделись румянцем и стали тотчас мертвенно бледны. От неожиданности она едва не остановила карету, но вовремя опомнилась и не сделала этого. Она въехала в приход под колокольный звон и приветственные возгласы бедняков, радовавшихся возвращению своей покровительницы после столь долгого отсутствия, во время которого все ее доходы уплывали в Лондон и ни шиллинга не перепадало им, что немало способствовало их крайнему обнищанию. Если в таком городе, как Лондон, жестоко дает себя знать отбытие двора, то насколько же болезненней должен ощущаться отъезд богатых владельцев в захолустной деревеньке, обитатели которой постоянно находят в такой семье работу и пропитание, а крохами от ее стола обильно кормятся немощные, престарелые и дети бедноты со всего прихода, причем щедрость благодетеля нисколько не отражается на его карманах.

Но если предвкушение выгоды зажигало все лица такой откровенной радостью, насколько же сильнее действовала любовь, внушаемая пастором Адамсом, на всех, кто был свидетелем его возвращения! Прихожане толпились вокруг него, как почтительные дети вокруг доброго отца, и наперебой старались выказать ему почтение и любовь. Пастор, со своей стороны, пожимал каждому руку, сердечно расспрашивал о здоровье отсутствовавших, об их детях и родственниках, и лицо его выражало удовлетворение, какое может дать только доброта, осчастливленная благодарностью. Джозефа и Фанни тоже от души приветствовали все, кто их видел. Словом сказать, никогда три человека не могли бы встретить более радушного приема, как поистине никто никогда не заслуживал в большей мере всеобщей любви.

Адамс повел своих спутников к себе домой и настоял, чтоб они с ним разделили все, чем могла его угостить жена, которую он, как и детей своих, нашел в добром здоровье и радости. Оставим же их там наслаждаться полным счастьем за скромной трапезой и взглянем на картины большего великолепия, но неизмеримо меньшего блаженства.

Проницательные наши читатели при этом вторичном появлении на сцене леди Буби, несомненно, заподозрили, что с увольнением Джозефа для нее не все еще окончилось; и, честно говоря, они не ошибаются, стрела проникла глубже, чем думала леди, и рана не так-то легко поддавалась лечению. Устранение героя вскоре охладило ярость, но возымело, совсем иное действие на любовь: первая сошла со сцены вместе со своим виновником, вторая же – вместе с образом его – притаилась в глубине души. Беспокойный, прерывистый сон и смутные мерзкие видения достались в удел леди в ту первую ночь. К утру воображение нарисовало ей более приятную картину, но лишь для обмана, не для услады, ибо еще до того, как леди успела достичь обещанного счастья, все исчезло, и она осталась в одиночестве, не благословляя, а кляня свое видение.

Когда она встала от сна, ее воображение было еще разгорячено ночным призраком, и тут взгляд ее случайно скользнул по тому месту, где стоял накануне настоящий Джозеф. Это маленькое обстоятельство воссоздало в ее памяти образ его в живейших красках. Каждый взгляд, каждое слово, каждый жест вторгались в душу, и вся его холодность не могла умалить их очарования. Леди приписывала ее молодости Джозефа, его неразумию, страху, благочестию, чему угодно, но только не тому, что тотчас вызвало бы в ней презрение, – то есть отсутствию пристрастия к женскому полу, и не тому, что возбудило бы в ней ненависть, – то есть отсутствию влечения лично к ней.

Затем размышление увлекло ее дальше и сказало ей, что она не увидит больше прекрасного юношу; хуже того – что она сама его прогнала и, может быть, за ту лишь провинность, что он чрезмерно чтил и уважал ее, тогда как ей следовало бы скорее поставить ему в заслугу эти чувства, тем более что их можно было, конечно, легко устранить. И она винилась, проклинала непомерную горячность своего нрава; вся ярость ее обратилась на себя самое, и Джозеф предстал в ее глазах невинным. Страсть ее наконец стала так неистова, что принудила ее искать утоления, и леди подумывала теперь, не призвать ли Джозефа обратно; но гордость этого не допускала – гордость, изгнавшая вскоре из ее души все более кроткие чувства и представившая ей все ничтожество того, к кому она тянулась. Эта мысль вскоре начала затемнять его прелести; затем пришло пренебрежение, а за ним презрение, которое привело за собой ненависть к виновнику столь сильных тревог. Эти враги Джозефа, едва завладев мыслями леди, тотчас возвели на него тысячу обвинений – обвинений в чем угодно, только не в отвращении к ее особе; мысль эта была столь нестерпима, что леди пресекла ее при первой же попытке возникновения. Теперь на помощь пришла жажда мести; и мысль, что она прогнала юношу, лишив его ливреи и рекомендации, была ей сейчас чрезвычайно приятна. Она упивалась всевозможными бедствиями, какие, как ей подсказывало воображение, могли ему выпасть на долю, и с улыбкой злорадства, гнева и презрения видела его в лохмотьях, надетых на него ее фантазией.

Миссис Слипслоп, призванная звонком, предстала пред госпожой, которая теперь была уверена, что вполне совладала со своею страстью. Одеваясь, миледи спросила, уволен ли уже тот молодчик согласно ее распоряжениям. Слипслоп ответила, что она об этом уже доложила ее милости (как оно и было на деле).

– И как он это принял? – промолвила госпожа.

– Ах, право, сударыня, – воскликнула Слипслоп, – таким манером, что всякий, кто ни смотрел на него, был в аффектации… Бедному мальчику причиталось жалованья совсем мало: он ведь постоянно отсылал половину денег родителям; так что, когда с него сняли ливрею вашей милости, ему не на что было купить себе кафтан, и пришлось бы ему ходить нагишом, если бы один из слуг не снабдил его одеждой; а когда он так стоял в одной рубашке (сказать по правде, ну прямо амурчик!) и ему доложили, что ваша милость отказывают ему в рекомендации, он вздохнул и сказал, что ничем умышленно не оскорбил вас, и что он, со своей стороны, куда бы ни попал, будет всегда хорошо о вас отзываться, и что он призывает на вас благословение божие, потому что вы самая добрая госпожа, хотя его враги и очернили его перед вами; мне очень жаль, что вы его прогнали со двора: по моему суждению, у вас не было в доме более верного слуги.

– Зачем же, – возразила леди, – вы посоветовали мне его прогнать?

– Я, сударыня? – сказала Слипслоп. – Да неужто вы забыли, как я прилагала все старания, чтобы этому помешать? Но я видела, что ваша милость прогневались, а вмешиваться в такие оказии нам, старшим слугам, не фасон.

– Точно не ты сама, дерзкая тварь, заставила меня прогневаться? – вскричала леди. – Точно не твои наговоры, в которых ты, вероятнее всего, оболгала бедного малого, распалили меня против него? За все, что случилось, он может благодарить тебя – как и я за утрату честного слуги, который, может быть, стоил больше всех вас, вместе взятых. Бедненький! Я очарована его добротой к родителям. Почему вы мне этого не рассказали раньше и дали мне уволить такого хорошего человека без рекомендации? Теперь мне понятна причина всего вашего поведения и ваших жалоб тоже: вы ревновали к девчонкам!

– Я? Ревновала? – сказала Слипслоп. – Уж поверьте, я ставлю себя повыше его; надеюсь, я лакею не пара.

Эти слова повергли госпожу в бешеную ярость, и она велела Слипслоп уйти прочь с ее глаз; а та, задрав нос, прокричала на прощанье:

– Извольте радоваться! Тут, кажется, есть кое-кто поревнивей меня!

Госпожа сделала вид, что не расслышала этих слов, хотя на деле и расслышала и поняла их. Последовал новый конфликт, столь похожий на прежний, что подробный отчет о нем превратился бы в повторение. Достаточно будет сказать, что леди Буби нашла все основания усомниться, так ли уж безусловна ее победа над своею страстью, как она себя в том обольщала. И для полноты этой победы она приняла решение, более обыденное, нежели мудрое: немедленно удалиться в деревню. Читатель уже видел прибытие двух ее предвестников: сначала миссис Слипслоп, с которой, несмотря на всю ее дерзость, госпожа не решилась расстаться, потом мистера Паунса, а затем появление самой миледи.

На следующее по приезде утро, в воскресенье, леди отправилась в церковь, к великому удивлению всех прихожан, никак не ожидавших увидеть там свою госпожу сразу после долгого пути, тем более что она никогда не отличалась благочестием. Джозеф тоже был в церкви, и, слышал я, было замечено, что леди чаще останавливала глаза на нем, чем на пасторе; но это, мне думается, злостный навет. Когда окончились молитвы, мистер Адамс встал и громким голосом произнес:

– Оглашаю предуведомление о браке между Джозефом Эндрусом и Фрэнсис Гудвил, каковые оба проживают в этом приходе… – и так далее.

Произвело ли это какое-либо впечатление на леди Буби, укрытую в то время от взоров молящихся спинкой своей скамьи, мне так и не удалось дознаться; но известно, что через четверть часа она поднялась, устремила взор на ту часть церкви, где сидели женщины, и неотрывно смотрела в ту сторону до конца проповеди таким испытующим оком и с таким гневным лицом, что женщины почти все убоялись, не прогневили ли они свою госпожу.

Вернувшись домой, она тотчас призвала к себе в спальню Слипслоп и сказала, что ей непонятно, с какой стати этот нахал Джозеф оказался у них в приходе. Слипслоп на это доложила госпоже о том, как она встретила в дороге Адамса вместе с Джозефом, а затем и о приключении с Фанни. В продолжение рассказа леди часто менялась в лице; выслушав до конца, она велела призвать к себе мистера Адамса, а как она повела себя с ним, читатель увидит в следующей главе.